Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Пуля ударила в грудь, и Кричевский свалился с лошади. К нему бросились казаки и, подняв, на руках унесли в перелесок. Кричевского положили в телегу, и черноусый жилистый казак, в изодранном кунтуше и без шапки, показал обнаженной саблей в сторону леса:

– Погоняй!..

Алексашка ударил вожжами по крупу коня. Около десятка казаков, сдерживая разгоряченных коней, потянулось рысью за телегой, которая поскрипывала на лесной, неровной, изрезанной корнями дороге. Кричевский лежал на спине с закрытыми глазами, тихо стонал. Алексашка поглядывал на его округленное бледное лицо. Когда телегу подбрасывало, натягивал и отпускал вожжи. Он прислушивался к грохоту боя, который постепенно затихал, к крикам раненых и думал о том, чтоб побыстрее уйти поглубже в лес. Не успели отъехать и четверти версты, как послышался за спиной топот. «Погоня!..» – мелькнула мысль. Алексашка не ошибся – отряд гусар с обнаженными саблями мчался вослед. Казаки окружили телегу, чтоб защитить своего атамана. Засверкали сабли. Алексашка, кусая до крови губы, вцепился руками в дробницы, проклиная свою беспомощность. Через несколько минут половина стражи черкас была порублена. Телегу окружили. Гусар в голубом камзоле, в кирасе, приказал:

– Поворачивай коня!

Алексашке ничего не оставалось делать. Задергал вожжу. Телега медленно развернулась между обомшелых вековых сосен. Расступились гусарские кони, пропуская ее вперед. Алексашка дергал одну вожжу, и лошадь послушно ткнулась в густой олешник.

– Куда прешь?! – гаркнул гусар. – Дорогу не видишь?

Алексашка соскочил с телеги и стремительно бросился в кусты. А вослед неслось:

– Стой, пся крэв!..

Грохнул выстрел. Пригибаясь, Алексашка бежал без оглядки, лишь выбирая погуще кусты. Олешник хлестал по лицу. На мгновение остановился, чтоб перевести дух. Прислушался. Погони не было. Постоял малость, подумал и уже более спокойно затрусил по мягкой, пахнущей прелью земле. Несколько раз останавливался, поглядывая на еще высокое солнце, прикидывал, с какой стороны Сож, и шел к реке. Но реки долго не было. Потянулся старый еловый лес. В нем было сыро и хмуро. Где-то далеко хлопнул мушкетный выстрел, Алексашка смекнул, что долетел он из того места, где был бой. Значит, он забрал слишком вправо. Тогда повернул на запад солнца. И, может, через час вышел к Сожу. Пригоршнями брал прохладную воду и пил жадными большими глотками.

Вечерело. Алексашка устал за длинный и трудный день. В голове шумело, и ноги не хотели идти. Он нагреб несколько охапок моха и, положив его под сосной, сладко растянулся. В лесу было тепло и спокойно. Теперь мог подумать и разобраться в том, что произошло. Само собой разумеется, что в планах и замыслах атамана Кричевского Алексашка понять ничего не мог. Пожалуй, сотники этого тоже не знали. Было ясно одно, зря Кричевский не поставил в засаду сотню. Все могло быть иначе. Теперь загон разбит и собрать его не удастся. Кричевского посадят на кол или отрубят голову. Думал Алексашка, хорошо ли сделал, что оставил атамана. Вернее было б принять смерть вместе с ним, вместе с теми, с кем делил тяготы ратной жизни. Но везти в плен своего атамана – не разрешала душа. Правильно сделал, что бежал. Только куда теперь податься? Слыхал Алексашка, что где-то возле Хлипеня объявился загон казацкого полковника Золотаренко. Идти туда? Места знакомые. Еще можно заглянуть в деревню, где остался Фонька Драный нос. Наверно, поправился Фонька. Год прошел, ровно год с того часу, как порубали Фоньку. А может, и впрямь туда? С этими мыслями и уснул. Спалось Алексашке крепко.

На зорьке раскрыл глаза и поднял голову, прислушался. Не мог понять, приснилось ему или почудилось в дреме: прокричал петух. Нет, не почудилось – через четверть часа снова услыхал его голос. «Деревня рядом», – обрадованно подумал Алексашка. Он направился к жилью, которое оказалось совсем близко. На опушке леса, около реки увидал несколько хат. Убедившись, что в деревне нет войска, Алексашка вошел в первую. В хате уже не спали. Возле печи возилась баба. В люльке енчил ребенок. На лавке, возле оконца, сидел старик, почесывая жидкую седую бороденку. Вслед за Алексашкой в хату вошел мужик и поставил на лавку ведро с водой. Он посмотрел на Алексашку и кивнул:

– Садись, чего стоишь?

– Спасибо. Не стомился за ночь, – и сел возле старика.

– Ночевал в лесу?

– Ночевал, – признался Алексашка и был уверен, что больше хозяин ничего спрашивать не будет.

Старик тяжело вздохнул.

– Нонче не сидится люду в хатах. Все в пути, все в дороге. Ищут жизнь лучшую да красившую. А где найдешь ее в сумятице людской и разоре? Люди кровь льют, с мечом один на одного ходят. – Старик закряхтел и неодобрительно покачал головой. Перекрестившись, уставился на Алексашку. – Откуда и куда идешь, человече?

– Хожу по белу свету, – уклончиво ответил Алексашка.

– Вижу, что ходишь, ежели казацкая одежда на плечах. А говор у тебя наш.

Алексашка раскрыл от удивления рот. Он свыкся с одеждой казацкой и думать не мог, чтоб она выдала его с первого взгляда. Растерялся и не знал, что ответить старику. Решил, что прятаться нечего: чернь – люд свой.

– Все верно, отец. Куда путь держать буду, еще не знаю. Господь бог укажет дорогу.

– Правду говоришь. И тебе и братам твоим.

Кого имел в виду под братами старик, Алексашка не понял. То ли чернь, то ли черкасов.

– У каждого своя дорога, – вставил молчавший до сих пор хозяин избы.

– Всем едина, сын мой, – возразил старик.

Подумал Алексашка, что старик не родня хозяину, ежели в спор вступили. Свои давно б договорились.

– Ты, отец, далеко путь держишь? – наугад спросил Алексашка.

– Держу, – твердо ответил старик. – Гробу господню поклониться.

– В далекие края, – сочувственно кивнул Алексашка. – Из каких мест, отец?

– Воскресенского монастыря града Дисны.

У Алексашки захолонуло дух.

– Что под Полоцком?

– Он и есть. Нешто ты знаешь те земли?

– Бывал там. А ты в Полоцке бывал, отец?

– Отчего не быть? В тридцати верстах.

– Расскажи, как там в Полоцке.

– Везде одно, – старик опустил голову и потупил взор. – Жить несладко. Ропщет люд и ждет милости божьей.

– Не бунтует чернь?

– Тихо. – Старик поднял голову. – Тихо. Уповают на царя.

Алексашка согласно кивнул:.

– Уповать мало.

Старец хмыкнул и догадался о мыслях Алексашки.

– Есть славный муж, дисненский игумен Афиноген. Задумал втайне идти к государю Ликсею Михайлычу. Что из этого получится – не ведаю. Может, и смилостивится государь.

– Скажи, ляхи в Полоцке сидят крепко?

– Крепко, – снова хмыкнул старик. – Когда б их шевелили, как у Речицы…

Хозяйка поставила на стол миску толченого лука, заправленного маслом, и кувшин с квасом, положила преснак и ложки. Старик перекрестился. Следом за ним хозяин и Алексашка.

– Чем богаты, – пробасил хозяин.

Придвинули лавку к столу. Ели молча. Жевал Алексашка пахучий лук и думал о том, чтоб податься в родные края. В Полоцк – рискованно. Его помнят и схватят. А вот в Дисну… И там собрать отряд… Если только игумен Афиноген…

– Не был вчера у Сожа? – спросил старик, вытирая ладонью усы и бороду.

– Был, отец.

– Отважен, – похвалил старик. – Пусть сбережет тебя господь. А теперь что?

– Не знаю, – повел бровью Алексашка и подумал, что старику известно о гибели загона Кричевского. – Может, в родные края подамся, под Полоцк.

– Если будешь в Дисне, игумену Афиногену поклонись. Скажи, старец Змитрий жив и, даст бог, вернется с горы Афонской… Тогда уж и на Московию…

Так и не досказал старик, пойдет ли с игуменом на Московию или имел другое в мыслях.

– Передам, коли доберусь.

Хозяин избы вывел Алексашку к старому, обсаженному березами шляху и наказал:

– У Сожа еще дорога есть. На нее не ворочай. На реке гетмановы байдаки стоят. На третий день будет место Быхов. А на четвертый град Могилев. Дальше не знаю. Люди добрые скажут.

– Там я малость сам знаю… Спасибо тебе за приют.

– Что там спасибо!.. Шагай.

Стоял погожий июльский день. Идти было легко. На ногах у Алексашки старые капцы. Кунтуш отдал мужику – чтоб глаза людям не мозолил, – взял у него старенький, легкий армячишко: как-никак в лесу ночевать придется. Шел и думал, что, добравшись до Дисны, сумеет ли собрать хоть малый загон. Всю надежду питал на игумена Афиногена. Ежели он, как говорил старец Змитрий, на русского царя уповает, то даст свое благословение. А как воевать с панством, Алексашка теперь знает. Год в седле качался и с казаками в таких сечах бывал, что как вспомнит, мороз спину дерет. Думал Алексашка, правильно ли делает, что подался в родные края. Разумом понимал: рискованно. А сердце звало к Двине.

Два дня шел Алексашка глухими сосновыми лесами, березовыми рощами, полянами, усеянными душистыми травами. Полным-полно в лесу ягод – черники да малины. Под Могилевом забрел в малинник, чтоб полакомиться ярко-красной спелой ягодой. Так увлекся, что не слыхал, как подошли сзади. Вздрогнул, когда услыхал тяжелый хрипастый вздох. Повернулся – и захолонуло дух: в двух шагах на задних лапах замер медведь. Ему было жарко, и розово-белая пасть широко раскрыта. Маленькие круглые глазки, словно ягоды спелой черники, смотрели на Алексашку. Лоснящаяся бурая шерсть на животе взъерошена. Тяжелой лапой медведь отмахивался от оводней, которые кружили над головой. Алексашка попятился. Медведь засопел и тоже сделал несколько шагов. Алексашка бросился к шляху. Бурый – за ним. «Задерет…» – мелькнула мысль. Выбежав на шлях, во весь дух пустился по дороге. Медведь не отставал. Его тяжелое сопенье и гулкое шлепанье лап слышались рядом. Алексашка остановился и что было мочи закричал: «А-у-у!» Косолапый тоже остановился. Ему, видимо, надоела эта игра и, переваливаясь с лапы на лапу, медленно сошел с дороги и остановился у березы. Алексашка медленно попятился и, отойдя шагов десять, снова бросился бежать. Медведь не смотрел в его сторону.

Пробежав версту, Алексашка перевел дух. Сел на траву, отдышался, вытер потное лицо. Вспомнил, что в малиннике остался армяк. Смотрел на чащобу, что подступала к самому шляху, и думал: полно зверя в лесах. В еловых ложбинах волки логова роют. В осинниках на сухих плешинах бродят сохатые. Среди мшистых купин устраиваются на лежку зайцы. А соболей, да белок, да всякой всячины – полным-полно. Когда загон стоял в лесах, зверь обходил людей, и не думалось Алексашке, что не так уж и спокойно в чащобе. Ан на тебе. Боязно стало ночевать в лесу.

Под вечер Алексашка пришел в деревню. В ней, как и в других, было тихо и пусто. И все же люд был. Возле одной из хат отрок тесал лесину. Алексашка подошел. Тот замялся, увидав незнакомого человека, но оказался разговорчивым.

– До Мугулева верст со двадцать, – говорил он. – Прямком, може, десяток. Да не ходили прямком. Болото…

Заходить в Могилев Алексашке не хотелось. А есть ли обходной шлях, отрок не знал.

– Казаков не слыхать?

– Говаривают про казаков, – отрок повел плечом. – Только никто не видал их.

Алексашка присел на завалинку. Хотелось есть. У отрока не хотел просить хлеба. А в хате услыхала разговор старуха. Вышла, щурясь, рассматривала Алексашку.

– Казаки объявились? – спросила она отрока.

– Не знаю, – буркнул отрок. – Человек говорит.

– Что за человек? – уставилась старуха. – Странник ли?

– Странник, – согласился устало Алексашка.

– Не стар, а странник. Иди в хату, отдохни…

Не просил Алексашка, а старуха налила миску крупника.

– Хлеба нет, – словно извинялась старуха. – Не хватает от лета до лета.

Старуха спросила, откуда идет Алексашка, куда держит путь, встречал ли на дорогах черкасов и правда ли, что черкасы несут грамоты, что отныне люд литовский будет под рукой русского царя.

– Про грамоту не знаю, – ответил Алексашка. – Ходит молва, что царь заступится за чернь.

Показалось Алексашке, что лицо старухи засветилось.

– Чтоб слова твои сбылись, – старуха перекрестилась и отроку в открытую дверь: – Иди, Лука, крупнику хлебни!

Десять дней был в пути Алексашка. Шел через места Орша, Сенно, Ушачи. И везде слыхал разговоры про черкас, которые ведут войну с панством, про русского царя Ликсея Михалыча. Когда с правой руки обходил Полоцк, до которого было верст пятьдесят, млела душа и сильней билось сердце.

К Дисне подошел в полудень. Показались кресты Воскресенского монастыря, крыши хат. И вдруг оробел Алексашка. Остановился в раздумье у берега Дисны-реки, за которой лежал город. Где-то правее должна быть Двина. Но ее не видно. Приметил только мост. На него не пошел – боялся стражи. Да и платить нечем. Три злотые, зашитые в порты, берег на трудный час. Алексашка нашел брод и перебрался через него.

В Дисне Алексашка никогда не был, но слыхал о городе, что он многим меньше Полоцка и Пинска, стоит на сухом песчаном месте, зажатом реками. Алексашка миновал пустынную и тихую рыночную площадь, за которой виднелись белые стены монастыря. Вдоль каменной ограды прошел к воротам. Они были раскрыты. В глубине двора стоял дом на два этажа. Направился к дверям. В полутемном коридоре было прохладно, пахло плесенью. Откуда-то из темноты бесшумно выплыл хромой бородатый старец. Он остановился поодаль, ожидая, что спросит Алексашка.

– К отцу Афиногену.

Сиплый голос ответил:

– В своих покоях игумен… – и заковылял к двери.

Костлявой рукой старец показал на пристроенный к дому флигель. Алексашка направился к нему. На пороге встретил смотрителя.

– Жди, – попросил он.

Алексашка ждал долго. Наконец растворилась дверь и показался сухой седобородый старик в старой, выцветшей рясе. Длинное лицо его было изрезано тонкими морщинами. Под седыми бровями светились живые, подвижные глаза. Он испытующе посмотрел на Алексашку.

– Зачем надобен тебе, сын мой?

– Старец Змитрий велел поклониться тебе, – Алексашка склонил голову.

– Где свели вас пути? – Афиноген скрестил на груди руки.

– Под Речицей я в казацком загоне был. Родом из града Полоцка. Домой вертаться не могу – беглый.

– Чем помогу тебе?

– Молю богом, дабы приютил.

– Пойдем в келью, – предложил отец Афиноген.

Алексашка шел следом по крутым скрипучим лестницам. В келье отец Афиноген показал на скамейку. Алексашка сел. Потом долго и подробно рассказывал про обиды, которые чинил лейтвойт полоцкий пан Какорка, почему и как попал в Пинск, про Ивана Шаненю и последний бой под Лоевом. Отец Афиноген слушал, пощипывая бороду, и высокий лоб его то сходился в паутине морщин и складок, то становился гладким и прямым. Неподвижно и настороженно сидел игумен, когда рассказывал Алексашка о стремлении черни Пинска пойти под руку московского царя. Еле заметно вздрагивала седая бровь отца Афиногена.

Дивным показался игумен Алексашке. Сколько ни говорил о житии черни в Пинске, о жестоких боях, в которых лилась христианская кровь, – ни словом не обмолвился отец Афиноген, ничего не расспрашивал. Поднявшись со скамьи, проронил только одно слово: «Тяжко…» – и, подумав, сказал:

– У Левки на постое будешь…

2

Левка жил неподалеку от монастыря в просторной новой избе. Состоял он в цехе сапожников сафьяновой работы, был уважаем среди ремесленной братии. Два года назад у Левки померла баба. И он вскоре взял в хату молодую грудастую Татьяну, хотя самому было за пятьдесят и силой мужицкой не славился. В молодости Левка пострадал: ретивая побыла лягнула по голове копытом. Долго хворал Левка и оглох на одно ухо. Руки у Левки умелые. Пошивает так, что люди качают головами от удивления. Шановное панство заказывает Левке сафьяновые сапоги, башмаки для паненок и девкам обуток. Панство хорошо платило, и люд знал, что у Левки деньга есть. А Левка клялся, что только сводит концы с концами, ибо товар теперь дорогой. Левка встретил Алексашку по-свойски. Почесал затылок и сморщился.

– Мне челядник не надобен. Живи… Или ремесничать хочешь?

– Деньги нет начинать, – развел руками Алексашка. – Гол как сокол.

– Говоришь, коваль? – и подставил левое ухо.

– Коваль, – громче ответил Алексашка.

– Вступай в цех… Неси присягу и две копы литовских в цеховую скрынку. Потом стучи себе…

– Чем стучать? Ни молота, ни меха, ни железа.

– Ну так, – сочувственно согласился Левка, – в долг бери.

– Кто даст? – усмехнулся Алексашка. – У тебя возьмешь?

– Нету! – выпалил Левка и затряс головой. – Нету…

Чтоб Левка не тревожился за харчи, Алексашка положил на стол злотый. Левка взял монету, попробовал на зуб.

– А говоришь, деньги нет…

Появление в доме незнакомого мужика баба Левки, Татьяна, встретила безразлично. Только окинула пришельца коротким осторожным взглядом. А когда Алексашка перехватил этот взгляд, повернулась спиной, крутанув толстыми бедрами.

О том, что у Левки появился постоялец, городские цехмистеры узнали через несколько дней. И сразу же пошли толки. Одни говорили, что Левка взял себе челядника. Другие утверждали, что это вовсе не челядник, а коваль, который откроет свой цех. Всполошился дисненский коваль Ничипор: появился у него соперник. Встретив Левку, Ничипор кричал ему в ухо:

– Пущай идет, откуда пришел!.. Не потребен он здеся… Сами без дела сидим…

– Заходь в хату и ему скажи, – отвечал Левка.

Только Алексашка сам еще не знал, чем будет занят в Дисне. Открывать цех – не за что. В Пинске железа было не достать, а здесь тем паче. Да и понять не мог, почему игумен направил его на постой к Левке, если в городе есть ковали. И только пожив у сапожника, стал понимать, что к чему. По вечерам, когда в хате темнело и шить было трудно, Левка откладывал в сторону кожи, усаживался на низкой завалинке, подставив под грудь острые колени, и просил Алексашку рассказывать про то, что было в Пинске. Алексашка рассказывал. Однажды Левка признался, что вести доходили до Дисны, что чернь принимала их неспокойно и на то время притихли иезуиты и панство – боялись, чтоб не зашугало полымя здесь.

Присматриваясь к Левке, Алексашка понял, что сапожник – свой человек и говорить с ним можно открыто. Улучив момент, спросил:

– А если б зашугало здесь? Поднялся б ремесленный люд?

Левка долго думал:

– Не весь. Медовар Никита… Стригаль Ивашка… Канатник Филька… А коваль Ничипор не пойдет. Этот в унию перешел.

– С чего бы? – удивился Алексашка.

– Всяк живет своим разумом. Ничипор своим. Ему спокойней под унией. Ежели выгодно будет, и татарскую веру примет. Дисна не Пинск. Тут у нас кривым колесом катится.

Алексашка почувствовал, что говорит Левка с болью.

– В Пинске все на стену встали – казаки, ремесленники, бабы. Люд на мечи злато и серебро отдал.

– Здесь встали б, если б корысть была. Отец Афиноген на то благословение дал бы. Ничего не пожалели б.

– Мне думается, что у дисненцев и гроша не выпросишь.

– Ты почем знаешь? – обиделся Левка.

– Тихо здесь, как в заводи.

– Не видно тебе, что и где деется… Не очень с униатами ладим.

Алексашка согласился, что ему и вправду ничего не видно. В Дисне своя особая, не похожая на Полоцк и Пинск, жизнь. Чувствовалось, что не ремесленники здесь голова этой жизни, а есть другая невидимая ему сила. Не раз Левка упоминал игумена Афиногена. Алексашка пытался сравнить его с отцом Егорием, равно как и Левку с Иваном Шаненей. Но из этого ничего не получалось. Не схожи тот и другой характером и делами. Ударом сабли их, наверно, не снесть. И, словно в подтверждение этих мыслей, истошный бабий крик на улице. Алексашка подхватился, выскочила из хаты Татьяна. Увидали бабу, припавшую к частоколу. Она размазывала руками заплывшее кровью лицо.

– Люди!.. – задыхалась она. – Ляхи Никиту бьют!..

– Где бьют? – допытывались мужики.

– На делянке… – в слезах бормотала баба.

Мужики подхватили колья и пустились к делянке, что была в сосняке на окраине Дисны. Побежали Левка и Алексашка.

На делянке застали только медовара Никиту с сыном Сенькой. Они сидели на траве у перевернутого воза с дровами. Никита потирал голову. А отрок его, Сенька, зажимал ладонью расшибленный нос. Из-под ладони сочилась кровь и капала на рубаху.

– Что сталось?! – Алексашка с недоумением разглядывал Никиту.

Сюда же прибежала снова баба Никиты. Причитая, рассказывала, что налетели униаты табуном, допытывались, по какому праву Никита лес рубит, ежели в унию не переходит. Потом бить Никиту и Сеньку стали. Баба заступаться начала – и ей дали. Потом забрали коня и топоры и – ходу!..

– Люди добрые, чего деется?! – надрывалась баба.

– Не реви! – цыкнул на бабу Левка.

– Разбежалась, погань! – сжал зубы Алексашка. – Давай, мужики, воз поставим.

Телегу дружно подхватили и поставили на колеса. Потом набросали дрова и покатили в Дисну. Подталкивая телегу, Левка басил:

– Вот так, что ни день… Бесчинствуют…

Мужики собрались в хате Никиты. Шумно обсуждали событие.

– В суд магистратовый подавать надо, – тряс бородой канатник Филька. – Доколе терпеть будем?! Пускай рассудят.

– А что суд? – засомневался Алексашка. – В суде шановное панство сидит и тебя боронить не станет.

– Как не станет?! На то суд, чтоб боронил от кривды.

– Чьи злоты, того и суд…

Алексашка слушал, молчал. Он не верил, чтоб униаты взяли под защиту мужика, а вместе с тем была мысль: попытаться стоит. Интересно, что будет толковать панство?

– Подавай! – настаивал Филька.

На том согласились.

3

За два гроша писарь магистрата составил Никите жалобу на пана Альфреда Залуцкого, зачинщика драки. Никита кланялся писарю и допытывался, будет ли прок и станет ли суд читать ее.

– Станет, – утверждал писарь.

– А что вырешит?

– Того не знаю.

Три недели судья магистрата пан Лебединский не звал Никиту. Левка убеждал соседа, что жалобой той в магистрате печь растапливали и теперь Залуцкий будет еще пуще чинить обиды православным. Но в один из дней пришел писарь и коротко бросил:

– Пан Лебединский в суд кличет.

Никита обрадовался. Пришел к Левке и напустился на Алексашку, размахивая руками:

– Ты говорил, что забыта жалоба.

– Все равно не верю, – мотал головой Алексашка. – Такого еще не было, чтоб чернь боронили.

Никита пришел в суд с трепетным сердцем. Переступив порог, трижды поклонился пану Лебединскому. Потом подошел к столу и, разжав ладонь, положил пять грошей. Пан Лебединский деньги взял и небрежно бросил в ящик стола.

– Ты – медовар Никита?

– Я, – подтвердил ремесленник.

– Платишь в цеховую казну?

– Каждый год, пане.

– Значит, на пана Залуцкого жалобу подал?

– Так, пане. Своеволит пан Альфред. Похолков собрал и драку учинил. Коня и топоры забрал. Не винен я перед паном Альфредом. Рассуди именем божьим.

Судья прервал Никиту.

– Пан Альфред на тебя жалобу подал, – и скривил губы.

Никита растерялся, раскрыл широко рот. Наконец собрался с мыслями.

– Чем я винен перед паном?

Судья бросил тяжелый, испытующий взгляд.

– Тем винен, что наговоры вершишь. Потому и били.

– Отроду не вел! – Никита перекрестился.

– Пан Альфред пишет в жалобе, – судья поднял над головой лист и потряс им. – Пишет в жалобе, что по твоему наговору подохла корова, ламус по бревнам рассыпался, а похолок залез в печную трубу.

Никита почувствовал, как у него слабеют ноги, а в голове помутилось.

– Пане судья!.. Навет ведет пан Залуцкий… Перед Христом клятву даю!

– Тишей! – приказал судья, и когда Никита замолчал, побледнев от страха, спросил: – Какой веры?

– В церковь хожу, – прошептал Никита.

– В церковь, – хмыкнул пан Лебединский. – В церковь…

– Так, пане.

– Завтра судить буду в полудень. Иди!..

Прежде чем идти домой, Никита зашел к Левке.

Тот вздохнул.

– Идем к игумену Афиногену. Он знать должен. И ты иди, – сказал Алексашке.

Расчесав бороды и пригладив пасмы, втроем пошли в монастырь. Игумен Афиноген зазвал в келью. Алексашка снова дивился житью игумена: стол, скамья, широкая деревянная кровать. На столе пузырек с чернилами и тяжелые печатные книги. Лицо игумена было усталым и озабоченным. Он сел на скамью и положил тонкую бледную руку на книгу. Пальцы его задумчиво теребили страницы. Игумен выслушал Никиту. Потом сидел неподвижно, прикрыв глаза. Лишь изредка вздрагивали его веки, и ветер, влетая в раскрытое окно, шевелил жидкие седые волосы. Он-то понимал, что и речи быть не может о наговоре. Корова подохла оттого, что стара была. Ламус рассыпался потому, что нижний венец сгнил, а похолок залез в печную трубу с того, что пьян был и не знал, что делает… Пришельцы молчали, ожидая последнее слово игумена. Наконец он широко раскрыл глаза и обвел взглядом всех троих, словно увидал впервые. Остановившись на Никите, спросил:

– Неужто тебе неведомо, что сотворили иезуиты с Гаврилой?

Что сотворили дисненские иезуиты с Гаврилой, хорошо помнят Никита и Левка. Год десять назад судом обвинили Гаврилу в тайных чарах и наговорах. «Примешь веру католическую, выпустят, – твердил палач. – Не примешь, пеняй на себя». Дабы избежать мученической смерти, Гаврила засилился в тюрьме, но веры чужой не принял.

Плечи Никиты вздрогнули. Большой корявой ладонью провел по лицу, словно сгоняя сон.

– Прости, отец, что нарушили покой, – поднялся Никита.

За ним поднялись Левка и Алексашка.

– Буду в Полоцке, – пообещал Афиноген, сдвинув брови.

Мужики молча вышли.

– А что, если будет в Полоцке? – размышлял Алексашка. – Кому выскажет обиду?

– Не знаю, братцы, – растерянно шептал Никита. – Не знаю…

В хате на пороге встретила баба Никиты. Нос у нее распух. Под глазом расплылось иссиня-фиолетовое пятно. Увидав понурые лица мужиков, заплакала.

– Принимай унию, Никита, – посоветовал Левка. – И все обойдется.

– Что?! – у Никиты скривился рот. – От веры, Левка, не отступлю.

– Сгинешь, Никита, – пригрозил Левка.

– Чего ему гинуть?!. – зашевелился Алексашка. – Бежать надо.

– Куда бежать, хлопче? – спросил с отчаянием Никита. – Куда?

– На Русь беги. Там будет спасение. Медовар ты отменный. Приживешься, как другие.

– Бежать? – глаза Никиты блуждали. – А баба? А Сенька?

– Бабу бери и сына.

– Бросать хату, маемость…

– Хату там поставишь. На Руси леса хватает.

– Может, и правду Алексашка говорит, – закряхтел Левка.

– Как бежать, ежели коня забрали?

– Моего бери, – согласился Левка.

– Что, баба, делать? – Никита спросил жену.

Баба захлюпала еще пуще.

– Ты бабу не спрашивай. На воз и – ночью…

Никита заходил по хате, растерянно оглядывая стены.

– Тут родился… Пятьдесят год прожил… Теперь – бежать из родного угла? Чем прогневил бога? – голос его задрожал. – Потом и кровью нажитый скарб бросать… О, господи!..

Мало-помалу Никита успокоился и согласился, что бежать необходимо. Тюрьмы ему завтра не миновать. А не тюрьма – замучат иезуиты побоями и налогами.

– Сенька! – позвал Никита сына. – Укладывай воз. Да побыстрее. Как стемнеет – поедем.

– Куда, татка? – с тревогой спросил Сенька.

– Подадимся на Русь.

– А хата?

Никита не ответил, только махнул рукой.

Баба собрала кой-какие пожитки, уложила их на воз. Когда Левка привел своего коня, Никита выкатил бочонок меду, бочонок солоду, вынес три мешка ржи.

– Бери, Левка, за коня. И скарб бери весь. Ведра да кадки тоже забирай. Иначе пропадут. А в хате пусть Алексашка живет на доброе здоровье.

– Ехать спокойнее ночью. Панские залоги и лазутчики спать хотят и не сидят в засадах на дорогах, – поучал Алексашка. – До Орши доберешься, а там и порубежье рядом. Не робей только.

– Тебе все откуда ведомо? – спрашивал Никита, вздыхая.

– По-всякому приходилось, – уклончиво буркнул Алексашка.

Дождались полуночи. Плакала баба Никиты, плакала Татьяна. Левка обнял Никиту. Трижды расцеловались.

– Не поминай лихом! – глухо сказал Никита.

– Трогай!.. Ничего, на Руси не пропадешь!..

Конь легко потянул телегу, и она сразу же растаяла во мраке.