Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Ермола Велесницкий нашел Алексашку на опушке леса. Под старой олешиной он перематывал на ногах истертые, влажные онучи. Подошел к нему и нехотя спросил:

– Не знаешь? Фоньку-то твоего…

Алексашка поднял голову. Тревожное предчувствие охватило сердце, и ему показалось, что оно вот-вот остановится. С трудом зашевелились губы:

– Что Фоньку?

– Порубили…

– Как же так… порубили? – Онуча вывалилась из ослабевших рук.

– Не знаешь, как рубят?.. – вздохнул Ермола. Помолчав, начал рассказывать: – Как выскочили казаки из засады, да как ударили, учуял пан стражник, что делу конец. Спасать душу надобно. Он хвать и повернул коня к реке. Фонька увидал его и кричит: «Уходит, идолище!..» И – за ним! Может быть, и настиг бы его Фонька у самой воды. Осталось аршин десять… За паном шли рейтары. Кони у них прыткие. Один рейтар и полоснул Фоньку по плечу. Кирасы-то нету…

– Нету, – прошептал Алексашка.

Алексашка поднялся, а ноги не держали. Фонька… Друг… Хотел все вернуться в Полоцк и завидовал Алексашке, что была у него в Пинске любовь. Фонька Драный нос… Лучше бы не встретил его!

– Веди, – попросил Ермолу.

Он шел следом за Велесницким к реке. Шли, обходя порубленных рейтар и казаков, и возле каждого Алексашка вздрагивал, думал – Фонька лежит.

Неподалеку от брода, на пожухлой, вытоптанной конями траве лежал Фонька Драный нос. Рядом сабля и шапка. Побелевшие руки раскинуты, на восковом лице ни кровинки. Показалось Алексашке, что шевелятся Фонькины губы. «У мертвого-то…» – подумал Алексашка. Склонился над другом, сложил его руки на груди. И вдруг разжались губы, и слабый выдох шевельнул грудь. Алексашка отпрянул. Глаза у Фоньки приоткрылись.

– Живой он, живой! – закричал Алексашка. – Фонька!..

Фонька Драный нос шире раскрыл мутные глаза, зашевелил побелевшими губами.

«Воды!..» – догадался Алексашка и бросился к реке. Шапкой зачерпнул холодную воду и, расплескивая ее на бегу, мгновенно примчался. Велесницкий приподнял голову Фоньки, и Алексашка влил в приоткрытый рот воду. Фонька вздохнул. Казалось, что ему полегчало.

– Зови быстрей казаков!

Ермола побежал за казаками. Те примчались целой толпой. Они подняли Фоньку, понесли к лесу и положили возле костра. Фонька тихо стонал. Пришел Гаркуша, сурово посмотрел на казаков.

– Разглядеть не можете, где живые, где зошлые, леший вас дери! Неведомо, каких закапывали!!!

– Разве мы знали?!. – виновато оправдывались казаки. – Лежал нерухомо, руки раскинул…

– Водку неси! – приказал Гаркуша джуре.

Принесли водку. Гаркуша влил глоток в рот Фоньке. Казаки начали раздевать раненого, чтоб перевязать рану. Удар оказался сильным. Была перебита кость ключицы, разрублена лопатка. Конец сабли провел кровавый след до самого пояса. Кто-то вздохнул и сказал с сомнением: «Да-а…» Сказанное означало, что вряд ли выживет Фонька.

– Бери телегу и вези в деревню. Там бабы выходят, – решил Гаркуша.

Алексашка собрался быстро. В телегу казаки положили сено, дали на дорогу вяленой медвежатины. Под сено Алексашка спрятал саблю и сразу же отправился в путь. Фонька был в беспамятстве. Дважды его поил Алексашка и думал о том, чтоб быстрее добраться до деревни. К вечеру показалось на шляху несколько хат. Алексашка обошел их и никого не увидел. В хатах было пусто. По давно погасшим очагам, по заплесневелой воде в кадках заключил, что люди ушли давно. Куда ушли – понять было нетрудно. Кто в лес, кто бодался на Русь. Люд ищет убежище от панского гнева.

Что делать дальше, Алексашка не знал. Ничего не оставалось делать, как ехать в любую другую деревню, но увидал старуху. Она осторожно выглядывала из-за угла покосившейся, вросшей в землю хаты. Алексашка обрадовался:

– Как повымирали! Никого не видать… Скажи, матка, в какой хате Марфу найти?

– Нечто одна Марфа? – после долгого молчания спросила старуха, выходя на тропу.

– А сколько их тут? Мне бы одну найти… Хворого привез.

– Кто послал тебя к Марфе? Или сам знаешь ее?

– Послали. Из леса…

Она заковыляла следом за Алексашкой, остановилась у телеги, рассматривая восковое лицо Фоньки.

– Я ж не подниму его.

– Сам подниму, мати. Куда ложить?

– Повремени… – старуха исчезла за хатой.

Ожидая старуху, Алексашка задавал себе вопрос за вопросом: кто такая Марфа? Откуда знает ее Гаркуша? Раз послал к ней, значит, чем-то помогает загону?

Вскоре старуха привела Марфу. Низкорослая, укрытая дырявым платком, она посмотрела мельком на Алексашку и сразу же направилась к телеге.

– Может, к тебе? – спросила старуха. – Не ухожу его: глаза не зрят и руки ослабли.

– Вези ко мне, – сказала Марфа.

Алексашка повел коня к самой крайней хате. С Марфой внесли Фоньку и положили на полати.

– Звать его как?

– Фонькой.

– Черкас?

– Стал черкасом. А родом из Полоцка. Видишь, как его рейтары порубали…

Марфа куда-то ходила. Пришла – темно на дворе стало. Она зажгла лучину. Потом растопила печь и поставила греть воду. Когда вода закипела, запарила листья. Марфа не разговаривала, ничего не спрашивала, словно Алексашки не было в хате. Да и говорить Алексашке не хотелось. Больше думал о пережитом за последние дни, о том, какая будет у него впереди дорога.

Поздно вечером Марфа стала возиться возле Фоньки. Она сама повернула его на бок. Ловко развязала намоченные кровью онучи и бросила их под полати. Потом прикладывала к ране примочки и поила Фоньку отваром.

– Чего сидишь? Ложись, – сказала она Алексашке.

Алексашка улегся на лавке. Долго не мог уснуть. Потом задремал и вздрогнул: почудилось, ходит кто-то за хатой. У печи скреблась мышь. На припечье тихо похрапывала Марфа. Алексашка встал, подошел к Фоньке, прислушался. Дышит. Лег снова. Уже перед рассветом, обессиленный, задремал.

И увиделось Алексашке, что вошел в хату высокий, начинающий полнеть мужик в собольей шапке. А на плечах у него шуба. Поверх шубы парчовая накидка, расшитая золотыми и серебряными нитями. Трясется острая жидкая бороденка. В руках – посох.

– Ты кто? – спросил Алексашка.

– А разве ты не знаешь, дурья твоя голова, что я есть государь твой, царь Алексей Михайлович?

– Нешто ты царь? – удивился Алексашка. – Как же дозволил ты, что в муках умирал раб твой, Фонька?

– Не помрет Фонька, – ответил царь. Он снял соболью шапку и надел на голову Фоньке. – А ты кто?

– Не узнал? – рассмеялся Алексашка. – Сказывают, ты бывал некогда в Полоцке?

– Бывал, – ответил царь. – А тебя не видывал.

– Полно врать! И Полоцк видывал, что на берегу Двины-реки стоит. Хотим мы, царь-батюшка, чтоб взял ты Полоцк под свою крепкую руку. И не токмо Полоцк, а все города и деревни Белой Руси и правил ими, как правишь Русью.

– Отчего не взять! Пиши челобитную и посылай в Посольский приказ людей.

– Челобитную писать не буду, ибо грамоте не учен, а посольские дела не вершил, – разозлился Алексашка. – Люди достойные писать будут. Шаненя напишет.

– Не морочь голову! – царь стукнул посохом по полу. – Нет Шанени. Пошто врешь мне?

Алексашка испугался, увидав разгневанное лицо царя.

– Прости меня, царь-батюшка! Зарубили Шаненю. Душа его лишь жива. Не убить ее ни татарам, ни панам, ни немцам, пока Русь стоит.

Алексашка заплакал…

И, вздрогнув, раскрыл глаза. Тормошила Марфа.

– Чего кричишь? – тихо спросила она.

– Соснилось…

– Сходи водицы попей.

Алексашка вышел в сени, нащупал кадку и, припав к ней, напился. Близился рассвет. Спать больше не хотелось. А перед глазами стояла соболья шапка, посох и жидкая борода.

Утром Фонька, приоткрыв глаза, увидал Алексашку. Слабыми губами еле слышно прошептал:

– Где я?

– В хате, – Алексашка обрадованно склонился над полатями. – Полегшало малость?

– Огнем палит.

– Отвару испей.

Подошла Марфа. Она черпала ложкой мед, настоянный на зелье, и давала его Фоньке. Выпил несколько ложек. Хотел было что-то сказать Алексашке, но снова впал в беспамятство. Целый день Алексашка не отходил от друга. Думал с тревогой, выживет ли Фонька? Вечером к нему снова вернулась память. Совсем слабо зашевелились бескровные губы:

– Помру я, Алексашка…

Алексашкино горло сдавило.

– Чего это помрешь? Не так случается – посекут и живы остаются. Или забыл, как тебя в Полоцке полосовали?

– Помру, – твердил Фонька. – Не вынесу…

– Вот заладил свое! Отлежишься у Марфы, загоятся раны, и сядешь снова в седло. Помни, Фонька, мне да тебе помирать еще час не пришел.

– А панов побили?

– Побили, Фонька. Устелили головами луг. А те, которые уцелели, позорно бежали за Березу.

Ночь Фонька спал спокойно, не стонал. А утром попросил есть. Марфа отварила ему кулеш. Повеселел Алексашка. Теперь появилась надежда, что выживет. Придвинул скамейку ближе к полатям и рассказывал:

– Надо же присниться такому. Царь в шубе, с посохом, говорит: возьму под свою руку… Может, сбудется сон, тогда заживем по-новому.

Фонька вздохнул.

Говорил Алексашка с тем, чтоб облегчить муки друга, а сам не верил своим словам. Не отдаст король Ян-Казимир земли русскому царю без войны. Гаркуша говорит, что Русь к войне еще не готова. Со временем будет война, если по доброй воле не поступится король. Алексашка верит Гаркуше.

Через день Алексашка прощался с Фонькой.

– Когда поздоровеешь, ищи загон под Хлипенем. Гаркуша говорил, там будем стоять.

– Если, даст бог, выживу.

– Скоро ли, не скоро, а поднимешься. Не найдешь под Хлипенем, люди скажут, куда ушли.

– Бывай, друже! – глаза Фоньки затуманились. Хотел приподняться, да не смог. Сползла слеза и застыла на бледной щеке. – Свидимся ли еще?

– Свидимся, – уверенно ответил Алексашка, надевая шапку. – Не хорони себя до времени.

– Попадешь в наши края, поклонись земле… за меня…

Тяжело было расставаться с другом. А надо было. Остановился на пороге, посмотрел еще раз на Фоньку и вышел, глотая подступивший к горлу тугой комок.

Глухими, старыми лесами ехал Алексашка до большого, длинного села Стрешин. Похолодало. Шел мелкий, нудный дождь. Правда, такой погодой спокойнее было ехать. В Стрешине остановился у корчмы. Долго искал запрятанные два гроша. Завалилась тряпица в угол пояса портов. Наконец нашел ее. Тогда более смело толкнул тяжелую, набрякшую от дождя дверь. Люда в корчме не было. Холопам не за что бражничать, а челядников в Стрешине нет. Ждет сонный корчмарь проезжего человека. А теперь таких все меньше и меньше. В хате парно и полутемно. Пахнет брагой и каким-то непонятным варевом. Подошел к корчмарю, вгляделся и обрадовался:

– Добрый день, Ицка!

Ицка поднял большие черные глаза, удивился:

– Ты не стрешинский?

– А ты разве стрешинский?

– Тут живу, значит, здешний.

– А я думал – пинский… – Алексашка положил на стол грош. – Налей браги, да покрепче. Озяб в пути.

– Да, я жил в Пиньске. Когда начался этот гармидар[27]27
  Шум, неразбериха.


[Закрыть], бросил все, забрал бабу и уехал в Стрешин. Тут живет мой брат. Ты тоже из Пиньска?.. Меня же не хотели выпускать из города. Так ты знаешь, что я сделал? Я дал казаку злотый… Слушай, говорят, что там Пина стала красной от крови. Это правда?

– Правда, – кивнул Алексашка.

– Вот и тебе удалось выбраться… Слушай, а где ты жил там? Возле вала или, может быть, на посаде?

– Шаненю знавал?

– Скажи мне, а кто не знал Ивана Шаненю?!. Это был седельник!.. М-м…

– У него жил.

– У самого Шанени?! – Ицка выпучил глаза. – . Он живой остался или нет?

– Порубили рейтары.

– Порубили?!. Ай, ай, ай! А что, он не мог уехать? Дал бы пару злотых, и ему открыли б ворота… Что, у него не было денег?.. Слушай, говорят, что от Пиньска ничего не осталось?.. Ну, раз ты меня знал, я тебе дам брагу, которую для себя делал.

Ицка пошел в каморку и налил полную коновку. Нес и боялся расплескать. Алексашка отпил. Дух захватило – ароматная, крепкая. Вытер ладонью усы.

– Ничего не осталось от города. Угли.

– Ай, ай, ай!

– Слушай, Ицка, говорят, где-то возле Стрешина стоят казаки. Не знаешь?

– Откуда я могу знать, где эти казаки, – пожал плечами корчмарь и заморгал ресницами. – Зачем тебе казаки? Тебе мало их было в Пиньске?

– Надобны, – Алексашка отпил брагу и зацмокал. – Для себя варишь вон какую, а продаешь…

– Болбочешь абы-что! Это один человек просил сделать… Совсем немножко.

– Так не слыхал?

– Зачем мне нужны твои казаки! – фыркнул Ицка. – Что у меня с ними за гешефт[28]28
  Дело (евр.).


[Закрыть]? И так говорят, что жиды всюду лезут, так мне еще надо впутываться в дело с казаками!

– Может, мимоходом сдыхал?

– Не надо мне и мимоходом! – и, подумав немного, склонил голову набок. – Слушай, тут у меня остановился человек, купец пан Войцех Дубинский… Такой разумный человек. Так он тоже не знает. Но у него есть хурусник, или черт его знает, кто он. Если хочешь, могу спросить у купца.

– Спроси.

Ицка вытер передником руки, тяжело поднялся и толкнул коленом дверь, что вела в каморку. В каморке снова дверь. Первая отошла, и Алексашка прислушался. Разговор был тихий, но кое-что Алексашка услыхал. «Заходил в корчму, но жил у седельника…» – говорил Ицка. Голоса купца не услыхал. Корчмарь отвечал ему: «Наверно, надо, если ищет…» И снова долгая тишина. Наконец Ицка вышел. Он пожал плечами и развел руками.

– Сейчас выйдет сам.

Алексашка ожидал. Скрипнула дверь. Вышел купец, посмотрел на Алексашку и рассмеялся. Не удержался и Алексашка:

– Савелий!

Ицка заморгал глазами: какой Савелий, если он Войцех?..

– Чтоб вас обоих взяла холера… – и побежал в каморку за брагой.

2

В шатре у Гаркуши тесно. Сидят сотники Варивода, Семен Щербина, Чернущенко. Мыслями сотники разделились. Варивода супит брови, молчит. Семен Щербин ждет его слова и злится. А Варивода ждет последнее слово Гаркуши и чует сердцем, что атаман не поддержит Семеновы речи. Не выдержал Варивода:

– Горяч ты, Сенька!

– Ты не попрекай! – поджал губы Щербина. – Послушай, что казаки говорят.

– Раскудахтались, как куры! Чем недовольны? – Гаркуша надкусил яблоко. Оно было кислое. Атаман сморщился, швырнул яблоко за полог. – Говорите!

– Будто ты не знаешь, атаман, – понизил голос сотник. – Надоело людям по лесам прятаться.

– Неужто прячемся?

– Ты к слову не цепись. Казаки ждут, когда поведешь на Хлипень.

– Думаешь, возьмем город? – Варивода посмотрел из-под лба. – Вряд ли. Только казаков положим…

– Обложить бы надо, – настаивал Семен Щербина. – Такой думки и Чернущенко. Так, сотник?

Чернущенко завертелся от прямого вопроса.

– Войска в Хлипене вроде нет. Попробовать можно. Как атаман скажет…

Гаркуша молчал. Сидел, по-татарски подобрав под себя ноги, думал и слушал, о чем говорят казаки. Он верит, что черкасы обложат город и будут рубиться, не страшась смерти. Но будет ли прок от той сечи? Город немалый. Много в нем купечества и шляхетной знати, много работного люда. Полтораста лет назад Хлипень принадлежал Руси. Потом снова отошел к Речи. Быть не может, чтоб Радзивилл не держал город под надзором. Хлипень на перекрестке больших дорог. Гаркуша понимал: если пан гетман сразу не пошел на Хлипень, а держался правее, дорогами, то лишь потому, что надеялся на стражника литовского. Да, может статься, что Радзивилл повернет к Хлипеню, но Гаркуша все же не верит в это. Скорее пойдет навстречу Кричевскому, под Лоев. Знает и то Гаркуша, что в Хлипени много одежды и харчей. Об этом думать приходится – через месяц подуют холодные ветры, начнет подмораживать. Куда деваться загону? Казаки в лесу отсидеться могут: нароют землянок, костры жечь будут. А лошадям сено потребно. Лошадей надо уберечь от ледяного ветра. Да, в самый раз уйти на Украину, в теплый край. Тем более что утром специальный чауш, посланный полковником Максимом Гладким, принес весть. Скрывать ее от казаков больше нет смысла…

– Гетман Хмельницкий заключил перемирие с королем.

– Перемирие?!. – голос Щербины сорвался.

Варивода вскочил и хлопнул ладонями.

– Пидэм до жинок!..

– Значит, с Казимиром дружба?

В словах Щербины Гаркуша почувствовал железо.

– С дружбой еще погоди. И жинками тоже. Сперва пойдем под Хлипень.

Решение атамана было неожиданным и непонятным. Значит, об этом он думал в самом начале разговора и молчал. Варивода затеребил усы и хмыкнул.

– Будем рушить мир?

– А ты его заключал? – загоготал Чернущенко.

– Ни.

– Жинка твоя – сабля.

– Заладили: жинка да жинка! К бису жинку! – разозлился Варивода. – Я спрашиваю: как рушить мир?

В мыслях Гаркуша понимал, что именно теперь, когда заключено перемирие, здесь, на Белой Руси, надо сильнее щипать шановное панство. Пусть помнят: войско гетманово – одно дело, а чернь на Белой Руси свое слово держит. Кроме того, под Хлипень идти надо еще и затем, чтоб не обольщало себя панство победой и войско держало на виду.

– Будем брать город или нет – время покажет, – решил Гаркуша. – Скажите казакам, чтоб завтра с утра седлали коней. Ты, Варивода, не пекись за мир с панами. Пускай о том печется гетман Хмель. Земля княжества литовского – не Украина.

– Стой, атаман! – перебил Варивода. – Не ты ли говорил, что земля эта русская?

– Тем паче, – рассмеялся Гаркуша. – Будет царь Алексей Михайлович думать. Или не доверяешь ему? – Гаркуше показалось, что обиделся сотник. – Украина и Русь свои земли имеют, белорусцы – свои.

Семен Щербина слушал разговор, поглядывал то на Гаркушу, то на Вариводу, стараясь вникнуть в суть. Дивился, что горячо спорит Варивода.

– Какие у белорусцев земли? У них ни гетмана, ни своей рады нет.

– Потому и нет, что панской пятой придавлены. Придет час, выберут гетмана, и рада будет.

– Так, – согласился Щербина. – Татар меньше, а хана имеют и град главный – Бахчисарай.

– Тебя бы, атаман, в гетманы белорусцам. Пошел бы? – моргнул Варивода.

– Кто откажется от гетманства… – захохотал Гаркуша, держась за бока. – Если б избрали, пошел.

Ночью Гаркуша проснулся от шума дождя. Тяжелые капли барабанили в старый шатер. Уснуть не мог. Лежал и думал о разговоре с сотниками. Да, пожалуй, если б была у белорусцев своя рада, волей-неволей, а пришлось бы Речи Посполитой считаться с чернью и слать послов. Проще было бы говорить и с Московским государством. А так получается, что живут белорусцы на птичьих правах у себя в хатах, на своей земле, где родились. Эх, если б прислал сейчас гетман Хмель на Белую Русь пять загонов по тысячи сабель! Под Лоевом раскрошили бы пана Радзивилла и пошли на Оршу, Менеск и Полоцк. Собрали бы люд в Полоцке, избрали вече, избрали голову и подали бы челобитную царю Алексею Михайловичу, чтоб помог войском беречь покой в крае. Не сунулся б в Белую Русь Ян-Казимир: паны знают, что перемирие с Хмелем ненадолго. А жить с ляхами надлежит в мире и дружбе, как и всем державам между собой. Каждый свой хлеб ест и добывает его своими руками. Каждый свою веру имеет. Чинить обиды один народ другому не должен… – думал Гаркуша.

Атаман встал, вышел из шатра. Костры, прибитые дождем, погасли. Возле одного из костров, втянув голову под кунтуш, поеживался казак. Гаркуша наклонился.

– Ты, Алексашка?

– Я.

– Не спишь?

– Под дождем несладко спать, – Алексашка зевнул и, сев на корточки, начал шевелить погасшие полешки. Они дымили и шипели. Разворошил золу. В ней сверкнул тлеющий уголек. Начал раздувать его.

– Ты бабу покинул в Полоцке? – вдруг спросил Гаркуша.

– Какую бабу? – Алексашка поднял голову, не понимая, о чем спрашивает атаман.

– Жинку, детей?

– А-а, – Алексашка усмехнулся. – Нет… – и подумал: а чего это он спрашивает? Может, доведался про Устю? Никто о ней рассказать не мог.

– А у меня есть жинка…

– Далеко?

– Отселе не видать.

Показалось Алексашке, что Гаркуша вздохнул.

Алексашка положил под угольки бересту. Она затрещала, сворачиваясь в трубочку, и вспыхнула, лизнув валежник короткими язычками. Лениво разгорались сырые иголки. Костер долго дымил и запылал только перед рассветом, когда совсем затих дождь. Гаркуша сидел неподвижно, выставив к огню сильные, большие ладони. Казаки обступили костер, грелись и сушили промокшие кунтуши. Заалело небо. Стало веселее. Шумно разговаривают казаки. Насунув на лоб шапку, Варивода тянет песню:

 
Та немае лучче, та немае краще,
Як у нас на Вкраини…
 

Тихо подхватывают казаки, и под старыми, обомшелыми соснами разливается песня звоном:.

 
Та немае ляха, та немае пана,
Немае унии…
 

Гаркуша поднялся. Из шатра джура вынес саблю и пистоль.

Лагерь ожил. Казаки седлали коней, приторачивали к седлам походную утварь и снаряжение. Разговоры вели о мире, который учинил гетман Хмельницкий, и прикидывали, сколько еще понадобится войска, чтоб разбить Яна-Казимира.

– Выводи-и! – послышались команды сотников.

Казаки подбирали поводья, садились в седла. Отдохнувшие кони непослушно вертелись и, получая плети, пофыркивали, неохотно перебирая ногами по густому, еще зеленому папоротнику. На лицах людей исчезала усталость от бессонной сырой ночи. О ней уже не думали казаки.

– Идем на Хлипень!

– На Хлипень!..

Вытягивается сотня за сотней из леса к старой, давно забытой купцами дороге. Она раскисла, и в липкой густой грязи тонут копыта коней. Над лесом, над дорогой и полем висит туманная осенняя дымка. Колкий холодок забирается под серые кунтуши, и казаки поеживаются.

Натянув поводья, Гаркуша сдержал нетерпеливого жеребца – тот не хочет стоять на обочине. Гаркуша смотрит, как движется войско. Увидав Алексашку, зовет его рукой.

Алексашка поворачивает коня.

– Стой! – приказывает атаман.

Что Гаркуша хочет, Алексашка не знает, но зря останавливать атаман не будет. Искоса Алексашка поглядывает на Гаркушу, и мимо воли видится ему широкоскулое, смуглое лицо Небабы. Гаркуша только моложе и потому статней. Ему годов немногим больше сорока. Хотя одет он в казацкое, а говор выдает атамана. Скажет слово по-черкасски, а потом такое, что услышишь только здесь, на Белой Руси. Грустен был Гаркуша у костра. Видно, вспомнил дом, жинку… Не отрывая глаз от войска, сказал:

– Идем на Хлипень.

– Слыхал, – ответил шепотом Алексашка.

– Что там деется и стоят ли рейтары – знать не знаем. А надо выведать. Подбери пять мужиков из своих. Поведет Любомир, и сядете в засаду под Хлипенем. Если в город придется заходить – тебе выпадет. Одевай свою старую свитку. Уразумел?

– Так, атаман.

– Скачи к Любомиру, и – с богом!

Алексашка кивнул. Стеганул коня, и тот помчался, обгоняя загон, выбрасывая из-под копыт комки липкой мокрой земли.

Любомира настиг в голове загона. А ему еще вчера было известно, что пойдет с ним Алексашка. Гибель Небабы тяжело перенес Любомир. Он стал молчаливым и злым. Когда казаки заводят разговор про панов – поджимает губы Любомир и под щеками медленно перекатываются упругие желваки. Казаки видят это и перешептываются. Только с Алексашкой по-прежнему разговорчив.

Шли на рысях почти весь день. Дорога вывела к большому, обсаженному березами шляху. Кое-где маячили старые, обомшелые и покосившиеся, неведомо кем и когда поставленные верстовые столбы. Остановились у одного и решили, что дорога ведет на Речицу. Поехали по дороге с опаской. Вскоре увидели старого козопаса. Пастух заметил верховых, бросился бежать.

– Батька! – крикнул Алексашка.

Услыхав это слово, хлоп остановился и, тяжело дыша, уставился на конников. Подъехали к нему.

– Я думал… – и перекрестился.

– Чего испугался? – спросил Любомир.

– Стар стал, не вижу, – оправдывался пастух.

– А слышишь добре.

– Слышу, что свои.

– Далече ли до Хлипеня? – Алексашка свесился с седла.

– До Хлипеня? – козопас приоткрыл рот. – До Хлипеня будут Сиваки, за ними Репки. А за Репками и Хлипень.

– Верст двадцать осталось?

– Может, и осталось. А куда тебе на ночь глядя? Тут и ваши заночевали.

– Наши? Кто же есть? – насторожился Любомир. – Наших не может быть.

– Стало быть, есть, – уверял козопас. – Казаки. В хате с того конца деревни стоят.

– Посмотрим, – Любомир тронул коня. Когда Алексашка поравнялся с ним, прищурил глаз: – Не ляхи ли переоделись?

Увидав из-за кустов бузины крышу хаты, спешились. В кустах оставили коней. Раздвигая ветки, Любомир и Алексашка осторожно приблизились к хате. Возле нее возок, лошади, седла, сваленные в кучу. Горит костер, и человек десять у огня. Люди в кунтушах, с саблями. Любомир прислушался. Говор свой, украинский. В костре чугун – кашу варят. Потянул ноздрями воздух. Показалось, пахнет просом. Но сомнения не было: казаки.

– Пошли! – решительно кивнул Алексашке.

Раздвинув кусты, зашагали по сухим сучьям. Возле костра услыхали. Вскочили казаки, выхватили сабли. Усатый, могучий казак с оселедцем показал пальцем в землю.

– Стой! Кто такие?

– Казаки, – ответил Любомир по-украински.

– Не брешешь? – подозрительно посмотрел усатый. – Заходи, Прошка, чтоб не дали стрекача.

Казак, которого назвали Прошкой, заскочил за спины Любомира и Алексашки, но не приблизился. Остальные тоже стали обжимать кольцом. Алексашка и Любомир выхватили сабли.

– Ты не шути, не то порубим! – предупредил грозно усатый. – Клади саблю!

Казаки расступились полукольцом, настороженно рассматривая двоих. Первый – вроде казак, а второй, в изорванной свитке, на белорусца смахивает.

– А ты не грозись, – повысил голос Любомир. – Видишь, что не испугались. Сами к хате шли.

В дверях показалась рослая сухопарая фигура в расстегнутом кунтуше, без шапки. Серебром спадают на лоб жидкие волосы.

– Чего шумите? – увидав двоих, нахмурился. – Кто такие? Чего с саблями? Идите ближе!

Любомир вбросил саблю в ножны, и подошел к седому. Пока приближался, успел рассмотреть зоркие глаза под мохнатыми бровями, длинный, с горбинкой нос, морщины, изрезавшие худые бритые щеки. Он стоял, уперев руки в бока, широко расставив крупные ноги, обутые в юфтовые сапоги. Ни сабли, ни пистоли за широким малиновым поясом, который туго перехватывал белую льняную рубаху и синие шаровары. Окинув Любомира проницательным взглядом, покрутил седеющие усы.

– Казак?

– Казак.

– Куда держишь путь?

– Хожу по белу свету.

– Все ходят, кто ноги мает. До какого загона приписан?

– До Небабы…

– Небабы? – усомнился седой. – Где он есть, тот Небаба?

– Вечная память ему! – Любомир перекрестился. – Загинул под Пиньском.

– А ты по лесам шастаешь, как тать?

– У тебя не крал, – поджал Любомир губы.

– Дерзок! – повысил голос седой. – Прикажу язык вырвать. А кровь у тебя, вижу, настоящая, казацкая.

Любомир промолчал, только сверкнул глазами. По спокойному, уверенному лицу седоголового понял, что ведет разговор не с простым казаком.

– Отвечай, кто и куда идешь?

– Атаман Гаркуша послал.

– С того бы и начал. А то ерепенишься, как петух, за саблю хватаешься. Другим разом общипают, что и кукарекнуть не успеешь. Сразу попадешь в котел. Теперь час другой. Можешь ли покликать Гаркушу ко мне?

– Верст двадцать скакать надо.

– Скачи. Скажи, зовет Силуян Мужиловский, посол гетманов.

Любомир окликнул казаков, что остались в бузине. Те вывели коней.

– Ого-го, – загремел Прошка. – Войско целое! Давай поближе к огню и каше. Голодные, небось, чтоб вас волки грызли!

Отведать каши Алексашке не довелось. Пожевал ломоть душистого хлеба, разглядывая мякоть.

– Чего глядишь? – кивнул Прошка, заталкивая в рот окраец.

– Не ел такого.

– На Московии пекут.

Почему на Московии да как он сюда попал, не спрашивал – времени не было. Сел в седло и помчался назад, к загону. В темноте долго искал лагерь. Костры помогли. Поднял сонного Гаркушу. Рассказал ему о встрече с казаками и передал, чтоб ехал к некому Мужиловскому. Услыхал это имя, сон у Гаркуши словно ветром сдуло.

– Не перепутал? Прозвище добро запомнил?

– Как есть.

Гаркуша разбудил сотника, пошептался с ним в шатре. Вскочив на жеребца, коротко бросил Алексашке:

– Не отставай!

Алексашка не мог понять, кто такой Мужиловский и почему при упоминании о нем Гаркуша сразу же сел на коня. Почти всю дорогу атаман молчал. Когда кончился лес и кони вышли на шлях, – расступилась тьма, стало веселее ехать.

– Посольство гетмана Хмельницкого, – сказал Гаркуша, ворочаясь в седле.

– Куда едут?

– Неведомо мне.

– Хлебом потчевали. Такого хлеба еще не едал. Говорили, на Московии пекут. Там хлебопеки мастеровые.

– Значит, из русского государства едут, – заключил Гаркуша. – Может, добрые вести на Украину везут. Но почему оказались под Хлипенем, понять не могу.

Уже на рассвете подъехали к хате. Стоявший на часах казак пошел будить Мужиловского. Через раскрытую дверь донеслось басистое: «Зови!..» Не дожидаясь казака, Гаркуша подхватил саблю и переступил порог. Алексашка услыхал радостный голос атамана:

– Здравствуй, батька!

– Здравствуй! Бог свел нежданно-негаданно.

Они обнялись. Алексашка присел у двери. В хате зажгли лампаду, и тусклый огонек заполыхал на столе.

– Садись! – Мужиловский хлопнул ладонью по лавке. – Как ты, крепок и здоров?

– Как видишь, батька… Что занесло на Белую Русь? Видать, из Московского государства?

– Не ошибся. – Мужиловский понизил голос. – Гетман Хмельницкий с посольством отправил к царю. И просил завернуть в земли Литовского княжества, подивиться, чем живет люд и что деется в местах этих.

– Клокочет Белая Русь, батька. Так и передай гетману. Мужики бросают хаты и берутся за косы. Десять дней Пинск шугал пламенем. Люду полегло, как на поле Куликовом, а то и больше. Под Бобруйском и Слуцком теперь казацкие загоны вместе с холопами стоят. Осадили Кобрин, Лоев, Игумен… Я на Березе разбил стражника литовского Мирского, а Радзивилл вышел с войском на Кричевского. Теперь на Хлипень иду. Вот такие дела…

Мужиловский слушал, качал головой, и тень его, такая же большая и стремительная, как сам он, шевелилась на стене.

– Будет клокотать. Белорусцам не слаже, чем черкасам.

– Ремесленники и чернь дознались, что гетман Хмель просит царя взять черкасские земли под свою руку. Теперь только и говорят об этом.

Мужиловский встал, молча прошелся по хате. Алексашка отодвинулся подальше от двери, положил голову на руки. В темени Мужиловский заметить его не мог. Он постоял у двери, вдыхая прохладный воздух, вернулся к столу. Из плетеной ивовой корзины вынул скудель и куманец.

– Попей меду. Свежий, липовый… – сел, кряхтя, на скамью. – В Москве с Ордин-Нащекиным вел такой разговор… Он той же думки, что и гетман Хмельницкий. Пора люд собирать в единую державу, под одни хоругви. И белорусцам в той державе по праву надлежит быть. Сейчас не время говорить про земли княжества Литовского…

«Когда же будет то время?» – горестно подумал Алексашка и прикусил губу.

– Дай мир подписали, – заметил Гаркуша.

– Что – мир! – Мужиловский со злостью сплюнул. – До весны. Там снова в поход тронемся.

Гаркуша рассказал Мужиловскому о жестоких схватках с рейтарами Януша Радзивилла, о православных церквях, закрытых иезуитами, о бедности, что висит, как рок, над хатами мужиков. Потом велась речь о загоне. Мужиловский спрашивал, сколько в нем сабель да где берут казаки харчи и, постукивая пальцами по доскам стола, предупреждал:

– Гляди, атаман, чтоб не чинили обиды белорусцам твои казаки. До гетмана доходят всякие слухи, и карать за своевольство он будет жестоко. На Хлипень – иди! Мир или не мир, а шановное панство пусть знает и всегда помнит: у черкасов и белорусцев думы и заботы одни…