Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

– Оборка развязалась…

– Иди, Алексашка, в хаты по этому ряду, – Шаненя показал в узкий проулок посада. – Я заверну сюда. Ермола тоже пойдет. Зови, Алексашка, люд. Зови всех. Пусть идет, кто может…

Ночь была темная, холодная. Северный ветер тихо гудел в голых ветках тополей и вязов. Со стороны леса тянуло дымом. Город чувствовал этот дым и не спал.

Шаненя потянул ручку двери, вошел в хату. Тишина.

– Есть кто? Или спят?..

– Не спим, – послышалось в темноте. – Не Иван ли?

– Я, – ответил Иван. – Узнали?

В хате жили дед Микола со старухой, невесткой и внуком. Был у деда сын Степан. Весной прошлого года Степан отбывал барщину в урочище пана. В обед пошел к реке пить, и неведомо откуда в ноги ему бобер. Степан убил его палкой. На ту беду – староста. От него стало известно пану, что Степка убил бобра. Тот рассвирепел: чернь в его угодьях без дозвола зверя бьет, своевольничает! Приказал немедленно схватить Степку и высечь двадцатью плетями. А староста подлил масла в огонь, сказал, что Степка православный и веры католической не принимает. Пан добавил еще тридцать плетей. Если б секли лозой – ходил бы с рубцами. Так нет же! Полосовали ореховыми палками, в палец толщиной. Отбили мужику все нутро. Хворал Степка целое лето, кровью кашлял, а под осень помер. Остались старики с невесткой.

– Что принесло ночью?

– Беда принесла, дед Микола.

– Ведомо, что беда не вылезает из хат холопских.

– Крепок ли ты, дед?

– Не будешь крепок, если семь десятков минуло… – и закряхтел. – Руки ломит, спину ломит. Помирать пора, Иван. Хлеб зря ем и обузой невестке стал.

Зашуршала солома. Дед Микола слез с полатей, зашлепал босыми ногами по земляному полу.

– Тут лавка стоит. Садись… В ногах правды нет. Не зря, наверно, пришел?

– Не зря, дед. Небось, знаешь, что деялось сегодня у городских стен? Сказывали тебе?

– Говорили, – дед крякнул. – Слава богу, выстояли.

– Сегодня выстояли. А завтра, кто знает? Напирало войско отчаянно, да все потуги были напрасны. А с утра будет еще свирепей… Казаков и мужиков полегло немало. Не знаем, как удержать стену. Хожу по хатам и зову люд.

Наступила долгая и трудная тишина. «Кому идти на стену из этой хаты?» – подумал Шаненя. Старик со старухой слабы. Невестке… Не ворочается язык звать бабу на такое тяжелое мужицкое испытание. Дитя и ее защищать бы от меча… О, горькая доля Белой Руси! То немцы скубут бедных людей, то литовцы. Татары сколько раз набегали, бесчестя и предавая огню. Теперь рейтары и гайдуки Речи Посполитой…

– Ладно, спите… – Шаненя поднялся, зашарил рукой по двери, отыскивая клямку.

Домой вернулся Иван – кричали петухи. Бросился на полати и уснул. Спал не много. Рассвело – обнял Ховру, поцеловал в лоб Устю и, подхватив бердыш, пошел из хаты, опустив голову. Плакала Ховра, провожая на улицу. Прощалась Устя с отцом и, проводив, с тревогой поглядывала в проулок, не бежит ли проститься Алексашка. А тот не шел…

Утро выдалось сухое, ветреное, и, как плохое предзнаменование, – багровый рассвет. В разрывах серых и быстрых облаков разлило утреннюю зарю уже не греющее солнце. Заря одинаково зловеще скользила и по усталым, пепельно-серым лицам казаков, и по кирасам драгун, и по мужицким косам, неподвижно застывшим у городской стены. На поле спереди леса построились и замерли шеренги войска гетмана Януша Радзивилла. Желтые кресты на хоругвях колышет беспокойный ветер. На том же месте стоят кулеврины, подняв к небу черные хоботы, В руках пушкарей чадят фитили. Осталось только поднести их…

У Северских ворот собрались все вместе – Шаненя, Алексашка, Ермола Велесницкий. Сегодня уже нет того тревожного волнения, которым были охвачены накануне первого боя. Алексашка, как и Шаненя, смотрел и радовался тому, что к стене беспрерывно прибывали мужики, бабы, подростки. Стало людно, как на ярмарке. Шли с топорами, вилами, дрекольем. Просили Шаненю:

– Ставь, Иван, куда надобно.

– Место у всех одно. Вон, видите, замерли, притаились, как звери… – и покосился в сторону леса.

А казаки хоть и устали вчера смертельно, словно не были в бою. Словно спали в пуховиках, напившись браги. Разговоры ведут и шутят. Объехав стену и увидав люд, Небаба успокоился. Теперь с панами можно снова померяться силами. С болью думал и не мог простить себе, что весной отказался от пушек. Все боялся, что будут кулеврины непомерной обузой при больших и быстрых переходах. Теперь, если б были две или три – разогнали бы рейтар десятью внезапными выстрелами. Во всяком случае, не лезли б так рьяно на стену. В подтверждение мыслей Небабы у леса загрохотали орудия. Внезапный гром разорвал тишину. Возле ворот упала от страха баба, выронив вилы. Ее подхватили и, бледную, поставили на ноги.

Атаман вскочил на стену. Скрыв тревогу, смотрел, как пикиньеры, поддерживаемые рейтарами и стрелками-мушкетерами, пошли к городу. Они двигались клином медленным и тяжелым, острие которого было направлено на Северские ворота. Не отводя глаз, Небаба вытащил саблю и поднял ее над головой.

– Насмерть стоять будем! – раздался его голос. – Не посрамим казацкой славы!

– Будем! – ответили сотни казацких глоток.

– Не посрамим! – Любомир вытащил саблю.

Еще мгновение, и голоса черкасов потонули в грохоте мушкетных выстрелов, звоне оружия, вое баб. На сей раз пан Мирский не разбивал войско на два отряда, а целиком бросил его штурмовать Северские ворота. Понял, что в едином кулаке удар будет сильнее. Небаба сразу разгадал план стражника и послал джуру за казаками, что стояли против Лещинских ворот. Те сели на коней и, примчавшись, спешились.

– Стойте! – приказал Небаба. – Если прорвутся в город, будете рубиться с рейтарами.

Тяжело было сотне смотреть, как обливались кровью, падали со стены браты. Сжимали рукоятки сабель и скрежетали зубами. А бой усиливался с каждой минутой. В единый нарастающий гул сливались крики воинов, ржание коней, выстрелы. Под мушкетами и саблями падали пикиньеры и все равно, наседая, лезли на стену, держались на ней. Казалось, еще мгновение и они будут в городе. В ворота глухо стучал таран. От каждого удара ворота вздрагивали и скрипели, обещая раскрыться.

В этот момент произошло то, чего Небаба не ожидал. С криком и воем появились у ворот бабы и девки. С кольями и каменьями взбирались они на стену. Опешили пикиньеры, когда полетели в них камни.

Баб и девок привел на стену Шаненя.

– Бейте их, бабоньки!.. Иродов поганых, мучителей наших! – подбадривал Ермола.

Крики и гвалт заглушили выстрелы. Отхлынули от стены рейтары за ров.

– Бегите за камнями в бани!.. Поленья берите! – поучал Велесницкий.

Бабы слушали его и бежали за камнями. И вдруг Алексашка увидал Устю. Она бежала к нему раскрасневшаяся, в расстегнутой поддевке. Платок ее съехал с головы, и кончики его трепетали на ветру. Лицо Усти было тревожным.

– Ты куда? – прошептал он, оглядывая Устю беспокойными глазами.

– Не уйду, Ликсандра, не гони.

Он заметил в руках Усти увесистый голыш. Алексашка понял, что Устя никуда не уйдет, что она будет здесь до последнего часа, что бы ни произошло. Потому уже спокойно попросил:

– Не лезь на стену.

В поле заиграли трубы. Пикиньеры выстроились и снова бросились к воротам.

Зазвенели казацкие сабли и мужицкие косы, полетели камни и поленья. Над стеной стоял вой и крик. Снова загремел таран, и с треском разлетелись ворота. Бросив бревно, пикиньеры метнулись в стороны, давая дорогу рейтарам. Те пустили коней в брешь. Шаненя оцепенел от ужаса, когда увидал шагнувшего навстречу коню мужика. «Дед Микола!..» – вырвалось у него. Старик поставил косу, как рогатину. В этот миг влетел в ворота рейтар. Полоснула коса по брюху лошади. Встал конь на дыбы и рухнул, подмяв деда. На коня налетели напирающие сзади рейтары. Началась свалка. К воротам, навстречу войску, сверкая саблями, ринулась казацкая сотня. Она ударила стремительно и смело.

Появление свежей сотни рейтары не ждали. Ускакав от ворот, повернули коней и, дав им шпоры, снова бросились на казаков. Те приняли бой, но от ворот не отходили – не разрешал Небаба. И не ошибся. Пикиньеры и мушкетеры отступили от стен и стали заходить клиньями вдоль рва, чтоб отрезать черкасов. Тогда Небаба дал команду отступать. Ворота запрудили телегами, забросали бревнами.

Снова наступила тишина.

Устало пофыркивали кони.

Черкасы относили от стен убитых и раненых.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

С каждым часом пан Лука Ельский становился мрачнее. Не гадал он, не мог думать, что казацкий загон найдет дружную поддержку горожан. Трубач, возвратившийся из города, говорил о едности казаков и черни. Лука Ельский слушал, но верить в силу схизматов не хотел, и сейчас не верит. Три часа он смотрел, не слезая с коня, как рубились возле стен те и другие. Дважды были моменты, когда казалось, что ожесточенное упрямство сломлено, что победа над схизматами одержана. И оба раза войско откатывалось от стены.

Приподнимаясь на стременах, пан Лука Ельский пристально смотрел в сторону ворот. Протирал платком глаза и недоуменно пожимал плечами. Нет, не мерещится ему. И все же спрашивает с сомнением у пана Мирского:

– Бабы?

– Бабы, ваша мость. Швыряют каменья в воинов.

– Совсем лишились рассудка и чести, – ухмыльнулся войт и тут же вспыхнул: – Никому не будет пощады. Бабам тоже.

Стражник Мирский ничего не ответил – возле ворот творилась неразбериха. Лука Ельский своими глазами видел, как раскрылись ворота, как устремились рейтары в брешь. За ними хлынули драгуны. Потом образовался затор.

– Что там такое?

– Не пойму, пан Лукаш, – нервно ответил Мирский. – В город войско не входит.

– Почему не входит? – заерзал в седле войт. – Ворота были раскрыты.

– Так, ворота были раскрыты, пан, как дверцы в мышеловку, – съязвил Мирский.

В тот же миг все стало ясным. Рейтары отошли от ворот, и появились серые казацкие кунтуши. Засверкали сабли. Заметались по полю кони без всадников, и черкасы снова исчезли за стеной. Вылазка казаков вконец разозлила Луку Ельского. От шеи к лицу поползли малиновые пятна.

– Шановный пан Мирский! – сдерживая гнев, сквозь зубы простонал войт. – Надобно нечто делать.

Войт задергал ногой, стремя крепко держало сапог, и пан Ельский дернул его так, что жеребец шарахнулся в сторону. Соскочил с коня стражник литовский и, оглядывая поле боя, впился глазами в пикиньера. Он полз на локтях к лесу, волоча перебитые ноги. Где-то близко в кустах выл раненый и просил: «Добейте-е…» Стражник с горечью заметил:

– Я потерял почти половину отряда. Убедился, ясновельможный, как живуча чернь?

– Пепели огнем! Разрывными ядрами бей!

– Будет гореть город.

– Пусть горит! – пан Лука Ельский поджал губы. В глазах сверкнули недобрые искорки. Вздрогнул тучный подбородок и замер на белой пелерине, закрывающей стоячий воротник сюртука. Со щеки на пелерину скатилась капля пота и расплылась пятнышком. – Слышишь, пан стражник, пусть горит! Доколе будем возиться?..

На стене маячили почти неподвижные фигуры казаков. А за спиной у них лежал город, таинственно притихший, непонятный своим упорством и неслыханной дерзостью к неповиновению. Пан Лука Ельский возненавидел его и готов был сжечь без жалости, дотла вместе со своим дворцом.

– Пушкари, ядра!

Возле тяжелых кулеврин засуетились пушкари. Из леса, поскрипывая осями, двуконная упряжка тянула возок с зажигательными ядрами и порохом. Пушкари тайно перешептывались: добро ли палить свой город?

И хотя были злы на казаков, все же восторгались их отвагой и мужеством.

Пушкари засыпали порох, забили его паклей и пыжами. Возле каждой кулеврины положили по три ядра, из которых короткими хвостиками торчали фитили. Пушкари ловили команду.

– Зажигай!

Подхватили по ядру, поднесли к фитилям огонь и, пустив ядра в стволы, отскочили в сторону, зажав ладонями уши. Замковые поднесли факелы. И все восемь кулеврин вздрогнули от грохота, выплюнув в небо клубки дыма и пламени.

Пан Лука Ельский смотрел на город. Войт стоял неподвижно, словно был высечен из камня, и только подбородок его, гладковыбритый и лоснящийся, вздрагивал после каждого выстрела.

2

Возле леса ухнули кулеврины. Низко, над самой стеной, засвистел воздух, и Алексашка втянул голову в плечи. Ядра полетели далеко в город. «И в стену нелегко попасть», – подумал Теребень. Устя прижалась к Алексашке на мгновение и тут же отпрянула: люди кругом.

Грохот кулеврин не испугал казаков. Вылезли на стену и стояли в полный рост, уперев руки в бока. Легкий ветер шевелил подолы коротких кунтушей, трепал чубы и оселедцы, выбившиеся из-под шапок. За казаками поднялись мужики. Следом осторожно выглядывали бабы.

Возле ворот атаман собрал сотников. Обсуждая возможность нового удара рейтар и пикиньеров, сообща решали, как отбивать штурм. Был здесь и Шаненя. За эти дни Иван непомерно вырос в глазах горожан. Они знали его как мастерового седельника, человека мирного и тихого, совершенно непригодного к баталии. Ан на тебе, сколько в нем оказалось отваги, и храбрости, и преданности вере. Увидав среди баб Устю, Шаненя нахмурился, но ничего не сказал.

Ухкали кулеврины. Ядра летели низко, и мужики, прислушиваясь к их шипению, торопливо крестились. Бабы падали с воем, молили господа, чтоб берег животы. И, еще не поднявшись с земли, тревожно поглядывали в ту сторону, где, падая, грохотали огненные заряды. Выстрелам не было конца. Сизыми клочьями летел на город сладковатый дым, от которого першило в горле.

Одно ядро ударило в угол хаты возле самой стены. Ударив, отскочило на мостовую и покатилось по бревнам, выбрасывая клубочки дыма. Зарывшись в колдобину, взорвалось, лизнув ярким пламенем деревянный настил.

– Город жечь будет, – встревожились казаки.

Мужики зашумели:

– Как же город жечь? Неужто пойдет на такое?

– Пойдет, – заверял Юрко. – Когда паны шалеют, всего ждать можно. Не лучше татар…

– Идолище поганое, детей не щадит!

Вдоль стены покатились голоса:

– Пускай палит. Сдаваться не будем.

Велесницкий залез на стену и приложил ладони ко рту. Голос его не мог не услышать войт.

– Палите, ваш мость! Все равно казаков не выдадим и голов не склоним. Вместе умрем!

Недалеко от ворот строилось войско. Призывно играли рожки и трубы. На поле за шляхом гарцевали рейтары. За ними проносили знамя с желтым крестом и хоругви. У леса по-прежнему был виден шатер и возле него две неподвижные фигуры всадников. Небаба говорил, что это паны Мирский и Ельский. Час от часу к шатру и от него скакали верховые.

Прибежала к воротам мертвенно-бледная баба, на бегу простирая к Шанене руки.

– Гори-им, Иванушка-а, гори-им!.. – и упала на колени, ломая пальцы.

От бабы не могли толком узнать, где начался пожар. Но быстрее всех подробности принесли детишки. Два ядра упали на крыши и подожгли солому. А хаты – те на посаде. Несколько баб, побросав колья, побежали в город.

– Может, наша? – заволновалась Устя.

– Сказали бы, – успокаивал Алексашка, хотя и сам не знал, чьи хаты горят. В одном не сомневался: пожар будет большой – осень стоит сухая, а сейчас, как на беду, ветерок.

Небаба затеребил ус и посмотрел в сторону посада. Там поднимались к небу клубы дыма.

– Ничего не скажешь, хитро задумано, – рассуждал вслух атаман. – Уйдут со стены мужики, если хаты гореть станут. Побегут спасать скарб. Дымом решил выкурить.

Слова Небабы пришлись Шанене, как нож в сердце. Может, и впрямь поверил атаман, что сейчас побросают мужики алебарды и косы да побегут спасать скарб и живность? Что ж, думать так волен каждый черкас. Шаненя тоже посмотрел, как поднимается столб дыма и ползет тяжелыми густыми облаками к Струмени. Зашевелилась в груди боль. Прахом идет жизнь, погибает в огне, захлебывается кровью и пожарами. Гинет все то, что наживалось мозолями и потом долгими годами. В нахлынувшей ярости схватил за отворот армяка плешивого Юзика и прокричал в самое лицо:

– Ну чего замер, чего?!. Незачем пялить очи! Огня не видал? Не уйдем! Пусть палит!..

Недалеко от ворот ядро, попав в дом, разорвалось. Послышался сухой треск, потянуло гарью, от которой резало глаза. Небаба положил руку на плечо Шанени, хотел что-то сказать, но не сказал. Только кивнул на стену:

– Пошли!

Мужики обнимались и крестились. Бабы тихо всхлипывали. Алексашка обнял Устю, поцеловал и перекрестился.

– Боязно мне что-то… Вчера страха не было, а сегодня боязно.

– А ты не бойся, – утешал ее Алексашка, поглядывая в сторону ворот. – Им страшнее.

К воротам двигалось войско. И чем ближе подходило оно, тем тише становилось на стене. И только когда пикиньеры приблизились вплотную, а рейтары занесли над шлемами сабли, тишина взорвалась сотнями мужичьих и бабьих голосов, которые тут же потонули в грохоте боя.

С каждой минутой схватка становилась ожесточеннее. Пикиньеры и рейтары шли напролом. Казаки гибли, но держались на стене. Обливаясь кровью, свалился под воротами длинноусый казак Павло. Пикиньер пробил ему грудь пикой и сам лег рядом от мужицкого топора. Истошно выли бабы, забрасывая пикиньеров и рейтар камнями да поленьями.

Несколько стрелков и пикиньеров прорвалось через ворота. К ним бросился Шаненя с мужиками. Со стены с алебардой соскочил Алексашка, но Шаненя крикнул на бегу:

– Вертайся, одолеем!

Скорее интуитивно, чем умышленно, Алексашка посмотрел на стену в то место, где были бабы. Нашел Устю, и тут же заледенело сердце. Какое-то мгновение она стояла, пошатываясь и держась за бок. Потом ноги ее подкосились, и Устя опустилась на стену. Не удержавшись на ней, свалилась и замерла, раскинув руки. Алексашка метнулся к ней, припал, тормоша. Она лежала, не раскрывая глаз, и не шевелилась.

– Устя!.. Да ты что?!. Устя!..

Предчувствие страшного и невозвратного не обмануло. Она лежала, сжав пухлые губы. На щеках Усти еще держался румянец. Набежавший ветер зашевелил ее льняные волосы, которые выбились из-под платка. Дрожащими пальцами тронул их и подумал, что они шелковистые. Удивился, что не знал этого. Он ждал и почему-то надеялся, что Устя сейчас откроет глаза, и все еще не хотел верить в случившееся. Алексашка взял ее руку, повисшую и слабую.

– Устя…

Теперь Алексашка, как и она, не слыхал ни выстрелов, ни гула боя, ни криков. Ему казалось безразличным все, что происходит вокруг. И те, которые бились на стене, не видели ни Усти, ни Алексашки.

Алексашка бережно поднял Устю и на руках понес в сторону посада, к дому. Шел, шатаясь, по безлюдным, придавленным страхом улицам. В лицо летел едкий, густой дым, и горячий ветер спирал дыхание. Совсем близко, на соседней улице, пылали хаты. Трещали сухие бревна, бросая в дымное небо языки пламени. Всего этого не видел Алексашка.

Он вошел во двор, толкнул дверь ногой. Ховры в хате не оказалось. Подумал, что и она где-то на стене. Ни Ховра, ни Шаненя еще ничего не знают. Он положил Устю на полати и снова позвал, будто надеялся, что она может услышать его:

– Устя…

Алексашка долго и неподвижно стоял, гладя огрубевшими пальцами ее холодеющий лоб… Вспомнил, как говорил ей: «Срубят голову, тогда будешь лить слезы по мне…» А она в ответ: «Чего мне лить слезы!» – и тихо засмеялась. Нет, не увидела она Алексашкиной смерти…

Алексашка заметил расплывшееся и подсохшее кровавое пятно на ее боку. «Пуля…» – понял Алексашка. И холстяная рубаха его напиталась. Устиной кровью.

– Скоро встретимся там, Устя…

Алексашка закрыл лицо ладонями и, шатаясь, словно пьяный, пошел из хаты. Со двора вернулся на порог, посмотрел на Устю и прикрыл дверь.

Во дворе были отчетливо слышны людские голоса, которые долетали от Северских ворот. Выстрелы гремели реже, а то и совсем пропадали. До ворот Алексашка не дошел – рейтары и пикиньеры ворвались в город, и поредевшие ряды казаков не смогли сдержать напора войск. Разбросав повозки возле ворот, рейтары порубили баб и начали теснить мужиков в проулки.

Казаки сели на коней и снова отбросили рейтар к воротам. Но заставить их уйти за стену не смогли. Бой переместился на главную улицу, которая вела к площади и шляхетному городу. Въезд в улицу успели завалить повозками и рухлядью. Преодолеть эти завалы пикиньеры сразу не смогли – на чердаках домов засели казаки с мушкетами, в окнах и у ворот мужики с алебардами. Каждая хата ожесточенно встречала войско. Когда становилось невмоготу, отходили к другой хате. И так, пока не стало смеркаться.

Вечером бой затих. Только пожар разгорался. Огонь охватил весь посад и бушевал сплошным малиново-красным морем. Алексашка с ужасом думал о том, что пламя давно подобралось к хате Шанени. Пройти туда было невозможно. Шаненя, в изорванном армяке, пропахший дымом, с землистым, осунувшимся лицом, сидел на ступенях коллегиума возле Небабы. Он не знал про Устю ничего, и Алексашка не хотел говорить ему правду. Где Ховра и что с ней, Шаненя тоже не знал. И пусть пока не знает. Легче будет мужику.

Положив саблю на колени, Небаба сидел, свесив тяжелую голову. Сколько славных и храбрых казаков легло сегодня в бою! Многие начинали вместе с гетманом Хмелем под Желтыми Водами. В жестоких битвах прошли они всю Украину. Отрадно было Небабе, что умирали казаки гордо и смело, как и сражались. Что касается черни и ремесленников пинских – каждого без раздумья взял бы гетман Хмель под свои знамена в первые ряды. Нет похвалы их мужеству, и нет награды для них… А завтра… Что будет завтра? Сколько снова поляжет в бою? Можно было б этой ночью уйти через узкие Западные ворота, которыми давно не ездят из-за болот, примыкающих к самому городу. Все равно ни пуль, ни зарядов у казаков нет. Надеяться на одни сабли да на отвагу людскую – нечего. Ах, Гаркуша, Гаркуша!!. Сколько надежд было на него! Не дошел Мешкович до лагеря, не передал письмо. Теперь сомнений нет… Для тех, кто остался жив, теперь одно спасение – уходить по болоту. Уходить всем разом, с мужиками, с бабами, с детьми. Днем позже, а город войско возьмет. Только не город, а пепелище. Небаба сжал зубы…

К ночи пожар разгорелся еще пуще. Пламя огромными белыми языками потянулось к Лещинским воротам. Из дымных и горячих переулков выскакивал обезумевший скот и мелкая живность. Коровы, задрав головы, трусцой бежали к реке. С кудахтаньем носились куры. Овцы блеяли и жались к людям. Пламя то сливалось в единое ревущее море, то погасало местами, бросая в небо снопы искр. Снова появился пропавший было ветер. Он пришел со стороны Струмени и круто повернул на шляхетный город. За дымом поползло и пламя.

Огонь выгнал из хат и погребов всех, кто притаился в ожидании тихого часа. Это были дети и старики. На руках у баб плакали младенцы. Успокаивая их, бабы сами обливались слезами и молили господа бога о конце тревог. Единственным безопасным местом пока была площадь и шляхетный город. Но огонь подбирался медленно и сюда. Совсем неожиданно повалил дым из костела святого Франциска. Вначале люд недоуменно пожимал плечами: как мог загореться он? Битва ему еще не грозила. Потом догадались, что пустили мужики петуха.

Небаба тяжелым взглядом окинул площадь. Сидят казаки с мужиками. Разговаривают мало. Больше с тревогой поглядывают на дым, что плывет низко, цепляясь за крыши хат, на малиновые языки пламени. Небаба наклонился к Шанене.

– Сожалеешь, Иван, что пошел за казаками? – и не отвел пристального взгляда.

Шаненя поднял голову. Лицо Небабы было тревожным и усталым. Глаза его ввалились, нос заострился, а лоб бороздили тонкие, как паутина, морщинки. Небаба ждал ответа.

– Нисколько не жалею, атаман. Жизнь, наша сам знаешь какая. Куда ни кинь – клин. Не от сабель, так податями и чиншами паны поубивают. Может быть, теперь образумятся ляхи, поймут, что огонь палит без разбору, что мужика, что пана… Детишек жаль. Невинная кровь прольется. Думаю, атаман, так… Рубиться дальше с панами нет смысла. Значит, голову свою ставить под топор? Надо ли, атаман?

– Ты прямее, что думаешь?

– Уходить.

– Мыслил и об этом. – Небаба посмотрел, как внезапно взметнулись в небо языки пламени. Загорелась хата. – Мыслил. Детей и стариков бросать?

– Детей трогать не будут, – уверенно заметил Шаненя. – А стариков? Тоже, пожалуй… Неужто озверели?

– Гм-м! – ухмыльнулся Небаба. Он снял с колен саблю, положил на землю, вытянул усталые и затекшие ноги. – Видел, как рубили на стене баб? Зверьем были и подохнут им же. Не жди от панов никакой ласки. Без разбору передушат всех: старых и малых. Запомни! Прав ты: не худо увести горожан и казаков. С часом загоились бы раны, обросли, а там померились бы снова. У Хмеля тоже не всегда удачи…

Шаненя локтем толкнул Небабу в бок.

– Уводи, атаман, людей. Все пойдем. Может, и бабы с детьми уйдут. Многие на Русь потянутся. На Московии примут наших. Уводи. Завтра поздно будет.

Небаба долго молчал, думал. Потом, оглядываясь по сторонам, поднялся.

– Джура!

Любомир лежал неподалеку под старым тополем, натянув кунтуш на голову. Он вскочил, приложил руку к шее, замотанной холстяной тряпицей. Полотно промокло от крови – рыжеусый рейтар снес бы Любомиру голову, если б не увернулся казак. Конец панской сабли едва коснулся шеи.

– Что, батько?

– Собери побыстрее сотников!..

3

– Мужиков побили, покололи, – причитала седая баба, глотая слезы. – Хаты попалили… Живность извели… Где теперь жить будем? Старцами по свету детей пустим…

Бабы слушали и тихо всхлипывали. Мужики супили брови, чесали бороду, а что думали, не говорили. И только рябой, широкоскулый мужик покрякивал, изредка вставляя слово. Когда замолчала баба, сказал то, на что не решались некоторые.

– Если б не казаки, может, и тихо было… Они взбаламутили. – Посмотрел на жилистого, подлабунившегося мужика, спросил: – Неправду говорю?

Мужик повел бровью.

– Правду, – ответила за мужика седая.

– Побоялась бы бога, Ганна, – горестно вздохнула стоящая рядом молодица. – Забыла, как терпела до казаков, как слезы лила? Сладко было?

– Ну, не сладко было. А хат не палили и смерти люд невинный не предавали. Чем провинился перед господом богом мой Федька?.. – Седая зарыдала, закрыв платком лицо, по которому скользили малиновые отблески пожара. – За что головушку сложил?..

Стало тихо, и люди услыхали, как бушевало пламя. Словно мушкеты, постреливали в огне сухие бревна, обваливались подгоревшие крыши, бросая в густо-синее небо клубы белого дыма.

– Выход один, – рябой развел длинными руками и пожал плечами, желая подчеркнуть, что выход все же есть: – Надо идти с повинной. Иначе будет, что сказывалось в письме пана войта…

– Значит, выдать казаков? – глухо спросил согбенный дед, опираясь на посох.

– Зачем выдавать их? – рябой замялся, почувствовав недобрый голос. – Мы себе живем, они – себе. Чего печешься за них? Хотят, пускай милости просят господней. А не хотят, пусть уходят за Ясельду, откуда пришли.

– Тогда кто же их выпустит? – застучал посохом дед. – Порубят рейтары.

– Ежели так, выбирать надо, – заморгал рябой. – Детей и баб спасать али казаков. Третьево дня говорил о том же мужик. Схватили казаки и повесили, царство ему небесное. Теперь получается, как вещал он.

– Обожди-ка, а не ты ли был с ним? – растолкав баб, Зыгмунт подошел к рябому и стал в упор рассматривать его. – Один, сказывали, бежал.

– Приглядись, может, узнаешь! – обиделся рябой. – Ну, что стоишь и зеньки пялишь? Хватай да вешай.

– И повесил бы за твои речи.

– Не торопись. Завтра рядом висеть будем…

Зыгмунт покосился недобрым глазом. Когда он ушел, рябой не остался в толпе: не был уверен, что мужик не вернется с казаками. Пошел к площади. Шел и думал, что напрасно вел разговоры. Не выдадут мужики казаков. Какие бы деньги ни обещал пан войт, нечего помышлять о том, чтоб схватить атамана. Весь час он среди черкасов, а те преданы ему и берегут, как икону. Чернь тоже не уговорить на такое дело.

На площади было людно. Зарево близкого пожара освещало людей, дома, проулки. Постоял, послушал, о чем говорили черкасы. И то, что услыхал – опалило голову… Все равно заплатит пан! И хорошо заплатит… Успеть только надо… Быстрым шагом прошел площадь, свернул к костелу святого Франциска. Из костела валили клубы дыма, и внутри его бушевало пламя. Обогнув, костел огородами, прошел к Северским воротам. Улица была завалена. Перебрался через опрокинутые телеги. Неизвестно откуда выбежали два воина, наставили пики в грудь.

– Стой!

– Не шевелись! Куда идешь?

– Ведите до пана войта!

Воины присмотрелись: смерд.

– Ты кто есть?

– Скажи, Лавра… Донесение спешное…

Воины снова переглянулись и, наставив пики, повели к хате. Один караулил Лавру, второй колотил в дверь. Наконец показалась высокая фигура.

– Ваша мость, смерд просится до пана войта.

– Где этот чертов схизмат? – зевнул и зло выругался.

– Тут я! – обрадовался Лавра. Но, увидев не войта, а капрала Жабицкого, огорчился. Хотел, как приказывали, донести самому пану.

– Важные вести пану войту.

– Говори! – и снова зевнул.

– Пан просил, чтоб ему…

– Что ему, что мне – разницы нет. Пан войт спит, и будить его не стану. – Жабицкий повысил голос. – Принес вести, так не таи! – Подался вперед, слегка вытянув шею. Цепкой рукой схватил на груди сорочку и притянул Лавру к себе. – Ну!..

– Ваша вельможность, казаки уходят из города.

Сон как рукой сняло.

– Куда уходят?

– Не знаю, пане, но уходят. Через Западные ворота сегодня на зорьке.

– Через Западные?.. А не брешешь? – Капрал Жабицкий приблизился к лицу Лавры. В отблесках пожара жесткие глаза впились в мужика, и Лавра отшатнулся. – Никому не сказывал?

– Упаси господь! – рябой опустился на колени. – Через час седлать коней будут.

– Вот что, хлоп, – подумав, решил капрал. – Иди спи и никому больше ни слова. Не то – голова полетит! – капрал расстегнул сюртук, достал мешочек, долго рылся в нем, бренча деньгой. Потом сунул монету в ладонь Лавре: – На!..

Когда мужик скрылся, Жабицкий пошел в соседнюю хату. От сполохов огня в хате было светло. Капрал различил белую простыню на мягком сене. Осторожно позвал:

– Пане войт!

– Кто здесь?! – испуганно подхватился пан Лука Ельский и зашарил под подушкой. Выхватив пистоль, наставил в темень: – Кто?

– Я, ваша мость, капрал.

– Наполошил, – шумно вздохнул пан Ельский и заворочался в сене. – Чего тебе?

– Казаки будут уходить на зорьке.

Пан войт отбросил одеяло.

– Кто принес вести?

– Доподлинно стало известно, – уклончиво ответил капрал Жабицкий. – Через Западные ворота, к болотам.

– Так, так, так, – растерянно повторял пан Лука Ельский, сидя на полатях. Таких вестей он не ожидал, хотя и подумывал о том, что не будут сидеть казаки в городе и ожидать, пока их перережут, как курей. Наконец собрался с мыслями. – Мигом поднимай стражника литовского и пана Парнавского с хоругвями, Шварцоху с рейтарами. Пусть идут в засаду к воротам.

Капрал повернулся к дверям. Взволнованный вестью, пан Лука Ельский забыл прозвище капрала. Остановил его окриком: