Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Могилевский архиепископ Иосиф Бобрикович, тучный, саженного роста старик, брал письмо из рук Алексашки с недоверием. Он расспрашивал, здоров ли игумен Афиноген, как живет Дисна, был ли год хлебным, и пристально рассматривал Алексашку, слушая ответы. Алексашка отвечал, что знал, и дивился расспросам: неужто игумен не написал всего в письме – лист весь испещрен буковками.

– Ждать ли ответного письма? – спросил Алексашка.

– Не собираешься ли в обратный путь? – архиепископ сцепил на животе толстые пальцы.

– Хлопот в городе нет.

– Нет уж, повремени малость, – архиепископ приподнял ризу и нащупал на поясе кожаный мешочек. Распутав тесемку, всунул в узкое горлышко два пальца, заворошил деньгу. Наконец отыскал нужную монету и сунул ее в ладонь Алексашке. – Повремени. Надобен будешь. А пока иди на постой.

Алексашка побрел по улице, оглядываясь на новую церковь Богоявления господня, которую построило могилевское братство за свой кошт. Шел и думал, что щедр душой архиепископ – одарил злотым. Такое у святых отцов не часто бывает. Деньгу они любят и бережливо копят. Решил, что за вести, которые принес от игумена. Видимо, пришлись по сердцу.

Могилев, как и все большие города Белой Руси, имел в центре шляхетный город, обнесенный валом, с крепкими дубовыми воротами. Но, в отличие от Пинска и Полоцка, ремесленный посад был также защищен валом. А весь город уже сам по себе имел стену и ворота. Ворота шляхетного города выходили на просторную и чистую базарную площадь, на которой стояло множество крам, больших и малых. Город людный и нешумный. По просторным крепким домам Алексашка заключил, что живут здесь не бедно: король дал городу право свободной торговли.

Оказавшись на площади, Алексашка искал корчму. И, не обнаружив ее, решил спросить прохожего мужика. Тот шел, согнувшись под тяжестью – на спине лежал мешок. Пошел к нему навстречу. Всматриваясь в заросшее черной бородой лицо, в длинный черный лапсердак, подумал: он ли?.. Да, он!

– День добрый, пане Ицка!

Ицка поднял голову, заморгал красными, воспаленными глазами, пытаясь узнать Алексашку, и казалось, узнал:

– Ой, Иван!

– Ивана уже третий год нету, вечная память ему!

– Постой, постой! Ты в Стрешине был?

– Был. И в Пинске был.

– О, теперь вспомнил. Только как зовут… – Ицка поставил мешок на землю и зачесал затылок. – Можешь меня резать, не помню.

– Алексашкой.

– Кажется, так. А что ты делаешь в Могилеве?

– Пришел брагу пить.

Ицка весело рассмеялся.

– Ну, идем ко мне, – предложил Ицка. – Только пособи мешок нести. Купил гарнец жита…

– Корчму держишь? – Алексашка подхватил мешок.

– Ай, что за корчма!.. Ну, корчма… Надо же что-то делать. В Стрешине уже никто не заходил. Кругом казаки. Так я плюнул и переехал в Могилев.

Пришли в корчму, которая оказалась на площади. Ицка убрал покупку. Потом налил кувшин браги, усадил Алексашку за стол.

– Слушай, уже, наверно, третий год, как я тебя видел в Стрешине? А тебя черт все время носит по свету… Слушай, скажи хоть теперь правду: ты был с казаками в хурусе? И зачем это надо было тебе? Они режут всех, без разбора. Я не знаю, что было бы, если б не уехал из Стрешина. Слава богу, в Могилеве спокойно и можно жить.

– Магистрат тут злой?

– Ай, что мне магистрат? Сделал брагу – продал брагу. Надо налог? На тебе налог! Что еще? Бурмистр тут Козьма Марков. Добрый человек. А королевский урядник Миколай Петровский. Это – гнида. Если Марков сказал: белое, Петровский говорит – черное. Есть еще райца пан Поклонский. Не пан, а одна отрава… Что ты сидишь? Пей брагу! Пей…

Ицка налил кубок и придвинул его к Алексашке.

– Секут паны хлопов? – Алексашка отпил браги, крякнул от удовольствия.

– Ты болбочешь и не слышишь. Как это, чтоб не секли?! Только последнее время стало немного тише. А знаешь почему? – Ицка приблизился. – Теперь панству не до хлопов. У них голова по другому болит.

– Это ты болбочешь, Ицка! От чего у пана может болеть?.. – сказал безразлично Алексашка, ожидая, что корчмарь распалится.

– Если я говорю, значит, знаю. Все говорят, что будет война с царем. Ты знаешь, что это такое?.. Панство уже теперь не ведает, что делать. Бросать маентки?.. Хорошее дело!..

Алексашка слушал Ицку, пил брагу и думал. То, что говорил корчмарь, свидетельствовало о многом. Показалось Алексашке, что именно об этом писал игумен Афиноген архиепископу Могилевскому.

Наговорились вдоволь. Вспомнили многое и многих. Легче стало у Алексашки на душе. Казалось ему, что после долгой разлуки встретился с Иваном Шаненей, Велесницким, Устей. А Ицка, вспомнив панскую жизнь, прослезился. Встал Алексашка из-за стола, протянул корчмарю грош. Ицка замахал руками.

– Ты сегодня у меня гость! Спрячь деньги… Завтра будешь платить. Приходи завтра. Будет свежая брага…

Но так получилось, что Алексашка долго не видел Ицку.

Архиепископ Иосиф Бобрикович решил, что Алексашка может быть потребен для разных дел, и потому попросил бурмистра Козьму Маркова, чтоб приберег хлопа. Алексашке дали жалованье – злотый на месяц, выдали алебарду и определили в магистратову стражу. День стоял Алексашка с алебардой у двери магистрата. Стоял вместе с таким же часовым Петькой Косым, хлопом из деревни Луполово, что под Могилевом. Петька был смышленым, разговорчивым мужиком и пришелся Алексашке по душе. Вместе стояли в хате на постое. Своей судьбой Петька был вроде доволен. Все же легче стоять с алебардой и жить на магистратовых харчах, чем пять дней в неделю ходить на барщину. Алексашке не по сердцу пришлась служба. Всю жизнь подальше был от магистратов, люто ненавидел панов магистратовых и суды, что при них со сборщиками налогов и райцами. «Тут тоже свои Какорки…» – думал Алексашка, с неприязнью поглядывая на дом в два жилья и на двери, у которых стоял.

На второй неделе в полудень в магистрат прибежал королевский урядник Миколай Петровский. Толстые, лоснящиеся щеки его тряслись. Левой рукой он придерживал саблю, правой замахал страже.

– Пошли!..

Петька Косой и Алексашка, приподняв алебарды, побежали за королевским урядником. Миновав две улицы, остановились перед хатенкой, что в самом начале ремесленного посада. Петровский толкнул дверь и, пригнувшись, вошел в избу. Стража остановилась у двери. Урядник осмотрелся в полутьме и, не увидав кого искал, схватил бабу за кофту. Затрещала старая материя.

– Куда девался мужик?! – загремел Петровский.

Баба упала на колени.

– Паночек, за что?!. Пано-очек!..

– Где мужик?! – урядник схватил бабу за волосы и тряхнул так, что та зашлась воем. – Сбежал, падаль?! Говори, куда сбежал?

Баба не могла вымолвить слова. Урядник выбежал в сени и увидел лестницу на чердак.

– Лезь! – приказал Петровский Алексашке.

Алексашка полез по шаткой лестнице. Щупая ногами слежавшийся мох, прошел к дымоходной трубе, собирая лицом густую паутину. Возле трубы наступил на что-то. Пригнулся, пощупал – ноги мужика.

– Подбери, – тихо шепнул и подошел к лестнице. – Не видать, пане урядник!..

– Должен быть! – рассвирепел урядник и полез по лестнице. – Куда девался?..

Алексашка сжал зубы. Захотелось схватить его и придушить. Посторонился, пропуская Петровского. Пригнувшись, урядник пошел по чердаку, хватаясь за низкие стропила. На мужика все же набрел.

– Вылезай, пес! Не то – порублю здесь!

Мужик покорно стал слезать с чердака. Это был средних лет челядник, с усталым испуганным лицом.

– Вяжите руки ему! – приказал Петровский.

– Веревки нет, пане, – Алексашка прошелся по сеням.

– У тебя там глаза вылезли! – урядник ткнул пальцем на чердак. – Смотри мне! Сбежит – не снесете головы. Ведите!..

Стража привела мужика в суд магистрата и заперла в амбаре.

– Карауль! – урядник ткнул кулаком Алексашке в грудь.

Алексашка остался у двери амбара. Ему было слышно, как за дверями охал и вздыхал челядник. Алексашка тихо отвел щеколду и, слегка приоткрыв дверь, стал у щели.

– За что тебя схватили?

– Сбег от цехмистера, – вздохнул тот. – Сманил меня гончар, деньгу большую обещал…

– Чего испугался? Дадут двадцать плетей. На том и конец.

– Еще цехмистера облаял и кума его, войта…

– Это хуже.

– Хуже? – испугался мужик. – Что сделают?

– Нешто я знаю, – прошептал Алексашка. – Жив будешь.

– Детишки малые…

– Тебя не секли ни разу?

– Бог хоронил… Теперь вот, видишь… За деньгой погнался… Неужто прибьют? – голос мужика дрожал.

– Счастье было твое, что до сих пор не секли. Потому впервые страшно. Ты привыкай. Мужик к лозе привычен должон быть… – зло говорил Алексашка, поглядывая по сторонам, не идет ли урядник.

– Тебе хоть раз выпало? – спросил челядник.

– Хотели, да не дался…

Мужик не понял, как можно не даваться, но больше ничего не спрашивал. Алексашка стоял и думал, что мог бы помочь челяднику – выпустить ночью и бежать из Могилева вместе. Да захочет ли бежать мужик? Может, ему лучше, чтоб высекли и отпустили к бабе и детишкам? Не каждый решится бросить хату и податься в бега. Ему, Алексашке, это не страшно. Но впервые. У него ни бабы, ни детишек, не будет сердце болеть. Но мысль бежать из Могилева зрела с каждым днем. Не может дозволить себе служить магистрату и с королевским урядником хватать хлопов. Алексашка до крови прикусил губу: давал клятву себе биться с панами! Теперь служит панам. Бежать! Сегодня ночью бежать! Куда? Или к черкасам, которые, говорят, стоят под Быховом, или в Дисну. Там сабли накованы. Снова приоткрыл дверь.

– Скажи, если б удалось бежать – бежал бы?

– Куда? – встрепенулся челядник.

– Не знаешь, куда бегут хлопы? В леса бегут, к черкасам. Берут в руки сабли и мушкеты. Черкасы вон три года бьются.

– Страшно бежать, – просипел челядник.

Алексашка метнул глаз на двор и, прижав спиной дверь, мгновенно толкнул щеколду. По двору шли королевский урядник и два похолка. У одного в руках веревка. Раскрыв дверь, стали вязать челяднику руки. Мужик дрожал и молил Петровского:

– Смилуйся, паночек, не карай… Детишки малые в хате…

– Молчи! – приказал урядник. – Государевых мужей поносишь мерзкими словами… Язык тебе вырву, псу!..

Похолки повели челядняка в сторону базарной площади. «Сечь будут, – подумал Алексашка. – Вот и весь суд…»

Вечером Алексашка пришел в хату и растянулся на соломе рядом с Петькой Косым. Петька рассказывал:

– Двадцать плетей дали челяднику. Секли, пока кровь не пошла. Потом повели к цехмистеру. А у мужика ноги не шли. Похолки волокли… Чего молчишь?

– Говорить нечего, оттого и молчу.

Петька Косой не отставал с разговорами. И прежде всего потому, что видел в Алексашке бывалого и не совсем обычного мужика. Алексашка мало рассказывал о себе, хоть тот и расспрашивал по вечерам.

– Не по мне эта служба, – хмуро сказал Алексашка. – Я, Петька, никогда прислужником у шановного панства не был. И не буду… Сбегу!..

– Послушай! – Петька повернулся на бок и придвинулся ближе. – Перехватил я разговор.

В хату вошла баба, следом мужик. Баба загремела печной заслонкой и вытащила горшок с варевом.

– Какой разговор? – нахмурился Алексашка.

– Потом, – и кивнул на бабу.

– Идите вечерять, – баба положила ложки на стол.

После вечери Петька и Алексашка улеглись. Залез на нары и хозяин избы. Утомленные за день мужики уснули быстро. Алексашка проснулся в полночь. Долго лежал и думал. Решил, что тянуть нечего. Через час запоют петухи и начнет светать. Осторожно, чтоб никого не разбудить, поднялся, взял армяк. Под лавкой нащупал топор и вышел из хаты. Не успел ступить шага, как тихо заскрипела дверь. Алексашка вздрогнул: рядом стоял Петька.

– Ты взаправду бежать надумал? – с тревогой прошептал он.

– Караулишь?! – разозлился Алексашка.

– Чего трепешь? – Петька Косой начал божиться. – Проснулся. Досказать тебе хочу.

– Про что будешь досказывать? – оборвал Алексашка.

– Ты не ерепенься, а послушай… В смятении могилевское панство. Поклонский сказывал, что не сегодня-завтра царь известит, что берет Украину под свою руку. Еще будто известно ему, что Русь готовится к войне с Речью Посполитой, собирает ратных людей и делает им смотры. И еще сказывал, – Петька шептал совсем тихо, – ежели такое станется, пойдет он, Поклонский, на службу к царю и Могилев сдаст ратным людям без бою.

Алексашка хмыкнул, но подумал, что Петька лгать не будет.

– Кому говорил? – спросил Косого.

– Не видал. Темно было.

Может быть, не хотелось Петьке Косому, а пришлось сказать, что стоял под распахнутым окном в доме пана Поклонского. Непонятно было Алексашке, как он попал под окно? А еще больше не понимал, что творилось в Могилеве. Бурмистр Козьма Марков – православный и унии не принял. Почему пан Поклонский готов служить русскому государю, когда войско Речи Посполитой потеснило казаков под Берестечком и одержало там победу? До Могилева дошли вести, что панское войско готовится к новому наступлению, а войска гетмана Радзивилла взяли Киев. Все перемешалось в голове Алексашки, и мучительным было то, что не может ни у кого узнать и некого просить разобраться в происходящем. Как-то сразу уверовал Алексашка, что Петька Косой – надежный хлоп и довериться ему можно во всем.

– Не знаю, что будет, – Петька поежился и сладко зевнул.

– Поживем, увидим, – уклончиво ответил Алексашка, хотя и сам терялся в догадках о происходящем. Пораскинув умом, решил, что Могилевскому шановному панству все равно, чей целовать крест – царский или королевский. Своей корысти ищет панство в войне. Алексашка решил повременить с уходом. Не ответил ничего Петьке, пошел в хату, положил на место топор и зарылся в солому.

2

Быстро летит время. Вчера, кажись, только зима стояла, Днепр был накрепко скован льдом, а снова пришло лето. Оно было дождливым и холодным. И только к сентябрю установились дни теплые и солнечные. Октябрьским погожим утром прилетела в Могилев весть, что Земский собор в Москве подтвердил волю царя Алексея Михайловича взять Украину под свою руку. С этой вестью поп церкви Всемилостивого спаса Иеремия стучался в келью архиепископа Иосифа Бобриковича. Архиепископа словно подбросило с постели. Встав, походил по келье, в раздумье ломая пальцы. Они гулко хрустели. Тревожился тем, что долго нет известий от игумена Афиногена Крыжановского. Может быть, не стали слушать в Посольском приказе его речи? Не верилось в такое.

– По такому событию следует бить в звоны, – сказал Иеремии. – Да не придется.

Поп Иеремия вздохнул, перекрестился. Ошалеют униаты, услышав звон. А молитвы во здравие русского государя будут в церквях все же читать и молебны служить тоже будут.

– Свершилось долгожданное, – Бобрикович прикрыл глаза. – Станет Русь великой державой. Не будут ей страшны ни свейские дружины, ни крымские бусурманы. Кончится владычество униатов на русских землях. Иди, старче, передай радостную весть бурмистру Маркову…

Бурмистр Козьма Марков уже знал эту весть. У дверей магистрата встретился с паном Поклонским. Бурмистру показалось, что тот притворно весел.

– Дружба царская с черкасами будет недолгой. Было время, когда Хмель и королю присягал на вечные времена. Потом с татарами в союз вступил.

– Русского государя с татарским ханом равнять нечего, – с достоинством заметил Марков.

– Хан как вершил набеги, так и будет вершить. Пусть черкасы не ждут заступничества от Руси. У царя голова болит по северному порубежью: свейские полки грозятся.

– Кто знает, пан Константы! В единой державе кулак сильнее.

Пан Поклонский рассмеялся, а бурмистру показалось, что получилось это нарочито.

– Речи Посполитой этот союз не страшен.

– Прости, шановный, не ради устрашения взял царь черкасов под свою руку. Так я думаю.

– А ради чего? – вырвалось у Поклонского.

Бурмистр не ответил – не хотел начинать разговор о вере.

Когда оба скрылись за дверью магистрата, Алексашка шепнул Петьке Косому:

– Панам эта весть – костка в горле.

Стоять с алебардой у дверей Алексашке не хотелось. Думал о том, чтоб попасть в корчму и послушать, о чем толкует люд – к полудню московская весть облетела город. В хатах рядили, какая теперь будет жизнь у черкасов, получит ли чернь от царя какие-либо привилегии или будет жить, как на Руси.

Вечером, когда Алексашка и Петька пришли в корчму, там уже был ремесленный люд. Корчмарь налил кружки. Алексашка отпил и сморщился:

– Кислая твоя брага.

Вытирая передником веснушчатые руки, корчмарь, рябой узколобый шляхтич, обиделся.

– Не пил ты кислой.

– Вон у Ицки в корчме пьешь и еще хочется.

– Иди к Ицке!..

Алексашка не слушал, о чем ворчал корчмарь. С кружкой пристроился у стола, за которым стоял спор и галдеж.

– Будет война, – тряс бородой цехмистер хлебников розовощекий Васька. – Царь не потерпит, чтоб черкасов побивали.

– Может и не быть, – оспаривал ремесленник, которого звали Ермилой. – Король с царем договорятся не лить кровь.

– Ты белены объелся, Ермила! – гоготал Васька. – Земель своих король не отдаст без боя. Окромя черкасских земель, у царя старый спор за смоленскую землю.

– Смоленский край с литовским краем одной бедой заручены, – тихо сказал Алексашка. Но все услыхали и повернули лохматые головы.

– Тишей! – озлился Ермила. – Крамольные речи ведешь.

– Не ты ли у магистрата с алебардой стоишь? – Васька вглядывался в Алексашку. – Шановному панству служишь и к челядникам ухо прикладываешь?

В корчме насторожились. У Алексашки дрогнуло сердце: вот сейчас со свистом и смехом вытолкнут его из корчмы, как выпроваживают прислужников. Не будет никакой веры ему. И никому не докажет, что не слезал с коня два года и саблей добивался воли родному краю. Нет свидетелей. Другое видели люди: с Петькой вели челядников в суд. Это видели. Уставился на хлебника Ваську ярыми глазами.

– Я стою. Только панству не прислужничаю и веру не продаю! Я панство своими руками… – Алексашка поставил кружку с недопитой брагой и выскочил из корчмы.

3

Три лазутчика, посланные на Московию, вернулись в стан гетмана Януша Радзивилла почти одновременно. Гетман допрашивал их в своей опочивальне, не дав ни умыться, ни сменить пыльную одежду. Все, о чем рассказали лазутчики, не было неожиданным для гетмана. И тем не менее Януш Радзивилл был потрясен и взволнован. Он понимал, что надо срочно писать письмо королю Яну-Казимиру. Но сделать это именно сейчас не мог. Необходимо было все продумать, взвесить и оценить сложившееся положение. Лазутчики доносили, что летом царь устроил на Девичьем поле смотр своему войску и остался доволен. А в середине октября после службы в Успенском соборе царь заявил боярам, что решил идти на недруга своего польского короля. Стало известно и то, что под Новгород и Псков послан воевода Шереметьев, откуда он и поведет свою армию в сторону Витебска и Полоцка. На Брянск и Могилев будет идти воевода Трубецкой. В сторону Смоленска готовятся полки князей Черкасского и Одоевского во главе с государевым полком.

Из писем, которые получал гетман от канцлера, было известно, что этим летом царь отправил посольство в Речь Посполитую. Посол Репнин пытался помирить короля со схизматиком Хмельницким. Король ответил послу, что подобное никогда не свершится. Посольство уехало. Но он, гетман, уверен в том, что не так старался посол в примирении, как хотел знать, что деется в польских землях.

И самая дурная весть – решение Земского собора. Гетман Радзивилл как никто понимал, что это означало. Теперь на веки вечные нечего думать о победе над Русью. Пусть царь еще не объявил войну, но гетман уже чувствовал ее дыхание. Еще не прогремят первые выстрелы на полях сражений, как в спину ударит топорами и пиками чернь.

А полки Речи Посполитой измотаны походами и боями. Коронное войско тает, как свеча. На квартяное – нет денег. Единственный выход теперь – заключить новый союз с крымским ханом и поссорить Русь со свейским королем. Первое сделать легче. За деньги крымский хан тронет свое войско. Свейский же король не очень благоволит к Яну-Казимиру.

Чем больше гетман Радзивилл думал о событиях, тем сильнее обрастали они предположениями и, словно снежный ком, валились на него. А он устал от мыслей, от переписок с королем и канцлером, от забот о войске, хотя и понимал, что именно сейчас ему необходим трезвый и спокойный разум, чтоб видеть и предугадать грядущее. Для этого необходимо быть еще и гадалкой…

Из окна опочивальни виден старый запущенный сад. В нем пустынно и голо. Ветер давно оборвал листья на яблонях. Пожухла трава. Гетман взял звоночек. Когда вошел слуга, приказал:

– Зови Окрута!

Гетман не слыхал, как вошел писарь – смотрел на длинные ветви, что раскачивал ветер. И вздрогнул от голоса:

– Слушаю тебя, ясновельможный!

Радзивилл остановился посреди комнаты, расставив ноги и заложив руки за спину. Лицо его было землистым, а под глазами мешки.

– Пан Окрут, приведи гадалку.

Найти гадалку для гетмана оказалось непростым делом. Слуги поскакали в сторону Житомира и Коростеня. И на второй день привезли в стан престарелую цыганку. Она вылезла из возка, седая и сгорбленная. Худое, испещренное морщинами лицо было мертвенно-каштановым. Впалые щеки говорили о том, что у гадалки давно выпали зубы. Только в глазах ее теплился огонек. На ногах у нее старые истоптанные капцы, которые приказали надеть слуги. Она шла, опустив голову, шаркая спадающими капцами.

В комнате поклонилась Радзивиллу, но на колени не стала.

– Звал тебя, – сказал гетман, рассматривая грязные одежки и сухие пальцы с большими синими ногтями. – Хочу, чтоб сказала мне всю правду.

– Говорю сущую правду, вельможный, – прошепелявила гадалка.

– Не хвались, старая ведьма! Лгать ты мастерица.

– Гневишься зря, вельможный…

Слуги принесли небольшой столик и поставили его возле кресла гетмана. Напротив стул для гадалки. Из-за пазухи она достала кость, в которую играют мужики в корчме, и положила рядом на столике с ладонью гетмана. Потом склонилась над широкой белой ладонью, рассматривая паутину извилин. Гадалка долго молчала. Едва вздрагивали сухие, бесцветные губы и блуждали по ладони глаза. Гетман потребовал:

– Говори!

– Земные печали терзают душу тебе, вельможный. Будут они приходить к тебе и уходить. Лишь одна следует по пятам твоим неотступно денно и нощно и жжет сердце твое огнем. Но тебе не страшна она и ты не боишься ее. Только стоит за ней недруг твой, коварный и злой, который жаждет испить крови твоей… – Гадалка взяла кость, покатила по столику и продолжала: – Сойдутся пути ваши, и пойдешь ты, вельможный, трудной дорогой в гору… Там ждут тебя радости, но будут они недолги… Омрачит их близкий тебе человек…

Гадалка замолчала. Слушая старуху, гетман старался понять смысл ее слов. Да, жжет ему душу судьба ойчины… Будет он ранен в бою… Или хворать будет тяжело… А сын Богуслав замыслил против него тайное дело… На булаву великого гетмана литовского зарится… Радзивилл сжал зубы.

– Еще что?!.

– Будешь ты, вельможный, видеть силу свою в твердой руке. Но к деньгам не спеши. Пусть сами найдут к тебе дорогу…

Последние слова не понравились гетману. Сжал ладонь в кулак. Сверкнул огнем на пальце дорогой бриллиантовый перстень. И в эту же минуту услыхал во дворе тяжелый храп коня.

– Кто там? – крикнул слугам.

Отворилась дверь, и вошел Окрут.

– Дозволь, ясновельможный…

– Не хорунжий прискакал?

– Нет, ясновельможный. Секретный чауш от короля.

– Зови!

Окрут пропустил чауша. Он остановился у дверей и, встретившись с гетманом, тяжело проглотил слюну.

– Велено передать… ясновельможный… Русский царь объявил войну Речи Посполитой…

Заохкала за столиком гадалка. Словно очнувшись, гетман поджал губы и процедил:

– Уходи вон!..

Гадалка засеменила к двери. Взбешенный тем, что тяжкую весть слыхали чужие уши, приказал Окруту:

– Сними ведьме голову!..