Текст книги "Белая Русь (Роман)"
Автор книги: Илья Клаз
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
После сражения отряда пана Валовича войт Лука Ельский дал строгий наказ: нести тайные дозоры на шляхах вблизи Пинска. Дозорцы сидели в засадах днем и ночью. Дороги были безлюдны. Изредка тянулись ленивые купеческие фурманки. Их останавливали, расспрашивали купцов, куда едут, что везут и, осмотрев товары, отпускали на все четыре стороны. Купцы одаривали вином и снедью. Час от часу торопливо катился по шляху дормез – покидали паны неспокойные места.
Теплым солнечным днем шел из Пинска пыльной дорогой монах. Дозорцы махнули было рукой: в Лещинском монастыре их проживает немало и все таскаются по селам. Осматривая согбенную фигуру, сержант подумал, что схватить его следует. Наказывал войт, что православные монахи – лазутчики и злодеи. Дозорцы выскочили из кустов, накинули на монаха веревку и приставили кинжал к груди. Тот и не побелел. Только вертел глазами и крепко держал молитвенник.
– Куда путь держишь? – с подозрением спросил сержант.
Монах не торопился с ответом. Спокойно качнул головой и разжал покрытые пылью губы.
– Дорогу мою господь бог указал. Иду в Гомель…
– Какие дела у тебя в Гомеле? Не чернь ли ждет тебя?
– Молитвы ждут и печали господни, – вздохнул монах.
Сержант вырвал из рук молитвенник, потряс его. Монах укоризненно покачал головой.
– Чего пялишь чертовы очи?! – разозлился сержант. – Знаем тебя! – и стал разрывать молитвенник. Распотрошив кинжалом толстые, обтянутые кожей деревянные корки и убедившись, что там ничего не спрятано, швырнул молитвенник в кусты. – Снимай балахон, и побыстрее!
Дозорцы старательно осмотрели все швы в подоле и рукавах.
– Вшей расплодил! – брезгливо сплюнул сержант. – В огонь бы их вместе с тобой.
Не обнаружив тайника, сорвали с головы шапку. Острием кинжала вспороли подкладку. Сержант хотел было и шапку бросить в кусты, да заметил желтый краешек бумаги. Потянул осторожно и вынул сложенный листок.
– Это что? – бросил недобрый взгляд.
– Молитва, – не отводя глаз ответил монах.
– Вяжите сатане руки, да покрепче!.. Пан войт тебе даст молитву…
Монаха привели в Пинск, бросили в подвал и поставили стражу, а бумагу передали полковнику Луке Ельскому. Войт прочел письмо и срочно послал за ксендзом Халевским. Тот стоя слушал, что читал войт.
– … а около Пинеска на палях многие люди, а иные на колье четвертованные… и лютуют веле и бысьмо веру чужую принимали и лямонтовати некому…
Лука Ельский читал и поглядывал, как покрывалось мелом сухое лицо ксендза Халевского, как в нервном тике подергивались веки. Полковник закончил читать, положил листок на стол и придавил его широкой ладонью.
– Тайные доносы в Московию шлет и на милость царя уповает. А то, что чернь из повиновения вышла, своеволит и бунтует – не пишет.
– Владыка Егорий… – прошептал ксендз Халевский. Сошлись брови на переносице, поджались губы.
Ксендз Халевский вопросительно посмотрел на войта. Тот ничего не ответил, только проронил после долгого раздумья, скрипнув зубами:
– Терпеть не будем…
Письмо, адресованное московскому патриарху Никону, спрятали. Долго сидели, не зажигая свечей, советовались.
Ночью монаха вытащили из подземелья. Сержант развязал ему руки и вывел на шлях.
– Куда ведешь? – спросил монах, предчувствуя недоброе.
– Тебе же в Гомель надобно…
Отошли от города верст шесть. Кончился сухой лес, и начались болота. Поднялись на старую, заплывшую водой гать. Сержант пропустил вперед монаха, сам пошел следом. Шли недолго. Монах не видел, как сверкнул кинжал, не почувствовал удара и боли. Свалился замертво. Сержант стащил монаха в болото и бросил там.
На гати прошептал молитву, пучком травы вытер кинжал и зашагал к Пинску.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Молва о том, что Иван Шаненя мастерит дормезы на железном ходу, быстро разлетелась по городу. Пришел первый заказчик – купец из Дрогичина. Только ему не дормез надобен, а широкие дробницы. Что в них купец возить собирается – не сказал, но просил, чтоб стояла они на железном ходу и чтоб колеса были в обручах железных, или, как их теперь зовут, в шинах. Целый день присматривался к железным осям пинский гончар Самойла. Ему воз надобен такой, чтоб уложить в него две сотни горшков и довезти их целыми до окольных деревень. А вот если б возу еще и мягкий ход сделать – будет совсем чудо! Уж очень бьются горшки на горбатых лесных дорогах. Шаненя обещал, что подумает про мягкий ход, и больше ничего не сказал.
После полудня у кузни зло залаял пес. Шаненя посмотрел в щель двери и шепнул Алексашке:
– Прячь алебарду!.. Капрал…
Алексашка торопливо выхватил из горна уже раскрасневшуюся алебарду, окунул в корыто и ткнул в угли. Тревожно застучало сердце, и сам себя успокоил: капрал его ведать не ведает и не видел ни разу в Полоцке. Шаненя раскрыл двери, цыкнул на пса и поклонился. Стражники остановились поодаль. Капрал заглянул в кузню: полумрак, пахнет окалиной и чадом. Дальше порога не пошел. Только прижмурил колючие глаза, рассматривая Алексашку. Кузнец выдержал взгляд, поклонился, но в сторону от горна не отошел.
– Что мастеришь? – и покрутил рыжий ус.
– Все, что прикажешь, пане, – развел руками Шаненя. – Дормезы, брички, на колеса обода натягиваю, атосы кую, гребенку к оглоблям… И седелки делаю.
– У ясновельможного пана Гинцеля в дормезе шворень согнулся. Выровнять надо.
– Это наладим, – и подумал: согнется, если мужики дормез набок завалили.
– Спешно надо, – повысил голос капрал и вдруг спросил: – А где железо берешь?
Вспыхнула и зашевелилась у Шанени мысль: случайно спросил Жабицкий или хитростью берет. Тревожно стало на душе. Может, никакого шворня не надо, а стало ему известно о том, что купил Шаненя железо у пана Скочиковского? Развел руками.
– Плохо с железом, пане. Нет его теперь. Дорогое.
– Дорогое, а куешь… – капрал кивнул на оси, что лежали в песке возле двери.
– Раньше из Гомеля купцы возили. Вот и ковал.
– А теперь пан Скочиковский продает? – загадочно усмехнулся в усы капрал.
– Хотел купить, да не дает пан, – с сожалением вздохнул Шаненя. – Но ежели тебе надо, сделаю все, что прикажешь. И пану Гинцелю найду.
– Добро! – буркнул капрал и приказал стражнику: – Беги, пусть волокут дормез…
Отлегла на сердце у Шанени.
Капрал не задерживался. Еще раз оглядел кузню, стрельнул глазом по горну, разбросанным кускам железа и вышел, не говоря ни слова. И все же допытывался не случайно у седельника. Намедни стало ему ведомо, что три дня гостевал у Скочиковского некий купец из-под Орши. А потом тайный дозорца выследил, как из железоделательных печей наложили шесть возов железа и фурманки потащили его шляхом к Бобруйску. Вечером об этом долго думал Жабицкий, вертелся на сеннике, строил догадки. Сожалел, что упустил такой случай и не перенял оного купца. Конечно, если схватить фурманки да завернуть их во двор войта Луки Ельского – не сносить головы пану Скочиковскому. Только какая от этого будет выгода ему, капралу? Никакой. А выгода может быть, и немалая. Теперь он, капрал Жабицкий, в почете и славе. Дважды слушал пан войт Лука Ельский рассказ капрала о том, как под Горвалем был разбит отряд казаков и предводитель черни Гаркуша сложил голову. Восторгался мужеством капрала Лука Ельский и во время боя под Ясельдой. И если он уберег пана Валовича в такой трудный час – предан он Речи Посполитой до последнего вздоха. Войт Лука Ельский за храбрость и верность Речи поднес капралу саблю. Рукоять сабли и ножны отделаны серебром, оздоблены чеканкой, а сталь варили и ковали сабельных дел мастера в немецком городе Дюссельдорфе. Сабля была отменной. Пан войт Лука Ельский выразил надежду, что в скором будущем под ее ударами головы схизматов и черни будут лететь, как кочаны капусты. Капрал Жабицкий гордился оружием.
Утром капрал Жабицкий долго думал и, наконец, решился на шаг, который представлялся ему безошибочным. Прицепив саблю, вскочил на коня и поскакал улочкой к дому пана Скочиковского. Слуги раскрыли ворота. Пан Скочиковский был удивлен появлению капрала, сообразил, что приехал он, видимо, не случайно, и сразу запросил в гостиную.
– Эй, девка! – крикнул купец служанке. – Стол!
Жабицкий не успел оглянуться, как было подано тушеное мясо, пирог с ливером и бутылка мансанильи – андалузского виноградного вина. Оглядывая статную фигуру капрала, Скочиковский льстиво заметил:
– У пана капрала бравый выгленд!
Жабицкий безразлично махнул рукой и покосился на мансанилью, поданную на стол.
– Признаюсь пану негоцианту, что надоело качаться в седле. Как только поставим на место быдло, покину войско. Я с юных лет тяготел к духовному сану.
– О, пане капрал, это благородное решение! Мир знает немало святых, которые прославили себя вначале как храбрые воины. Если мне помнится, ведь достопочтенный Игнатий Лайола[14]14
Создатель ордена иезуитов.
[Закрыть] носил шпагу.
Лесть Скочиковского понравилась капралу. Жабицкий хорошо знал жизнь Игнатия Лайолы. Любой пан был бы счастлив быть похожим на великого иезуита. Да, в тридцать лет он храбро защищал крепость Памплоны от французов и был ранен в обе ноги. После выздоровления отдал себя целиком святой цели – созданию ордена. Жабицкий помнит наставление Лайолы и сейчас повторил его слово в слово:
– Те, кто хочет посвятить себя богу, тот должен отдать ему кроме своей воли свой разум… – и вдруг добавил: – Пан Скочиковский не воин, а также славен делами.
– Какие дела?! – Скочиковский развязал сафьяновый мешочек с табаком. – Купецкие дела стали бедные и ничего не стоят. Я тяну кое-как – железо надобно короне. А казна платит гроши. Попробуй выделать его, железо!
Что правда, то правда. Выделать железо нелегко. Видел Жабицкий, как мужики из рыжей болотной воды вытаскивают тяжелые пористые, как пемза, и крохкие куски руды. Ее промывали, сушили и прокладывали углями в железоделательных печах. Пылали жаром угли, и крупицы руды плавились в крицу. По десять раз раскаляли в горнах крицу, и молотобойцы выбирали из нее воздух. Стук этот слышен за пять верст от железоделательных печей. От шановного пана войта Скочиковского слыхал, что в неметчине нашли другой способ делать железо твердым. Но как это свершают, ни пан войт, ни купец не знают. Давно было желание поехать в неметчину и посмотреть те железоделательные печи. И поедет с часом. Но пока…
– Пан купец не стоит у печи и не колотит молотом. А за железо платят немало.
Пан Скочиковский чихнул, вытер платком нос и горько усмехнулся.
– В чужих руках и грош толще талера… – Скочиковский второй раз налил в кубок мансанильи. Вино выпил, а к мясу и пирогам капрал не дотронулся. Купец придвинул тарелки ближе. – Не, брезгуй…
Капрал убрал руки со стола. У пана Скочиковского похолодело внутри: не зря отодвинулся. Купец не ошибся.
– Дозорцы переняли фурманки с твоим железом. – Капрал в упор смотрел на пана Скочиковского и наблюдал, как задергалась у купца щека, задрожали пальцы. Скочиковский шмыгнул носом и зашарил ладонью по скамейке – понадобился мешочек с табаком. Капрал продолжал: – Железо фурманы прикрыли тряпьем и набросали пустые кадушки из смолокурни. Я, пан Скочиковский, повинен был завернуть коней на двор пана войта… Да пожалел твою седую голову.
Такого поворота в разговоре купец не ожидал. Отпираться было бессмысленно, хотя и славна поговорка: не пойман – не вор. Мелькнула у купца мысль свести на нет подозрения капрала. Рассмеялся тихим, дребезжащим голосом.
– Пан войт знает о моем железе… Там его вот было… – купец поднял мизинец и чихнул.
– Не знает пан пулкувник! – твердо оборвал капрал.
И поднялось в душе Скочиковского смятение: неужто этот рыжеусый мерзкий капрал выпытывал у пана войта? «Пожалел седую голову… Так уж пожалел!.. О, если б половиной года раньше… Распахнул бы широко дверь и приказал „Вон!..“ Сейчас этого не сделать».
– Скажи, пане капрал, неужто ты думаешь, что я ворог Речи Посполитой?
Вместо ответа Жабицкий словно обухом ударил, и Скочиковскому стало жарко и млосно.
– Седельнику Шанене не продавал?
– Нет, не продавал!.. – «С этого бы и начал, скотина рыжеусая», – выругался в мыслях Скочиковский.
– А он признался… – схитрил капрал.
– Брешет хлоп! Я негодное отдал. Оно ни на арматы, ни на мечи не годно. На телегу с грехом пополам пойти может.
Жабицкий негромко рассмеялся. Он положил тяжелую руку на стол и забарабанил пальцами по сухим доскам. В комнате стало тихо. И тишину это нарушало тяжелое, глубокое дыхание пана Скочиковского. Капрал неподвижно смотрел в окно, сидел гордый, чувствуя сейчас свою силу и преимущество над купцом.
– Я еще не говорил пану войту, – Жабицкий, чеканя слова, сжал ладонь в кулак. – Но сам понимаешь, пан Скочиковский… Долг повелевает.
Скочиковский тяжело поднялся. Грохотала в висках кровь. Думал: правильно ли понял капрала? Да как еще понять?! Вышел из комнаты и вскоре вернулся. Положил на стол перед Жабицким двадцать соболей.
– Что ему говорить, пану войту?.. Бери, да знай, что сердце купеческое щедрое…
Жабицкий раздумывал, брать или не брать? Уж слишком дешево хочет откупиться пан Скочиковский. Пожалуй, этими соболями не отделается. Выпил еще один кубок вина, забрал шкурки и вышел в сени. За ним – пан Скочиковский. А в сенях у дверей Зыгмунт. Скочиковский рассвирепел:
– Ты чего топчешься?! Ухо приложил?..
– Храни господь, пане! – испугался хлоп. – Не ты ли загадывал заново стелить в сенях полы?
Зыгмунт задрожал: знал крутой нрав Скочиковского. В такую минуту пан теряет рассудок и может такое учинить, что и не приснится черни.
– Замри, быдло! – У Скочиковского запрыгала губа. Слезящиеся глаза в мгновение стали сухими и свирепыми. Тяжелой длинной рукой размахнулся и огрел кулаком по переносице. – Разговор слушаешь?!.
– Помилуй, пане, и в думах не было! – Зыгмунт упал на колени.
– Слушаешь!.. – истошно закричал Скочиковский.
– Срежь ему ухо! – капрал Жабицкий с презрением посмотрел на хлопа. – Чтоб не прикладывал его больше к дверям.
Зыгмунт припал к пыльным ботам пана. Скочиковский носком оттолкнул голову мужика и, брызжа слюной, разразился бранью:
– Эй, похолки, сюда!..
На крик пана Скочиковского сбежались похолки. Капрал Жабицкий махнул рукой страже, и два рейтара, оставив лошадей у ворот, влетели в сени.
– Срезать ухо ему! – задыхаясь от гнева, приказал пан Скочиковский. – Быдло поганое! Чтоб не слушал… Режьте!
Похолки растерялись. Но, схватив Зыгмунта, вытащили во двор.
– Режьте! – требовал пан Скочиковский.
Резать ухо Зыгмунту похолки не решались. Непривычная была для них экзекуция. Вот если б отполосовать лозой – другое дело. Это исполняли часто.
– Чего стоите?! – гаркнул капрал рейтарам. – Быстро!
Рейтары бросились к Зыгмунту. Один из них выхватил нож и, цепко схватив пальцами ухо холопа, в одно мгновение полоснул острым лезвием. Отпущенный рейтарами и похолками Зыгмунт с воем покатился по траве, размазывая по лицу кровь…
Весь день не мог успокоиться пан Скочиковский. Не о мужике думал, нет. Правильно сделал, что приказал отрезать ухо: будет чернь знать свое место. Думал о капрале. Выходит, он теперь навсегда в цепких руках Жабицкого. Какой захочет, такой и станет брать чинш. Придется давать, коль сразу промах сделал. Надо было стоять на своем. И ушел бы с носом. Вместе с тем, пусть он подавится соболями! Не победнеет… Ходил пан Скочиковский из угла в угол и шептал: «Мразь, мразь, мразь!..» Не мог поверить еще, чтоб Шаненя выдал. Мужик хитер и осторожен. Скорее всего, капрал наугад выведал. А он, старый дурак, поверил…
До вечера никого не впускал к себе пан Скочиковский и никого не хотел видеть. Строил нелепые планы мести. Златом бы платил, если б нашелся хлоп, который пустил бы стрелу или пырнул кинжалом. Сопел и ругал себя за несбыточные мысли. Поздно вечером остановился у окна и замер: в стороне Лещинских ворот небо светилось малиновыми сполохами. «Пожар!..» – подумал в тревоге. Вышел на крылечко, замер, вглядываясь в ту сторону, и не мог понять, далеко ли горит и что объято пламенем. Вроде бы за Пинском, в стороне Лещей. До монастыря около пяти верст. И монастырь, кажется, немного левее. Слуги тоже не знают, пожимают плечами, и на лицах ни тревоги, ни удивления. Показалось Скочиковскому, что злорадством полны глаза черни. Да, слуги стали не те, что годом раньше. Скочиковский послал бабу, чтоб узнала, что горит. Та ходила, а узнать не смогла. Кто-то принес весть, что овин зажгли, а другие говорили – мужицкая хата пылает. Уже под ночь приехали хлопы из железоделательных печей и рассказали, что на панский маенток, который в двух верстах от Лещей, налетели черкасы, спалили дом и оборы, а скарб разграбили. Растревожился пан Скочиковский: неужто маенток пана Карбеки? Похоже, его.
Пожар затухал. Зарево становилось меньшим, и густо-синее августовское небо в стороне Лещей подсвечивалось бледными сполохами. И вдруг мужицкие голоса заставили вздрогнуть пана Скочиковского. Обернулся, и расползлись мурашки по спине – далеко, на горизонте, в стороне Северских ворот, засветилось небо и разлилось кровавой зарей.
– Горит, – прошептал пан Скочиковский, с тревогой вглядываясь вдаль. – Вся земля кругом горит…
2
Пан Гинцель отъезжал рано утром. С вечера войт Лука Ельский приказал приготовить завтрак. Кухари не спали всю ночь. На жаровнях запекали буженину, тушили курей с морковью, пекли пироги, начиненные творогом и душистым свежим вареньем из земляники. К завтраку был приглашен ксендз Халевский. Пан ксендз плохо спал ночь. Лицо его стало пепельным, под глазами повисли синеватые мешки. Он пришел, как обычно, в черной накидке с оранжевым крестом. Лука Ельский вышел к завтраку в светло-зеленом сюртуке, расшитом серебряными галунами. С левого боку на коричневой перевязи висела шпага с позолоченным эфесом. Несмотря на то, что неподалеку от Пинска черкасы сожгли два маентка, войт был в добром расположении духа. Он выпил зубровку и приподнял над головой пустой кубок.
– Они храбры потому, что за них еще не брались как подобает…
– Само собой. Кроме того, Хмель поддает им жару, – пан Гинцель усердно жевал буженину беззубым ртом.
С этим доводом не мог не согласиться Лука Ельский. И все же он не верил в успех наступления Богдана Хмельницкого. Победа под Желтыми Водами, Корсунем еще ни о чем не говорит. Войт скептически усмехнулся.
– Помяните мое слово, – Лука Ельский потряс над головой пустым кубком и поставил его на стол. – Очень скоро придет снова золотой покой.
Пан Гинцель приподнял глаза.
– О-о, не говори, шановный. Хмель замутил воду, и теперь придется долго ждать, пока она отстоится.
– Не так Хмель, как православная церковь! – с жаром выпалил войт и, поймав тревожный взгляд ксендза Халевского, осекся. Понял: болтнул лишнее – стоят за спиной слуги.
Допив в кубке вино, Гинцель приподнялся. Каштелян Лука Ельский не стал задерживать – до Варшавы далек и труден путь. Гости уселись в дормез. Пан войт приказал десяти гусарам сопровождать дормез до Кобрина. Приоткрыв дверцу, пани Гинцель помахала на прощанье желтой костлявой рукой и приложила платочек к влажным покрасневшим глазам. Конь тронулся и коляска загремела по мостовой.
– Храни вас бог! – прошептал ксендз Халевский.
Ксендз и войт вернулись в покои. Долго сидели в глубоких креслах. Думали об одном и том же.
– Владыка Егорий доподлинно знает, что деется вокруг, – тихо заговорил ксендз Халевский. – Молчанием своим дает негласное благословение черни, чтоб маентность жгла и пакостила. Долго ли будем терпеть подобное своевольство?
Пан Лука Ельский повел бровью.
– Говорил мне епископ Паисий…
– А ты, ясновельможный, не внял. – С укором заметил Халевский. – Не для молитв собирается православный люд в церквях, а мятежные действия противу короны обсуждают.
– Изгнать его? – призадумался войт.
– Что даст это? – Халевский скрестил руки и перешел на шепот. – Король Владислав статьей своей Белую Русь выделил в особую епархию и даже архиепископа в Могилеве посадил. А митрополиту киевскому дозволил возвратить православные монастыри и церкви. Нельзя было подобное делать. Нельзя!
– Стоит ли говорить об этом? – Ельский недовольно сморщился: обсуждать статьи короля не хотел.
Ксендз Халевский согласно кивнул и, смочив языком сухие губы, посмотрел на дверь.
– Изгонишь Егория – Никон другого пришлет. Не лучше будет.
Взгляды их встретились, и кажется, они поняли друг друга. В тонких щелях глаз пана Халевского сверкнул коварный огонек, и в знак подтверждения своих мыслей ксендз кивнул.
– Можно ли сейчас? – Ельский скривил рот. – Время неспокойное.
– Не можно, а надобно. Во имя ойчины… – ксендз Халевский замолчал. Уставившись в пол сухими, отрешенными зрачками, думал сосредоточенно и долго. Восковое неподвижное лицо покрылось испариной. Вдруг вздрогнул тяжелый гладковыбритый подбородок, разжались уста. – Нет сомнения, что связан владыка со схизматом и злодеем Небабой.
– Знаю, – скупо отозвался войт. При упоминании казака Лука Ельский багровел.
– Молю господа бога, – прошептал ксендз.
Войт поджал губы. Ему показалось, что грудь его наполняется неудержимой, буйной силой. Совсем немного надо, чтоб она вырвалась наружу и пошла крошить все и вся. Но сдерживая ее, войт прошептал:
– Cujus reqio ejus reliqio…[15]15
Чья власть, того и вера (лат.).
[Закрыть]
Лука Ельский взял звоночек. Когда в дверях показалась служанка, приказал, глядя на ксендза:
– Зови капрала Жабицкого и неси зубровку.
Пан Лука Ельский стоял у окна, задернутого легким белым тюлем. Он слыхал, как шептали сухие, с трудом шевелящиеся губы Халевского:
– Изгони схизмата от дверей святой божией церкви… Да будет он проклят всюду, где бы он ни находился: в доме, в поле, на большой дороге и даже на пороге церкви! Да будет проклят он в жизни и в час смерти! Да будет проклят он во всех делах его: когда он пьет, когда он ест, когда он алкает и жаждет, когда он спит, когда он бодрствует, когда он сидит или лежит… Да будет проклят он во всех частях своего тела… Да будет проклят волос его, и мозг его, и виски его, кисти рук его, поясница его, колени его, ноги его!.. Чтоб Христос проклял его всем своим могуществом и величием!.. Да будет так, да будет так!.. Аминь!..
Жабицкий явился немедля. Он стоял возле двери, слушая тяжелые, страшные слова молитвы, и ощущал холодок, который волнами прокатывался по спине. Вослед за ксендзом повторял: «Аминь!.. Аминь!.. Аминь…» Капрал смутился, когда пригласил его войт к столу и наполнил кубок. Капрал понимал, что не любовью воспылал к нему пан Лука Ельский. Есть на то какая-то причина. Войт выпил вино, вытер салфеткой губы, поднялся из кресла.
– Не я звал тебя, а пане ксендже. Внимай, о чем толковать будет… – и вышел из комнаты.
Пан ксендз Халевский испытующе посмотрел на капрала, поднялся во весь рост, и показалось Жабицкому, что стоит он один на один с всесильным и всемогущим желтым крестом. Ксендз сцепил на животе пальцы и прикрыл глаза. Он говорил не спеша, долго и вразумительно, изредка поглядывал на капрала, и Жабицкий чувствовал, как скользит проницательный и колючий взгляд ксендза по его лицу. Пан ксендз в который раз напомнил о трудном испытании, которое выспало на долю Речи Посполитой, о том, что любой ценой надо идти к победе, а кровь, пролитая врагом – высшая награда всемилостивого господа за те муки и страдания, что терпит ойчина. Вершиной всех бед всему – коварный и осатаневший от злобы владыка Егорий… Капрал все понял. Капрал непоколебим и тверд. Он выполнит то, что будет угодно господу…
Капрал Жабицкий опустился на колено и склонил голову.
А с пола вскочил поспешно – за раскрытым окном послышался конский топот и гневный окрик часового.
– Пусти повод! – раздался хриплый бас. – До ясновельможного пана войта.
В комнату вбежал пан Лука Ельский. За ним появился в изодранном синем сюртуке, запыленный, с взлохмаченными волосами и без шлема сержант из охраны пана Гинцеля. Никакого сомнения не оставалось: произошла беда.
– Что?!. – закричал войт, теряя самообладание. Лицо его стало белым, как воск. Тревожно блуждали глаза. – Говори!..
– Черкасы… ваша ясновельможность… – сержант разжал сухие, белые от пыли губы.
– Говори!.. – не выдержал войт. Он сжал кулаки. Побелели и раздулись ноздри.
– В двадцати верстах от Пинска в лесу наткнулись на завал… – сержант рассказывал коротко, но подробно. – Когда остановился дормез, налетели вороньем со всех сторон черкасы… Сабли повытаскивали, сквернословят… Потом выхватили из дормеза пана Гинцеля и запросили выкуп. Если б у пана было злато, наверно, отпустили бы… О чем говорил атаман черкасский с паном – не слыхал. Видел только, что налились очи кровью у злодея, рассвирепел, показал перстом на дерево… Пана Гинцеля схватили, поволокли к дубу и засилили…
– Говори!.. – заметался по комнате пан войт. – Что было потом?..
– Потом… – сержант передохнул. – Пани не трогали… Потом накинулись на рейтар, порубили… Как вынес меня конь – не знаю.
– Почему не бились с харцизками?! – допытывался войт.
– Бились, пане. Их было больше сотни…
– О, свента Мария!.. – шептал ксендз Халевский.
Пан войт Лука Ельский утомленно опустился в кресло. От обиды и бессилия сперло дыхание. Схватил звоночек. Когда служанка приоткрыла дверь, закричал в лютой ярости:
– Вон!.. Пшекленто быдло!..
3
О смерти достопочтенного пана Гинцеля гетман Януш Радзивилл узнал через три дня после случившегося. Известие сие близко к сердцу не взял – не любил старого высокомерного шляхтича. Откуда появилась неприязнь, сам понять не мог. И, вместе с тем, знал причину. Пану Гинцелю благоволил король Владислав и подарил ему черные земли, которые лежали на его, Радзивилловых, межах. Тревожило другое. Дороги стали совсем непроезжие. Разбойники появляются внезапно в самых глухих местах, шкодят и, как ветер, исчезают.
Думая об этом, гетман ходил вдоль пруда, заложив руки за спину. На берегу кормили лебедей. Черные, с серебристым отливом птицы доверчиво брали крошки хлеба из рук садовника. Гетман подошел ближе. Лебеди, ворочая изящными черными головками, боязливо отплыли в сторону.
– Тварь! – прошипел гетман.
Далекий конский топот заставил повернуться. Гетман видел, как мимо каплички проскочил всадник и, стегая коня, помчался к мосту. Возле замка остановился. «Беда не ходит одна…» – подумал гетман и не ошибся. Через несколько минут к пруду прибежал слуга. Остановившись поодаль, сообщил:
– Срочный чауш, ваша мость. От пана хорунжего Гонсевского.
– Что еще там? – и прикусил губу.
Януш Радзивилл прочел писанное цифирью письмо и, пройдя в кабинет, стремительно заходил из угла в угол. Не хотелось верить сообщению хорунжего. Но события в Варшаве научили многому. Гетман понимал, что сейчас необходима строжайшая осторожность, но и медлительность невозможна. Следовало принимать решение. Появилась мысль схватить пана Замбржицкого и в Варшаве пытать. Но прежде чем сделать это, стоило выведать, где полковник Кричевский.
Гетман взял звоночек. Слуга появился не так быстро, как хотелось сейчас гетману. Сверкнул сухими глазами и приказал, почти не раскрывая рта:
– Ротмистра Довнара. Живо!
Слуга знал, что ротмистра гетман вызывал в особых случаях для тайных поручений. За верную службу гетман недавно подарил ему пару штанов и рубаху. Такой милости удосуживались немногие. Слуга со всех ног бросился из замка.
Гетман Януш Радзивилл увел ротмистра в кабинет.
Через час, в сопровождении полсотни гусар, Довнар скакал в Варшаву. В тот же день тайные гонцы были посланы в Киев. Неделю гетман не выходил из кабинета, был молчалив и угрюм, пребывая в томительном ожидании. Наконец появился Довнар. Запыленный и исхудавший, он вошел в кабинет и преклонил колено.
– Полковника Кричевского, ваша мость, ни в Варшаве, ни в Вильне нет. Сказывают, давно не было. Пану канцлеру, как было велено, передал…
Не оказалось Кричевского и в Киеве. Гетман решил немедля схватить Замбржицкого. На рассвете гусары подошли к маентку, обложили его и постучали в дверь. Открыл заспанный слуга. Перепугавшись, упал на колени и, не сводя взора с грозных лиц, сказал, что пан Замбржицкий неделю назад уехал из маентка, но куда – не знает. Гусары не поверили хлопу, прошли в покои. Убедившись, что они пусты, ускакали в Несвиж.
И все же гетман Януш Радзивилл дознался. От войта пинского полковника Луки Ельского пришла депеша, что под Лоевом объявился загон, которым командует Михайло Кричевский. В загоне том ремесленники, хлопы и черкасы. А через несколько дней к нему должен присоединиться еще один отряд казаков.
Обхватив тонкими, длинными пальцами лысую голову, истошно закричал:
– Здрада-а!..
На хриплый крик прибежали испуганные слуги, приоткрыли дверь и, увидев мечущегося, с перекошенным лицом гетмана, отпрянули от дверей и на цыпочках вышли из покоев.
Мертвая, гнетущая тишина воцарилась в замке. Не скрипели двери, не бренчала посуда. Разговаривали шепотом. Целый день не выходил из кабинета гетман. Не было слышно его легких, быстрых шагов. Только паркет попискивал да изредка долетал сквозь двери глухой, раздражительный кашель. И только слуги не то со злорадством, не то с тревогой разносили неизвестно кем принесенную весть: здрада, здрада…