Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Всю осень и зиму из лучшей пеньки канатники вили постромки и вязали ременные гужи. Ратная упряжь должна быть крепкой – не купецкие возки тащить коням, а пушки да ядра. В эту же пору харчевники и хлебники на пути от Москвы до Вязьмы и Великих Лук строили новые амбары, куда надлежало завозить сухари, муку и сало. В Великие Луки городскому воеводе был послан государев указ, в котором говорилось о предоставлении дворов, как только новгородцы, псковичи, пусторжевцы и невляне пришлют туда своих людей с запасами. Под Можайском и Вязьмой строились государевы станы. Зимой стало поступать закупленное за рубежом оружие. Мушкеты, пищали, латы доставлялись из Риги через Новгород и Псков. В связи с этим к Москве стягивались ратные полки для вооружения и отправки на западное порубежье. Основные силы направлялись в смоленскую сторону. Они состояли из сорока тысяч служивых людей, стрелецких приказов и полков иноземного строя. В Новгород был поспешно выслан воевода Шереметьев, где ему надлежало произвести смотр служилым людям, а затем идти в Великие Луки, и вести туда московских и новгородских стрельцов. Окончательный сбор всех ратных сил в Великих Луках был назначен государевой грамотой на Троицын день.

По заснеженным российским шляхам тянулось войско – пищальники, драгуны, пушкари. Войско торопилось: на исходные рубежи надлежало выйти до весенней распутицы. Качаясь в возке, воевода Шереметьев в который раз перечитывал Приказную грамоту. Уже на память заучил, что «от Лук Великих до Невельского рубежа – 15 верст, а до Невеля – 50 верст; от Лук же до Усвяту 70 верст, а до Озерищ 70 же верст, а меж Усятом и Озерищи 30 верст… Да от Невеля до Полоцка 120 верст, а до Витебска 120 же верст… А от Лук до Полоцка 170 верст. А меж тех городов места болотистые и озера и мхи…»

Тянулось войско. Утопали тяжелые пушки в глубоких снегах. Обгоняя полки, мчались гонцы с царскими указами и приказными грамотами. Обгоняя ветер, летели в Москву депеши от воевод и окольничьих. Всколыхнулась Русь…

Думный дьяк Алмаз Иванов накинул на плечи шубу. Прихватив грамоты воевод, торопко прошел из Посольского приказа к возку, и быстрые кони, выбрасывая из-под копыт комья снега, понеслись к царскому дворцу. Возле красного крыльца возок остановился, и, несмотря на годы, легко выпрыгнув, дьяк, отряхнул с сапог снег и вошел в залик. Государь принял в посольской комнате – самой светлой и просторной. Приложившись к руке, дьяк приготовился читать депеши. Но царь предупредил взмахом руки:

– С депешами погоди! Прибыл гонец от свейского короля. Спрашивает дозвол на приезд посольства. Какой ответ дашь гонцу?

– Тебе решать, государь.

Царь усмехнулся:

– На то Посольский приказ утвердил.

Дьяк был серьезен, хоть и видал веселое расположение царя.

– Я думаю, светлейший, что следует немедля послать послов в Свейскую державу, Данию и Голландию и уведомить о твоем решении начать войну.

Царь откинулся на спинку кресла. На переносице сошлись брови. Умен дьяк и осторожен. Это понравилось царю.

– Не перечу. Составь письма. И укажи, что Ян-Казимир нарушил договор, заключенный с Речью три года назад, и былые договоры, заключенные с Владиславом.

– И по сей день печатаются пасквили в королевстве.

Царь нахмурился:

– И сие не забудь. В договоре была статья об истреблении пакостных книг. Ан все осталось прежним. Печатают гадости про государей наших, про бояр и про всяких чинов людей злые бесчестия, и укоризны, и хулы.

Дьяк согласно кивнул.

– По твоему велению, государь, в литовскую сторону были посланы лазутчики…

– А вестей нет, – перебил царь. – Их, бездельников, сечь надо и очей не спускать с них. И мне служат, и панам заодно. Знаю!.. – царь кулаком постучал по колену.

– Приходят вести.

– О чем доносят? – Царь с недоверием посмотрел на дьяка. – Добрые ли вести?

– Добрые, государь, – подтвердил Алмаз. – Белорусцы ждут твоего прихода… – думный дьяк запнулся.

– Не договариваешь? – царь стрельнул глазом.

– Ждут, государь, и пишут челобитные, чтоб дозволил переселяться в твои земли. Заодно побаиваются, что ратники будут брать в полон жен и детей, грабить маемость и жечь хаты.

– Плохо, что боятся, Алмаз.

– Плохо, – согласился дьяк.

– Немедля отпиши воеводам, чтоб белорусцам никакого дурна не делали.

– Отпишу, государь.

Затем царь слушал депеши, которые долго и нудно читал дьяк. Не выдержав, зевнул.

– Гундосишь ты, Алмаз. В сон клонит… Стар становишься.

Думный дьяк смутился:

– Прости, государь…

– Ладно, иди… Воеводам сегодня же пошли грамоты.

Алмаз Иванов уехал в Посольский приказ. Едва вошел, кликнул писаря и, усадив за стол, стал диктовать:

– «…а ратным людям приказали б есте накрепко, чтоб они белорусцов крестьянские веры, которые против нас не будут, и их жон и детей не побивали и в полон не имели, и никакова дурна над ними не делали, и животов их не грабили. И которые белорусцы придут к нам в полки, и вы о тех белорусцев нашим государевым жалованьем обнадежили и велели им приводить к вере, что им быть под нашею… рукою на веки неотступно, и нам служить, над польскими и над литовскими людьми промышляли, с нашими ратными людьми сопча за один. И некоторые белорусцы похотят быть и нам служить вместе с нашими ратными людьми, и вы б тем людям велели быть на нашей службе… А будет белорусцы с нашими ратными людьми вместе быть…»

Писарь непрерывно позевывал. Это не нравилось думному дьяку, и он склонился над столом, пробегая глазами лист.

– Что пишешь?!. – загремел Алмаз Иванов. Схватив писаря за бороду, дернул. Писарь сморщился от боли. – Что пишешь, мерзкая душа твоя?!.

– Прости, великодушный, – простонал писарь, – проглотил слово.

– Слушай и не пропускай!.. «…а будет белорусцы с нашими ратными людьми вместе быть не похотят… а похотят быть свободно, и вы б им… начального человека доброго поволили, и тому начальному человеку з белорусцы велели б есте с собою в походе, приказали б есте беречь и смотреть накрепко, чтобы от них нашим ратным людям какие хитрости не учинилось…»

Писарь писал усерднее, выписывал каждую буковку, и, чтобы не пропускал слов, думный дьяк перечитывал написанное, следил за пером. Наконец писарь вздохнул облегченно, выпил целую кружку студеной воды и сел размножать писаное для воевод. Алмаз Иванов не доверял подьячим и был в Приказе до того часу, пока грамоты не были скреплены печатями. Потом распорядился:

– Вызывайте чаушей и немедля отсылайте воеводам!

День близился к концу. Думный дьяк почувствовал усталость. Пора было и обедать. Он накинул шубу и вышел на крыльцо Посольского приказа. Стоял и смотрел на мартовское голубое небо. Скоро прилетят грачи. Подумал о том, что нынешняя зима показалась долгой и трудной. Вся в хлопотах и тревогах. Но, слава богу, все идет чередом.

По улице к Посольскому приказу мчались на конях три всадника. Алмаз Иванов приложил ладонь к глазам: кто может торопиться к концу дня? В первом узнал вяземского воеводу Ивашку Хованского. Тот придержал усталого коня возле самого крыльца. Соскочив с лошади, снял мохнатую шапку. Голова была в испарине.

– С чем прискакал? – чуя недоброе, спросил Алмаз Иванов, пристально вглядываясь в потное лицо воеводы.

– По спешному государеву делу, дьяк.

– Говори!

– Третьего дня под Смоленском объявилось войско гетмана Януша Радзивилла с артиллериею…

Думный дьяк прикусил губу. Подумав малость, крикнул слугам:

– Возок! Да побыстрее!.. Поеду к государю!..

2

Уснуть пан Поклонский не мог – мучили мысли. Так и провалялся в пуховиках до петухов. Только под утро, обессиленный и измученный, задремал на час.

Поднявшись, вышел в залик, постоял у окна. Утро было тихое. Уже взошло солнце и небо светилось розово-сиреневой дымкой. Над Днепром плыли туманы. Из-за них не было видно ни реки, ни лугов, что раскинулись на левом берегу. Со стороны реки тянуло влажным и колким холодком. Эта прохлада освежала после душной ночи.

Поклонский надел башмаки. Посмотрев на саблю, после некоторого раздумья снял ее со стены и прицепил к широкому поясу. Чтоб не разбудить спавших, на цыпочках вышел из дома. Было рано, но город уже не спал. Скрипел журавель. Потом прогрохотала телега. Во дворе баба кормила курей и созывала их: «Цып, цып, цып…»

Пан Поклонский знал, что пан Альберт Далецкий еще спит. Но шел к нему и не думал о том, что старого пана придется поднимать с постели. Достучаться оказалось непросто – слуги спали крепко. Все же достучался. Девка, увидев Поклонского, испугалась, но идти будить пана не отважилась.

– Побыстрее! – приказал Поклонский.

Возвратившись, она пригласила в гостиную. Поклонский пошел за ней. Пан Далецкий сидел в кресле в исподнем белье и, позевывая, ковырял в носу.

– Доброе утро!

– День добрый, пане Поклонский! – ответил Далецкий. Он покосился на саблю, которую давно не видел на Поклонском. – Что принесло тебя такой ранью?

– Не стал бы будить, шановный, если б не дело.

– Садись, говори, – Далецкий показал на кресло.

Прежде чем сесть, Поклонский подошел к двери и приоткрыл ее: нет ли чужих ушей за тонкой перегородкой.

– Слыхал, пан Альберт, новости?

– Как же! Вести печальные.

– Что будем делать?

– Я на войну не гожусь, – хмыкнул пан Далецкий. – Слаб и стар.

– Не зову в войско, пан Альберт. Знаю, ты свое отвоевал. Здесь орешек потруднее, и раскусить его надобно… Русский царь Могилева не минет. Подумал ли ты об этом?

– Думай не думай… – пан Далецкий широко раскрыл сонные глаза. – Мои думы царю не помеха.

Спокойствие Далецкого злило пана Поклонского.

– Что будет с маентками?

Пан Далецкий поднял глаза на Поклонского и, как показалось, вдруг понял, что привело в такую рань пана.

– С маентками? – приподнялся и сел глубже в кресле.

У пана Альберта, как и у Поклонского, был маенток из двадцати холопских дворов в пятнадцати верстах от Могилева. Сейчас, словно молния, проскочила мысль, что царское войско может разграбить маемость, а дом сжечь. Могут сжечь его и холопы, узнав о приближении русского войска. Пану Альберту стало жарко.

– Ничего теперь не сделаешь, – Далецкий заерзал.

– Надо спасать маентки. – Поклонский встал, затоптался возле кресла, придерживая саблю, и уселся снова, вытянув длинные ноги.

– Как?

– Царь помнит о смоленских землях, потерянных в минувшей войне. Он лишит всех привилей, заберет в полон жен и детей наших. Выход вижу только один: принять государя.

– Никогда! – словно выстрел, вырвалось у Далецкого.

– Не торопись, шановный. Подумай, пока есть время.

– О чем говоришь, пан Поклонский?! – возмутился Далецкий. – Стать здрайцами ойчины? Из-за маентка?.. Пусть испепелит его русский царь!.. Головы склонять не буду и на службу к нему не пойду.

– Не знаю, пан Альберт… Я всегда верил в твой разум. Теперь не мыслю, что ответить. Я пекусь не только о маентках. Думаю о том, как сберечь город. Сам знаешь, что войска у нас нет и пушки не стоят. Стены Могилевские тоже не ахти какие крепкие.

– Запремся и будем сидеть.

Поклонский усмехнулся и горестно покачал головой.

– Долго не усидим, пан Альберт. Только гнев царский сильнее будет.

– Никогда! – повторил Далецкий. Несколько минут он сидел молча, закрыв бледное лицо большими длинными ладонями. Подняв голову и уставившись на Поклонского, уже почти спокойно предложил: – Пойдем в магистрат. Пусть свое слово скажет шановное панство. Эй, девка, подай обувку!

Пан Далецкий одевался долго, сопел и ворчал неизвестно на кого. Когда шли по улице, из окна своего дома пан Болеслав Шелковский увидел, что в магистрат направилось шановное панство. Наспех натянув кафтан, тоже направился туда. По дороге завернул в дом королевского урядника Николая Петровского. Тот ничего не мог сказать, по какому делу идут паны Поклонский и Далецкий. Но решил натянуть сапоги и направиться туда же. Кто дал знать бурмистру Козьме Маркову и райце Прохору Лукину – неизвестно. Они пришли в магистрат следом. Явились райцы Степан Талейка и Леопольд Чечка.

Все собрались в комнате Козьмы Маркова и уселись на скамьи, что стояли вдоль стен. Покручивая усы, молчали. Никто не начинал разговора. Только пан Поклонский бросал короткие взгляды на пана Далецкого. Неожиданно заговорил Далецкий:

– Шановное панство! Вам ведомо, что русский царь объявил войну Речи…

– Всем уже ведомо, – поддержал Шелковский.

– Что будем делать? – спросил Далецкий, оглядывая присутствующих.

Хотя никто не знал, что было на уме пана Альберта, вопрос был ясен. Все зашептались, завертелись на скрипучих и шатких скамейках. Всем было известно, что отряд в пятьдесят сабель во главе с паном Вартынским – не войско.

– Как думает пан бурмистр? – спросил Шелковский.

Козьма Марков не успел ничего сказать. Поклонский поднялся и положил руку на рукоять сабли.

– Панове! Наступает горький час Могилеву. Стрельцы царские в город придут, возьмут стены, а шановных людей повырежут. Так может статься. Выход вижу один: сдать город на милость царскую.

– Здрайца! – закричал пан Далецкий и плюнул на пол.

– Повремени, пан Альберт, – попросил бурмистр Марков. – Обговорим.

– Нет, не здрайца! – бросил в ответ Поклонский. – Я хочу тебе сберечь жизнь и маемость твою.

– Не прошу! – Далецкий побагровел. – Позора такого ни бог, ни ойчина не простит.

– Оно так, – мягко согласился с Далецким пан Болеслав Шелковский. – А поразмыслить все же надобно. Может, и следует поступиться. Отсидеться надо, переждать время.

– О чем толкуешь? – королевский урядник посмотрел из-подо лба на Шелковского.

– Неужто не слышишь, пан урядник?

– Слышу, да не пойму.

– У каждого маемость нажита… А русский царь нашу веру не поганит…

– Проще говори, – не стерпел урядник.

– Сдать город надо и с хлебом встретить…

– И думать не смею, – твердо отрезал Петровский. – За такие речи тебе и пану Поклонскому языки рвать надо!

– Рви! – вскипел Поклонский. – Посмотрим, как тебе стрельцы завтра голову рвать будут.

– Готов от схизматиков смерть принять, но веру не продам!

В комнате все сразу зашумели, заспорили. Пан Леопольд Чечка считал, что Поклонский говорит дело и отказываться от его предложения не стоит. Райца Степан Талейка махал руками, проклинал русского царя и тех, кто пойдет к нему на службу. Бурмистр Козьма Марков молчал и выжидал, кто будет брать верх в споре. Сердцем бурмистр был за то, чтоб открыть ворота стрельцам, и думал об этом все годы. Поклонский же пришелся не по душе. Видел, что пан живот свой спасает. Одинаково шел бы он и к турецкому хану, и к свейскому королю. Но сейчас пусть пан Поклонский корысть ищет, а прийти на его сторону следует. Единственное, что сдерживало, так это ярость королевского урядника. За его плечами пятьдесят драгун, которые верны Речи. Его сторону держат паны Далецкий, Талейка, Лукин. Заколебался вдруг пан Чечка. Сел на скамью, подперев голову руками, замолчал.

– Чернь и ремесленный люд спросите! – кричал пан Поклонский, выставив руку в распахнутое окно в сторону посада.

– Не мути чернь! – затопал ногами королевский урядник. – Не смей!..

– Мутить ее нечего. Она ждет русского царя.

– Молчи, здрайца!

Поклонский выругался и выбежал из комнаты. Следом ушел и пан Болеслав Шелковский. Урядник устало опустился на скамью и вытер рукавом вспотевший лоб.

– Собачья кость! Ишь что задумал… К царю с хлебом и солью. Не бывать этому!.. За чернь заступается…

Пан Альберт Далецкий тяжело дышал и непрерывно плевался.

– За ним глаз надо держать, пан урядник. Натворит бед.

– Вижу птицу, – согласился Петровский. – Сегодня же схвачу…

Райцы стали расходиться. Когда ушел последний, Степан Талейка, бурмистр вышел из комнаты, остановился у стражи и спросил Алексашку:

– Все слыхал?

– Слыхал, – несмело ответил Алексашка, теряясь в догадках, хорошо ли, плохо ли, что слыхал.

– Знаешь, где стоит дом пана Поклонского?

– Проходил, видел, – кивнул Алексашка.

– Иди сейчас да передай пану, чтоб бежал. Иначе вечером схватит урядник. Понял? Гляди, чтоб не приметили тебя.

Проулками и огородами пробирался Алексашка к дому пана Поклонского. Дом стоял неподалеку от церкви Богоявления. Здесь шел спокойнее – ляхи обходят церковь. Следом за служанкой к двери подошел молодой рослый пан с закрученными кверху усиками.

– Что надо? – сурово и недовольно спросил он.

– Пана Поклонского жду.

– Пошел вон! – приказал пан.

Тут же послышался голос Поклонского:

– Кто там? – Поклонский вышел и, увидав Алексашку, сдвинул брови: – Что хотел?

– Бурмистр послал к тебе, пан. Велел передать с глазу на глаз.

– Говори, не бойся.

– Велел уходить тебе из города. – Алексашка перешел на шепот. – Пан королевский урядник обещался схватить…

Поклонский бросил короткий взгляд на Алексашку.

– Понял, пан Вартынский? – спросил он и кивнул.

– Я говорил тебе… – с укором ответил Вартынский.

– Сам знал… Да ничего! Даст бог!.. Пана Шелковского надо бы выхватить.

– Пожалуй, – согласился Вартынский.

– Вот что, хлоп, – сказал Поклонский Алексашке. – Ты, я вижу, надежный мужик. Знаешь, где живет пан Болеслав Шелковский?

– Нет, – признался Алексашка.

– Слушай и запоминай! Выйдешь к церкви – по правую руку будет улица. Пойдешь по ней до колодца. За колодцем второй дом с широким резным крыльцом.

– Найду! – уверенно сказал Алексашка. – Что сказать?

– Чтоб седлал коня и немедля выезжал из города к Днепру. За мостом у леса встречусь с ним. Беги!..

Алексашка быстро нашел дом Шелковского. Пан молча выслушал и, как показалось Алексашке, побелел.

– Что делать? – растерянно спросил он. – Хлоп, что делать?

– Седлать коня и – через мост к лесу, – повторил Алексашка.

– Обожди! Как я один через город?.. Нет, хлоп, одному мне не гоже. Поедешь со мной. Иди в конюшню и седлай коней.

Алексашке не понравилась задума Шелковского. Паны скроются в лесу, а ему придется вертаться в город. Королевский урядник схватит его. Такое дело может кончиться плохо. Но ничего не оставалось делать, и Алексашка пошел в конюшню. Оседлать двух коней дело было недолгое. Пан Шелковский ждал на крыльце. Он легко сел в седло и рысью пустил коня по улице. Не прошло и четверти часа, как выехали за городские ворота, проскочили мост через Днепр и пыльной дорогой поскакали к лесу, что был в полверсте от реки. Еще издали Алексашка увидел двух всадников и узнал панов Поклонского и Вартынского. Поклонский соскочил с седла, отвел пана Шелковского в сторону и долго о чем-то говорил с ним. Шелковский слушал и кивал головой. Потом все сели на коней. Поклонский повернулся к Алексашке:

– Поедешь со мной!

Алексашка хотел спросить куда, но не спросил. Только вечером, когда остановились на ночлег в небольшой грязной деревушке, Поклонский, будто невзначай, проронил:

– Скачем в Москву…

У Алексашки захолонуло дух.

3

В посольской книге писарь Приказа сделал запись о том, что Могилевский мещанин Константин Поклонский приехал в Москву 22 июня 1654 года. Думный дьяк Посольского приказа долго и подробно расспрашивал Поклонского. Его интересовало все: что думают мещане Могилева о войне России с Речью Посполитой, как живет чернь, сколько и какое войско в городе, стоят ли на стенах пушки и ждут ли государя в литовском крае? Когда беседа была закончена, думный дьяк отправил Поклонского на посольский двор и приказал дожидаться, не сказав, соизволит ли царь государь принять. На пятый день прискакал стрелец и велел Поклонскому идти к всемилостивому Алексею Михайловичу во дворец.

Царь принял в Посольской комнате. Он сидел в красном, расшитом золотом кафтане. На ногах его были сафьяновые сапожки. Возле трона по одну сторону стоял думный дьяк Алмаз Иванов, по другую князь Черкасский – двоюродный брат царя. Государь протянул правую руку для целования. Ее поддерживал князь. Затем Поклонский сел на скамью, что стояла против трона.

Царь был добр и любезен. Он терпеливо выслушал Поклонского и кивком дал понять, что одобряет мужественный побег из города. Затем государь подтвердил, что намерен сохранить за шляхтичами, которые перейдут к нему на службу, все их прежние права, привилегии и земельные угодья, а за верную службу дать новые владения. Царь обещал также сохранить все былые привилегии за мещанами.

Думному дьяку государь приказал наградить Поклонского, Шелковского и Вартынского саблями, выдать им по рублю денег. Кроме того, Поклонскому был дан чин полковника и разрешено собирать полк из шляхтичей, ремесленного люда и черни.

Перед отъездом из Москвы думный дьяк Алмаз Иванов имел беседу с Поклонским. Дьяк высказал пожелание, чтоб Поклонский по возможности быстрее прибыл под Могилев и взял город. Вслед за Поклонским под Могилев пойдет отряд под началом воеводы Воейкова. И, если будет в том надобность, поможет брать город.

Из Москвы скакали к Могилеву по Калужской дороге. Потом повернули на Рославль. Сидел в седле Алексашка и чувствовал себя счастливым: думал ли когда-нибудь, что побывает в столице русского государства! Билось учащенно сердце, когда стоял на площади перед Василием Блаженным, когда ходил у стен Китай-города, когда смотрел на стрелецкие полки, уходящие к Смоленску. Сильнее браги кружил голову перезвон колоколов московских церквей.

А еще был счастлив, что свела его судьба с паном Поклонским, отважным воином. У стрельцов Поклонский раздобыл саблю Алексашке. Пусть не государев подарок, а московская.

К Алексашке Поклонский относился учтиво. Может быть, потому, что увидел в мужике смекалку. Поклонский обещал Алексашке, что сделает его сотником. Когда Поклонский говорил это, Алексашка видел, как дрогнули и скривились в презрительной усмешке губы пана Вартынского.