Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Любомир увидел Шаненю на третьем этаже коллегиума, возле окна, из которого виден весь город, Пина с лодками и баркасами, вдалеке – серебряный рукав Струмени. С такой высоты Шаненя никогда не видал города.

– Все кельи облазил, пока тебя нашел.

– Дивлюся, – оправдывался Иван. – Уж больно забавный Пинск.

– Не время дивиться. Небаба кличет.

Сапоги Любомира загремели по гулким ступеням. За ним едва поспевал Шаненя. На первом этаже из коридора свернули в крошечный закаморник, и в полутьме Любомир нащупал ручку двери. Вошли в комнату, уставленную полками с книгами. В старинном резном кресле сидел Небаба. На столике перед ним несколько толстых книг. Рядом, на расстеленном полотенце – хлеб и вареное мясо. Небаба жевал и переворачивал листки книги.

– Джура, налей Шанене браги. За день и у него во рту пересохло.

Да и не только пересохло, но и хотелось есть. Шаненя выпил уже перекисшую брагу, вытер ладонью бороду.

– Бери мясо. – Кусая говядину, Небаба похлопал ладонью по книге с толстыми деревянными обложками, обтянутыми телячьей кожей, и кивнул на полки: – Библиотека. Книги на латынской, гишпанской, греческой мовах. Но больше на польской.

– Слово божее учили, – ехидно заметил Шаненя. – Дабы Брестский собор толковать черни.

Небаба не обратил внимания на колкое слово.

– Не только. Географию, математику и риторику учили. Джура, неси свечи! Сейчас тебе сховище[19]19
  Хранилище (бел.).


[Закрыть] покажу.

Любомир принес канделябр.

– Веди!

За джурой пошел Небаба. Следом – Шаненя. В библиотеке, за крайними полками, была дверь. Любомир толкнул ее. Повеяло холодком. Каменные узкие ступеньки вели вниз. В подвале было сыро, пахло плесенью и мышами. Нашли еще одну дверь. Она набрякла от сырости и открывалась туго. Вошли в маленькую комнату, напоминающую склеп. На полу и в углу кучей лежали книги, покрытые плесенью.

– И здесь писания, только другие.

– Может, ненужные, – усомнился Шаненя, поднимая с пола тяжелую книгу.

– В том и дело, что ненужные. – Небаба взял у Шанени книгу. Любомир поднес ближе свечи. Пламя заколыхалось и замерло. Небаба, медленно водя пальцем, прочел порыжевшую страничку: – Букварь языка славянского. З Могилева. З друкарни Спиридона Соболя. Лета 1636 года… Не нужен…

Губы Небабы дрогнули и скривились в презрительной усмешке.

– А остальные?

– Такие же. – Небаба поднял еще одну книгу. Она была влажная и заплесневелая. Мыши погрызли переплет. Буковки потускнели, покрылись черными крапинками листики. – Премудрости божией книга починается. Зупольно выложена на русский язык доктором Франциском Скориной… Из славного града Полацака.

Шаненя стоял удивленный и задумчивый. Пересохшие губы механически повторяли за Небабой, голос которого был глухим… Катехизис… то есть наука стародавняя христиан святого письма… для простых людей языка русского… Сымон Будный… И припомнился недавний разговор с владыкой Егорием, который жаловался на ксендза Халевского. Требовал ксендз, чтобы закрыли братскую школу, ибо читают ученики недозволенные, пасквильные книги, направленные против шановного панства и униатов. Русские писания поперек горла стояли ксендзу острой костью. Не потому ли сбросили книги в подземелье? Ненужные… Полемичные и шкодные… Ксендз Халевский настоятельно уговаривал Ермолу Велесницкого, чтоб своего отрока вел в коллегиум, где содержать его будут за кошт короны – кормить и учить наукам разным, а также мовам греческой и латыни. Не согласился Ермола. И ходил отрок в братскую школу…

– Ты что, оглох?!

Шаненя вздрогнул.

– Думы всякие…

Вышли из подземелья на чистый воздух, и закружило в голове. Резанул по глазам денный свет.

– Теперь уразумел? – Не торопясь, Небаба достал из кармана кунтуша тряпицу, осторожно развернул ее. Шаненя увидал горсть пуль. – Потому и льем… Твоего подмастерья работа. Алексашки.

Со стороны ратуши на коллегиум потянуло дымом.

– Горит. Не пожар ли? – встревожился Шаненя и потянул ноздрями воздух.

– Пожар не к месту, – Небаба свернул тряпицу и спрятал пули. – Сухота стоит. Джура, коней!

Любомир подвел лошадей. Небаба ловко вскочил в седло. Не мог взобраться Шаненя – конь почувствовал чужого человека, топтался боком, отходил, и Шаненя никак не мог поставить ногу в стремя. Если б седла не было – мигом бы сел верхом. Шаненя смутился.

– Добегу быстрее.

Небаба смеялся, качаясь в седле:

– Пособь, Любомир!

Джура взял коня за уздечку. Только тогда Иван неуклюже всунул ногу в стремя.

– Конь – разумная скотина, к своему привыкает быстро.

Шаненя пустил коня рысью следом за атаманом. Завернули за угол, и отлегло сердце Небабы. Перед ратушей суетливая толпа народу – мужики, бабы. Детишки вертятся. Неспокойный гомон. На мостовой разложен костер. Он чадит густыми сизыми клубами. Возле костра телега, и на ней Ермола Велесницкий. Нос у Ермолы распух, и Велесницкий гундосит. Что он говорит, издали не слышно. Только видно, что рукой машет и держит скруток пергамента. Увидав Небабу, толпа на мгновение притихла, замерла, и стал слышен голос Велесницкого…

– Грамота сия королевская дает право панам мети закладней. А те закладни, которые будут займаться ремеслом и торговлей разной, повинны платити сербщину и ордынщину…

Снова взорвалась толпа гомоном и заколыхалась в неспокое. Гневные голоса требовали:

– Спалити грамоту!

– В огонь!..

Велесницкий бросил в костер сверток. Рассыпались листы, вспыхнули разом синевато-фиолетовым пламенем и зачадили. Едкий дым першил в горле, и все же он был сладок для черни. Горело то, что было причиной многолетних споров и обид. Ермоле передали охапку бумаг.

– Читай! – требовала толпа.

– Тишей, люди, не слыхать!

– И слушать нечего, в огонь!

– Паны нам почали кривду и утиски великие делать… – продолжал Велесницкий. Он поднял скруток над головой и потряс им. – Моцно хотели люди их судити и рядити… Сие квиты попасовые, подымне и поборовые…

– Огнем палити квиты! – взметнулись десятки рук, сжатые в кулаки. Сверкнули косы и зубья вил.

– Чтоб в помине не было! – Гришка Мешкович вскочил на телегу, вырвал из рук Велесницкого квиты и со злостью швырнул их в костер.

– Слухайте, мужики! – Ермола сорвал с головы шапку и помахал ею. Стало тише. – Бесчинствует духовенство в городах и весях. В Меньске отняли в унию православный Свято-Духовский монастырь… Вознесенский монастырь отдали под начало виленским униатам, а землю Воскресенской церкви подарили татарам, чтоб мечеть будовали…

Толпа клокотала.

Из ратуши мужики тащили охапками инвентарные книги, описи имущества горожан, купчие ведомости и все, что попадалось под руки. Шипела, скручивалась, как береста, бумага, чадила, бросала в небо снопы искр и белого удушливого дыма. Город был взбудоражен. По улицам, потрясая кольями, носилась чернь и работные люди. В шляхетном городе звенело оконное стекло, летели наземь заборы, трещали в домах двери. Ломалось и жглось все, что напоминало о панском гнете. Не миновали дом пана Скочиковского. Перебили в злобе всю дорогую посуду, разворовали утварь, а со скотного двора увели живность.

Сейчас Небаба не думал о бунте мужиков. Его тревожили другие мысли. Объехав городскую стену, приказал часовым казакам, чтоб зорко следили за дорогой. Затем осмотрел, крепко ли заперты ворота, и, убедившись в этом, успокоился.

– Город взяли, а что будет дальше, неведомо. – Небаба с тревогой посмотрел на небо. Ветер гнал низкие, темные облака, в которых таяли кресты костела святого Франциска.

– Вернется войт с рейтарами? – не скрывая тревоги, спросил Шаненя. – Как мыслишь?

– Вернутся, – уверенно подтвердил Небаба. – За Пиньск паны будут головы ложить.

– Пока нету войска, атаман, прикажи бить в колокола и собирать ратный люд. Все вместе выдюжим.

– Запросим сотников и на совете решать будем. Придется – ударим.

Слова Небабы внесли полную сумятицу. Один за другим возникали вопросы, на которые Шаненя ответить не мог. Если Небаба был твердо уверен в том, что рейтары снова возьмут город, зачем же было рваться в него и ложить казацкие головы? Неужто Небаба не знает, что войт обложит город и сеча будет смертельная? Не благоразумнее ли уйти казакам из Пинска? В городе сидеть – как в западне. А может быть, у Небабы есть тайный, хорошо продуманный план? Ведь хитростью разбил пана Валовича… Если уйдет Небаба из города, куда деваться черни и ремесленникам? Выход один – идти с казаками. А тогда всю злобу войт выместит на бабах и детях…

Нет, Шаненя не жалел, что поднял мужиков на бунт и сделал этот трудный шаг. Больше не было сил терпеть панский гнет и сносить надругательства иезуитов. Не он бросил бы клич, так подняли б люд другие.

Небаба разгадал, что тревожило душу ремесленника. Еще в лесу он собирался обо всем рассказать Шанене, да не выпал час. Говорил тогда намеками, коротко. Да и теперь говорить не время: день выдался трудный, много казаков полегло и хлопов. И все же пришлось начать разговор.

– Одним загоном панское войско никогда не осилим, Иван. И думать об этом нечего.

Шаненя ничего не ответил. Только повернул голову и ждал, о чем будет говорить Небаба дальше. Атаман привязал коня к частоколу, что разделял сад и коллегиум, неторопливым шагом прошел к шатру. Джура поставил шатер посреди двора: не любит атаман смердючий дух, которым пропитаны иезуитские костелы и монастыри. Возле шатра казаки сложили десяток седел, снятых с рейтарских коней. Небаба сел на седло.

– Не осилим панов, но ударить им по гетманову войску с севера не дадим тоже. Заставим короля Яна-Казимира держать рейтар на месте.

Обида тяжелым комом подкатилась к горлу Шанени. Выходит так, как думал он раньше и чего опасался больше всего: закончится война гетмана Хмеля с королем, запишут казаков в реестровые, снимет Ян-Казимир с черкасов непомерные налоги и подати. Подадутся казаки в родные земли. А здесь, на Белой Руси, будет снова, как было доселе?

– Потом и белорусцы не нужны будут?.. – язвительно спросил Шаненя. – Так?

– Ты мне душу не трави! – вскипел Небаба. На переносице у него сошлись брови.

– Не серчай, атаман. Не хочу обиды твоему сердцу. Знаешь сам, камня за пазухой не таю. Сказал, что думал.

– Знаю, – помягчел Небаба. – И тебе знать следует, что войну гетман Хмель ведет не только ради реестровых списков. Не они главная печаль. Ну, будет сто тысяч реестровых казаков. А потом что? Через пять год король поднимет коронное войско и снова пройдет мечом? Под русского царя – вот единая дорога Украины. И Белой Руси тоже. Ежели черкасские земли возьмет царь под свою руку, быть и Пинеску там. Иначе погибнем. Не от иезуитов, так от свейского войска.

Шаненя слушал, потупив голову.

– Перечить не буду. Может, и твоя правда, атаман. Только черни все это неведомо. Чернь по-своему судит.

– Чернь не дурнее нас с тобой.

– Не смею так думать. А тебе скажу, атаман, что мужики и челядники не отступят от начатого дела. Они обет будут блюсти свято и клятвы не порушат.

– Этих слов я ждал от тебя. – Небаба облегченно вздохнул. – Тебе утром надобно раздать все алебарды и сабли. У кого кони есть, пусть седлают коней и держат напоготове.

– Раздам, – кивнул Шаненя.

Недалеко от шатра послышался шум и казацкая ругань.

– Пошел вон! – кричал казак. – Я тобе дам грабницю. Геть з моих очей!..

– Пусти к атаману, – настаивал пришелец.

– Не пущу! Кажи, что хочешь?

– Что там? – приподнявшись, крикнул Небаба.

– Бовдур[20]20
  Дурак (укр.).


[Закрыть] якийсь до тэбе! – зло ответил казак, размахивая кнутом.

– Пусти его.

Шаненя сразу узнал хранителя униатского монастыря пана Альфреда. Пока тот шел, успел шепнуть о нем Небабе. Хранитель приблизился к шатру, не поклонился, но голову опустил. Это заметил Небаба и, нарочито резко кашлянув в кулак, окинул пана Альфреда угрюмым взглядом. Смотритель вздрогнул, втянул худую, тонкую шею и снова поклонился.

– Что хотел?

– Прости, пан атаман, отважился сказать тебе, что недостойно поводят себя холопы и казаки…

– Отчего это так недостойно?! – насупился Небаба, перебив смотрителя. Тот поднял голову и, встретившись испуганными глазами с Небабой, замолчал. – Просился ко мне, а теперь язык отняло? Говори!..

– Покрали, пан атаман, дорогую утварь, порубили саблями хоругви святые, гербы ногами потоптали…

– Знаю. Что еще хотел сказать?

Смотритель снова замолчал, недовольный тем, что атаман не дал договорить. Подумав, затряс седой головой.

– В лютой, звериной злобе подоставали из склепов с дорогими гробницами достойных людей и тела их повыбрасывали. Негоже!..

И вдруг Небаба, держась за бока, захохотал раскатисто и громко. Смотритель недоуменно смотрел на трясущиеся плечи атамана. А тот, забрасывая голову, заходился в смехе, словно были перед ним потешные. И вдруг смех оборвался, словно обрубили топором. Небаба побагровел, глаза его стали свирепыми. Он вскочил. Сжал ладонью рукоятку сабли. Голос сорвался, стал глухим и тяжелым.

– А выкапывать бабу из могилы и ховать дважды – это достойно?!. Говори, мерзкая душа твоя!

Смотритель попятился. Похолодела кровь – неровен час, вырвет казак саблю.

– Не ведаю, пан атаман. Я не выкапывал и не ховал.

– Войт не трогал, и ксендз Халевский не выкапывал. Выходит, нет виноватых?

– Холопы на земле Речи Посполитой живут. Холопы – слуги короля. Стало быть, ховать надобно отповедно.

Небаба сложил кукиш и ткнул его в самый нос смотрителя. Тот сморщился.

– Вот!.. Православные с древних времен в лице своих предков имели свою святую веру, крещение, духовных пастырей и все церковные предписания от константинопольского патриарха выполняли, что в свободе и правах вероисповедания они были утверждены и русскими, и литовскими князьями, и польскими королями…

– Прикажи, пане атаман, чтоб гробниц не трогали, – настаивал на своем смотритель.

– Сам иди проси чернь и казаков. Это их дело. Могут и уважить твою просьбу… А просить будешь, помни: униатский епископ витебский Иосафат Кунцевич православных из могил выкапывал и волкодавов человечьим мясом кормил…

Пан Альфред съежился.

– Иди! – приказал Небаба.

Ушел смотритель. Ушел Шаненя. Поздно сидел в шатре Небаба, думал. Тускло горела свеча. Примостившись на маленьком походном столике, на лоскутке бумаги писал цифирью записку атаману Гаркуше, который стоял загоном под Речицей. Просил в письме, чтоб шел на Пинск как можно быстрее…

Когда начнет светать, записку возьмет ремесленный человек Гришка Мешкович…

Небаба вышел из шатра. Ночь была густая, темная. Город, который днем клокотал гневом и ненавистью, утихомирился. Небаба понимал, что тишина, которая повисла над домами, обманчива. Она – как порох. Пусть только проскочит искра, и – взорвется невиданным и неудержимым грохотом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Тайным ходом войт пан Лука Ельский, гвардиан пинский ксендз Станислав Жолкевич и прислужник вышли на берег Пины. В птичнике прислужник наскоро перевязал пану войту раненую руку. К счастью, казацкая пуля не задела кость. Она порвала рукав и чиркнула по коже, оставив след.

– О, матка боска!.. Схизматики подлые… – твердил прислужник, вздыхая и охая.

Пан Лука Ельский молчал. Только желваки вздрагивали под бледными гладко выбритыми щеками. Он изредка поворачивал голову в сторону дворца и прислушивался к недалеким гулким выстрелам, которые доносились из шляхетного города. О, если б было у него сейчас войско! Переколол бы всех казаков, а мужиков посадил на колья. В ярости сжал кулаки так, что побелели пальцы. Сквозь зубы процедил прислужнику:

– Коней!

Кони были готовы, и втроем поскакали к Иваново. Около полудня были там. В Иваново ожидали рейтар и капрала Жабицкого. Рейтары, отступая под натиском казаков, удачно проскочили мост через Пину, хотя и ждали там засаду. Правым берегом дошли до села Конницы. Там бродом перебрались на левый берег и оказались в Иваново часом раньше войта. Увидев Жабицкого, пан Лука Ельский обрадовался, хотя и высказал ему свое недовольство рейтарами. Жабицкий защипал ус.

– Чернь, ваша мость, мерзкая чернь! Холопы в сговоре с казаками. Перебили стражу и открыли ворота черкасам.

– Работные люди воду мутят.

– Будут кровью платить, ваша мость.

«Кровью…» – Лука Ельский так натянул поводья, что конь остановился и, пофыркивая, попятился. Войт ударил его плетью. «Кровью…» Пока чернь – Речь Посполитая обливается. Полки коронного войска разбиты под Пилявцами. Много пушек попало в руки схизматов. Поля усеяны трупами сынов ойчины. Не исключено, что теперь придется заключать мир с Хмельницким. Мир на время, пока Его величество король соберет новое войско. И, как несчастье, как напасть: едва поднимаются черкасы – начинает шевелиться чернь на Белой Руси. От Берестья до Смоленска дороги неспокойны. Бродят шайки разбойников, вооруженных мушкетами, нападают на купеческие обозы и жгут имения. А весь юг Белой Руси, словно в лихорадке, будоражат казацкие загоны. Под Лоевом появился загон полковника Кричевского. Как мог Кричевский изменить Речи?.. И целой полосой от края до края шугает полымя: Чериков, Бобруйск, Слуцк, Быхов, Игумен. Добираются до Меньска… Ведут холопов казацкие предводители Гаркуша, Кривошапка, Гладкий, Голота, Небаба. О, святая Мария! Казаки хитры и коварны, как сам Хмельницкий. Они появляются внезапно, будто снег среди лета, рубятся храбро и не страшатся смерти. Чернь идет за ними, кормит хлебом и укрывает раненых.

На минувшей неделе гетман Януш Радзивилл уведомил секретным чаушем, что отряд стражника пана Мирского, а также сто двадцать драгун под хоругвией хорунжего Гонсевского и наемные рейтары немца Шварцоха выступили из Несвижа и будут стоять в Хомске. Какие были замыслы у пана гетмана, войт Лука Ельский не знал и понять не мог.

Когда усталые, взмыленные кони принесли всадников в Хомск, над сине-дымчатым лесом стоял короткий октябрьский закат. В светло-голубом камзоле сбежал с крыльца седоголовый пан Мирский. Он обнял Луку Ельского и вытер платком набежавшие слезы радости.

– Бежал. Бежал от схизмата и злодей, – простонал Лука Ельский. – Лучше бы я лег на поле боя!

Мирский замахал руками.

– Не хочу о том говорить! Где шановное панство? Где ксендз Халевский?

– Ничего не знаю! Да сохранит их господь…

– А пани Ядвига, панич Евгениуш?

– В Варшаве. – Войт закрыл лицо ладонями.

– Hex жые Жечь!

– Hex жые!

Из дома вышел хорунжий Гонсевский. Он обнял Луку Ельского и, увидев Жабицкого, радостно ударил ладонями.

– Капрал!.. Ты готов на охоту? Ясновельможный пан гетман был доволен тобой!

Капралу Жабицкому сейчас не до веселья и шуток. Он смертельно устал и голоден. Но перед воеводой и паном Гонсевским улыбнулся широко и браво.

– Так. Была славная охота.

– В покои, немедля в покои, – запросил пан Мирский и, подхватив под руку войта, повел в хату.

Ярко горят свечи в канделябрах. Стол богато убран. На нем все: от мяса – до антоновских яблок и душистой мальвазии. Разумные, уверенные речи литовского стражника пана Мирского успокоили войта и вселили добрый дух.

– Воля Брестского собора непорушна и вечна, как Речь Посполита. Никто не изменит ее: ни Хмельницкий, ни татары, ни московский царь. А посягнут московиты на землю Речи Посполитой – постигнет горькая участь бунтаря Хмеля. Богом дан нам этот край. – Мирский поднял палец, на котором сверкнул дорогой перстень. – Богом дан!

Еще не успели вдоволь выпить вина шановные гости, а пан Мирский отправил срочного чауша в Несвиж. Гонец хлестал коня ременным кнутом и мчался по дорогам, обгоняя ветер. Утром прискакал в Несвиж. Депешу прочитал Януш Радзивилл, и ясновельможный пан дал согласие немедля выступать к Пинску. С этой вестью чауш умчался в Хомск.

Литовский стражник пан Мирский ждал возвращения чауша к вечеру. Солнце закатилось за крыши хат, а он не вернулся. Ложился спать с тяжелым предчувствием и приказал слугам, когда прибудет гонец, чтоб разбудили его. Не прискакал чауш и ночью. Только утром к коновязи пришел рысак и тревожно заржал, бренча уздечкой. Слуги вытерли окровавленное седло и, стреножив коня, увели его на пастбище.

Пан Мирский был взволнован и опечален. Размышляя, пришел к мысли, что ясновельможный пан гетман не мог отказать в защите Пинска и потому приказал трубачу играть сбор. Было решено выступать двумя отрядами. Первый, состоящий из двухсот наемных рейтар Шварцохи и пикиньеров, поведет пан Лука Ельский. Войт остановится под стенами Пинска, обложит городские ворота и будет ждать отряд стражника литовского с артиллерией, драгунами и квартяными рейтарами. На последних надежд мало – шановное панство село на коней, но в седле сидит шатко и саблей не очень владеет. Там же, под Пинском, будет решено о штурме города, если басурманы добровольно не покинут его.

Шумно стало в маленькой, затерянной среди глухих лесов деревне. Давным-давно здешние мужики не видали войска. Только старики, которым за восемьдесят, рассказывают, что некогда, годов шестьдесят назад, в Хомск закрались татары, вырезали баб и мужиков, а девок увели в полон. Теперь попрятали стариков и девок. Хоть не татары уланы с драгунами, а паны лютуют не меньше, чем те, косоглазые.

С утра собирается войско. Бренчит оружие. Над шлемами колышутся и зловеще сверкают пики. Вонючим дегтем ездовые смазывают колеса, укладывают утварь и провиант. Побольше хлопот у пушкарей. Восемь старых кулеврин будут тянуть шестьдесят четыре коня. Беспрерывно рвутся на размытых дорогах ременные постромки. Пушкари имеют про запас целый воз лишних. Ядра и порох в бочонках уложены в дубовые ящики. Смола и пакля заготовлены в достатке. Гусары и драгуны повели к реке поить коней.

Пан Лука Ельский наблюдает за сборами и недовольно хмурится: очень медленно строится войско. Войту не терпится, и уже сейчас он строит планы штурма города. Лука Ельский не сомневается в том, что, увидав войско, холопы и ремесленники призадумаются, держать ли сторону черкашей-схизматов? Как-никак, своя жизнь дороже. Может быть и то, что ремесленники пропустят казаков ночью через ворота и помогут укрыться в окрестных лесах. Посему надобно торопиться. И еще пан войт в мыслях решил, что все войско положит, а Небабу захватит живым. Именно живым. Дабы потом выкачать в перья, обмазать волчьим салом и травить до смерти собаками. Будет только так, и не иначе. А всех пособников Небабы – на колья! Дознался еще войт про то, что головой бунта в Пинске стал некий цехмистер седельного цеха Иван Шаненя. И этому быть на колу.

Раненая рука у пана Ельского не болит, но повязка сползает.

Каштелян злится и кричит капралу Жабицкому:

– Эти поросные свиньи долго будут строиться?!

– Вшистко! – отвечает капрал и, стеганув коня, бросается к рейтарам. Те ни польскую речь, ни русскую не знают. Полковник Шварцоха шевелит белобрысыми бровями, чмыхает и кричит по-немецки, словно лает:

– Барабаны, вперед!..

Трелью сыплется мелкая дробь. Барабанщики вышли на дорогу, по команде круто повернулись и освободили шлях. Медленно тронулись рейтары.

– Наконец-то! – процедил войт.

На целую версту растянулся отряд. Поблескивают кирасы и островерхие шлемы. Впереди рейтар, на вороном коне, Шварцоха. Лука Ельский не верит наемным солдатам и особенно – немцам. В тяжкую минуту могут показать противнику спины, а то и просто поднять руки. Зато деньги просят вперед. Да ничего не сделаешь, другого войска нет. Ясновельможный пан Януш Радзивилл обещал саксонскому кюрфюсту, что будет хорошо платить, и тот послал две сотни отъявленных головорезов, которым давным-давно место на виселице.

2

Деревня Охов небольшая и нелюдная. Дворов в ней шестнадцать. Но она приглянулась пану Тышкевичу. Через Охов проходил старый шлях, который самым коротким путем вел из Несвижа в Пинск и затем через черкасские земли в стольный Киев. Прикинув умом да поразмыслив, пан Тышкевич купил Охов и был доволен. В полверсте от Охова, на взгорке, он поставил дом, коровник и птичник. Через год решил выстроить корчму и капличку.

На черной и жирной оховской земле хаты мужиков стояли роскошно. В густых лесах, что обняли широким кругом поселище, вдоволь хватало зверья и воды. Мужикам промысел был хороший, и всю зиму дубовые кадки держали вяленую лосятину да грибы. За грибы и зверя пан Тышкевич увеличил барщину до пяти дней. Чернь роптала. Пан Тышкевич грозился вырвать ноздри непокорным, а зачинщикам вымотать кишки[21]21
  Провинившемуся разрезали живот, конец кишки прибивали к дереву, а хлопа били кнутом и заставляли ходить вокруг дерева. Отсюда поговорка «вымотать кишки».


[Закрыть]. Но слово свое сдержать не успел. Горячим августовским днем примчался в Охов гонец со страшной вестью: за Струменью, в пятидесяти верстах появилось татарское войско. Гонец не знал, большое оно или малое, но движется войско на север солнца, и, неровен час, через день-два могут появиться в Охове свирепые наездники на лохмоногих конях. Пан Тышкевич без промедления собрал пожитки, посадил в телегу семью и уехал под Мир, где был маенток старого Тышкевича.

Поспешный отъезд пана оховские мужики сразу понять не могли. Вскоре принесли весть, что к деревне приближаются татары. Известие это приняли с тревогой, а потом решили, что прошло то время, когда приходили на Белую Русь чужеземцы.

В полудень пошла старуха к колодцу, который был на краю деревни. Вытянула бадью, а налить воду в ведро не успела. Просвистела стрела, и свалилась баба замертво.

С криком «Алла!..», сверкая кривыми саблями, выскочили из кустов всадники и пустили коней по деревенской улице. Выбегали из хат мужики и бабы. Тех и других хватали арканами. Старух и детей рубили саблями. Только один трехлетний Силан избежал суровой участи – испугавшись крика и воя, что стоял над деревней, спрятался в кустах боярышника за хатой.

Спешившись, татары разбежались по дворам искать поживу. Увязывали в тюки и приторачивали к седлам кожухи, постилки, снедь. Потом подожгли Охов и покинули его, угоняя в далекие края пленных девок.

Через месяц возвратился в маенток пан Тышкевич. По черни не бедовал и не думал о ней. Радостно билось сердце, что не выявили татары дом, стоявший в стороне, не увели живность. Но через три года и в маенток пришла беда. Во сто крат оказались страшнее татарских сабель бердыши и косы сурового Северина Наливайки. Едва его отряд пришел на землю Белой Руси, как загудел улеем край. Чернь поспешно взяла в руки вилы и топоры, горожане – сабли и – к Наливайке. Под мощными ударами крестьянского войска пали Могилев, Давид-Городок, Туров, Пинск. Теплым мартовским днем, раскидывая комья талого снега, конное казацкое войско промчалось мимо сожженного татарами Охова и обложило маенток пана Тышкевича. С паном никаких разговоров о выкупе не вели. Сына, двух дочерей и пани под улюлюканье и свист черни посадили в колымагу, на которой возили навоз, и великодушно отпустили, а пан Тышкевич закачался в петле на воротах. Маенток разграбили и спалили, а живность увели…

Почти пятьдесят лет прошло с тех пор. Заново отстроились деревни, сожженные татарами, стерлись в памяти имена тех, кого угнали крымчаки в неволю. И только по деревням, словно призрак, ходили легенды и сказы про грозного Северина Наливайку – защитника обездоленной черни.

Внук пана Тышкевича, князь Станислав Тышкевич, приехал в Охов из Вильни и долго стоял на холме, где некогда был маенток деда. Старый лес вырубили, раскорчевали, а с холма стали видны девять хат нового Охова. Ожил старый шлях. Тянутся к Пинску купеческие телеги, а к Несвижу везут соль из астраханских учугов, вяленую рыбу из Русского моря, бухарские шелка. Но теперь купцов с каждым днем все меньше.

Пан Станислав Тышкевич раздал девять наделов земли куничникам. Один из наделов взял угрюмый высокий мужик Силан, прозванный Сиротой. Кличку такую дали ему потому, что не было у него ни отца, ни матери, ни братьев. У людей рос. Отмеряя Силану надел, староста высказал волю пана: тому куница, кто веру католическую примет. Силан дергал костлявыми плечами, супил лоб, и без того изрезанный морщинами, и согласно кивал, подергивая черной путаной бородой. И хоть был строгий наказ пана, а староста дал Силану куницу.

Землю Силан любил и лелеял. Весь надел раскорчевал, расчистил, выбрал из него сорную траву и возделывал так, что стала земля мягче пуха. Она вознаградила Силана щедро: хлеба родила хорошие, густые. Крупное золотистое зерно радовало сердце, и Силан думал, что годов через пять-шесть будет излишек, который свезет на ярмарку в Пинск, а за деньги купит живность. Но пока собрать денег Силану не удалось. Кроме того, за последний год он задолжал пану за куницу сорок грошей.

Приезд пана Тышкевича в Охов не предвещал ничего хорошего. И Силан украдкой поглядывал из-за куста орешника, как прошел пан к хате старосты. Возле хаты, под березой, поставили столик, застеленный белой скатеркой, и скамейку. Тышкевич опустился на скамейку, и слуги завозились возле пана. Силан увидел двух похолок в белых кафтанах, и сразу защемило сердце. Предчувствие не обмануло Силана. Староста обежал хаты и велел мужикам немедля собираться. Силан перекрестился и пошел к хате старосты.

Девять хат – девять мужиков. Стоят молча, сбившись в кучу неподалеку от хаты. Ждут. Пан Тышкевич отпил из гладыша кислое молоко, вытер губы и, покосившись на мужиков, спросил старосту:

– Все?

– Все, ваша мость.

Ждут мужики, что скажет пан. А тот не торопится. Чешет пальцем затылок, дергает с курчавых бровей волосы и смотрит на белые облака. Мужики видят быстрые колкие глаза, острый нос, торчащий над черной щеткой усов. Вздрогнули усы.

– Кто? – пан Тышкевич сузил глаза и посмотрел на эконома.

– Степка Бурак.

– Степка! – крикнул староста.

Степка Бурак, сутулый длиннорукий мужик, вздрогнул и опустился на колени.

– Шестьдесят грошей за куницу, – прочитал эконом.

– Почему не отдает? – спросил Тышкевич у старосты.

– Отдам, ясновельможный, – божился Степка. – Свезу в Пинск овес и коноплю и отдам…

– Не хочет куничными отдавать, пойдет в тягловые! – прошипел пан Тышкевич. – Пять дней в неделю… Похолки! Десять плетей ему, чтоб помнил про долг.

Похолки схватили Степку, бросили на траву и задрали на голову рубаху. Засвистела плеть, и голос эконома считал:

– Раз… два… три… чытыре…

Степка не стонал, не просился. Только дышал тяжело и быстро. Отстегав, похолки толкнули Степку ногой в бок.

– Сгинь с очей!..

Не успел Степка подняться с травы и завязать на штанах веревочку, как голос старосты оповестил:

– Силан Сирота!

Похолки схватили Силана и бросили на траву. Кто-то сел ему на ноги, кто-то тяжело придавил голову к земле. Упругая плеть обожгла спину, и Силан сжал зубы…

Поднялся, шатаясь. А пан процедил:

– В костел ходит?

Обомлела душа. Мимо воли приподнял голову и встретился взглядом с ясновельможным. Тот повторил:

– Ходит?

Ответил староста:

– Пойдет, ваша мость.

– Еще десять плетей сучьему сыну! – пан Тышкевич ухмыльнулся. – А ходить не будет, шкуру живьем сдеру.

Силана снова бросили на траву.

Все девять мужиков были старательно высечены в тот же день похолками во дворе у старосты.