Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Глухими лесами и забытыми дорогами десять дней шли игумен Афиноген и старец Елисей к литовскому порубежью. Труден был путь. Недавно сошли снега. Земля была мягкой и влажной. По лесам в низинах еще стояли талые воды. Но трава уже зеленела повсюду и в небе пели жаворонки. Ночевали путники в деревнях. Люди давали ночлег и корм.

За Оршей в лесу настиг конный загон. Усатый сержант долго и обстоятельно расспрашивал игумена, куда и зачем идет, почему пустился в путь ранней весной и что надобно в московской земле. Сержант оказался разговорчивым и не злым.

– За книгами идем, – толковал игумен Афиноген.

– Зачем они тебе? – гоготал сержант. – Московские книги никчемные, а потому непотребные в княжестве Литовском.

– Неправду говоришь, – обиделся игумен. – Книги разуму учат и служению богу.

Сержант загоготал еще пуще:

– Не холопов ли разуму учить собрался? Не мели, старец! Идешь на Русь царю поклониться. Вижу тебя, сатану.

– Ты волен думать, что хочешь, – Афиноген замолчал.

– Должен был схватить тебя, – добродушно заметил сержант. – Да иди, кланяйся. Гляди только, не расшиби лоб! – и снова загоготал.

Игумен Афиноген был доволен, что легко отделался от залога. То, что обыскивать станут – не боялся. Ни писем, ни челобитной игумен не нес. А вернуть назад стража может.

После Смоленска шли еще четыре дня. На пятое утро подошли к речушке, за которой виднелось большое село.

– Не Вязьма ли? – Афиноген пристально вглядывался вдаль.

– Может, и она, – согласился старец Елисей и кивнул: – Гляди, батюшка, за мостом стрельцы!

– Слава богу! Русская земля починается.

Прошли мост. Приблизившись к стрельцам, игумен поклонился служивым. Рослый стрелец в островерхой шапке и с мушкетом в руках пристально осмотрел странников. Игумена Афиногена определил сразу.

– Куда, божий человек, путь держишь?

– На Русь, сын мой, в московскую землю.

– Издалека ли идешь?

– Издалека. Из Дисны-града, что под славным Полоцком.

– Что надобно тебе в московской земле? Идешь по своей воле или нужда заставила?

– Теперь, сын мой, из Литвы на Московию простой люд по нужде идет. И я спешу поклониться всемилостивому государю, царю христианскому нашему Алексею Михайловичу, долгие лета ему!

– Складно баешь! – похвалил стрелец. – Не лазутчик ли ты польский? Пойдем-ка в расспросную избу!

– Господь с тобой! Какой я лазутчик. Дела у меня государевы.

Направились в село. Стрелец привел к избе, раскрыл двери.

– Заходи!

В избе за столом сидел служивый человек в кафтане. Из узкогорлого кувшина он неторопливо налил в кварту браги, отпил, вытер усы и бороду.

– По государеву делу, – стрелец кивнул на игумена. – А по какому, не знаю.

– Говори, старец, да не ври: плети на Руси ременные.

Игумен Афиноген не обиделся. На то и рубеж, чтоб его караулить. Но служивому ответил твердо:

– В мои года, служивый человечек, лгать негоже. От четырех монастырей Белой Руси послан я за делом к государю…

Служивый не дослушал игумена – к избе подкатили два крытых дормеза. Стрелец сообщил, что прибыло посольство литовское. Служивый бросился из хаты. Поднялась суета. Посольству приказали ехать дальше, в съезжую избу, где его встретит воевода вяземский Ивашка Хованский.

К съезжей избе игумен и старец Елисей пришли следом. Посольство встретил воевода Хованский, рослый, с широкой русой бородой, остриженный под горшок. Он был в синем кафтане, высоких сапогах, с саблей на боку. Послы откланялись ему в пояс. Хованский ответил поклоном; стоял гордо, широко расставив длинные ноги. Литовские послы доставали грамоты.

Посольские грамоты воевода читать не стал. Только покосился на печати, подвешенные на тонком волосе, и сказал толмачу, что коней до Москвы даст. У игумена Афиногена долгие расспросы не вел и повозки не дал.

– Нет свободных коней, – сказал он. – Езжайте, как ехали.

Игумен Афиноген и не просил лошадей. Был рад скорому дозволу. Откланявшись Хованскому, кивнул старцу Елисею, чтоб рта не раскрывал, а шел спорней.

2

Дивится игумен Афиноген Москве. Велик город. Из конца в конец версты на три лежит. А кругом не обойти за день. Вокруг монастыри – Новодевичий, Андроников, Симонов, Данилов. В городе соборов понастроено, а главой всем собор Василия Блаженного, что на рву, противу колокольни Ивана Великого. А там, за метровыми стенами кремля – палаты всемилостивейшего государя Алексея Михайловича. Посады, что выросли вокруг кремля, обнесены крепкими стенами Китай-города. Игумен Афиноген бывал в больших городах и малых, видел Киев и Константинополь, но ни один из них так не волновал душу, как Москва. Со всех концов великой Руси тянется сюда люд, чтоб утвердить свое право на житие. Всех встречает она хлебосольно и по мере сил своих помогает.

Шумно и людно в Москве. В посадах одни крамники и ремесленный люд. В крамах все, что душа желает: сукна, обувка, стравные речи. В купецких крамах заморские товары не только на деньгу, а и на меха выменять можно. У игумена мошна пуста, и покупать не за что, но в крамы заглядывает из-за любопытства, чтоб цены знать. Крамники рады покупателю, хвалят товары и клянутся, что дешевле и лучше не найти во всей Москве. Пучеглазый горбатый крамник с огненно-рыжей бородой схватил за рукав игумена и потащил к полкам.

– Бери, отец, габу на ризу! Дешево отдам, бери…

Игумен щупает и мнет пальцами материал, цокает, качает головой.

– Добрая габа, вельми добрая. Но пока непотребна.

Крамник прислушивается к говору, трясет бородой.

– Из литовского края, отец? Угадал или нет?

– Из литовского.

– По говору слышу, – обрадовался крамник. – Ну, садись, садись, отец. Как там люд живет? Сказывают, что бунтуют против короны? Правда или нет? Бунтуют не зря. Зачем белорусцам корона? Ляхам – другое дело. А белорусцам – пропади она пропадом!

– Выходит, что так.

– Еще сказывают, обиды чинят иезуиты православным. Так ли?

– Ан в Москве знают? – усмехнулся игумен.

– В Москве все знают! – крамник поскреб бороду. – Думаешь, Москве все равно? Э-э, нет! Москва все видит, отец, все понимает. Она, Москва, молчит, а потом свое слово скажет. А как же! Что деется у казаков, Москва тоже знает.

Крамник был говорливым, выспрашивал, чего прибыл игумен в Москву и какие у него дела. Афиноген не хотел рассказывать, что пришел с челобитной к государю, и сослался на богомольные книги, которые надобно купить. А крамник все бранил ляхов и послов, что понаехали в Москву из Речи Посполитой.

– И тайно едут! – крамник выпучил глаза. – Хотят поссорить государя с Хмельницким, а государь наш, православный царь, умен, ох умен. Слушает, а свое дело знает!..

Игумен Афиноген насилу отвязался от крамника. Больше в лавки не заглядывал: по говору узнают белорусца и держат расспросами. Волочился со старцем Елисеем по шумным улицам. Разный люд видал: и странников в лохмотьях с посохами, и купцов в длиннющих возах, груженных товарами, и бояр в возках, устеленных малиновым сукном. Стрельцы разъезжают верхом на сытых конях. Боярам и стрельцам люд дает дорогу.

В улочке, что ведет к Неглинке-реке, толпа народу – крамник поймал вора. Тот вертелся возле горшка с пирожками с требухой и, улучив момент, цапнул один. Крамник оказался юрким и в тот же миг схватил вора – белобрысого сопливого голодранца.

– Держи его крепче! Не то сбежит! – кричали крамнику.

– Морда, как у разбойника…

– Пускай сожрет пирожок… Голодный, небось… – заступился мужик, перетянутый кушаком.

– У тебя бы стянул… Что говорить бы стал?!.

– Ну, дай раз по роже!

– Дам! – кричал крамник, не отпуская вора. – Дам!..

– Правильно! По сопатке ему, чтоб знал и помнил.

Крамник не раздумывал. Тяжелющим, как гиря, кулаком огрел по носу. Воришка сразу свалился с ног. Потом крамник набросился сверху и давай молотить, куда придется. Толпа гоготала и охала. Мужик с кушаком не выдержал и схватил за полу крамника.

– Будет! Расшибешь совсем…

Крамник, потный и красный, остановился, яро посмотрел на мужика и набросился на него:

– Расшибу!.. Я за свое… Мозолями добывал!.. А ты что заступничаешь?! Не вместе ли промышляете?!

– Ты меня поймал? – строго спросил мужик.

Пока шла перепалка, вор приподнялся и под свист и улюлюканье бросился в толпу. Ловить его не стали.

Игумен Афиноген с Елисеем поднялись на соборную площадь. Там снова толпа, только возле самого лобного места. Вначале игумен подумал, что казнят кого-то. Здесь немало было посечено голов и немало пролилось крови на плоские голыши мостовой. Казни не было. На деревянном помосте, что возле лобного места, розгами пороли мужика. Неизвестно кому мужик кричал: «Смилуйся!», но его продолжали сечь, громко отсчитывая удары. Потом мужик замолчал. По толпе прокатился ропот:

– Сомлел, бедной!..

Мужику плеснули на голову кружку воды и сволокли с помоста. Из толпы выбралась баба с заплаканными глазами и, увидав Афиногена, бросилась к нему, воя и причитая:

– Прибили Фролку… Батюшка, родненький, прибили Фролку… Задолжал барину… За пять алтыней, батюшка… Господи всемилостивый, спаси душу его!..

Упав на колени перед Афиногеном, ударилась лбом о мостовую. Бабу подхватили две девки и поволокли к телеге, в которую укладывали Фролку. На помосте уже секли другого.

– И на Руши текут люто… – прошамкал беззубым ртом Елисей.

– Секут, – согласился игумен и вздохнул.

Игумен Афиноген не был противником наказаний и считал, что порка розгами учит разуму, как и книги. Но и не был сторонником лютой порки, когда хлопа доводили до смерти или, потери рассудка. По сему делу у игумена были споры с райцами магистрата, и те считали Афиногена отступником от положения, утвержденного королем Ягайло еще сто с лишним год назад. И, наперекор игумену, особенно усердно и зло пороли православных за малейшую провинность, чтоб другим впредь неповадно было.

– Мерзко глядеть, – проворчал игумен и глянул в небо. Солнце стояло высоко, на полудни. – Пойдем, Елисей, в Посольский приказ…

Где находился Посольский приказ, не знали. Игумену было только известно, что именно там вершатся все государевы дела. Когда ночевал в Новодевичьем монастыре, поп сказал игумену, что государя ему не увидеть и с богомольниками речей царь не ведет. Есть в Приказе рука царева – думный дьяк Алмаз Иванов. Может, он соизволит принять челобитную. Он-то, Алмаз Иванов, принимает грамоты королей и правителей разных держав, которые везут в Москву послы. Именно теперь игуменом Афиногеном овладело беспокойство: как примут его в Приказе? Пусть нет у него ни письма, ни грамоты, но послан он четырьмя монастырями от люда Белой Руси. Стало быть, посол…

До мурованного просторного дома Посольского приказа игумен Афиноген все же добрался. Стрельцы, стоявшие у дверей, пропустили игумена в просторный зал. В нем было жарко натоплено и светло. Посредине стояли две длинные лавы, обтянутые кожей и застеленные ярко-бордовыми коберецами. Такие ж коберецы лежали на полу и вели к двери в другой покой. В углу, возле высокого окна, поставлен стол и два кресла. На столе песочница. Сидя на лаве, игумен в который раз думал, как будет говорить, что высказать надобно в первую очередь, а о чем умолчать. Думал еще, кто может выйти. Что, если государь? Тогда упадет ему в ноги. А если думный дьяк Алмаз Иванов? И ему падать надо.

Отворилась дверь. Мелькнул голубой кафтан. Зарябило у игумена в глазах, и он, склонив голову, опустился на колени.

– Вставай, отец! – повелевал голос.

Игумен Афиноген приподнял голову. В руке увидал лист белой бумаги. Понял: писарь.

– Вставай! – повторил он. – Расспросные речи вести будем. Идем-ка к столу. Да садись, не стой…

3

Расспросные речи в Посольском приказе игумена полоцкого Воскресенского монастыря Крыжановокого.

«…1651 г. апреля в 12 день явился в Посольском приказе старец литовские стороны, сказался ис под Полотцка гор. Десны Воскресенского монастыря игумен Афиноген Крыжановский. Наперед до сего блаженные памяти при великом государе царе и великом князе Михаиле Федоровиче всея Руси и при отце его государе блаженные ж памяти при великом государе святейшем патриархе Филарете Никитиче московском и всея Руси выехал он к Москве на вечное житье, из Киева до смоленские службы лет за 5. И по их государскому указу был в Никольском угрешском монастыре в келарах, и монастырь каменной построил весь, и своих пожитков в то монастырское строение приложил немало.

И после де смоленские службы, как были на Москве литовские послы для докончания, Песочинской с товарыщи, и в те поры после де их отпуску, он, Афиноген, бил челом государю об отпуске во Иерусалим поклонитися гробу господню и во Афонскую гору. И по государскому указу отпущен с ыными гречаны – с Луховским Тихоновы пустыни, с ыгуменом Иакимом да с сербянином с иыгуменом Никифором и с ыными старцы, и записка де тому в Посольском приказе есть.

А ныне де ехал он до Вязьмы за послами. И в Вязьме воеводе бил челом о подводах, и чтоб ево отпустил из Вязьмы ко государю к Москве, а дело за ним великое государево. И воевода де вяземской подвод ему и провожатого не дал, а хотел об нем писать ко государю, а писал ли или нет, того не ведает. А сказал де ему: приехал де ты за литовскими послами, и ты де за ними и поедь, и дал де ему на заставу о пропуске печать свою. И он де ехал после послов на своих лошадях. А поехал из Вязьмы в пятницу, на святой неделе, а к Москве приехал в четверг, апреля в 10 день. И въехал за городом в Новинской монастырь и начевал в Новинском 2 ночи, а с ним того ж монастыря один старец. А приехал он де бити челом государю от 3 монастырей христианских греческого закону: от монастыря Братцкого, что в Полотцку, от монастыря Лукомского и от своего монастыря, Воскресенского, что им ныне учало быть от ляхов утесненье великое. И только де грех над православными християны тот учинится, Хмельницкому и черкасом ляхи будут сильны и их побьют, и им де, православным християном, всем погибель. А только де они в своих бедах по бозе надежду имеют на православного христианского государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси и чтоб де государь пожаловал указал им, где прибегнути местечко. А блиски де им новгородцкие монастыри. И в новгородцких бы де монастырях, где пожалует государь укажет, потому что де от них до Великих Лук только 115 верст.

А вестей сказал: наперед де сего ко государю ни о каких вестях писати было им нельзя. А как де в нынешнем году, в великий пост, весть им учинилась, что Хмельницкой хотел ему, государю, крест целовать, а государь де послал к нему свою государскую великую казну, и в те де поры белорусцы християнские веры всяких чинов люди духовные и мирские все обрадовались. И бурмистры, и райцы радные, которые православные християнские веры, все межды собою совет учинили на том, что им всем прямить государю. И только б лише Хмельницкой государю крест целовал для того, что уж от ляхов жить невозможно, изгоняют их конечно и х Киеву их белорусцов, никого не пропускают для того, чтоб они с Хмельницким не свиделись и ни о чем с ним не мыслили, только де хотят украткою. А тайным обычаем они, белорусцы, с Хмельницким ссылают и о всяких вестях ведомо чинят. А нынешние де зимы, в мясоед перед масленою неделею, он, игумен Афиноген, был в Полотцку у воеводы и у гетмана Великого княжества Литовского Януша Кишки с полотцким же игуменом с кн. Гедройцем. И спрашивали его со многим прошеньем, чтоб им сказал, что над ними, белорусцы, от ляхов будет, потому что де он хотя и римские веры, только человек доброй, и старой, и богоязлив.

И гетман де им сказал, король де и вся Речь Посполитая приговорили так, сколь скоро они снесут Хмельницкого, и тогда всех белорусцов до одного человека и с сущими младенцы высечь и церкви божии и монастыри все выжечь, только оставить однех ромлян. А он де, гетман, объявляет им про то, подлинно ведая, потому что он первой человек всей Литвы, и племянник де его гетман Януш Радзивилл о том к нему писал, только я де на то не позволяю.

И на сеймиках де римляне все на них, белорусцов, кричат завсегда, чтоб с ними конец учинить и всех их известь.

А послы де нынешние королевские Станислав Витовский и Филипп Обухович посланы ко государю от короля о том, чтоб государь на вечном миру крест целовал Хмельницкого и иных белорусцов никого не принимал, чтоб им всех белорусцов снесть и християнская вера искоренить, про то де им, белорусцом, всем ведомо подлинно. А будет де государь креста целовать не станет, и им де велено о том отписати х королю тотчас, а королю половина войска своего пустить на Хмельницкого, а другую на Московское государство.

Да и ныне де, как послы пришли в Вязьму, в понедельник, на светлой неделе, пригнал от короля гонец татарин з грамотами, и вышедчи де старшей слуга посольской сказывал им всем вслух, что король писал к послом, что турской царь писал х королю и обещаетца ему против черкас помогать.

Да и о том де ведомо чинит, что он, царь, до волоского государя писал, чтоб он ха Хмельницкого сына дочери своей не давал. А будет де он дочь свою за него даст, и он де велит ему голову отсечь.

Да и про то де король ознаймует, что уж у него, Хмельницкого, сын в руках, да и о том де пишет же, что он, король, сам выезжает в войско в обоз в среду, на светлой неделе. И послы б де на пограничье и в Вязьме ото многих пограничных и жилетцких людей разведывали накрепко, что у царского величества с Хмельницким и, разведав бы о том о сем, писали к нему тотчас.

И послы де из Вязьмы послали х королю своего гонца и писали к нему тайно, а велели, чтоб король к ним опять отписал наскоро. А что писали, про то не ведает. И для де того оставили человека своего татарина Тикотинского на рубеже в Самлеве, чтоб он королевских грамот дожидался и к ним приезжал тотчас.

А его де, игумена Афиногена, послали ко государю ис Полотцка все белорусцы, остерегая его, государя, потому, что король над християнскою верою умышляет тайно. А писать де было им с ним нельзя, потому что живут все в великом страху, и велили ему бити челом государю, чтоб он, великий християнский государь, их, белорусцев, принять в свою государскую оборону, а ляхам их не выдал. А будет де он, государь, их не примет, и им де всем будет погибель да и Московскому де государству добра от них никакова не будет.

А то де ему подлинно ведомо, как на ляхов за их многие неправды велит государь послати своих государевых ратных людей, и белорусцы де, сколько их есть, все в тем поры встанут на ляхов заодно. А чаят де тех белорусцов зберетца со 100 000 человек.

И ныне де белорусцы-могилевцы ляхов в город к себе не пущают, а дают им дань большую поневоле, что под их руками.

А поборов де ныне збирали со всее Польши и с Литвы со всякого дыму по 16 злотых польских, а рускими деньгами по 2 руб. по 20 алтын, а с купетцких де людей имали в запрос рублев по 200 и по 300 и больше, а с ыных и по 1000 руб., и с шляхты собирают по тому же запросы большие – тысячи по 2 и по 3, а хотят геми наймовать иных государств людей.

А про то де он объявляет подлинно, как ему стать на страшном суде христове, что король в правде ни во что, и их во всем разрешает для того, чтоб вся православная християнская вера до конца искоренить, и попы их все ходят неправдою и крестопреступники.

А нынешние де зимы, в мясоед, после рождества Христова, папа писал к королю и к своим духовным бискупом, чтоб они ис костелов сребро и злато все побрали и передали б в деньги, только б оставили по одному достакану келиху, и писал им под клятвою, чтоб они конечно Русь сносили, чтоб руская вера нигде не именовалась. И своих де денег в помочь прислал к ним немало. Да и цесарь де хрестьянской потому ж прислал к ним людей 15 000 чел. и денег прислал же немало.

И считают де ныне войска литовского с 200 000. А стоит де войско и собираетца на месте Игумени под Менском и под Бобруйском над Березыною рекою.

А польского де войка у Хмельницкого стоит и збираетца от Стародуба к Любечю и к Лоеву за Днепром. Остерегают того, чтоб сюда литовского войска не перепустить за Днепр, а сказывают де того Хмельницкого войска и татар 400 000. А Хмельницкой де стал на том: покаместа король церквей православных всех и вотчин церковных, которые они на костелы свои побрали, им не отдаст, и с ними в землях рубежа не учинят, и при вольностях их прежних королей не оставит, и покаместа им битца с ними до которых мест всех белорусцев, и черкас, и волынцев, и подолян станет, которые в православной християнской вере все тверды и неотменны…»

4

Среди множества покоев во дворце царя Алексея Михайловича была небольшая горница, которая находилась как бы в стороне от залов, спален, поваренных комнат. В горницу царь уединялся с самыми близкими боярами и думным дьяком Алмазом Ивановым для тайных разговоров и бесед.

Когда думный дьяк вошел в горницу, там были бояре Илья Данилович Милославский и воевода Василий Петрович Шереметьев. Двадцатидвухлетний царь был задумчив и, как показалось дьяку, немного бледен. Алмаз Иванов еще раз бросил взгляд на высокие брови, прямой крупный нос, припухлые губы. Под солнечным лучом, что пробивался через оконце, жидкая черная борода казалась рыжей. Встретившись взглядом с большими карими глазами царя, думный дьяк вздрогнул и приложился к протянутой руке.

Месяц назад из Москвы уехало посольство Хмельницкого. Спустя две недели притащился возок с послами Речи Посполитой. Пятнадцать дней получали послы по семь чарок вина двойного, по две кружки «ренского» и романеи, по четыре кружки различных сортов меду и по ведру пива на душу. Через думного дьяка добивались встречи с царем. Грамоты королевские царь принял, дал харчи, а с остальным не торопился.

– Ляхи ищут союза, государь, – говорил Милославский, зажав в кулак пышную бороду. – И посольств Хмельницкого страшатся.

– Хмельницкого брать сейчас под свою руку не могу, – сухо ответил царь. – Не время. Держава к войне не готова. Ко всему, известно тебе, что бунтует чернь в Новгороде, в Устюге и Курске. И ляхи не примирятся с потерянными землями на Украине.

Боярин понимал, что царь боится сейчас военного конфликта с Речью Посполитой, хотя на Земском соборе уже дважды вели речь о помощи Хмельницкому войском.

– Оно так, государь, – не хотел перечить Милославский, но и отступать от своих мыслей тоже не хотел. – Тучи висят густые. Гетман Радзивилл собирает войско, чтоб ударить с севера.

– Знаю, – прервал боярина царь. – А уверен ли ты, Илья Данилович, что шведы не станут мешать? – царь глянул на молчавшего до сих пор воеводу Шереметьева.

Воевода зашевелился. И, к удивлению царя, хоть и не прямо, а поддержал Милославского.

– Время подумать, светлейший государь. И на Белой Руси чернь поднимается.

Царь вспомнил о богомольце и спросил у думного дьяка:

– Что в расспросе том говорил игумен?

– Дозволь прочитать, государь?

– Читай!

Дьяк развернул листок, который почему-то дрожал в руках. Царь слушал внимательно, потупив большую круглую голову. Изредка он бросал короткие взгляды то на воеводу, то на боярина. И показалось царю, что известие, которое принес дисненский игумен, по душе пришлось одному и другому. Обстановка на Белой Руси была благоприятной, хотя и тревожной. Богатая шляхта замучила чернь податями и чиншами. Невмоготу стало холопам. «Время подумать…» – сказал воевода. Да, время. Можно не только вернуть Дорогобуж и Смоленск, а вести спор за полоцкие земли, тем паче что об этом просят монастыри. Дьяк кончил читать, а царь все еще неподвижно сидел в раздумье. Поднял внезапно голову на воеводу Шереметьева.

– Неплохо бы придвинуть войско к порубежью. Пусть видит король.

Шереметьев разгадал мысли царя: пусть видит король и держит армаду улан и драгун, не пуская в дело. Это облегчит черкасам вести бои. И все же, не сдержавшись, спросил царя:

– Будем ли закупать мушкеты?.. – Шереметьев ждал ответа и по нему мог бы судить, что втайне думает государь.

– Сколько надобно их?

– Тысяч двадцать, – повел бровью воевода. – И тридцать тысяч пудов пороху.

– Где мыслишь брать, Василий Петрович? – царь прикусил губу, пристально рассматривая воеводу.

– В Голландии, – сразу же ответил Шереметьев. – У них мушкеты добрые, кучно бьют и нетяжкие для походов.

Думный дьяк внимательно слушал разговор и знал, что в мыслях царь принял решение готовиться к войне с Речью Посполитой. Это означало, что возьмет Украину под свою руку. И, как понимал дьяк, удар будет направлен через земли Белой Руси. Разговор шел к концу, и Алмаз Иванов развернул еще один листок.

– Что там? – сдвинул брови царь.

– Челобитная того ж игумена.

– О чем?

– Просит денег, государь.

– Денег? Читай!..

Медленно, немного нараспев, дьяк читал:

– «Царю государю и великому князю Михайловичу всея Руси бьет челом богомолец твой Афиноген игумен Воскресения Христова Дисненского монастыря Полотского уезду. Пожаловал ты, государь, меня, богомольца своего, по нашему челобитью с братьею образами и книгами. И нашего монастыря иное неудобь прибрать образов и книг без денег хотовых, и дорожат. Милосердный государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси, пожалей меня, богомольца своего, вели, государь, на образы и на книги деньги выдать. И на твое государево жалованье на деньги я, богомолец, твой, образы и книги скорее приберу. И вели, государь, мне прибавить корму, как тебе, праведному государю, обо мне, богомольце твоем, бог известит. Царь государь, смилуйся…»

– Штодня просят, – царь расстегнул ворот рубахи: в горнице было душно.

– Как прикажешь, государь? – спросил Алмаз Иванов.

– Вели давать поденного корму по гривне на день.

Царь протянул руку к кувшину с квасом. Думный дьяк предупредил его и, налив полную кружку ароматного питья, подал, расплескивая на дорогой коберец.