Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

А через две недели жизнь Силана пошла колесом. В полдень сонную тишь Охова нарушил людской говор, скрип повозок и храп коней. Грозно поблескивали пики и широкие лезвия алебард. Страх и смятение навевали крылья гусар и тяжелые черные кулеврины на неуклюжих деревянных лафетах. В хате старосты остановились ясновельможные паны – стражник Мирский и пинский войт Лука Ельский. Оховские мужики знали, что войско идет к Пинску, в котором засели черкасы вместе с горожанами. И теперь рядили, что будет с повстанцами. Насмотревшись на рейтар и драгун, на колонну пикиньеров, мужики не сомневались, что войско без боя вступит в город, ибо выстоять против такой рати – немыслимо. Вместе с тем полагали, что казаки всеми силами будут упрямиться и город без сражения не сдадут.

К вечеру за Силаном пришел староста и повел в хату. По дороге поучал:

– Переступишь порог – падай в ноги. Внимай, о чем тебе будет говорить ясновельможный пан.

– Смилуйся, – просил Силан. – Зачем я надобен ясновельможному?

– Знать не знаю.

Пока шли, все передумал Силан. Может, земли куничные продал пан? В таком разе почему других мужиков не зовут? А может, просил рейтар высечь его? Секли же недавно похолки, и спина еще не зажила. Скорее всего что сечь будут. За что – Силан догадаться не мог.

Староста толкнул мужика к двери. Переступив порог, Силан упал на колени, не рассмотрев, кто есть в избе и кому надобно кланяться.

– Вставай, – повелевал пан.

Силан приподнял голову. В углу хаты увидел троих сидящих. Первый, круглолицый, в камзоле, положил руку на черенок сабли и повторил:

– Вставай. Звать тебя?

– Силаном, ваша мость…

– Поближе иди. Ты, никак, боишься? А бунтовать смел?

– Не бунтовал я, ваша мость, – задрожало сердце Силана.

– Знаю. Не стал бы говорить с тобой, а посадил бы на кол. – И показал пальцем перед собой: – Стой здесь!

Силан подошел на шаг ближе и, кинув робкий взгляд, рассмотрел двоих: здоровузного, рыжеусого, с колкими, как шило, глазами и седого, в темном сюртуке с широким, расшитым серебром поясом. Силан сообразил, что все трое – ратные люди. Они сосредоточенно смотрели на Силана.

– Как мне ведомо, – начал второй, – ты задолжал пану Тышкевичу, податей не платишь. Не плетей заслужил ты, а на кол тебя посадить надобно. Но господин твой ясновельможный великодушен к тебе и терпелив…

– Пусть хранит его бог! – ответил Силан, но тревожное чувство все же охватило душу: давно известно панское милосердие. И на колы паны сажают в знак великой и нерушимой любви к черни. Ноги у Силана стали слабыми. Мелкая неудержимая дрожь прокатилась по всему телу, а лицо покрылось испариной.

– Приняв веру свою, не твоя ли душа воспылала любовью к ойчине?.. – пан не отводил глаз от Силана. – Тебе ведомо, что схизматы, сговорившись, предали Пинск и отдали его в руки врагов твоих?

– Говорят, ваша мость, что город обложили…

– Наверно, знаешь и то, что привел в Пинск черкасов вор и разбойник Небаба, по которому давно плачет веревка. Работные люди и чернь раскрыли ему ворота, за что будут наказаны богом… Хочу я, чтоб ты пошел в Пинск тайно и поелико возможным будет образумил чернь и посадский люд словом праведным господним, дабы не слушали предателей схизматиков, не верили им, оружия в руки не брали и никаких почестей черкасам не оказывали…

Силан слушал, о чем говорил пан. А тот хотел немного. Если б мог он, Силан, порешить схизмата Небабу – был бы королевской милости удостоен. Но это так, между прочим. Главная его забота – увещевать люд. Пан долго копошился в кожаном мешочке и, наконец, достал грош, положил в жесткую, широкую ладонь Силана.

– Бери!..

Силан вышел во двор. В голове кружило, все перемешалось, и как ни старался Силан припомнить все по порядку, о чем говорил пане, – не мог. Постепенно путаные мысли улеглись. Пан хочет порешить Небабу… Но и не говорил, чтоб он, Силан, вделал. А вот увещевать люд не требуется большого ума.

Вечером в хату Силана пришел оховский мужик Лавра.

– Разом идем, – прошептал он. – Только боязно мне.

– Чего боязно, – успокаивал Силан. – Ходить будем, глаголети… Пан обещал серебром заплатить и налоги поубавить… Хорошо было бы, если так…

– Обещал… – засомневался Лавра. – Да поглядим. Как бы не заплатил, когда восток с западом сойдется…

3

Утром пану Луке Ельскому принес донесение лазутчик, высланный к Пинску. Вести он доставил дивные: Северские и Лещинские ворота раскрыты. Из ворот выходят свободно мужики и бабы в лес за хворостом. В городе тишина, никаких казаков за стенами не видно и не слышно.

– А что на улицах деется? – хмурясь, допытывался войт.

– В город не заходил, не велено, – признался лазутчик.

– Жаль, – прикусил губу пан Ельский. – Значит, не видно казаков?

– Языка брать надо, ваша мость, – разгорячился Жабицкий.

– Теперь не надобен, – пан Лука Ельский отрицательно покачал головой. Решил идти к Пинску, до которого было от Охова десять верст.

Когда подошли к городу, войт приказал держать войско в лесу, костров не разводить, лошадей отвести подальше, чтоб не ржали у стен. Вместе с капралом Жабицким выехали на опушку и остановились, разглядывая город. Скупое осеннее солнце мягко вырисовывало на бледном небе белые громады костелов, монастыря и коллегиума. Кое-где над домами устало вились жидкие дымки. Высокие тополя отряхнули листья. Над деревьями стаей кружили галки. Северские ворота были раскрыты. Ни часовых, ни черни. Вскоре вышел за ворота мужик с веревкой, подошел к опушке леса, собрал хворост и, взвалив на плечи, пошел в город. Затрепетало сердце Луки Ельского: сами ушли черкасы из Пинска! Но идти в город Ельский колебался.

Половину дня простояли возле высоких смолистых сосен, поглядывая на ворота из-за густого, молодого орешника. Надоело капралу Жабицкому неподвижно сидеть в седле. Да и кони стоять не хотели. Несколько раз тихонько кашлянул в кулак. Все равно не поворачивал голову пан Лука Ельский. Думал войт. И, наконец, решился:

– Пойдем в Пинск!..

Капрал облегченно вздохнул, хоть и продолжали мучить его какие-то неясные сомнения. Ему-то приходилось иметь дело с черкасами. И всякий раз они обманом и коварством наводили ужас на рейтар и драгун. Знал об этом и Лука Ельский. Но допустить мысль о том, что войско, преданное Речи Посполитой, и на сей раз может обмануть схизматик-казак, не желал.

– Ваша мость, – капрал натянул поводья нетерпеливого коня.

– Ну…

– Пана Мирского ожидать не станем?

– Какая надобность ждать пана стражника? – войт резко повернул голову. Жабицкий заметил, как недобро сверкнули его глаза. Он повторил: – Пойдем в Пинск.

– Будет по-твоему, – покорно согласился капрал.

Жабицкий понял, что это решение окончательное.

Пришпорив коня, он пустил его лесной тропой. Выслушав капрала, Шварцоха зашевелил бровями. Он был в душе доволен, что боя не предстоит. Трубач заиграл построение.

Отряд вытянулся из леса, вышел на шлях и, не сбивая рядов, пошел к Северским воротам. Пан Лука Ельский видал, как выбежали два мальчугана, постояли возле рва и пустились вприпрыжку назад. К воротам поскакал рейтар. Постоял, посмотрел, что деется за стеной, и, убедившись, что никого нет за частоколом, поспешно вернулся. Теперь у Луки Ельского не было никакого сомнения, что казаки ночью покинули город. Он был и доволен, и одновременно сожалел об этом: выскользнул из рук Небаба. Одно теперь неясно: где он объявится. Может быть, пойдет под Лоев, но, скорее всего, повернет на Слуцк, а там, возможно, на Несвиж. Давно известно, что есть у черкасов желание пощекотать пятки гетману в его же маентке.

Первые ряды рейтар миновали ворота. Свернули на улицу и сразу же вдали показалась площадь, стена шляхетного города и ломаная крыша иезуитского коллегиума.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Гришка Мешкович зашил в порты письмо Небабы и, кроме того, заучил на память то, что наказывал атаман. А наказывал он немногое. Первое – атаман задумал разгромить отряд пана Мирского. Другое – если может он, Гаркуша, пусть ведет загон под Пинск и ударит в спину, когда полезут пикиньеры на стены.

Гришка Мешкович уходил из города с болью. Вот уже много зим и лет прошло, а он не отлучался от дома. Но идти под Речицу искать загон атамана Гаркуши вызвался сам: места тамошние хорошо знал – некогда отец его, тоже шапошник, ездил в Речицу и Гомель за товарами.

Детишек Гришкиных взялась досмотреть баба Ермолы Велесницкого, и Мешкович отправился в путь со спокойным сердцем. В мешочек положил краюху хлеба и кусок вареной баранины. Под армяком спрятал кинжал, который отковал ему Алексашка, и на зорьке шмыгнул через ворота. Над Пиной клубился туман, и влажным холодком тянуло на шлях.

Дорога петляла, огибая вечные болота, затянутые зеленовато-ржавой пеленой. От болот тянуло сыростью и плесенью. Кое-где горбами высовывались из воды кочки, покрытые густым, уже светло-рыжим мохом. А в нем яркими красными огоньками сверкала брусника. К ягоде не подступиться. Станешь на кочку и провалишься по пояс в холодную трясину. На десятки верст болота и болота. Лишь кое-где появляются песчаные островки и на плешинах этих, тесно прижавшиеся друг к другу, низкие, нахохленные, как совы, хаты. Потом снова болота, заросшие олешником и аиром. От болот на сотни верст окрест расползается по городам и весям страшная болезнь – лихорадка. В осеннее время в этих местах гнетущая тишина: ни птицы, ни комара, ни зверя. Тихо шуршат под ветром камышовые стебли и плывут низкие облака.

Отошел Гришка верст пятнадцать и попал в первую деревню. Прижались хаты к самому шляху: за хатами снова болота. В деревне тихо, как в осеннем лесу. Где-то в траве, возле хаты, жудосно канючила кошка. «Брысь!..» – крикнул Мешкович и гулко хлопнул ладонями. Кошка выползла. Худющая. Шерсть на ней выдрана и висит клочьями. Кошка посмотрела на Мешковича зловещими зеленоватыми глазами и, перебежав дорогу, скрылась в пожухлой траве. «Не к добру…» – подумал Гришка Мешкович и перекрестился.

Заглянул в одну из хат. В ней темно: крошечное оконце, затянутое пузырем, света не дает. Распахнул пошире дверь. Возле двери лапти, кадка с водой, коновка. Зачерпнул и выплеснул воду – тараканов полно. Пить не стал. Бросил на лавку коновку, и она покатилась со звоном. Возле другой хаты показалась старая сгорбленная старуха. Она долго и внимательно рассматривала Гришку подслеповатыми глазами.

– Одна в деревне, мати? – удивился Мешкович.

– Может, и есть кто, – зашамкала старуха беззубым ртом. – А может, и одна.

– Куда подевались мужики?

Опираясь на ореховую палку, старуха долго молчала. Землянистое сморщенное лицо было неподвижно. Только часто моргали слезящиеся глаза да вздрагивали сухие пальцы, сжимавшие кий. Мешковичу показалось, что она не слыхала, о чем он спросил. Вдруг морщинками сошлась кожа на восковом лбу. Старуха раскрыла беззубый рот:

– Неужто не знаешь?

– Не знаю, мати.

Старуха с укором посмотрела на Мешковича.

– Налетели намедни, ако вороны, и мужиков в войско… Всех, кто налоги мае… Позабирали, позаграбастали… Бабы, ведомо, в маентке барщину отбывают… А ты не знаешь… Откуда странствуешь, человече?

– Отселе не видать, мати. Из Пинска иду.

Старуха снова наморщила лоб, сухой желтой рукой подбила под дырявый платок жидкие седые волосы.

– Правду ли сказывают, человече, в Пинеске?.. – И замолчала, стараясь вспомнить, что сказывают.

Гришка Мешкович догадался, о чем хочет узнать старуха.

– Знать, правду сказывают, мати. Сил больше не стало терпеть панов и иезуитов. Душа начала гореть… Поднялась чернь и работные люди.

– А то, что казаки были? Правду бают? Мешкович усмехнулся: все известно старухе. Еще раз хочет послушать.

– Были.

– Откуда тутоси казаки – понять не пойму, Стара стала и глупа… И далече путь держишь?

– В Гомель.

– Далече тебе шагать… Шагай с богом!

Старуха перекрестилась костлявыми пальцами, и губы беззвучно зашевелились. Она дала Мешковичу ковшик воды. Выпил, а жажда не прошла. Вода ржавая, пахнет болотом. Да и берут ее из болота, а не из колодца. Хотела старуха что-то сказать, да не успела. Пока собралась с мыслями, Гришка Мешкович был за порогом.

Вот уже последняя хата. За ней – кусты орешника и лес. Березы с побуревшими листьями грустно свесили долу тонкие ветви. Вдруг хруст сухого орешника и грозный окрик:

– Стой, смерд!

Повернул голову, и пересохло во рту. Прямо на него наставлен мушкет. Одним прыжком оказался возле Гришки Мешковича воин с алебардой. «Тайный залог! – мелькнуло в мыслях. – Бежать!» Но бежать не решился – наверняка станут стрелять. И неведомо, есть ли впереди засада? Остановился.

– Кто будешь? – спросил воин, пристально оглядывая Гришку. Поднял алебарду. – Отвечай!

– Гришка Мешкович, цехмистер Шапошников из Пинска…

– Брешешь! – воин тряхнул алебардой. – Нонче работный люд из хаты носа не показывает.

– Правду говорю.

– Куда идешь?

– В Гомель. Купцы обещали товар показать…

Волоча сошку, мушкетер вышел из кустов и, уставив глаза на Мешковича, уверенно повторил:

– Брешешь! Казаков ищешь в лесу.

– Зачем мне казаки! – повел плечом Гришка. – Не сваты они мне, не браты.

– Вяжи ему руки! – приказал мушкетер, вытягивая из-за пояса веревку. – Да покрепче!

«Все!.. – пронеслось в мыслях Гришки Мешковича. – Конец… Паны замучат… и откупиться у них нечем. Выход только один… Вот сейчас его, мушкетера, кинжалом… И чтоб не успел опомниться воин с алебардой… Иначе тут же срубит голову…»

– Ну, вяжите, – Мешкович подошел к мушкетеру, – коли такая охота есть…

За спиной, складывая веревку в петлю, возился воин. Но все происходило мгновенно. Мешкович сунул руку за полу свитки. Пальцы сразу же поймали черенок кинжала. Мушкетер ничего не успел сообразить. Он выронил мушкет и, схватившись за живот, опустился со стоном на траву. Теперь одно спасение – лес. Мешкович бросился в кусты. Второй воин оказался смекалистый и прыткий. Едва упал мушкетер, – подхватил алебарду и, выпав, метнул копьем в спину Мешковичу. Но промахнулся. Копье проскочило, а лезвие секиры, разорвав свитку, горячо полоснуло по плечу. Мешкович не почувствовал боли. От испуга шатнулся в сторону и зацепился носком капца за корень старой, обомшелой сосны. Не удержался на ногах. И тут же на спину навалился воин. Он был крепким и ловким. Вырваться сразу из его цепких рук Мешкович не смог. Падая, Гришка выронил кинжал. Сцепившись, они покатились по траве, хрипя и ругаясь. Несколько раз воин пытался схватить Мешковича за шею. «Придушит…» – испугался Гришка. Тот навалился всем телом, и в этот миг Мешкович почувствовал под ногой упор. Напрягся и перебросил через себя воина. Руки у него ослабли. Гришка изловчился и кулаком ударил по переносице. Хлынула кровь. Удар был сильным. Воя и рыча, воин на мгновение обмяк. Мешкович вырвался из его сильных рук и, вскочив, бросился в лес. Бежал и не смотрел куда. Колючие ветки можжевельника и боярышника больно хлестали по лицу. Возле кряжистого дуба зацепился полой за выворотень. Оборванный лоскут мешал бежать, путался в ногах. Остановился и, отдышавшись, прислушался. Погони не слышно. Оборвал полу и, уже спокойно осмотревшись, подался в сторону шляха. Ступил сотню шагов и провалился в трясину. Набрал полный капец холодной, густой воды. Долго тряс ногу, сбрасывая черную торфяную жижу. Обошел стороной болото и, когда показались белые стволы берез и шлях, присел на кочку. Кровь уже почти не сочилась. Только место горело огнем и саднило. Нарвал подорожника, смочил в болоте лист и приложил к плечу.

Выходить на дорогу Гришка Мешкович не решался, хотя и прошло уже немало времени. Думал о том, что если б были еще дозорные в тайном залоге – дали бы о себе знать. Долго сидел Гришка у дороги, посматривал по сторонам. Ни верховых, ни мужицких телег не видно. Когда солнце перешло за полудень, поднялся и, не выходя на шлях, пошел еле заметной тропкой. Тропка была влажной, и вскоре снова началось болото. «Была не была! – решил Мешкович и вышел на шлях. – До деревни можно идти спокойно, а там надо ждать снова тайный залог…»

Вечером Мешкович подошел к деревне. Шляхом заходить в нее побоялся. Решил податься огородами. Возле одной из хат увидел ребенка. Мальчишка не заметил Мешковича. Гришка осторожно приблизился.

– Мамка в хате?

Увидав незнакомого, мальчишка заплакал и убежал в хату. За ним прошел Гришка Мешкович. В хате баба взяла ребенка на руки, молча и без удивления смотрела на Гришку.

– Добрый день! – Мешкович устало опустился на скамью. – Не знаешь, баба, есть ли в деревне залог?

– Вроде бы нет. – И пожала плечами.

Мешкович облегченно вздохнул.

– Посмотри-ка, что у меня там… – сморщился Гришка, снимая рубаху.

Баба охнула:

– Где это тебя так?

– В лесу на сук напоролся.

– Ой ли правду говоришь? – баба посмотрела с укором. – Порублено.

Мешкович попросил:

– Обмой.

Рана была неглубокой, но сильной. Баба мокрой тряпицей вытерла засохшую кровь. Прикладывая сухие листья аира, качала головой. Все плечо покраснело и дышало жаром. Баба стянула с шеста чистую рубаху.

– Надевай!

– Я свою.

– Твоя в крови вся. Вон как задубела.

– Рубаха дома, а где твой человек? – Мешкович оглядел хату и начал надевать сорочку. Натягивал ее с трудом – шевелить плечом было больно, а рубаха оказалась тесной.

– Известно, – замялась баба. – На барщине. Хлеба молотит. Нонче уродило на хлеб.

– Молотит… в лесу?

– Язык что шило у тебя, и пытлив ты больно, – баба отвернулась и завозилась у печи.

Она поставила на стол миску крупника. От миски шел аппетитный запах варева. Мешкович поел. Видно, от усталости потянуло на сон. Не поднялся.

– Добрая ты, – сказал ласково бабе и вспомнил свою Марфу. – Сбережет тебя бог!

Ночевал Гришка Мешкович в копне сена. В нем было душно и млосно. Всю ночь мучила жажда, и спал плохо. Виделись страсти. Потом казалось, что летел куда-то в пропасть, проваливался и остановиться не мог. Когда ворочался на бок, ныло плечо и дергало всю руку. Рано утром поднялся и зашагал с холодком. Шел и дивился тому, что ноги становились тяжелее с каждым шагом, а в голове все больше и больше шумело. Подумалось, что после смерти Марфы слаб стал и стар. Не зря люди говорят, что старость начинается с ног. К вечеру совсем выбился из сил. С трудом добрался до деревни. Мужик пустил в хату и предложил трапезу. От еды отказался и завалился на солому.

Утром Гришка Мешкович сообразил, что не в, усталости дело. Вся спина, грудь, ноги горели огнем. «Захворал», – решил он и попросил у мужика браги. Ее не оказалось. Но у кого-то хозяин раздобыл келих сивухи. Мешкович выпил ее. Заработало сердце чаще, ударил жар в голову.

– Отлежись, – посоветовал хозяин.

– Не могу. Идти надобно.

– Твоя воля, – пожал мужик плечами. – Был бы конь – подвез бы тебя.

– Далеко ли до Горваля?

– Далеко. Скоро будет место Житковичи. Потом, сказывают, за сто верст – место Калинковичи. А там останется недалече. Верст еще с половину сотни.

Шел Гришка Мешкович, и жаркой голове не давали покоя мысли: дойти бы быстрее, найти Гаркушу. А там бы отлежался в хате или черкасском лагере. Только теперь уже не плечо, а вся спина горит. Сильнее мучит жажда. За день во рту ничего не было, окромя воды. И есть не хотелось.

Верст за двадцать от Калинкович Гришку Мешковича настигли фурманки – ехали мужики за лесом для пана. Забрался в телегу, лег на сено и не мог понять, в дрему ли впал или в забытье. Как из тумана, то выплывало, то пропадало лицо ксендза Халевского, вскудлаченная голова Карпухи и кунтуши, кунтуши… Потом мужики напоили кислым молоком, и казалось, ему полегчало. Но когда свернули со шляха и Мешкович слез с телеги, почувствовал, что дальше идти не может – не идут ноги. Кое-как доплелся до деревни. Седой согнутый старик с удивлением рассматривал Мешковича и хриповато гундосил:

– А я думал, хмельной. Водит тебя в стороны… Думал, с чего это бражничает мужик? – выставив ухо, сморщился: – Про что спрашиваешь? Стар я, глух…

– Не знаешь, где казаки ховаются?

– В лесу, вестимо. Где ж им ховаться!

– Лесов вокруг много. В какую сторону ни иди – лес. – Мешкович поднял сонные глаза.

– Кто тебя знает, что ты за человек и откуда ты, – закряхтел дед, недоверчиво оглядывая Мешковича. – Может, паны тайно послали тебя? Ходишь да высматриваешь. Мне помирать скоро, и грех на душу брать негоже. Не ходил я за казаками…

Мешкович решил, что дед, пожалуй, не знает, где казаки, но то, что слыхал о них – сомнения быть не может. Голова кружила, хотелось лечь, и совсем не стало сил разговаривать. Гришка устало прикрыл глаза.

– Мне надобны они, дед. Понимаешь, надобны… Панам я прислужник плохой, и ты меня не бойся…

Дед поверил.

– Побудь малость. Скоро вернусь.

Долго сидел Гришка Мешкович. Пил студеную воду, что подавала в ковшике старуха. Наконец заскрипела дверь. За дедом в хату вошел человек. Хоть и был в избе полумрак, под бородой Мешкович разглядел еще не старое лицо. Пощипывая бороду, мужик опустился рядом на лавку.

– Зачем тебе казаки понадобились? – твердо спросил он. – Или жить тебе без них нет мочи?

– Не ошибся. А если веры мне нет, пойдем вместе, – уговаривал Мешкович. – Не просил, если б не захворал. Видишь сам, на ногах не стою…

Мужик запряг лошадь. Мешкович залез в телегу и провалился в сон. Сколько пролежал, не знает, но открыл глаза, когда тормошил его мужик. Телега стояла в старом сосновом лесу. Мужик говорил, а Мешкович его не слышал.

– Оглох, что ли?!. В третий раз тебе толкую. Пойдешь на запад солнца. Попадешь в ельник. За ельником снова лес, да помельче этого. Левее овраг будет. В него не спускайся. Там увидишь. Версту, может, и будет.

Мешкович слез с телеги, осмотрелся красными, помутневшими глазами и пошел, хватаясь руками за смолистые стволы. А перед самым лицом плыли синие и красные круги. Остановился возле сосны, отдышался, на мгновение закрыл глаза. Когда поднял тяжелые веки, удивился, что лежит. Слабые пальцы судорожно сжимали пучок сухого, желтого мха. Поднялся с трудом и побрел через ельник. Шел, казалось ему, долго. Снова закачалось небо, завертелись сосны, заваливаясь набок. Вдохнул прохладный воздух и закричал:

– Эге-ей!.. – и, как эхо, отдалось в голове, в ушах далеким и протяжным: «Э-эй…»

Очнулся Гришка Мешкович возле костра. Пахло дымом. Кто-то приподнял его голову и приставил ко рту кружку. Выпил холодной воды и попросил склонившегося над ним человека:

– Позови Гаркушу… Гаркушу…

Гришка Мешкович слыхал далекие, глухие голоса, и почему-то чудился ему колокольный звон, который нарастал в ушах глухими и тяжелыми ударами. Расслабилось тело, и показалось Гришке, что полегчало. Только по груди, по ногам мелкой колючей дрожью прокатился озноб…

Когда снова поднесли к губам кружку, он не поднял голову, не раскрыл рта. Гаркуша подошел, посмотрел на большой, покрытый испариной лоб, снял шапку. И мысли не было у Гаркуши, что в поясе у мужика зашито ему письмо. Много приходит люда к нему в загон и просят коня да саблю…