Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

ОДНОЙ ДОРОГОЙ

«А черкасы де, государь… польскую и литовскую землю воюют, а в зборе де, государь, черкас тысяч з десять и воевали Быхова города и Могилева города уезды… А у черкасов де, государь, с поляки учинилася ссора за веру и белорусцы де к черкасам приставают…»

Из отписки воеводы Д. Великоганова в Посольский приказ

«Чтоб есми вовеки все едино были…»

Б. Хмельницкий

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

круженный лесами и глухими болотами Пинск жил, казалось, обычной спокойной жизнью. Лавочники Федор Казакевич и Павел Красовский возились возле лобазов. Открыл двери корчмы Ицка, и на улицу дохнуло перекисшей брагой. С утра на рынке суетились бабы. В шляхетном городе стояла тишина. Но спокойствие было обманчивым. В шляхетном городе этой ночью не спали. Пан Лука Ельский ходил по комнате, заложив за спину руки. Тревожные мысли целую ночь не давали покоя: слишком внезапно оказался Небаба под стенами. Пан Лука Ельский ожидал казаков, но позднее. Был уверен, что к этому времени ближе подойдет к городу войско стражника пана Мирского. Единственное, что успокаивало и вселяло уверенность, так это приход нового короля. Он-то уже не потерпит разбоя в крае.

В доме пана Скочиковского полутемно. Маленькие окна прикрыты ставеньками. Пан Скочиковский тоже давно не спит. В плетенную из ивовых прутьев корзину уложил собольи и куничьи меха, одежду. Поразмыслил и решил, что черкасы народ опасный, и ежели появились они под стенами города, то вовсе не для того, чтоб погарцевать на виду и снова уйти в лес. И чернь не преминет случая, чтоб свести счеты. Только теперь подумал, что Шаненя больно замысловатый мужик. Куда употребляет он железо, неизвестно. Только не на колеса. Да бог с ним! Скочиковский решил уехать из города. Но как покинуть Пинск? Ворота все заперты наглухо, и к ним приставлена стража. Если только шляхетным мостом через Пину? А там, верстах в семидесяти, недалеко от Иваново есть тоже мост.

На базарной площади людей поубавилось. Топчутся бабы с цыплятами. Ни горячего сбитня, ни пирогов с капустой, ни меда. Бродят мужики, ожидая новостей. Возле них шатается обезумевший Карпуха, трясет кулаками, поглядывая на шляхетный город. Мужики усмехаются в бороды, хитро перемаргиваются.

В мужицких хатах всю ночь, как в ульях. Шепчутся, прислушиваются, не слышен ли топот копыт? Ждут не дождутся, когда ударят черкасы по городу. Пусть бы только ударили! Тогда уж выйдут на подмогу. В хатах поставили топоры возле дверей да вилы. Чтоб были под руками. Клокочет в мужицких грудях ненависть. Если уж вырвется она наружу – уподобится весеннему потоку, шумному и неудержимому, сметет все на пути, и не будет силы, которая сможет остановить или задержать ее. Припомнит чернь все, что накапливалось многие годы: и не знающие меры поборы, и батоги, что свистели над мужицкими спинами, и обиды, что чинили паны над бабами и девками, и поруганная вера. Гнев мужицкий будет неумолим и свят. Не остановится топор ни над панской головой, ни над колыской панского дитяти…

Пропели петухи. Шаненя, Алексашка и Любомир вышли из хаты. На дворе было зябко – кончался сентябрь. Небо по утрам затягивало серой, плотной дымкой. Порыжевшие листья кленов и берез устлали дол. Ветер гнал по Пине мелкую рябь. На город тянулся терпкий запах болотной прели. Днем сквозь густую туманную завесу солнце пробиться не могло и висело над лесом желтовато-белым матовым диском.

Любомир пригладил ладонью путаные волосы, спокойным взглядом окинув Шаненю и Алексашку, спросил:

– Ну, что, поедем?

– С богом!

Шаненя хлопнул вожжей по крупу лошади, и она потянула воз, в который был уложен нехитрый багаж ремесленника – седелки, хомуты, десяток колес и новые железные обода. Молча тронулись за телегой Алексашка и Любомир. Алексашка шел и старался не думать о предстоящем деле. Тревожные мысли были только помехой. Уже с вечера все продумано и решено. Ехали по безлюдной улице и знали, что из каждого оконца их провожают зоркие глаза горожан ремесленного посада. В домах не спали.

Еще издали, когда показались Лещинские ворота, Алексашка увидел стражу – двух часовых с алебардами. Они стояли у закрытых ворот. Один из них поглядывал в амбразуру. Подъехали ближе и остановились. Часовой в шлеме и с кирасой на груди недобро посмотрел на Шаненю.

– Куда едешь?

Шаненя придержал коня.

– В Логишин утварь везу… Раскрывай ворота!

– Поворачивай назад! – рассерженно приказал часовой.

– Чего кричишь, стражник? Поворачивай, поворачивай! Я утварь везу. Купцам нонче ворота открыты…

Добродушный тон Шанени смягчил стражу, и часовой недовольно фыркнул:

– Не видишь, баранья твоя голова?! – он кивнул на ворота. – За стеной казаки. Велено не выпускать никого из города и врат не открывать кому бы то ни было.

– Вот оно что! – Шаненя тихо свистнул. – И купцам уже дороги нету?

– Казакам все одно, купец ты или куничный. Порубят и тех, и других.

Шаненя закачал головой. Но уже было радостно то, что стража заговорила. Видимо, стоят часовые всю ночь, хотят спать и обрадовались, что разогнали разговорами сон.

– А знаешь, мы через шляхетный мост проехали Пину. Там стража пропустила.

– Не мели! И там наглухо закрыто.

– Не веришь?!. Неужто придумывать стану? Вот тебе крест, проехали…

Часовой не заметил, как Любомир взобрался на лестницу и высунулся над стеной по пояс. Снял малахай, снова надел. Лестница скрипнула. Часовой схватил в обе руки алебарду.

– Слазь!

– Чего испугался? – удивился Любомир. – И поглядеть нельзя, что там за казаки…

– Слазь, говорю, нечистая твоя душа! Не то… – и размахнулся алебардой.

Любомир поспешно соскочил: со стражей шутки плохие. Отошел к телеге, прислушался. За стеной, в стороне леса, трижды прокричал филин. Отлегло сердце – их заметили.

– Ох и злющий ты! Никаких казаков не видать.

– Я те покажу, смерд поганый! – не унимался часовой, потрясая алебардой.

– И ты смерд, – отбивался шуткой Любомир. – Или, может, княжеского роду?

– Что делать будем? – нарочито громко спросил Шаненя.

– Видишь сам, гонит воин, – с обидой ответил Любомир. – Придется поворачивать оглобли.

Втроем переглянулись и поняли друг друга. В лесу казаки сидят на конях и, может быть, вытянули из ножен сабли. Ждут. Тянуть дальше нельзя. Уже проходит серая, предутренняя мгла. Город оживал. Где-то недалеко гремели бадьей колодца. К воротам может подойти свежая стража, а то и войско. Надо было действовать решительно и смело, без промедления.

Перед самыми воротами Шаненя начал разворачивать коня.

– Стой, атоса слетела! – предупредил Любомир.

Часовой не хотел смотреть, как надевали атосу.

Приставил к стене алебарду и приник к амбразуре. Был самый подходящий момент, и Любомир воспользовался им. Выхватив кинжал, пырнул часового, и тот, схватившись за бок, со стоном покатился по земле. Второй часовой не сразу сообразил в чем дело. Но когда опомнился – было поздно: Любомир занес над его головой алебарду, а Шаненя и Алексашка уже возились с тяжелым засовом на воротах.

– Не шевелись! Убью!.. – закричал Любомир часовому.

Тот окаменел от страха.

Шаненя, сбивая о железо руки, тянул ржавый, непослушный засов, которого не пускали в действие по меньшей мере лет двадцать. Засов скрипел, но все же поддавался. Пронзительно взвизгнули тяжелые створки ворот. Шаненя и Алексашка с силой толкнули их, и они разошлись в стороны.

Сжав до боли зубы, Шаненя напряженно всматривался в лес. Нет, ему не показалось, не мерещилось. К воротам, сверкая саблями, уже мчались казацкие сотни. Они близко, совсем близко. А где же Небаба? Его не видно. Топот копыт все сильнее и раскатистее. Казаки пригнулись к гривам… В стороне Северских ворот гремит выстрел – черкасов заметила стража и дала знать мушкетом. Но теперь стреляй не стреляй, поздно!.. Шаненя и Алексашка отбежали от ворот, и первые всадники с криком и гиканьем ворвались в Пинск.

– Слава!.. – несется по сонным улицам.

– Сла-ава-а!.. – слышится за городской стеной.

Шаненя и Алексашка вскочили на телегу и стеганули лошадь. Любомир едва успел их догнать. Помчались на базарную площадь. А в той стороне хлопнуло несколько мушкетных выстрелов. Город ожил мгновенно. Из хат выбегали мужики. Некоторые не сразу догадывались, что произошло, но, увидев мчащихся казаков, поспешно возвращались в хаты, хватали топоры и вилы, на ходу подпоясывались бечевками, бежали к площади. Несколько раз ударил большой колокол церкви святого Николая. Звон его покатился над Пинском и замолк. Словно в ответ этому звону в шляхетном городе послышался призывный зов трубы. Раскрылись ворота, и, сверкая легкими кирасами и островерхими шлемами, вылетело на быстрых конях полсотни рейтар. Из-за выложенной камнем изгороди показались стволы мушкетов. Загрохотали выстрелы. Вспуганные казацкие кони завертелись и понесли всадников назад. За ними бросились рейтары. Но казаки и не собирались уходить. Выждали, когда подальше от шляхетного города отойдут рейтары. Потом вдруг повернули им навстречу. И небольшая, узкая базарная площадь наполнилась криком и гомоном, ржанием коней и звоном сабель.

Шаненя завернул лошадь и въехал во двор корчмаря Ицки. Тот выбежал из дома и трясущимися руками схватил Шаненю за полу кафтана.

– Иван, что теперь будет?! Боже мой, что будет?..

– Прибереги коня! – бросил на бегу Шаненя и, вытащив кинжал, побежал проулком к ратуше, куда устремились мужики. Показалось ему, что на сером жеребце рубится с рейтарами Небаба. Остановился возле хаты, чтоб разглядеть получше, и тут же потерял казака. Вместо него мелькнул светло-зеленый сюртук и широкополая серая шляпа с плюмажем.

– Войт Лука Ельский!.. – и сжал рукоятку кинжала.

Снова загремели выстрелы. В густом, прохладном воздухе вспыхнули синие клубочки дыма и повисли невесомо. Выстрелы всполошили на высоких тополях вороньи гнезда, и птицы шумным скопищем закружили над городом.

Рейтары не выдержали неожиданного стремительного натиска казаков. За рейтарами замелькали крылья гусар, понеслись к воротам шляхетного города. За ними – казаки. Но остановил их на мгновение залп мушкетов. На глазах у Шанени свалился казак, и конь, перевернувшись через круп, придавил убитого.

– Аниска! – раздалось несколько голосов.

Снова взметнулись сабли, и уже, на страшась мушкетов, казаки двинулись к стене. Ворота подались не сразу. Спешившись, казаки раскачивали их.

– Рраз! Еще раз!

– Взяли!..

Наконец не выдержали засовы и петли. Разъехались створки в стороны. Неудержимым потоком казаки ворвались в шляхетный город и удивились тишине и безлюдью.

За черкасами в город хлынули мужики. Расталкивая толпу, к ратуше пробрался Шаненя и сразу же попал в крепкие объятия Антона Небабы.

– Живой?! – обрадовался Небаба.

– Всевышний сберег!

– Спасибо тебе! – расцеловал трижды. – Спасибо!

Небаба был запыленный и раскрасневшийся. Сухие губы запеклись, а к высокому потному лбу прилипли влажные волосы. Устало смотрели глаза.

– Не время лобызаться! – Небаба вскочил на жеребца, показал саблей на мост. – Туда ушли рейтары?

– И войт ушел! – загудели мужики.

– Выпустили!

– Войт к мосту не шел, – пробиваясь к Небабе, кричал мужик в изорванной рубахе. Он был без шапки, и русые взлохмаченные волосы стояли копной. В руках его сверкал топор. – Не бежал войт. Я у моста был… Он здеся заховался!

– Искать ирода! – кричала толпа.

– Идем в хоромы!

Побежали к дому войта. В одно мгновение обложили дворец, а в середину без казаков входить не решались. Топтались у стен, заглядывая в широкие окна.

– Чего стали?!. – Шаненя вбежал на крыльцо. На какое-то мгновение им овладела нерешительность. Может быть, потому, что впервые в жизни осмелился поднять руку на святое святых – шановное панстао. И тут же поборол это чувство. Толкнул ногой дубовые двери. Они раскрылись. – Пошли!..

В комнаты, устеленные дорогими коберецами[18]18
  Ковры местного изготовления.


[Закрыть] хлынула чернь в лаптях и опорках, немытая, нечесаная, хлынула в покои, которые кроме служанок никто из черни не видел. Мужики обшарили весь дом, под койки лазили, все шкафы раскрыли. Никого не нашли. Тогда в ярости снова пустились по дому. Срывали с окон легкие, как пух, кружевные занавески, переворачивали ногами коберецы, швыряли стулья и опрокидывали тяжелые дубовые шкафы. В опочивальнях разодрали подушки и пуховики. Невесомое перо, будто первый снег, взлетало к потолку и падало, кружась, на вылизанный до блеска, желтый, натертый воском пол. В кухарских покоях били посуду. Со звоном рассыпались кубки, отлитые из дорогого стекла. Не обминули чердак и подвалы.

Невесть откуда появился Карпуха. Он похудел, сгорбился, только глаза его пылали. Изредка Карпуху крутила хворь, и он терял рассудок на несколько дней. Бабы его поили зельем, и, отлежавшись, вставал желтый и слабый. Теперь неведомо откуда в нем появилась сила бежать со всеми сюда, в шляхетный город. Карпуха поднял над головой костлявые кулаки.

– Огнем палить мучителей! – кричал он.

– Поймали, поймали!.. – раздалось несколько голосов.

Кого поймали, было неизвестно, и шумная толпа хлынула к конюшне. Оттуда вытащили трясущихся и бледных кухара, а за ним садовника. Оба зарылись в сено. Кухар не мог вымолвить ни слова. Упал на колени перед мужиками, обхватив голову. Садовник скрестил на груди руки.

– Бежал пан войт…

– Знамо, что бежал!

– Говори куда!

Над головой садовника сверкнула коса. Тот со страху упал. Шаненя схватил садовника за ворот и поднял с земли.

– Говори!

– Каханые-родные… – взмолился садовник. – Ходом бежал…

Толпа ахнула и загудела.

– Тайный ход есть?!.

– Показывай, где зарылись кроты!

Садовник трусцой побежал к амбару, который был в самом конце двора. За амбаром – стена шляхетного города, а от нее спуск к Пине, заросший акацией и лозой. Садовник раскрыл амбар, и мужики увидели лаз в подземелье. Опуститься в него не решились. Да и не было в том надобности. Садовник сказал, что ход ведет к берегу Пины и выводит к панскому птичнику, до которого менее полверсты.

Побег войта Луки Ельского еще больше распалил мужиков. С обезумевшими лицами они носились по шляхетному городу.

– Смерть иезуитам!

– Смерть!..

Под амбар подложили охапку соломы и выбили искру. Белый, едкий дым потянулся по земле, обволакивая деревья и дома шляхетного города. Кто-то принес весть, что часть рейтар, которая не успела перебраться мостом через Пину укрылась за стенами иезуитского монастыря, а монастырь тот обложили казаки. Мужики побежали на помощь.

Было утро. Ветер растягивал туман, который висел над Пиной, шевелил осоку. Сухие стебли качались над водой и шуршали, пугая птиц, что слетались к реке из необычно шумного города.

2

Первые часы восстания для Ивана Шанени были как сон. Все вертелось, словно в цветной карусели, и он чувствовал себя растерянным и беспомощным. Все, о чем думалось раньше долгими ночами, о чем говорил с Алексашкой и Ермолой Велесницким, оказалось совсем не похожим на то, что происходило в это утро. Гневные, взволнованные лица ремесленников, бородатая чернь со сверкающими глазами, мушкетные выстрелы, порубленные рейтары и казаки на базарной площади да стремительный натиск казацких сотен – все перемешалось и стучало в виски. Еще вчера вечером Иван Шаненя думал, что соберет мужиков и работный люд на базарной площади, раздаст им сто бердышей и сабель, припрятанных в телеге, и все разом ударят в спину рейтарам, если те встретят казаков возле ворот. Все планы рухнули. Влетев через Лещинские ворота, сотня казаков помчалась к воротам Северским, порубила стражу и рейтар, впустила в город остальные сотни. Затем с двух сторон зажали шляхетный город. И перехватить мост через Пину вовремя не смогли. О тайном ходе ни Шанене, ни Велесницкому и думать не приходилось. Теперь только понял Иван: войт Лука Ельский еще вернется под Пинск и приведет войско.

Не ожидал Шаненя, что так дружно поднимутся мужики. Еще больше удивился, когда увидел Гришку Мешковича с топором. Не хотел Мешкович слушать о восстании. Теперь понял, что людское горе – не камень на дороге, не обойдешь стороной. Был он христианином и останется им же…

Когда Шаненя привел мужиков к монастырю, там уже шумели казаки. Прискакали Небаба с Любомиром. Джура, соскочив с коня, приложился ухом к воротам, прислушался и, отчаянно ругаясь, застучал сильным кулаком.

– Видчыняйтэ, бисовы души, бо ж посичэмо всих!..

С монастырского двора ответили:

– Священное место сие, и недозволено тебе стучать, не впустим!

– Не впустишь – сами войдем и долго трактовать не будем. Открывай, душа из тебя вон!

– Не ты первый и не ты последний богу будешь ответ давать, здрайца! За то, что опришек в, тайный сговор втянул, наказан будешь господом…

– У меня свой бог и плевать хочу на ересь!

– Не откроем, – ответили за воротами.

– Ломай, браты! Довольно баить!

Шаненя вспомнил, что в проулке, неподалеку от монастыря холопы ставили хату. В траве лежат тяжелые пятиметровые бревна.

– Давай, мужики, тараном прошибем.

Небаба сидел на лошади, поглядывал, как тащили мужики сосновое бревно, которое еще не успели ошкурить. Бревно дружно подхватили казаки и с ходу ударили комлем в ворота.

– Взяли сильнее! – командовал Любомир.

– Дружно!..

– Открывай, нечисть!

Дубовые ворота с черными крестами жалобно взвизгивали и дрожали после каждого удара. А за воротами во дворе стояла тишина. Небабе не очень хотелось обкладывать монастырь. Гетман Богдан Хмельницкий строго наказывал: войну ведем с войском Речи Посполитой. Монастыри и костелы не трогать. Но здесь уж не его воля. Мужики сами свои давнишние счеты сводят, и препятствовать тому Небаба не будет.

Бревно ухает в ворота, как в огромный бубен. Плохо поддаются дубовые створки. И все же после каждого удара выгибаются пружиной. Еще крепче держит железная завала, хоть и расшатали ее. Еще удар, еще…

– Налегай, мужики!

– Сильней берите! – кричит Ермола. – Разом!

Затрещали ворота. После сильного удара внезапно вылетел крепкий пробой. Покатилось брошенное бревно, и две половины разошлись со скрипом в стороны. На широкий монастырский двор, усыпанный желтым песком, хлынули мужики и казаки.

Двери монастыря были непрочными – слетели с петель сразу, и казаки ворвались в прохладный полумрак. Словно привидение встала на пути стража – пикиньеры с протазанами. Широкие отточенные копья зловеще сверкнули и застыли, нацелившись остриями в лица. Только они не могли удержать и устрашить нападавших. Завязалась короткая схватка. Тишину, что дремала здесь два столетия, разбудили выстрелы, крики, скрежет железа и топот ног. К Алексашкиной груди метнулось широкое лезвие. Чудом успел увильнуть в сторону, и сразу же захватило дыхание. Все же копье чиркнуло по руке у плеча, разорвало кожу. Пикиньер промахнулся и, не выпуская оружия, полетел к Алексашкиным ногам. А на пол его положил топор. Кто доконал пикиньера, Алексашка не заметил. Первые ряды стражи были смяты, и наступавшие неудержимой лавиной пошли вперед.

Побросав протазаны, остальные пикиньеры разбежались. Казаки пустились за ними, топая по гулкому полу. Добежав до алтарей с образами, обсыпанными драгоценными каменьями, ударили саблями по ненавистным ликам…

Осмелев, за казаками пошли мужики и, наконец, дали волю гневу, что накопился в сердцах. Вытащили из камор хоругви, атласные и китайчатые гербы. Затрещала старая материя, поднимая облако пыли. Разлетелась в клочья серебряная парча; по мозаичному полу со звоном катились латунные подсвечники и всякая утварь. В кельях нашли трех перепуганных служителей. Те стояли на коленях перед образами и едва шевелящимися губами шептали молитву. Служители смотрели на казаков пустыми, отрешенными глазами, еще не понимая, что минуты их жизни предрешены.

Одна из келий была заперта. Шаненя толкнул дверь. Крючок сорвался с петельки, и дверь с шумом отлетела в сторону. Возле высокого, из черного дуба комода стоял бледный викарий, распростерши руки. Шаненя оттолкнул его, и он полетел в угол, затих, не поднимая головы. Иван раскрыл дверцы комода и онемел от удивления: стоят на полках золотые и серебряные кубки, келихи, оздобленные жемчугами и дорогими каменьями, сверкающие медные коновки. Таких богатств никогда не видели мужики. Сбились кучей, замерли. И внезапно десятки рук потянулись к вещам.

– Не трожь! – закричал Шаненя.

– Твое ли?! – набросились на него.

– Не заказывай, Иван!

– Из нашего трибуту злато!.. Разбирай!

– Не трожь! – Глаза Шанени налились кровью. – Зови Небабу, Алексашка!

Алексашка выскочил из кельи, а Велесницкий начал расталкивать толпу.

– Вытаращили загребущие зеньки, сукины сыны! – шумел Ермола, работая локтями. – Осади!

– Сам сучий сын! – разошелся мужик с курчавой жидкой бородой и со всего маху огрел Велесницкого кулаком. – Наше злато! Делить поровну будем!

Шаненя схватил мужика, приподнял и тряхнул так, что тот, вырвавшись из цепких рук Ивана, распростерся на полу. Кто-то ударил Шаненю в бок, потом схватили за руки, оттаскивая от комода. Началась потасовка с бранью и криком.

– Замрите, гады!.. – загремел громовой бас Небабы. Атаман с Алексашкой и Любомиром разбросали толпу.

Стало тихо. Вытирая ладонью разбитый нос, Велесницкий ворчал, со злобой поглядывая на мужиков.

– Не зря паны быдлом окрестили.

– Засилю, харцизки мерзкие! – рассвирепел Небаба, сжимая кулаки. Атаман схватил за горло мужика с курчавой бородой и бросил его к ногам Любомира: – Повесить!..

Мужик завыл.

– Прости его, атаман, – встали на колени два казака. – Он Северские ворота открывал.

Небаба заскрипел зубами. Но гнев отошел.

– Плетей ему!..

Шаненя начал сыпать в подол кубки и чаши.

– Забирай, атаман, злато. В казну пойдет!

И все же дюжину унесли.

– Джура, в оба гляди за златом! – и, положив руку на пистоль, Небаба вышел из кельи.

В монастыре стоял грохот. Ломали все, что можно было ломать. Кто-то камнем швырнул в цветное стекло узкого, стрельчатого окна. Дождем посыпались красные и синие осколки.

Из кельи Шаненя пробежал коридором к боковому выходу. Дверь во двор была заперта. Хотел вернуться, но заметил быструю осторожную тень на крутой винтообразной лестнице. Кто-то бесшумно опускался вниз. Шаненя отпрянул в сторону и приник к широкой пилястре. Выглядывая из-за нее, увидел черную накидку и на ней желтый крест. Узкая полоска света, что падала из окна, на мгновение осветила сухое лицо. «Ксендз Халевский!» – узнал Шаненя и оторопел от неожиданной встречи. Ксендз опускался, держа в руке ключ. Халевский кинул быстрый взгляд в сторону Шанени и, не заметив его, начал поспешно открывать дверь. Ключ долго скрежетал в ржавой скважине, и, наконец, сухо щелкнул старый замок. Халевский выскользнул во двор. И только тогда, словно опомнившись, Шаненя рванулся с места и настиг ксендза в тыльной стороне монастырского двора. Здесь никого не было. Двор маленький, обсаженный густыми акациями. Его пересекла дорожка, которая вела к заброшенной калитке Бернардинского костела. За акациями слышались шумные голоса мужиков и казаков.

– Пане ксендже!..

Шаненя видал, как вздрогнули плечи ксендза Халевского. Он остановился, посмотрел на Шаненю обезумевшими, полными растерянности глазами и, подхватив накидку, бросился к калитке. Одним прыжком Шаненя настиг его и, преградив дорогу, схватил за костлявую руку.

– Пане ксендже!.. – задыхаясь от волнения, прокричал Шаненя в лицо.

– Что тебе надобно? – восковые щеки Халевского окаменели, поджались тонкие дрожащие губы.

Шаненя не мог ответить, что ему надо. Много раз наедине с собою думал: если бы представился случай, то высказал бы ему, ксендзу Халевскому, все. И про обиды, что чинят униаты, про то, что иезуиты захватывают для своих потреб городские земли, и про веру католическую, что навязывают силой. Много было о чем сказать. Теперь отняло язык. Вымолвил нескладно:

– Больше не будешь, пане ксендже, вере нашей шкодить и до убожества ее приводить.

– Вера одна, и бог один, – ксендз Халевский задергался, стараясь освободиться от цепкой руки.

– Две! – закричал Шаненя и крепче сжал локоть Халевского. – У меня своя, у тебя своя!

Не заметил Шаненя, как прибежали мужики. Опомнился, когда ксендза Халевского стала прижимать толпа к монастырской ограде. Толпа ревела, потрясая косами и пиками.

– Не успел удрать, ирод!

– Унию принимать не будем! – потрясая косой, кричал Пилип. Рубаха его была изорвана и перемазана кровью. – На веки вечные будь она проклята!

– Не будем! – клялись мужики.

– Пусти до ксендза, пусти…

Шаненя узнал хриплый голос Гришки Мешковича. Шапошник пробивался сквозь толпу, отчаянно работая руками. «Сейчас все порешится, – подумал Шаненя. – И бабу свою вспомнит, и обиды все от униатов…» Наконец Мешкович добрался до ксендза. Короткие, узловатые пальцы шапошника старались поймать подбородок Халевского. Тот мотал головой, ударяясь затылком о камень ограды. Глаза его тревожно блуждали и, остановившись на Мешковиче, застыли в оцепенении.

– Ну?!. – прохрипел Гришка. – Думал, пане, вечная твоя власть?!. Настал долгожданный час судом праведным судить за все твои пакости!..

Мешковича опередили. Сверкнула алебарда, и стон ксендза Халевского потонул в разгневанном крике мужиков…

А в монастыре стоял грохот. Казаки, разыскав лестницы, добрались до высоких окон и вырывали тяжелые свинцовые рамы. Один казак ловко работал топором. Слетела вниз шапка, и оселедец смешно заболтался из стороны в сторону. Увидав здесь Шаненю, Небаба обрадовался.

– Богатый кляштор попался. Не зычить нам лучшего, – и кивнул на окна.

Мужики смотрели, раскрыв рты, и не понимали, зачем атаману понадобились монастырские окна. Шаненя сам не знал, но все же догадался.

– Пули лить будут. Чистый свинец… Зеньки бы не таращили, а помогали.

Мужики полезли к окнам. Небаба осмотрел первую раму, ударил топориком по мягкому металлу, остался доволен.

– Несите в кузню к Шанене, – приказал казакам. – Там все прилады найдете.

Но Шаненю Небаба не отпустил. Тот понял, что предстоит разговор с атаманом. В кузню повел Алексашка.

Алексашка был рад делу, которое дал Небаба. Теперь-то сблизится с казаками, о которых много слыхал и думал. Сегодня убедился сам, что народ это храбрый, отчаянный, за веру нерушимо стоит. Казак с оселедцем, что выламывал раму, пристально посмотрел на Алексашку, смерил его взглядом, пощупал крепкую руку и, обнаружив мускулы, показал ряд белых зубов.

– Як зализо! Козаком будэш… Мене Юрком кличуть… А тэбе як?

– Алексашкой.

– Чуднэ имя… Мабуть, Олекса?

– Как хочешь. Абы в печь не ставил…

Вдвоем легко подхватили раму и потащили в кузню. Нести ее неудобно. Сабля непривычно бьет по ноге, мешает шагать. Алексашка быстро вспотел. Оглянулся, а следом казаки тащат вторую раму.

Во дворе Ховра бросилась к Алексашке со слезами.

– Где Иван?

– Цел твой Иван! – с достоинством ответил Алексашка. – С атаманом Небабой в кляшторе стоит.

Юрко увидел Устю и заохал:

– Ото дивка! Мо твоя?

У Алексашки радостно забилось сердце. Откинув шапку на затылок, гордо ответил:

– Моя!

Устя бросила суровый глаз на Алексашку и скрылась в хате.

Юрко осмотрел кузню, ударил несколько раз молотом о наковальню, как будто хотел убедиться, крепка ли она, и, прилаживая на ее угол раму, рассказывал:

– Пять тысяч реестровых казаков на Украине, считай – ничего. Под Желтыми Водами гетман Хмель говорил, что половина Черкасчины реестровой станет. Тогда – амба! Конец панской неволе. Те, кто под Водами с гетманом был, – в реестровые попадут.

– А ты был?

– Я-то? О-го-го! И под Азовом сидел, – Юрко закатал рукав. Повыше локтя Алексашка увидел синевато-красный рубец. Он был свежим. Юрко сморщился, словно от боли. Про Азов Алексашка ничего не слыхал. Подумал только, что обошел казак половину света, много повидал.

– Далеко этот Азов?

– У моря. Далеко.

– Недолго было совсем отсечь, – Алексашка снова неодобрительно посмотрел на руку.

– И такое у казаков бывало. Пока меня господь бог бережет. А как дальше будет – не знаю.

– Что это тебя под Азов занесло? – не унимался Алексашка.

Юрко затеребил оселедец и уставился на Алексашку удивленными глазами.

– Дурной ты или не понимаешь? Война с турками была.

– Я почем знаю, война или не война? У нас на Белой Руси про Азов и про турков слыхом не слыхать. Одна татарва набегала.

Юрко помягчел.

– Десять год назад турки набежали на Азов. Взяли город и оттуда – на станицы донские за полонянками и скарбом кидались. Нечто можно было терпеть такое? – Юрко сверкнул черными глазами и насунул на лоб шапку. – Азов взяли, а турков порубили. Через год пришел под стены татарский посол и велел сдать город. А казаки ему ответили: «Не токмо что город дать вашему царю, и мы не дадим с городовой стены и одного камня снять вашему царю, нешто будут наши головы так же валяться, станут полны рвы около города, как топеря ваши бусурманские головы ныне валяются, тогда нешто ваш город Азов будет…»

– И что было потом?

– Потом, через года со три, пришел Гусейн-паша с несметной ратью и обложил город. Ушли мы. Не стали кровь лить. Но и турок не стал вершить набеги.

Юрко замолчал, насупился, думая о чем-то своем. Не спрашивал больше об Азове и Алексашка. Было ясно ему, что Юрко казак храбрый, земле своей предан и вот уже десять лет не слезает с коня. Год ему было за тридцать, и Алексашка подумал, что должна быть у черкаса семья. Тревожить казацкое сердце не хотелось. Алексашка снял с потухшего горнила два молота, разыскал зубило, положил клещи.

– Да, повидал ты немало. А родом откуда?

– Где был, там нету. Ни рода теперь, ни племени. Только, может, ждет меня Мария. Если жива. Вот такая, как твоя, чернобровая…

Больше Юрко ничего не говорил. Взял зубило, проворно перебил раму и, отрубив кусок свинца, начал старательно плескать его молотом. Свинец был мягким и ковался легко.

– Пулелейки нет у тебя? – спросил Юрко. – Плавкий ли? Да попроворней раздуй горн.

Пулелейки в кузне не оказалось – ни к чему она. Литьем пуль Шаненя не занимался. Но раздуть горн для Алексашки было делом простым. Угли сухие, мех исправный. В губку обронил искру и качнул пару раз дышло – зарделось розовое пламя. Юрко куда-то бегал и принес крошечный ковшик с острым носиком и деревянной ручкой. Алексашка догадался, что это и есть пулелейка. В нее набросали кусочки свинца. Пошла работа. К вечеру высыпали в песок первый десяток пуль. Все же долго возились, пока сноровку обрели. Радовался Юрко.

– Будет рад атаман, – Юрко пересыпал пули с ладони на ладонь и смотрел на них, как на диковину.

Завязав пули в тряпицу, пошли искать Небабу.

3

Иезуитский коллегиум на самой Васильевской горке. Позади, от дворов, высокий берег Пины. Впереди коллегиума – костел, монастырь и ратуша. Серая, приземистая трехэтажная громада. В коллегиуме Шаненя никогда не был. Делать ему там нечего. На здание поглядывал косо – коллегиум считал рассадником еретиков и нечисти, от которой шли все беды работному люду. Сейчас с любопытством переступил порог. От дверей на второй этаж ведет широкая лестница. Будто винтовая, она трижды поворачивает и выводит на площадку. Вдоль длинного коридора квадратные колонны под стрельчатым сводом. А с правой стороны – кельи. В коллегиуме тихо и мрачно. Куда девались обитатели, Шаненя понять не мог. Может быть, сбежали через мост на другую сторону Пины, а может, успели укрыться в Пинковичском костеле, что в нескольких верстах от города, бежав тем же потайным ходом. В кельях все было на местах. На деревянных койках сенники, застеленные шерстяными постилками, и жесткие подушки. На столиках молитвенники, чернила с песочницами и листики бумаги. Воздух был устоявшимся, насыщенный запахом плесени и старых книг.