Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Три дня стоял лагерем под Пинском отряд пана Мирского. На опушке леса, против Лещинских ворот, выставили жерла тяжелые кулеврины. Огромным полукольцом до Северских ворот расположилось войско. Были пасмурные, холодные дни, и воины жгли костры. Ночью они зловеще светились и напоминали горожанам о предстоящей битве. Днем, стоя у шатра, пан Мирский подолгу наблюдал за притихшим, настороженным городом. Ворота были заперты, а на стенах ни души. И все же пан Мирский понимал, что за войском неустанно следят сотни глаз. Был уверен еще, что в окрестных лесах бродят казацкие лазутчики, которые имеют связь с городом. Пан Мирский также выставил тайные залоги, но что деется в городе, узнать не мог.

У пана Мирского было намерение начать штурм города на следующий день, утром, после прибытия к городу. Пушкари заложили заряды, затолкали пыжи и замерли с зажженными факелами в ожидании команды. За несколько минут до выстрела примчался чауш с письмом. Мирский торопливо сорвал печать, подвешенную на конском волосе, прочел письмо, и листок задрожал в руке. В письме Януш Радзивилл сообщал, что чернь в городе Турове взбунтовалась и открыла ворота города казакам. Те ворвались в Туров и перебили шановное панство. В связи с этим гетман просил быть осторожным и опрометчиво не поступать.

– Туров, Туров… – прошептал в расстройстве пан Мирский и спрятал письмо в сюртук.

В Турове пану Мирскому бывать не приходилось, но город этот знал лишь потому, что некогда владел им знатный князь Константин Острожский, которого считал изменником Речи. Это он слишком уж пекся о просвещенстве края и даже открыл школу для черни. «Хлопов обучать греческому языку!..» – прикусив губу, ехидно подумал пан Мирский. А потом чернь взбунтовалась и отослала верноподданнические прошения русскому царю. Тот был рад случаю и отправил стрельцов и артиллерию под Туров. Ратники царя взяли город и опустошили его…

Письмо гетмана заставило пана Мирского отложить штурм на несколько дней. Теперь стало очевидным, что под Пинском не окончатся баталии на Полесье. После каждого разгромленного загона внезапно появляются новые, такие ж многочисленные и дерзкие в своих действиях. И будет ли конец им – знает один бог.

На третье утро пан Мирский вышел из шатра, в который раз посмотрел на стену. Ворота были раскрыты, и около двух сотен черкасов, вытащив сабли, вышло в поле. Заиграл рожок, и драгуны вскочили на коней. Пан Мирский смотрел, как гарцевали казаки, и вдруг все разом скрылись снова за воротами. Пан Мирский был удивлен – не мог понять: что это значило? Казаки не пожелали принимать боя. Он тут же решился:

– Пробил час!

– Да поможет нам бог! – прошептал войт.

Войт Лука Ельский ждал этого часа и, наконец, дождался. Теперь он не хотел думать и не думал о тех сложных условиях, в которые попал град Туров, ни о гетманах Потоцком и Калиновском, взятых в полон Хмельницким. Перед ним стояли казаки и чернь, которые разграбили и опаскудили шляхетный город, учинили страдания его сердцу и теперь были ненавистны на веки вечные. Войт покосился в сторону кулеврин, которые задрали в небо стволы, сел на коня и, прошептав молитву, застегнул шлем.

В руках пушкаря колышется факел. О, святое, всемогущее пламя, перед которым не может устоять никакая сила! Пан войт взмахнул рукой, и пушкарь поднес огонь. Из ствола малиновым языком выскочило пламя, и ахнула кулеврина. По лесу покатилось эхо. Оно не успело растаять, как раздался второй выстрел. Вслед за ним гаркнули пикиньеры:

– Hex жые!..

Словно в знак нерушимой, твердой воли им ответили застывшие в строю драгуны:

– Hex жые!

Загрохотали все остальные кулеврины. Сладковато-колючим запахом пороха затянуло маленькую поляну перед лесом. Ветер заколыхал сизый дым, и он медленно поплыл в сторону. Потом еще раз зарядили пушки и поднесли фитили.

Ядра со свистом пролетели городскую стену. Куда они падали – неизвестно. Может быть, покатились по огородам, разбрасывая землю. Может быть, ударили по хатам, кроша сухие бревна. Пан Лука Ельский до рези в глазах всматривался в ворота. Ему казалось, что открываются они, расходятся в стороны. Но ворота не открывались. Сжимая повод, он упрямо твердил:

– Не может быть! Отворятся… Отворятся…

Мелкой раскатистой дробью ударили барабаны. Запела труба, и драгуны, не нарушая строя, пошли к стене. Продвинувшись вперед, остановились в двухстах шагах. Внезапно над стеной прогремел одинокий мушкетный выстрел и облачком вспыхнул голубоватый дымок. Показалась казацкая шапка и исчезла.

– О-го! – процедил войт. – Это быдло еще собирается давать бой королевскому войску? А может, казаки выстрелом предупредили о сдаче?

Но ворота не открывались и теперь, после выстрела. Стало ясно, что сами они не раскроются. Их надо раскрывать. Предстоял штурм трудный, жестокий. «Окончится ли он победой в первый день? – спрашивал себя войт. И отвечал себе же: – Вряд ли…» Он вынул из кармана сложенный листок и спросил стражника Мирского:

– Пошлем?

Стражник Мирский утвердительно кивнул. Рейтар привел низкорослого щуплого мужика. Руки у него были связаны, и конец веревки держал воин с бердышом. Следом за мужиком явился трубач отряда.

– Развяжи хлопу руки, – приказал пан Мирский.

Сняли веревку. Мужик стоял, как и прежде, с заложенными за спину руками, спокойными и немного грустными глазами смотрел на пана Мирского, словно ему было известно, зачем его схватили два дня назад и увели из хаты.

– Хлоп! – пан Мирский смерил быстрым взглядом мужика с ног до головы. – Ты в Пинске бывал?

– Бывал, пане. Приходилось… Когда панскую пшеницу на ярмарку везли…

– Замолчи! – оборвал стражник. – Язык у тебя мотляется, как сучий хвост. Где ратуша, знаешь?

– Как не знать, пане!

– Пойдешь вместе с трубачом в город, понесешь письмо маршала и полковника пиньского злодеям: ремесленникам и черни. Покажешь трубачу, где ратуша. Пусть прочитают письмо и дадут ответ – напишут или словами, все равно. Чтоб запомнил, что говорить будут. Понял?

– Как же, пане!

Пан стражник Мирский взял из рук войта бумагу и отдал ее трубачу. Тот расстегнул сюртук, положил бумагу за пазуху. Перекинув через плечо трубу, застыл перед воеводой.

– Разговоров с ворами никаких не веди! – строго наказывал пан Мирский. – Спрашивать будут о войске, отвечай, что не знаешь ничего. Скажи, велено ждать ответ до захода солнца. Потом вертайся с хлопом назад… – и добавил, подумав: – Если разбойники отпустят…

Трубач побледнел, но ответил достойно:

– Выполню, ваша вельможность!

Они пошли по дороге прямо к Лещинским воротам. Не доходя полста шагов, трубач остановился, приложил трубу к губам и, набрав воздух, заиграл протяжно и звонко. Звук полетел по городу и замер. На какое-то мгновение стало тихо. Так тихо, что пан Мирский услыхал, как за стеной в стороне шляхетного города жалобно заржал конь. Возле ворот трубач повесил трубу через плечо и постучал кулаком.

– Эй, отворите!

За воротами послышался спокойный, чуть хрипловатый голос. По говору трубач поднял, что говорит казак.

– А ты кто будешь?

– Трубач войска его милости маршала и полковника…

– Ой, матка ридна! Якэ панство до нас…

– Откройте врата, – просил трубач.

– А что надобно тебе?

– Несу письмо полковника Пинского повета и войта пана Луки Ельского.

– Ты ему и труби, пану… Знаешь куда?

– Зело дерзок ты на язык, – обиделся трубач.

– Кому письмо? – спросил другой голос.

– Черни и посадским людям…

– А чернь что, по-твоему, не люди, лихо твоей матери! – зло выругался казак.

– Замолчи, Юрко! – строго приказал голос. – Что в письме том писано?

– Читать буду.

– Напышы пану, колы гавкав вин з гаковныць, уси пацюки здохли от переляку.

За воротами раздался дружный смех.

– Тише! Ржете, ако кони… Пан Лукаш универсал прислал. Сейчас читать будем… Распускай ворота!

Пан Лука Ельский смотрел, как медленно разошлись створки тяжелых ворот и в город вошли трубач с мужиком. Войт поковырял сухой травинкой в зубах, сплюнул и вопросительно посмотрел на пана Мирского. Стражник понял войта и неопределенно пожал плечами.

– Чернь труслива и расчетлива. Не думаю, чтоб хлопы и ремесленники рисковали головами баб и детей во имя кучки черкасов. Если не все, то найдутся, которые поразмыслят, – пан Мирский наклонился в седле. – Я уже послал двух мужиков в город. Посмотрим. Мужики на посулу падкие.

– И я хотел бы верить, ясновельможный, – войт не отрывал пристального взгляда от ворот. – Но все они: мужики, и бабы, и дети – подлые схизматы.

Пан Мирский, хмыкнув, согласно кивнул.

– И схизматы дорожат головой…

Прошел час, а ворота не раскрывались. Пан войт нетерпеливо вздыхал и все больше уверялся в том, что черкасы изрубили трубача. Решил: если это только так, то кара будет вдвое суровей. Не положено ни пленить, ни казнить послов. Только татары так делают. Хотя трубач с мужиком не державные послы, но письмо несли от имени его вельможности. Прошел еще один томительный час. И долетел до слуха пана войта Луки Ельского тревожный звон колоколов церкви. Вдруг он замер и через недолгое время загудел снова.

– Набат! – насторожился пан Мирский.

– Так, набат.

Гул его то замирал, то нарастал и летел во все стороны от Пинска. Потом он умолк. Над полем, где стояли рейтары и драгуны, повисла гнетущая и зловещая тишина.

2

Возле ратуши немедля собралась толпа мужиков и казаков. Стоит шум и гомон. Небаба поднял шапку, помахал ею и надел на голову снова.

– Тишей!.. Слушайте, люди, Лукаш Ельский универсал прислал работному люду и холопам.

Снова загудела толпа.

– Что писано в нем?

– Пущай назад уносят! – настаивало несколько голосов.

– Читай! – предложил Шаненя. – Послушаем.

Небаба показал трубачу на телегу, и тот, взобравшись, стал рядом с атаманом. Посмотрев на бумагу, Небаба ухмыльнулся.

– Слушайте, работные люди и мужики! – снова стало тише. Небаба окинул толпу. Она уже не колыхалась, а замерла в ожидании слов. – Войт пинский Ельский прислал письмо вам, чтоб вняли голосу его. Трубач, читай!

Трубач развернул листок, начал читать тихо и путано.

– Не слыхать!..

– Моцней! – потребовали голоса.

Небаба разозлился:

– Не жрал сегодня?!. Читай на всю глотку, чтоб люд каждое слово слыхал.

Покосившись на суровое лицо атамана, трубач струхнул и начал читать заново. Уже громче. Листок подпрыгивал в его дрожащих руках.

– «Лука Ельский, маршал, полковник Пинского повета и войт города Пиньска, объявляю. Так как у вас показалась такая явная будущему, уже избранному, Его величества королю, милостивому господину нашему и Речи Посполитой измена, что вы нарочно бунтовщиков казаков к себе привлекли, город и вольности свои в великую неволю им предали…»

Мужики гневно зашумели:

– Чего брешет войт?!. Не предавали мы вольности!

– Про какие вольности бает пан?

– Мы православные и Речи Посполитой изменить не могли, – закричал Ермола Велесницкий. – Вера у нас своя, и менять ее на унию не собираемся.

– Читай дальше!

Трубач глубоко захватил воздух.

– «…теперь по определению божию и начальства его, войска королевства Польского, находящиеся под предводительством князя, его милости господина гетмана великого княжества Литовского, с сильною артиллериею к Пинеску стянулось и с помощиею божиею хотят взять город и всех бунтовщиков и изменников наказать огнем и мечом… Будучи войтом вашим и не желая, чтобы дети невинныя и пол женский столь строгой справедливости карою обременены были, горячо упрашиваю его милость предводителя войск… чтобы они мне, для извещения вас, а вам для образумления, дав несколько времени, святой справедливости руку остановили; в чем вы познали бы ваши обязанности к королям, господам вашим, это изменническое ваше настроение оставили, а головы свои наклоняя к покорности…»

– Слышите, мужики! – не выдержал Шаненя и поднял кулак. Лицо его побагровело, вздулась на лбу синяя жилка. – Наклоняйте головы свои и переходите в унию… И терпите обиды от господ ваших и королей!..

Как волна, неумолимая и грозная, поднятая свирепым ветром, понеслось над площадью:

– Не будем!..

– Не бу-уде-ем!

Седобородый мужик в изодранном зипуне добрался до телеги и схватил трубача за полу.

– Детей невинных и пол женский пожалел, а от девки гды замуж идет, куница врадку двадцать грошей, а от вдовы тридцать грошей…

Трубач вырвал полу из рук седобородого, а тот хватал за ноги, кричал свое:

– Вольности нашей казакам в великую неволю не предавали. Казаки браты нам вечные! Понял?!

– Я читаю, что велено, – отвечал трубач, растерянно оглядываясь по сторонам. Огромная толпа клокотала.

– Читай! – кивнул Небаба.

Снова стало тихо.

– «…а головы свои наклоняя к покорности… обратились с покорною просьбою, чтобы при виновных оставшись от наказания несколько свободными, могли вкусить сколь ни есть милосердие, а если этого не сделаете, скорее познаете над собою, женами и детьми вашими, строгую кару справедливости божией. Писано в лагере под Пинеском, 9-го октября 1648 года. Лука Ельский, маршал и полковник повета Пиньского…» – трубач вытер рукавом вспотевший лоб и замолчал.

Неистово гудела толпа. Колыхались гневные, раскрасневшиеся лица. Над толпою поблескивали косы и алебарды. Только казаки стояли в стороне, молча слушали. Молчал и Небаба. Он видел, что именно в эту минуту будет решаться ответ на письмо войта: останутся ли они вместе или откроют ворота и наклонят перед войтом покорные головы.

– Податями и оброками короли замучили, а панство грозит мечом! – брызгал слюной седобородый.

– Коту под хвост универсал панский! – с надрывом кричал канатник плешивый Юзик и спрашивал толпу: – Слыхали, а? Что придумал, погань, а?

– Прочь унию!

– Про-очь! – неслось над плацем.

Шаненя кивнул Велесницкому:

– Бей в колокола! Будем собирать люд, Ермола. Пусть все слушают панское слово!

Велесницкий сел на коня, стеганул зло плетью и помчался к церкви. Загремел колокол. Повалили к ратуше мужики и бабы. На площади стало народу еще гуще. Всем было известно содержание письма войта. Город и тысячи людей в нем походили на встревоженный улей. Мужики прибежали на плац, вооруженные чем попало: кто вилами, кто просто кольем. Говорили уже не о письме. Тяжелая барщина, большая плата за куничные земли, требования униатов закрыть православные церкви – волновали умы горожан. Еще ближе и роднее стали пинчанам казаки, что пришли из недалеких украинских земель. Трясли бородами старики и вспоминали Северина Наливайку. Тогда клялись белорусцы украинцам, что были и останутся им братами: Кричали бабы, проклиная на веки вечные род панский. И не запугали кулеврины час назад, когда ухнули за городом и гулкое эхо выстрелов покатилось за Струмень. Ударили ядра в мостовую, разбивая в щепы настил. Одно ядро раскололо березу. Развалившись надвое, она перегородила улицу. Челядники нашли еще теплое ядро и понесли его казакам…

Возле базарной площади, за ратушей, собрал чернь кряжистый, подстриженный под горшок мужик, зажал в кулак редкую бороду и, стреляя глазами по сторонам, говорил осторожно:

– Ежели только ворвется в город войско, перережут всех, старых и малых, обесчестят девок, а холопов на колья посадят. Шутки с паном войтом плохие. Что обещал, то сделает…

– А что ты, горбоносый, советуешь?

Мужик, названный горбоносым, виновато огляделся, пожал острыми костлявыми плечами.

– Подумати надобно, как теперь быть. За топор взяться – не хитрое дело, да под стеной гаковницы стоят и пикиньеры ощерились пиками.

– Правду человек говорит. Подумати не залишне.

– Знаем, что правду. И панского милосердия с лаской вот так вкусили! – Шаненя провел ребром ладони поперек горла. – Выхода у нас иного нет.

– Откуда он будет, выход, ежели его не ищем. – Пробубнил горбоносый. – Что бы ни говорили да ни рядили, а воля божья одна свершится…

Не понравился горбоносый Шанене. Он выбросил руку в сторону ворот.

– Казаков не предадим и открывать ворота пану не будем! Иди! Силой никто не держит. А люд не мути!

– Не мутит он. Человек свою думку высказывает. Он, может, не меньше твоего обид от панства сносил.

– А ты скажи, кто будешь? – закричал Велесницкий. – Не лазутчик ли панский?

Воспользовавшись перебранкой, горбоносый – замолк и юркнул в толпу. За ним бросился Шаненя:

– Держите его!..

Горбоносого окружили плотным кольцом.

– Что-то не видел я тебя в Пинске? – Шаненя пристально стал разглядывать мужика.

– Неужто всех знаешь? Люду полон город. – Горбоносый ежился и старался вырваться из цепких рук.

– И правда што! – пробасил кто-то.

– Не ты ли новый заступник явился? Ведите к Небабе. Там казаки допросят, – решил Шаненя. – Только держите покрепче!

– Чего меня к казакам?! – взвыл мужик. – Пускай свои спрашивают, что надо…

– И черкасы не чужие…

– Я супротив черкасов ничего не говорил… Куда вы меня, братцы, ведете? Стойте!

– Иди, иди!

Подталкивая горбоносого в спину, повели к ратуше. Небаба выслушал, посмотрел исподлобья на мужика.

– Что-то не нравишься ты мне… Джура!

– Здесь я! – отозвался Любомир.

– Дать ему плетей, чтоб признался. Да не жалей!

Горбоносый задрожал и упал на колени.

– Пан атаман!.. Дай слово вымолвить!

Но казаки схватили горбоносого и потащили. Он закричал глухо и надрывисто:

– Помилуй, атаман, батька родной! Все скажу!.. Сам!..

– Говори! – Небаба уставился на мужика колючими черными глазами.

– Болтал я сдуру, пан атаман!.. Прости пустую голову… Не лях же я, православный…

– Не знаю, кто ты. Где хата твоя?

– Православный… – твердил горбоносый, припав к земле.

– Где живешь?! – прикрикнул Небаба. – Будешь мне долго голову морочить? Отвечай, нечистая сила!

Мужик еле слышно прошептал:

– В Охове…

– Кто послал в Пиньск? Ну!..

– Не хотел я… Заставили… Не хотел идти… – и, закрыв лицо руками, упал ниц.

– Лазутчик, – покачал головой Небаба. – Лукаш Ельский образумил и послал.

– Повесить его, нечисть! – ревела толпа.

– Смерть изменнику!

– Карати на горло, атаман!

– Делайте, что хотите! – махнул Небаба и отвернулся.

Мужики схватили горбоносого и потащили к раскидистому вязу, что рос за ратушей…

3

Небаба сложил листок и отдал его трубачу.

– Неси, отдай пану Лукашу Ельскому. Спрашивать будет – расскажи, что видел и слышал.

Любомир повел мужика к Лещинским воротам. Увидав джуру, казаки оттянули железные засовы.

– Азами би[23]23
  Чтобы.


[Закрыть] духом не пахло!

Трубач, довольный тем, что остался жив и невредим, поспешно выскочил за ворота.

– А ты? Покаместо[24]24
  До каких пор (польск.).


[Закрыть] стоять будешь?

Мужик не торопился за трубачом.

– Не хочу до пана войта, – залепетал мужик. – Христом господом прошу, не неволь, казак, душу. Паче смерть приму от сабли, а не пойду назад…

– Не моей волей решать, – строго предупредил Любомир.

За мужика стали просить казаки и сообща решили оставить его в городе.

Небаба приказал Любомиру трубить сбор. Заиграл рожок. Сотники вывели казаков к городской стене. Казаки двигались шумно. На ходу подгоняли амуницию, проверяли оружие. Около полусотни мушкетов в загоне Небабы прибавилось – часть побросали рейтары Шварцохи, часть досталась из шляхетного города, когда бежал пан войт. Мушкеты и заряды раздали казакам. Пуль и зелья было достаточно. Небаба, тронутый единством горожан, повеселел. Атаман и казаки знали, что бой предстоит жестокий, что многим суждено сложить головы. Это не пугало. Был бы прок от пролитой крови.

– Не слышно Гаркуши, – Небаба с тревогой сказал Шанене. – Может, перехватили твоего Мешковича?

– И это может быть. Только Гришка и на дыбе рта не раскроет. Надежный мужик.

– По времени Гаркуше пора быть здесь.

– Скажи, атаман, выстоим ли? Как душа твоя чует?

Трудный вопрос задал Шаненя. Стены в городе слабые, старые. Осаду долгую, да еще при пушках, им не выдержать. А войска казацкого немного. Единая надежда на холопов и ремесленников. Но задумал Небаба не осаду держать, а разбить отряд пана Мирского. Если, конечно, Гаркуша подоспеет…

– Не знаю, Иван, как битва пойдет. А в битве случиться всякое может. Должны выстоять.

Они сели на коней и поехали по запруженной повозками и казаками улице.

– Дорогу атаману! – неслось по рядам.

Расступались казаки и горожане, которые шли вместе.

– Дорогу!

Высоченный казак с обвислыми черными усами схватил стремя Небабы и посмотрел атаману в глаза.

– Поспеемо, батько, к зимушке на Украину ридну вернуться? Болит серденько по милому краю.

– Не нравится на Белой Руси?

– Дома лучше.

– Что там огонь, что тут огонь. Побьем панов и вернемся. Видишь сам, в какой беде белорусцы.

– Вижу, батько. Не оставимо. Полягаем, а не оставимо…

Тугой комок подкатился к горлу Шанени. Хотел обнять этого рослого казака, прижать к сердцу.

– Отчепись! – крикнул Любомир казаку и щелкнул плетью. – Не занимай дорогу.

И снова стали пробираться через поток людей. Сотники поставили казаков на стену.

– Мушкеты до ворот! – приказал Небаба. – В ворота войско ломиться будет. Горожан сюда на подмогу…

Не прошло и часа, как на стенах был весь загон. К нему присоединилась чернь и ремесленники. Обеспокоенным глазом Небаба окинул поле. Но люди не видали тревожного взгляда атамана. А ему было о чем тревожиться. В полверсте застыли драгуны в синих сюртуках. Темными овальными пятнами на груди драгун лежали кирасы. Рядом с ними рейтары.

У Шанени захолонуло дух, когда он поднялся на стену: тучей стоит войско. У леса подняли жерла пушки, возле – которых возятся пушкари. Уже дымят фитили. А мужики машут кулаками войску, поднимают косы, кричат:

– С казаками помирать будем!

– Не выдадим черкасов!..

У леса пропели трубы и смолкли. Вылетели из стволов кулеврин яркие языки пламени, и гром выстрелов потряс околицу. От пушек облаками поднялись к небу клубы порохового дыма. Со свистом пролетели над стеной ядра. Одно из них угодило в стену, отскочило и, влетев в ров, зашипело в воде. Сразу же к воротам пошло войско. Шло угрюмо и тяжело. Пикиньеры, рейтары и драгуны предвидели кровавый бой, в котором полягут многие. Не впервые встречались с черкасами и знали, что рубятся те – насмерть. Обособленно держались рейтары Шварцоха. Они не шли на приступ: ждали, когда стену прорвут пикиньеры. Шварцоха и его войско только теперь поняли, что были жестоко обмануты канцлером, который заверил, что поход по Великому княжеству Литовскому будет для воинов веселой прогулкой, что крестьяне падают ниц лишь при виде мушкетов. Тогда была выплачена рейтарам часть денег. Теперь же ничего не оставалось делать – впереди бой и смерть.

Снова ударили кулеврины. Над головой Небабы с шепелявым свистом прогудело ядро.

– Мушкеты! – крикнул он.

Казаки взялись за оружие.

За пикиньерами шли стрелки и рейтары. В двухстах шагах кони остановились, и, обходя их, к стене бросилось пешее войско. Стрелки поспешно поставили сошки, положили на них мушкеты, и раздались выстрелы. Втянув голову в плечи, к стене припал Шаненя. Пули прожужжали над головой, как пчелы. Через ров, который местами давно пересох, опережая стрелков и потрясая алебардами, побежали пикиньеры.

В ответ со стены загремели казацкие мушкеты. Покатились в желтую траву первые убитые, застонали раненые. Пикиньеры добежали до ворот. Они были накрепко заперты, и войско начало штурмовать стену. Грохот мушкетов был недолгим – пока сближалось войско с казаками. Грохот внезапно сменили казацкие голоса, грозные и гучные. Засверкали сабли. Опустились книзу пики, и началась рукопашная.

Грозя длинными и острыми алебардами, воины лезли на стену. Казаки рубили черенки алебард саблями, но твердое, сухое дерево не поддавалось ударам. Пикиньеры уже знали отчаянный казацкий нрав и пики старались держать в руках крепко. На глазах у Шанени Юрко ударил саблей по древку. Воин держал его слабо, и пика острием пырнула стену. В какое-то мгновение Юрко цепко ухватился за древко и вырвал пику.

– Бей ляхов! – кричал Юрко, отчаянно работая пикой. Сделав выпад вперед, метнул ее в воина. Острие пробило плечо, и, зажав рану рукой, пикиньер упал на землю. Едва удержался на стене и Юрко. Потеряв равновесие, ткнулся лицом в острый камень, разодрав щеку.

Перед глазами Шанени мелькнуло острие. Отшатнувшись, почувствовал, как всего пробило холодным потом. Оцепенел на мгновение и в тот же момент заметил идущего на него воина. Он увидел еще перекошенное яростью лицо пикиньера, свирепые глаза и полураскрытый рот. Шаненя вскрикнул, но крика не получилось, он застрял где-то в груди, в горле. Скорее машинально, чем умышленно и осмысленно, он выкинул вперед обе руки, крепко зажав в них бердыш. Копье ударило в сталь, соскочило и, сорвав с головы шапку, ушло назад. Шаненя отпрянул от стены. «Живой!..» – мелькнуло в мыслях, и губы, одеревенев от испуга, с трудом зашевелились. «Господи, убереги!..» – страстно прошептал Шаненя. Ему показалось, что теперь перешагнул роковой рубеж страха и больше смерть не угрожает ему. Шаненя поднял бердыш и ринулся к стене, где во весь рост выросла фигура пикиньера. Какое-то мгновение они смотрели друг на друга оцепеневшими глазами, безумными глазами.

– Не дамся! – закричал ему Шаненя и со всего маху пустил бердыш.

Наверно, страшен был Шаненя в этот миг. Пикиньер метнулся вниз до того, как лезвие бердыша успело коснуться его спины. Он свалился в ров и замер в густой, липкой грязи.

Отчаянно рубились одни и другие. Иногда казалось Небабе, вот-вот, еще немного и – одолеет войско, прорвется через стены, вышибет ворота. Сквозь звон сабель, сквозь треск мушкетов долетел до казацких ушей властный голос Небабы:

– Не уступай!..

Бросались казаки на войско, падали, обливаясь кровью. А те, которые еще могли стоять на ногах, поднимались снова. Но если уж и падали мертвыми, то не выпускали из рук сабель.

Небаба скакал на взмыленном коне от ворот к воротам. У Лещинских было легче. Не выдерживали пикиньеры, все чаще откатывались за ров. Тогда на помощь приходили рейтары и прямо с коней палили из мушкетов по стене.

Вечерело, и бой стал затихать. Уныло играли трубачи отход. К лесу отползали со стоном раненые. От стен отнесли в поле хоругви. Задымили костры.

Только казаки не уходили от стен. Сидели в изорванных кунтушах, без шапок, смачивали языками пересохшие губы. Всю стену обошел Небаба. Возле убитых останавливался, крестился и шел тихо дальше. Поднялся на стену возле ворот и окинул взглядом поле, шлях и костры у леса. Наступила такая тишина, что было слышно, как далеко в лесу кричала одиноко сорока. Небаба шумно втянул воздух. От стены, от кунтуша пахло порохом и потом. Подозвал Шаненю. Будто пьяный, поднялся Иван. Свитка на нем изорвана, к потному лбу прилипли взлохмаченные волосы.

– Цел? – и большими сильными руками обнял Шаненю.

– Бог уберег…

– Было, тяжко, Иван. Но выстояли. А завтра будет еще труднее. Гаркуши нет. Чует мое сердце, что не дошел Мешкович. Придется, Иван, идти по хатам и поднимать баб и стариков…

– Поднимем, – тихо, но уверенно ответил Шаненя. – Девок и баб поднимем. На смерть пойдем, все до одного поляжем, а терпеть втиски панства не станем! – ладонями сжал Иван руку Небабы повыше локтя. Голос его дрожал. – Слышишь, атаман? Не станем! Хватит! Ну, а если иная судьба выпадет нам… Приведется тебе, а не тебе, так другие расскажут гетману Хмелю, что белорусцы с украинцами братами на стене умирали…

Замолчали оба.

Возле стены истошно голосила баба – нашла убитого мужика. Казаки подняли убитого и на руках понесли в хату. Потом в стороне Лещинских ворот послышалось тихое причитание и плач. Где-то кричало дитя: «Мама!» Небаба долго смотрел на костры, которые колыхались в стороне леса, и непрестанно думал о Гаркуше. Слез со стены, потрепал гриву усталого коня. Жеребец ткнулся мордой в карман кунтуша, где для него обычно лежал ломтик хлеба. На сей раз в кармане было пусто. Любомир сунул атаману черствую краюху.

– Жуй, батько!

Небаба откусил хлеб. Он показался ему горьким. Укусил еще раз и остаток протянул на ладони жеребцу. Тот взял его прохладными влажными губами.

– Собирай, джура, сотников. Совет держать будем…

4

Увидав Шаненю живым и невредимым, Ховра, не стыдясь слез, бросилась к нему и, обняв шею руками, положила голову на его грудь. Поодаль стояла Устя, вытирая слезы.

– Господи, господи, чем все это кончится?.. – закрывая глаза платком, тихо шептала Ховра.

Шаненя гладил голову жены жесткой ладонью.

– Да чего ты?.. Видишь, живой… Чем кончится… Война. Не маленькая, понимаешь.

Ховра понимала. Она видала, как терзалась душа Шанени, как страдал он и ждал часа, когда на Белую Русь придет московское войско. «Не ляхи мы, – белорусцы. И держава у нас повинна быть своя», – твердил ежедневно. Когда почил владыка Егорий, на зверя был похож Шаненя, метался по хате. «Отравили!.. Подсыпали зелья в кубок. Даст бог, расплатимся». И ждал такого дня. Теперь пришел он. Ховра предчувствовала, что беда неминуема. Не будет в Пинске так, как желают этого Шаненя, Ермола Велесницкий, Алексашка и вся чернь. Осталось ей терпеливо покориться судьбе. Целый день просидела Ховра в хате с Устей, вздрагивала от выстрелов и молила бога, чтоб не сбылось непоправимое. Потом в хату прибежали соседские бабы, принесли весть, что много убитых, что возле стены в муках помирают раненые. И лили слезы по своим, ломая пальцы, сдерживая рыдания.

Усте было вдвое тяжелей. Одно, что батька там, другое – болело сердце за Алексашку. Вспоминала, как смотрел он добрыми, ласковыми глазами, как рассказывал ей про старинный град на Двине-реке, и сжимался в горле ком. Не могла понять Устя, чем приворожил Алексашка. Когда Шаненя сказал, что жив он – словно крылья выросли за спиной.

– А завтра что? – с тревогой спросила Ховра.

– Завтра?.. – Шаненя думал, что ответить жене. – Не ушло панское войско.

– Значит, снова?..

– Снова, Ховра.

– О, господи! – ломая пальцы, прошептала она.

Шаненя хлебнул давно остывший крупник, но спать ложиться не стал. Пришли Алексашка и Ермола Велесницкий. Ховра поставила снедь, а те не притронулись, сидели и вели тихий разговор о завтрашнем дне. Шаненя передал просьбу Небабы.

– Пойдем по хатам, – решил Ермола. – Вся ночь впереди.

Когда выходили, в сенях Устя тронула Алексашку за руку. Он остановился и услыхал ее сдержанное дыхание.

– Домой не придешь?

В голосе ее звучала и тревога и просьба.

– Завтра… Если жив буду…

– Ликсандра, – голос ее задрожал. – Бабы пойдут на стену, и я пойду, Ликсандра, к тебе…

– Нечего делать там.

– Я слыхала, как батька говорил. Никто не останется дома. И я пойду, Ликсандра…

Он притянул ее к себе, и Устя не противилась. Она прижалась к нему и положила теплые ладони на его щеки, покрытые редким и мягким курчавым пушком. В этот миг Алексашка почувствовал, что она стала еще ближе и дороже. Ожидание недоброго кольнуло в сердце, и он попросил:

– Не ходи.

Со двора долетел нетерпеливый бас Шанени:

– Алексашка!

Устя вздрогнула. Он сильнее обнял ее и коснулся губами ее щеки. Выскочив из сеней, виновато проворчал: