Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Из Пинска пана Скочиковского выпустил Иван Шаненя. Открывая ворота, сказал:

– Услугу твою помню, пан, и плачу услугой…

За панским возком катилась еще телега со скарбом, и три мужика подталкивали ее на взгорках. Пан Скочиковский держал путь на Варшаву через Берестье. Прямым шляхом не поехал. Сказывали, что у Дрогичина бунтует чернь. Скочиковский, проклиная смуту, повернул в объезд на Охов, на Хомск. Там стоит войско пана Мирского и ехать надежнее.

Приехал в Охов и попал в объятия пана Луки Ельского. Другим бы разом пан войт и руки не подал. Скочиковский заметил, что пан Лука Ельский похудел, осунулся. Только глаза по-прежнему горят и голос не стал слабее.

– Всех до единого посажу на колья! – обещал он. – Детям и внукам закажут бунтовать.

– О, ваша мость, пане пулкувник, одна теперь надежда на вас. Вор и разбойник Шаненя просил у меня железо, дабы сабли черкасам ковать. Убить грозился, если не дам. Не испугался и не дал! Вырвался из города судом… Чернь с казаками вместе буйствует, грабит шляхетный город, разогнали иноков в монастыре и коллегиуме. А потом, ваша мость, неслыханную дерзость совершили: достопочтенного пана ксендза Халевского мученической смерти предали во дворе костела.

– Халевского?.. – Ельский почувствовал, как прилил к голове жар. Поднялся со скамейки, снова сел и проронил только одно слово: – Та-ак!..

Скочиковский продолжал:

– Костел черкасы и чернь разграбили, затем могилы святых людей осквернили…

– Завтра сам веду в Пинск войско. Следом идет стражник пан Мирский с артиллериею. Обложим схизматов с божьей помощью со всех сторон, – пан Ельский на мгновение поднял бледное лицо к небу.

– Ядрами их, пане войт! Да не жалейте железа. Отольем его, сколь надо будет во имя спасения Речи! – И увидав Зыгмунта: – Чего стоишь, тать безухий?! Прикажу второе отрезать и ноздри вырвать. Распрягай коней и давай им овса!

Зыгмунт начал распрягать коней.

Скочиковский остановился в мужицкой хате, выгнав в клуньку хозяев – бабу и мужика. Зыгмунт внес мешки со скарбом. Наговорившись с паном Ельским, Скочиковский брезгливо смахнул с полатей на пол старую, слежавшуюся солому и приказал Зыгмунту принести охапку сена. Потрапезничав мясом, запил вином, лег и захрапел.

Зыгмунт вышел во двор и долго сидел в телеге. Ночь была светлая, лунная. Изредка месяц нырял в облака. Серые, таинственные тени ползли вдоль леса. Зыгмунт поглядывал на хату, слушал, как позвякивали уздечками кони. Сидел и думал про слова Скочиковского «ядрами их… ядрами». Вспомнилось, как пять год назад Зыгмунт на глазах у пана обронил в Пину топор, привезенный из свейского государства. Топором тем рубили баркас, чтоб по рекам ходить. Был топор очень ловок в деле – широкое, тонкое лезвие, плоский обух и сварен из дивного железа: только раз в месяц на точиле тянули. Тогда пан Скочиковский кричал: «Батогами его, батогами!..» Зыгмунта били батогами, хоть топор он тут же достал из воды. Кабы это было единственный раз! Не счесть, сколько гулял панский кнут по его спине. Теперь все еще не заживает обрезанное ухо, все сочится кровь и болит голова. Завтра-послезавтра не кнутом, а ядрами будут стегать по мужикам. Наверно, знать не знают в Пинске, что к городу движется войско. Сесть бы сейчас на коня и – в город, туда, к ремесленникам, и черкасам, и работному люду… Туда, к ним, к таким же обездоленным, как он сам… Там, в Пинске, найдется и ему сабля… Тихо позвякивает уздечкой буланый конь, тянет сено, пофыркивает и тычет мордой в бок Зыгмунту.

Зыгмунт отвязал повод, сжал его в жесткой ладони. Раздумывал: так уехать, или расквитаться с паном за все сразу. И не быть в долгу? Видно, так будет справедливей. Слез с телеги, пошел к хате. Тихо ступал, а казалось, что шаги гремят на всю округу. Потянул дверь. Она предательски заскрипела. Заворочался в сене пан Скочиковский, засопел, повернулся на бок. Замер Зыгмунт посреди хаты. Выждав, приблизился к полатям. Пан глубоко дышит носом, присвистывает. «Чего медлить?.. – спросил себя холоп. – Вот сейчас… И за все сразу… За все муки, что сносил… За все страдания…» И, навалившись на пана Скочиковского всем телом, сжал, словно клещами, потную, теплую шею…

Вышел из хаты с трепетким сердцем. О штаны брезгливо вытер вспотевшие ладони. В деревне было тихо. Взобрался на буланого и задергал поводья. Двенадцать верст конь прошел к рассвету. Ворота в город были заперты, и Зыгмунт яростно застучал кулаком.

– Чего колотишь? – послышался осторожный недовольный голос.

– Впускай! Важное дело к атаману.

– Какое дело?

– Не твоего ума. Да не мешкай!

Стража пропустила Зыгмунта, и верховой казак повел его к шляхетному городу, где стоял шатер Небабы. И джуре Любомиру ни единого слова не сказал Зыгмунт. Твердил свое: атаману выложу. Любомир разозлился – может быть, у хлопа тайные коварные умыслы? Ощупал Зыгмунта и, убедившись, что под рубахой нет кинжала, пошел будить Небабу. А тот уже не спал, весь разговор слышал за тонким пологом.

– Пусть заходит.

Зыгмунт вошел и, как мог, все рассказал Небабе. Атаман слушал, и когда Зыгмунт замолчал, спросил вкрадчиво:

– Ты – лях. Как же ты решился на измену королю?

Вначале Зыгмунт растерялся и не знал, что ответить. Хлопая близорукими глазами, морщился, как от боли, и, наконец, виновато вымолвил:

– Лях. А если и лях? Пан одинаково сечет, что белорусца, что ляха, что черкаса. И ляху несладко под паном.

Небаба был доволен ответом.

– Достойно! Вот тебе казацкое спасибо! – и протянул руку. Откинув полог, крикнул: – Джура, собирай сотников. Зови еще Шаненю и Велесницкого.

Не прошло и часа, как в шатер Небабы собрались казацкие сотники. Потирая кулаком сонные глаза, вошел Шаненя и сел у полога на маленькую скамейку. Небаба был весел и в добром расположении. Сбывалось то, что он предвидел – знал: придет Лука Ельский с войском и артиллериею. Теперь он был доволен, что послал гонца к Гаркуше. Дня через два загон должен подойти к Пинску и ударить в спину пану Мирскому.

Сидели в шатре недолго. Небаба предложил сотникам хитрый и смелый план. Сотники слушали, пощипывая усы, прикидывали в уме, насколько правильна задума атамана, и, наконец, согласились, утвердив коротким словом:

– Добре, батько!..

Небаба просил Шаненю подтянуть к Северским воротам двадцать, а то и больше телег, упрятать их за хатами. У городских ворот убрали стражу, а ворота раскрыли. На все дороги, ведущие к городу, послали тайных дозорцев.

В это утро варить кашу казакам не пришлось. Примчались дозорцы с вестью: к Пинску движется войско и находится оно в трех верстах от города.

2

Алексашка несколько раз переплывал Пину на лодке и до Струмени ходил берегом. Струмень и шире, и глубже Пины. Вода в ней быстрая, и рыбаки на середину не выходят – несет лодку, как вороными. Луга, что тянутся к Струмени, изрезаны маленькими речулками и ручьями, берега которых заросли черемухой и смородиной. В жаркое сухое лето луга покрываются пестрыми коврами душистых и сочных трав. Сквозь желтые метелки плауна белыми бутончиками с красными лепестками пробивается толокнянка и бледно-розовые, круглые лепестки алтея. Травы эти бабы старательно собирали и сушили, припасая от разных хвороб. Ходил сюда Алексашка не любоваться цветами и зарослями. Шаненя говорил, что в речулках водится выдра – богатый на мех зверек. Шкурку выдры можно продать с большой выгодой. Только поймать выдру трудно, и удается это не всякому. Легче ловить ее зимой, когда выдра вертится у проруби. Проворные мужики раскладывают у прорубей рыбешку, сгребают купы снега и, случается, стрелой бьют из засады. Да нюх у зверька тонкий, не выходит из лунки, если человек на берегу. Шаненя ловит выдру сетью. Ею же пробовал и Алексашка. Он поставил поперек речулки сеть и длинной колотушкой, как в бубен, хлопал по воде у берега. Выбрав сеть, поймал двух зверьков. Принес в хату, поднял над головой. Переливается дымчато-коричневый мех. За шкурку такого зверька купцы дают по два гроша. А за межой, в неметчине или свейском государстве, толк меху знают и серебряной монетой платят.

– Вот, Устя, будет тебе гостинец. Придет Гришка Мешкович, выделает.

Устя смущенно улыбается, краснеет и все же горделиво говорит, опустив очи.

– Не надобен мне мех. Что я, княжна или паненка?

– Чем не княжна? – убеждает Алексашка.

– Тьфу, слушать тошно! – Но подарку рада и любопытства не может сдержать: – Куда ушел Гришка?

– Не говорил куда, но придет.

– Чего это ты ей гостинцы делаешь? – загадочно спрашивает Ховра и качает головой.

– Отчего же нет? – и супит изогнутые брови.

– Дознается пан войт – будет на орехи! – вздыхает Ховра. – Река его и зверь его…

Устя молчит. Усте нравится Алексашка, но вида не подает. Несколько раз вечерами сидели вдвоем на завалинке. Алексашка рассказывал Усте, что Полоцк, вот так, как Пинск, стоит на реке. Рассказывал, что живут там краше и веселее. Устя спрашивала, чем краше? Алексашка многозначительно цмокал и говорил о купцах, что приезжают из-за моря, о боярах и посольских людях, что едут из Московии в далекие земли через Полоцк, о богатых и людных ярмарках, на которые приезжают торговать из Пскова-града, Сабежа-града, Риги-града. «Купцам жизнь краше, – смеялась Устя. – А тебе что?» И впрямь, что ему, Алексашке, от богатства купцов и шляхетной знати?

И в этот вечер сидели на завалинке. Город замер в тревожной тишине, словно в томительном ожидании чего-то страшного, непредвиденного, обещающего большие перемены. Даже собак, которые заливаются по вечерам во всех концах города долгим лаем, и тех не слыхать. От этой тишины небо, звездное и темное, казалось еще более таинственным. От него тянуло холодом, и Устя прикрылась кожушком.

– Не пойму, – рассуждала она, – что затеяли мужики? Пришли казаки. А дальше как будет? Земля панская. И паны никогда не потерпят бунта.

Алексашка не знал, что ответить Усте. И впрямь, как дальше будет? На Украине вроде бы и понятно. Разгонят панов, и пойдет Черкасчина под руку московского царя. Многие казаки станут реестровыми.

– Как будет – не знаю. Может, поубавят оброки и подати. Может, неволить униатством не будут.

– Кабы… – Устя вздохнула.

– Ты чего так тяжело? – Алексашка взял ее руку в свои широкие и жесткие ладони.

– Не балуй! – строгим шепотом бросила она, пряча под кожушок руку.

– Не бойся, не откушу… Придут паны, срубят голову, тогда будешь лить слезы по мне.

– А чего мне лить слезы?! – тихо рассмеялась она и почувствовала, как болью сдавило сердце.

– Неужто не жалко будет?

Устя промолчала.

Пошли в хату глубокой ночью. И приснился Алексашке разговор с Устей. Она положила свою ладонь в его большие ладони и говорит: «Глупый ты, а чего мне жалеть тебя?!» А он в ответ: «Любишь, оттого и жалеешь». Она трясет его руку и твердит: «Люблю, люблю, люблю…»

Алексашка открыл глаза – Шаненя тормошил плечо.

– Вставай, Небаба кличет.

Алексашка вскочил недовольный: такой сон перебил.

– Зачем кличет?

– Стало быть, надо. Ты не мешкай.

На дворе было еще серо. А весь шляхетный город на ногах. Суетились казаки: седлали коней, приторачивали к седлам нехитрые пожитки. Небаба зазвал Алексашку в шатер.

– Пули отлили ладные. Может статься, что сегодня пойдут в дело. Найди Юрко и лейте еще. Потреба в пулях будет.

«Значит, будет бой», – по спине Алексашки волной прокатился холодок. Он пошел искать Юрко. В городе стало тесно и шумно. Возле ратуши толпились казаки и мужики. Ходил, с любопытством рассматривал люд. Повернул к костелу. И там не нашел Юрко. Увидал его среди черкасов на ступенях иезуитского коллегиума. Казаки чистили мушкеты. На каменных ступенях были разложены черные кожаные ольстры, расшитые тесьмой и бахромой. Широкие отвороты прикрывали подпатронники, набитые бумажными зарядами с порохом и пулями. Юрко увидел Алексашку и обрадованно замахал рукой.

– Ходи сюда!

Алексашка подошел, с любопытством рассматривая оружие.

– Стрелял из мушкета?

– Не приходилось.

– Еще придется. Смотри сюда, баранья твоя голова, как заряжать его надо.

Юрко достал из ольстра заряд и затолкал его в мушкет через ствол. Потом взял второй мушкет и начал объяснять, как работает колесцовый затвор и отчего получается выстрел.

– Мастерят еще оружейники и фитильные мушкеты. Только те старые и неудобные. Понял? Стрелять надо с сошки. На сошке мушкет устойчивей лежит. Да целиться лучше… Мушкет в плечо бьет после выстрела. Гляди, не свались с ног…

Казаки смеялись. Алексашка тоже смеялся.

– Вот, бери, – Юрко протянул тяжелое оружие.

– Это ж казака…

– Нет уже того казака, вечная память ему! В Пинске на плацу голову положил.

Юрко перекинул через Алексашкино плечо ольстр. Алексашка взял мушкет.

– Атаман велел пули лить.

– Старых на пять баталий хватит! – и хитро моргнул. Но ослушаться Небабу не посмел. – Сейчас в засаду все пойдем. А там уж к тебе в кузню.

Алексашка пошел вместе с казаками к костелу. Сюда же торопились мужики и ремесленники, которых вели Шаненя и Ермола Велесницкий. У Велесницкого было охотничье ружье. Мужики держали алебарды, кованные Алексашкой, и косы. Предчувствие близкого боя охватило Алексашку тревогой, и он почему-то вспомнил разговор с Устей во сне и свои слова на завалинке: «Срубят голову, тогда будешь лить слезы по мне…» Алексашка не страшился боя. Но умирать в мучениях, как у ратуши казак, разрубленный драгуном, не хотел. Лучше сразу, насмерть.

Возле костела сотники торопили казаков. Разводили людей отрядами. Кого – в костел, кого – в ратушу и коллегиум. Кое-где в выбитых окнах зданий мелькали островерхие казацкие шапки. Потом они исчезли.

По гулкой деревянной лестнице Алексашка поднялся на второй этаж и подошел к разбитому окошку. Высунул голову и широко раскрыл удивленные глаза: мужики разбирали мост через Пину. Кольями поднимали настил и сбрасывали доски в реку. Темная вода подхватывала их, выносила на стремнину и мчала к Струмени. Юрко схватил Алексашку за руку.

– К стене становись, баранья голова! И не суйся напоказ.

От стены через окно видна прямая улица, в конце которой, за поворотом, Северские ворота. Виден край ратуши и плац. У ратуши Небаба что-то толкует Шанене. Иван кивает головой, поглядывая в сторону Северских ворот. Потом он машет рукой мужикам и вместе с ними трусцой бежит по улице к воротам. Над головами мужиков сверкают алебарды. А у некоторых Алексашка видал лук и колчаны со стрелами. Через несколько минут плац, улица и проулки, что ведут к плацу, опустели. Ни живой души не видно, словно вымер город.

– Не стой, Олекса, ложись, – Юрко показал на пол.

Он сидел на корточках, прислонившись к стене, и жевал черствый преснак. Отломив половину, дал Алексашке.

– Смачный хлиб пикуть билорусцы, – кусая, Юрко рассматривал преснак.

– Горький он, хлеб. До весны не хватает.

– А ты позыч[22]22
  Одолжи (укр.).


[Закрыть], колы не хапае.

– У кого? – Алексашка фыркнул. – Кто его имеет вдоволь? А позычиш – отдавать надо.

– У панов позыч, – тихо смеется Юрко. – Потом, колы взято давно, то и забуто воно.

– Кабы так!

И вдруг по этажам коллегиума пронеслось тихое, короткое: «Едут!..» Алексашка и Юрко осторожно выглянули из окошка, и сердце Алексашки затрепетало. Вот она, первая встреча с панством! Он увидел, как из-за поворота, от Северских ворот, показались кони рейтар. Зловеще поблескивали шлемы и кирасы. Из ножен вытянуты сабли, и узкие стальные полоски подняты над шлемами. Едут рейтары спокойно и даже уверенно. Они, наверно, немало удивлены безлюдным улицам, необычной тишине. Напряженно вглядывается Алексашка в рейтар и шепчет:

– Что теперь делать, Юрко?

– Жди. Пускай подойдут ближе… До ратуши…

Неимоверно медленно тянутся минуты. Уже отчетливо слышен цокот копыт по деревянному настилу мостовой. Пофыркивают кони. Впереди под хоругвью едет рейтар. Легкий ветер треплет черное полотнище с желтым крестом. Под рейтаром конь в яблоках. Не идет, а пляшет, пританцовывая задними ногами. За ним на вороном коне одетый в латы воевода. На широком светло-желтом поясе четко вырисовываются две рукоятки пистолей. А в руке у него сабля. Рейтар много, около двух сотен. Алексашка тревожно поглядывает на Юрко: почему медлят казаки? Рейтары совсем уже близко. Юрко удивительно спокоен. Наконец он берет мушкет и, не высовываясь из окна, кладет его на широкий подоконник. Это же делает Алексашка и прикладывается щекой к ложе. Вот сейчас кони поравняются с углом ратуши. До них будет пятьдесят шагов. Уже хорошо видны лица рейтар. Все усатые, все выхоленные. Алексашка положил палец на курок. Впереди, против ствола, видит сытого гнедого коня и рейтара. В рейтара целиться невозможно: он то поднимается вверх против ствола, то падает вниз, и Алексашка, злясь, следом водит тяжелый мушкет…

В стороне ратуши гремит выстрел. И сразу же над головой и в стороне, из окон костелов и домов, грохнули мушкеты и акербузы. Вот он снова – конь в яблоках и рейтар… Алексашка нажал курок. Казалось, небо упало и раскололось от страшного удара. Впереди затянуло дымом. Сквозь жидкую синюю пелену Алексашка видит, как поднялись на дыбы лошади. В одно мгновение исчезла хоругвь. Покатился конь в яблоках, и неподвижно распластался на мостовой рейтар.

– Заряжай, быстрей заряжай! – кричит Юрко.

Алексашка торопливо шарит дрожащими пальцами по ольстру. Не может понять, куда запропастились заряды. Наконец находит один и поспешно заталкивает. Ложит мушкет на подоконник. На плацу мечутся кони. Крик, грохот выстрелов. Предводитель рейтар что-то кричит, потрясая саблей, но слов не разобрать. Алексашка торопливыми глазами шарит по плацу. Промелькнуло знакомое лицо: капрал Жабицкий! Капрал выбрался из толчеи и, прижимаясь к гриве коня, пустил его вдоль плаца, возле самых домов. Алексашка приложился и выстрелил. Не попал. А на узкой улице сбились кони в кучу. Несколько рейтар, стегая коней плетьми, мчались к мосту. Увидев издали снятый настил, с трудом сдержали разгоряченных коней и повернули назад. Те, которые были в конце улицы, поняли, в чем дело, и, не обращая внимания на зов трубы, подались к Северским воротам. Оставляя убитых и раненых, за ними бросились остальные рейтары. И здесь произошло неожиданное, улица оказалась запруженной телегами. Они стояли одна к одной, с поднятыми оглоблями, в два плотных ряда. Их ни объехать, ни перепрыгнуть. Несколько рейтар спешились и стали растаскивать телеги. И в этот момент над улицей покатилось громкое казацкое: «Слава!..» Из-за хат показались мужики с косами и алебардами. Возле телег завязалась сеча. Мужики не выдерживали и отходили.

Сотня казаков, спрятанная за стеной шляхетного города, выхватив из ножен сабли, начала преследовать рейтар и прижимать их к Северским воротам. В эту минуту Небаба понял, что совершил ошибку. За мужицкими возами следовало ставить пеших казаков, а не чернь. Выход был один: повернуть сотню в проулок, обойти телеги и выйти навстречу рейтарам.

Небаба пришпорил коня. Догнать казаков оказалось невозможным делом. Передние уже сцепились с рейтарами, и Небаба, прикусив губу и приподнявшись на стременах, смотрел на короткую жестокую схватку возле телег.

За казаками к месту боя, подхватив мушкет и сошку, бежал Алексашка. Огородами обогнул улицу и добрался до телег. А тут шла рукопашная. Прижавшись к углу хаты, поставил сошку, положил на нее мушкет и выстрелил в коней. Попал или нет – не знал: заволокло перед глазами дымом. Второй раз выстрелить не успел – мужики не выдержали натиска рейтар – те закованы в латы, головы прикрыты шлемами. Спешившимся рейтарам удалось кое-как растащить телеги, и в узкий проход с ходу бросились конники. Удержать эту лавину мужики не пытались. Да и подойти к ней было невозможно. Кони в бешеном галопе летели к Северским воротам и, проскакивая их, шляхом уходили к лесу.

Вместе с мужиками был Карпуха. Он стаскивал телеги и терпеливо сидел в засаде, ожидая рейтар. Когда они появились, смотрел на коней блуждающими глазами, не торопился вылезать из-за воза. Едва осадил всадник разгоряченного белого жеребца, Карпуха метнулся к нему с косой в руках. Шарахнулся жеребец в сторону, и всадник вылетел из седла. Он покатился по мостовой к телегам и, вскочив на ноги, выставил вперед руки с растопыренными пальцами. Перекошенное страхом лицо стало белым как снег. Из раскрытого рта вырвался истошный, клокочущий крик.

– Наконец-то свел бог, пане войт! – закричал Карпуха. Подхватив покрепче косу и нацелив ее в грудь пана Луки Ельского, ринулся вперед.

Не заметил, не услыхал Карпуха топота коня за спиной, не видел, как сверкнула сабля. Не почувствовал Карпуха удара. Остановилась коса на вершке от груди пана войта, зазвенела у его ног, и сам Карпуха тяжело упал на мостовую.

Половине рейтар все же удалось прорваться через Северские ворота. Только по-прежнему бегали по плацу распаленные кони, потеряв седоков. Стонали и просили пощады раненые. А черкасам пленные были ни к чему.

Шаненя пришел к Небабе с опущенной головой, хотя и понимал, что не его, Шанени, вина. И все же он чувствовал себя виноватым в том, что удалось рейтарам растаскать телеги и прорваться. Получилось такое потому, что не привыкли к бою мужики и ремесленный люд, страшатся сабли и коня.

Казакам бой дался легко, и Небаба был доволен тем, что план его не был нарушен. Но пан Лука Ельский теперь не уведет отряд в Охов. Будет ждать приход пана Мирского, чтоб кулевринами и пищалями штурмовать город. Пан Мирский приблизится к Пинску завтра. Значит, бой может завязаться через два дня. К этому времени должен подойти Гаркуша.

– Не убивайся, – Небаба положил руку на плечо Шанени. – Здесь моя вина.

У Шанени полегчало на душе.

3

Рубанув безумного хлопа возле Северских ворот, капрал Жабицкий осадил коня, соскочил с седла и помог войту Луке Ельскому взобраться на лошадь. Руки пана войта дрожали и дважды теряли поводья. Наконец он овладел собой и пустил лошадь рысью, беспрерывно оглядываясь назад. По шляху, обгоняя пана войта, скакали рейтары. Возле леса они остановились. Придя в себя, пан войт, гневно ворочая глазами, с презрением смотрел на полковника Шварцоха.

– Разбежались, как овцы!.. Мерзкие трусливые псы!.. Ни одного гроша не получат эти негодяи!

Шварцоха терпеливо выслушал длинную тираду брани и, наконец, разжал сухие губы:

– Была засада, гер войт.

– Они шли сражаться, а не показывать спины схизматам! – терял самообладание Лука Ельский.

– Иногда, ваша светлость, проигрываются не такие сражения. – Шварцоха развел руками и снял шлем. Голова его была мокрой. По щеке к подбородку сползла и остановилась капля пота.

– Если сабли в руках трусов! – закричал пан войт, брызжа слюной.

– Я потерял тридцать отважных рейтар, – сухо заметил Шварцоха. – И если бы не они, мы не вырвались бы из этого пекла, будь оно трижды проклято!.. Мои рейтары не трусы. К их ногам бросали сабли и мушкеты отборные стрелки кардинала Ришелье!.. Это что-то да значит, гер войт!

– Но казаков они не выдержали! – злорадно рассмеялся пан Ельский. И продолжал спокойно, но резко: – Завтра здесь будет отряд стражника Мирского с пушками… Пусть твои свиньи посмотрят, как надо сражаться!

Пану войту разбили походный шатер. Он забрался в него и не выходил половину дня. Пан Лука Ельский лежал на сене, укрытый медвежьей шкурой. По телу катилась мелкая и неуемная, противная дрожь. Нет, холодно не было. Пережитое нахлынуло волной тяжелых, нерадостных мыслей. В который раз задавал себе вопрос: как мог он, опытный и отважный воин, довериться этой зловещей и предательской тишине? И доверился. И жестоко поплатился за это. Гетман Януш Радзивилл, и маршалки сейма, и, может быть, его величество король будут знать, как позорно бежал он под ударами поганых казацких сабель. Счастье лишь в том, что остался жив. Если б не капрал Жабицкий, который не вызывал ранее у пана войта большого уважения, лежал бы он сейчас на мостовой с распоротым животом. Еще не мог понять пан войт, как уцелел он от первых залпов – смердючие черкасы стреляли метко и быстро. Ни на шаг не отступало от них мужицкое быдло. А ведь он, пан Ельский, был твердо уверен в том, что казаков в городе нет. Ни один верноподданный Речи Посполитой не вышел ему навстречу и не сказал: «Засада!..» Значит, все они, холопы с бабами и детьми и работный люд, заодно с черкасами, в сговоре с ними и уничтожать надобно безжалостно одних и других…

Кто-то топтался возле шатра и прервал мысли. Пан Лука Ельский высунул голову из-под шкуры.

– Кто ходит?

Откинулся полог, и показался робкий кухар.

– Обед, ясновельможный…

– Пошел вон! – бросил войт и улегся снова.

Потом пан Ельский слыхал, как ругал рейтар полковник Шварцоха. О чем говорил Шварцоха, войт не знал, ибо по-немецки не говорил. Но слова иноземные не понравились. «Как собака лает», – подумал и поджал губы.

Встать войту все же пришлось. Чауш сообщил из-за полога, что по шляху движется войско, которое ведет пан Мирский. Войт прикусил губу. Конечно, тридцать паршивых рейтар и столько же драгун – не потеря для отряда, но позорно смотреть в глаза шановному стражнику и признаваться, что был в городе и оставил его. Мирскому, конечно, Шварцоха расскажет, как конь сбросил войта, что спас от гибели капрал Жабицкий, что казаки на городской стене хохочут, показывают войску кукиши и выставляют зады. Не так обернулось все, как хотел бы пан Лука Ельский.

Войт привесил саблю, ладонями разгладил складки на сюртуке, надел шляпу с пером и вышел из шатра. Войско приближалось. На тонконогом арабском скакуне ехал впереди стражник Мирский. Войту подвели коня. Тяжело садился в седло – болел бок, который ушиб на мостовой. Когда сел, поехал навстречу отряду. Приблизившись к Мирскому, поднял руку, выставил два пальца и улыбнулся через силу.

– Hex жые Речь!

– Hex жые!

Пан Лука Ельский испытующе посмотрел на стражника Мирского. «Нет, ему еще ничего не известно. И это к лучшему». В шатре за обедом сам рассказывал:

– Вошли в город… Я ждал засаду и приказал Шварцохе рубить схизматов… Да разве это войско? Трусы и злодеи. Ни гроша, ни одного гроша!

– Оставь, ясновельможный! – махнул Мирский, поднимая кубок. – Завтра казаки разбегутся, как мыши. А чернь сама раскроет ворота.

– Пожалуй, – согласился пан Ельский.

– В обозе у меня малая бочка пороху, полбочки серы, шестьдесят снарядов и пятьдесят огненных пуль для гаковниц. Пушек схизматам не выдержать.