Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

– Ладный мех… А все плачешь, что деньгу не имеешь. Небось, не последние…

– Деньги нет. А соболей дочке на свадьбу берег. Да не выходит… Это тебе первый расчет, пане. – Шаненя свернул мешок, сунул его под локоть и вышел на крыльцо.

Скочиковский ковылял следом.

– Завтра до полудня чтоб в рудне был. С приказчиком разговоров не веди и глаза ему не мозоль. Сам приеду… Там пудов двадцать пять будет.

Шаненя кивнул. Косясь на псов, что лежали под акацией, высунув розовые языки, пошел к калитке.

3

Под вечер детишки с шумом прибежали в хату Гришки Мешковича.

– Тишей! – сурово крикнул Мешкович. – Раскудахтались…

Самый старший, Васек, шмыгал носом и говорил, запыхавшись от быстрого бега:

– Возле канавы дядька лежит пьяный-пьяный… И весь в крови…

– Кто это может быть? – удивился Мешкович.

Детишки дружно пожали плечами:

– Не наш…

– С какой же улицы, если не наш?

– Сходи посмотри, – тихо сказала баба и заворочалась со стоном на полатях.

– А ты лежи, – в ответ проворчал Мешкович. – Бражничают, а потом бьют рыло на камне. – Гришка воткнул иголку в холст, положил недошитую шапку на стел и, не снимая фартука, тяжело поднялся. Вышел во двор, вытянул шею, издали оглядывая человека. Детвора пустилась за ним следом.

На пыльной траве возле канавы с зеленой заплесневелой водой неподвижно лежал мужик. Мешкович подошел ближе, всматриваясь в измазанное кровью лицо, и, охнув, присел.

– Карпуха!..

Тот раскрыл глаза и, ворочая белками, оскалил редкие зубы. На губах его засохла красноватая слюна. Он застонал, тихо и часто вздрагивая. И вдруг из его полураскрытого рта вырвался слабый, прерывистый смех.

– Ты чего, Карпуха?!.

Страшная догадка овладела Мешковичем. Покосился в сторону шляхетного города, наморщил лоб.

– Беги, Васек, зови Ивана Шаненю!

Мальчишка стрелой пустился по улице. За ним вприпрыжку бросились остальные. Тотчас возле канавы стали собираться мужики и бабы. Вздыхали и охали, качая головами. Расступились, когда, широко ступая, подошел насупленный Шаненя. За ним – Алексашка и Ермола Велесницкий. Прибежал Парамон.

– Он про Небабу… Братом называл… Веревкой скрутили руки и повели, – рассказывал Парамон.

– Отбили мужику память.

– Куда его теперь?

– Понесем в мою хату, – решил Шаненя.

Мужики подняли Карпуху и понесли. Положили его в сенях. Здесь прохладней и мух меньше.

Устя, намочив тряпицу, осторожно и боязливо вытирала лицо Карпухи. Алексашка наблюдал со стороны, как украдкой смахнула девка слезу и приложила конец платка к покрасневшим глазам. «Сердобольная все же», – решил Алексашка. Потом Устя поила Карпуху зельем, что принесли бабы. Долго смотрел Шаненя на бледное отекшее лицо мужика и заключил, что пытали Карпуху на дыбе: нет ни царапины на теле, ни подтеков.

Вечером подробно рассказывал Алексашка про то, что происходило в корчме.

– Как вошел капрал – подумал, что по мою душу. Ох и лютовал Жабицкий в Полоцке! Если уж попадал мужик в его руки, на доброе не надеялся.

– Нечто в одном Полоцке… По всей Белой Руси лютуют, – проронил сквозь зубы Шаненя.

– Как же очутился капрал в Пиньске?

– Рейтар привел. Если лютый он, у войта Ельского надежным псом будет.

– Значит, случай. Теперь с ним часто видеться буду. Да, слава богу, не знает меня.

– Это худо, – с сожалением заметил Шаненя, – знать должен…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Целый вечер просидел Алексашка на берегу Пины. Свежо возле реки, тихо. Вода в реке быстрая. Днем она кажется коричневой – много мелких болотных речушек несут свои воды в Пину. А вечером, под луной, вода черная, как сажа. И не блестит, не серебрится, как Двина в Полоцке. Идти вниз по Пине, а там по Струмени на барках и байдаках легко. Грести нет надобности. Русло глубокое, несет так, что поспевай веслом править. Только от комарья нигде спасения нет. Гудят и так жалят, что три дня волдыри не сходят. В такое тихое лунное время любит играть на воде рыба. Иная выскочит из воды, сверкнет чешуей, как молния, пролетит два-три аршина и уходит в воду. А бывает, что плесканет возле самого берега в высоких стеблях аира, и снова наступает долгая тишина. Рыбы в Пине и Струмени много, да ловить ее боязно: смотрят за рекой экономы пана Луки Ельского. Если поймают – не миновать плетей и клейма.

Второй день Алексашке нет работы – уехал Иван Шаненя за железом. Должен был вернуться еще к обеду, да задержался. Алексашка уже знает, что дормезы и дробницы на железном ходу Шаненя делать не будет. Не нужны они. Неделю назад отковали две оси для передков, несколько шворанов и поставили на виду, у дверей кузни: если придет кто, пусть смотрит.

Мысли Алексашки прервал далекий, знакомый голос Усти:

– Алекса-а-ашка-а!..

Приподнялся нехотя, отозвался:

– Иду-у!

Подошел к хате, во дворе увидал Устю.

– Соскучилась?

– Чуть не плачу! – фыркнула Устя. – Папаня приехал. Сказал, чтоб в кузню шел.

Возле кузни Шаненя распрягал вспотевшего коня.

– Едва дотянул воз, – жаловался Иван. – А дробницы словно пустые. Двадцать пять пудов железа запросто спрятались и не видать.

– Далеко брал?

– Далече… Давай снимем с воза, да побыстрее.

Железо перенесли в кузню и завалили мешками с углем. Потом присели на завалине.

– Как там Карпуха?

– Отходит помалу, ворочается. Но памяти все нет. Блестят глаза, смеется, говорит абы-что. Ни Устю, ни Ховру не узнает.

Шаненя долго сидел молча. Что думал – не говорил. Но Алексашка понимал: неспокойно на сердце у Ивана. В Пиньске назревают события, которые могут кончиться неведомо чем. В мужицких хатах впотай все чаще говорят о казаках, которые должны прийти на выручку от панского гнета, и будет на Белой Руси вольница, как на Дону. Но в разговоры эти мужики не верят. Иван Шаненя решил сходить к православному владыке епископу Егорию. Владыка увел Шаненю в свою опочивальню и до полудня просидел с ним взаперти. С гневом рассказывал Иван о том, что чинят, иезуиты. Епископ Егорий слушал, потупив седую голову, и губы его беззвучно шевелились.

– Знаю, человече, все знаю. И патриарху Никону все будет ведомо…

От Егория шел с легким сердцем. А теперь Карпуха разбередил душу снова.

– Пойдем-ка спать. Завтра на зорьке застучим…

На зорьке оба были в кузне. Шаненя приподнял горбыль, прижатый к крыше, и вытащил завернутую в тряпку саблю. Бережно вытер рукавом сверкающее полотно и, сжав деревянную рукоятку в широкой, сильной ладони, приподнял ее над головой.

Сабля была не длинная, с необычно широким полотном, вдоль которого от рукоятки и до носка тянулись две узенькие ровные полоски. Возле рукоятки – сверкающие медные усы. Таких сабель Алексашке не приходилось видеть, хоть в Полоцк разный чужеземный люд заглядывал: и свейские рыцари в латах, и немцы в шлемах со спускающимися забралами, и английские мушкетеры, и испанцы со шпагами… Кто носил эту? В каких боях сверкала она? Чью кровь отведала? Все было загадкой.

– Где такую раздобыл?

– Долгий рассказ. – Шаненя сосредоточенно рассматривал сверкающее полотно: не появились ли крохотные, предательские пятнышки ржавчины. – От деда досталась. Дед с Наливайкой ходил. А там, еще раньше, будто добыл ее в бою с татарами, что на Пинск набегали за ясыром и полонянками.

– Не на Руси кована, – заключил Алексашка, рассматривая саблю. – Железо отменное.

– Откуешь такую? – Шаненя хитровато прищурил глаза.

– Нет, пожалуй, – признался Алексашка и щелкнул ногтем по полотну. – Тут пазы. Их на токарном станке делали… Такой станок видел в Полоцке. За кузней конь по кругу ходил и вертел дышло. От дышла привод на шестеренках. Резчик в тисках зажат. Он стружку снимает и паз точит. Заморский станок.

– Без пазов откуешь?

– Откую! – уверенно ответил Алексашка.

– Бери! – Шаненя бросил к ногам полоску железа.

Долго возились с углями – отсырел за ночь трут, и Алексашка насилу выбил из него искру. Раздул в ладонях и подсунул под сухую бересту. Та затрещала, свернулась в колечко, задымила и вспыхнула. Заухкал кожаный мех, и сразу запахло сладковатой гарью березовых углей. Раскраснелись угольки, и пошел от них жар. Алексашка закачал сильнее дышло, и после каждого взмаха в лицо ударяла теплая упругая волна. Теребень подхватил клещами железо, проворно расшевелил им угли и всунул поглубже полоску. А рядом воткнул длинную ось, которую отковал несколько дней назад.

Пока в горне разогревалось железо, Шаненя на доске прикидывал угольком размеры и контур сабли, топтался по тесной кузне, потом вышел и долго свистел Полкану – лохматому чуткому псу. Тот примчался, завилял хвостом, затерся ласково о ноги хозяина. Шаненя накинул на шею собаке веревку и конец прицепил к двери.

– Лежи!

– Должно быть готово, – Алексашка вытащил из горна железо. Оно было искрящимся и бледно-розовым.

Полоску положил на наковальню и быстро застучал молотом, повторяя после каждого удара: «Га!.. га!.. га!» Дождем сыпались с наковальни белые искры и, едва касаясь земли, гасли. Алексашка стучал, ворочая железо то на одну, то на другую сторону.

– Мягкое, – неодобрительно покачал головой.

– Что поделаешь! Еще раза три выколачивать придется, – решил Шаненя. – Воздуха в нем много. А пан Скочиковский хвалил, что лучшего не найду.

– У купца одно на уме: продать.

– Для дормеза, может, лучшего и не надо.

Дважды Алексашка нагревал железо и выстукивал его тяжелым молотом. Потом калил, отпускал, снова калил и старательно выбивал. Покрылся испариной лоб, и вымокла рубаха на плечах. Только к полудню вытянул железо в нужную длину, заострил конец, слегка выгнул в полудугу. Потом выбил черенок. Раскалил последний раз в горне и бросил в длинное деревянное корыто с ржавой водой. Мгновенно запузырилась, зашипела вода, выбрасывая клубочки пара.

Алексашка вынул из корыта саблю, долго рассматривал ее. И вдруг вздрогнул, круто повернувшись к двери. В одно мгновение бросил саблю в корыто. Выхватил из горна красноватую ось и яростно застучал по ней молотом.

Дверь в кузне протяжно заскрипела, и знакомый хриповатый голос спросил:

– Кто тут есть?

– Тьфу, напугал! – Шаненя сплюнул и уставился на Велесницкого. – Крадешься, словно кошка.

– Неужто испугался?

– Сам знаешь… И собака не тявкнула. – Шаненя отворил дверь. На щеколде болтался обрывок веревки. – Сбежал пес!

Велесницкий осмотрелся в кузне.

– Оси куете?

– Оси… – Алексашка достал из воды саблю и подал ее Ермоле. Велесницкий повертел саблю.

– Будет рубать?

– Голову, пожалуй, сбросит, – усмехнулся Алексашка. – Только этого мало.

– Неужто? – рассмеялся Велесницкий. – А я думал, что большего и не надо.

– Она панскую саблю выдержать должна.

– А выдержит?

– Сейчас посмотрим.

Алексашка неторопливо обмотал тряпкой черенок. Потом к наковальне обухом приставил топор.

– Отойди в сторону. Кабы в глаза не отлетело…

Велесницкий и Шаненя отошли к двери. Алексашка поднял саблю над головой, прицелился и, ахнув, со свистом опустил ее на топор.

Втроем склонились над саблей.

– Слабовата, – с сожалением заметил Алексашка, ощупывая грубыми пальцами глубокую зазубрину.

– Еще раз отбивать на огне надо.

– Не бедуй! – успокаивал Велесницкий. – Первый блин бывает и комом.

– На пики железо в самый раз.

– И пики надобны. Сто наконечников вот так… – Ермола провел ребром ладони по горлу.

– Завтра ковать буду. Пика – дело нехитрое. А вот сабля, – и вздохнул: – Эх, кабы железо потверже!

Алексашка снова встал к горну. Ходит дышло вверх и вниз. Тихо охает мех, и белым жаром вспыхивают угли. Они весело потрескивают, стреляя крохотными серебристыми искорками, и выбрасывают фиолетовые язычки пламени. Стучит Алексашка молотком по сабле, выбивая воздух из металла. Плотнее становится железо. Стучит и думает, какая чудесная сила хранится в ржавых болотах Полесья! Саблями и пиками обернется панам собственная земля. Пробьет час – полягут они костями, как от мечей и стрел ворог на поле Куликовом. Стучит Алексашка молотком. Руки устали за день, ломит спину, а дух бодрый. Когда закончил, бросил устало молоток, вытер вспотевшее лицо и, наклонившись к кадке, вдоволь напился холодной воды.

– Теперь ей должно быть все. Дальше некуда… Попробуем потянуть на камне.

Шаненя вертел ручку точила, Алексашка водил лезвие. Заблестело железо, обретая грозный вид.

– Три не выковать за день? – спросил Велесницкий.

– Трудно, – Алексашка подумал. – Вот если б еще одного челядника найти.

– Да-а, – задумчиво протянул Ермола. – Было б за четыре недели сто сабель. Как потребны они!.. Про челядника думать нечего. Нет его. Да и знать никому больше не следует.

Ответ Велесницкого польстил – доверяет ему, Алексашке. Он спрятал саблю под хлам, забросал это место углями. Долго гремел железом, выбирая полоску, годную на пики. Велесницкий и Шаненя вышли из кузни, присели на колоды неподалеку. Алексашка прикусил губу: доверять-то доверяют, а все же есть и такие речи, которые слушать ему не положено. Хоть и гремел железом, стучал молотками, а разговор все же доходил до него. Слушал и не представлял, что в нем тайного. Долго и подробно говорил Велесницкий о некой братской школе, что имеется в Пиньске. Участники братства там читают вирши и проповедуют христианскую веру. А пинский ксендз Халевский домогается от владыки Егория, чтоб братскую школу ту закрыли, а детей христианских отослали в римский коллегиум для обучения.

– Не быть тому! – сурово прервал Шаненя.

И еще Велесницкий называл некого Афанасия Филипповича, именуя великим мужем. Будто привез тот Афанасий Филиппович в Пиньск мудрую книгу, которую сам сложил и отпечатал в Вильне. А книга та направлена против унии. Нет сомнения, что шановное панство такой вольности не потерпит. Как оно обернется для Афанасия – пока неизвестно.

И еще слыхал Алексашка Теребень разговор про то, что на всей Белой Руси застучали ковали. Холопы нападают на королевские дозоры и забирают порох. Что касается мушкетов и сабель, мужики с ними не особенно ловки. А вот уж вилы, и косы, и топоры держат крепко. Под Слуцком, а может, под другим городом, ибо Алексашка не расслышал, мужики пришли к пану миром и просили, чтоб уменьшил на один день барщину. Пан обещал подумать и через день слово свое сказать. А назавтра деревня была полна гайдуков. Троих мужиков на колы посадили. Услыхав о расправе, чернь окольных деревень схватила косы и обложила гайдуков. Одни бежали, других покололи. Потом имение перетрясли, нашли квиты попасовые, подымные, поборовые, сложили в кучу и огнем попалили… По хатам не разошлись, а в леса подались. Мушкеты и сабли, что у гайдуков взяли, теперь пускают в дело.

– Славно! – похвалил Шаненя.

Потом Иван что-то говорил Велесницкому, но что – Алексашка не слыхал.

2

За неделю так намахался молотом Алексашка, что к воскресенью не чувствовал ни рук, ни ног, ни спины. Вставал на зорьке и дотемна не вылезал из кузни. Помогать Шаненя не мог, занят был седельной работой. Все пятнадцать сабель и десяток пик Алексашка выковал своими руками. Ладони, которые привыкли к тяжелому молоту, все же не выдержали. Надулась пузырями кожа, лопнула и присохла жесткой мозолью.

В это воскресенье Алексашка спал больше обычного. Раскрыл глаза – в хате светло. Лежал, растянувшись, в сладкой истоме. И подниматься не хотелось. Скрипнула дверь. В хату вошла Устя, поставила на лавку ведро со студеной водой. Алексашка видит из-под полуприкрытых век ее стройные загорелые ноги, сильные руки, тонкую шею и даже родинку возле уха, Устя отбросила сползающие на лицо волосы, повернула широкое конопатое лицо. На лавке лежала рубаха Алексашки. Устя заметила на самой груди большую выжженную дыру. Осторожно, чтоб не разбудить Алексашку, приподняла рубаху, посмотрела и положила тихонько на место. Не хотел Алексашка выдавать себя и все же не сдержался.

– Может, зашьешь? – и раскрыл глаза.

Устя вспыхнула.

– Кто прожег, пусть и чинит! – и бросилась к двери.

– Я не сумею. Устя, обожди!

– Чего надо? – задержалась на пороге, не поворачивая голову.

Алексашка посмотрел на Устю и подумал, что сердце у нее мягкое, доброе. Всю неделю, как дитя, досматривала Карпуху. То ячменную кашу дает ему ложкой, то ядреным квасом поит и разговаривает с ним. Голос у нее мягкий, добрый. Кажется, от одних слов должно легче стать человеку. Одного не может понять Алексашка, почему не смотрит в его сторону Устя, почему сторонится? А если уж и заговорит, то лишь в том случае, если надобность есть. В мыслях Алексашка говорит самому себе, что нет ему дела до девки. Но в душе обидно. Неужто он такой никудышный, что недостоин разговора? Ведь и девка не панского рода. Там, в Полоцке, заглядывались на него девчата. Знает Алексашка, что пора бы и ему семью иметь. Взять бы в жены такую девку, как Устя. Не ленивая, хозяйская. Вся домашняя работа горит у нее в руках. То, что конопатая – не беда. Душа у нее красивая. Краса лица – не краса души.

– Чего ты, Устинья, на меня все волком смотришь? – спохватился Алексашка.

И вдруг усмехнулась Устя. Впервые за все время. Сверкнула белыми, как чеснок, зубами, повела плечом.

– Я на всех одинаково смотрю.

– Кабы так.

– Говори, что хотел?

А он оробел вконец, замялся: мелькнул в глазах Усти загадочный огонек и погас.

– Зашьешь рубаху?

Устя не ответила. Вышла из хаты, грохнув щеколдой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Вместе с подслеповатым горбуном-старцем Фонька Драный нос дошел до большого города. Поднялись на косогор. Вдалеке, с правой руки, поблескивала река. К ней прижались домишки, над которыми возвышались купол церкви и две узкие, высокие башни костела. Старец приложил ладонь ко лбу и, заслонившись от яркого солнца, долго смотрел на город.

– Ну, что? – с нетерпением спросил Фонька.

– Бобруйск.

– Большой град?

– Ба-альшой!.. Было время, что акерманския и крымския татары жгли его и не сожгли. Еще воевал его и обкладывал князь Михайла Глинский. А он, славный, не поддался. Выстоял. Потом, как построил Петра Тризна костел, так пустили корни иезуиты…

Никогда не слыхал Фонька про такой город. Теперь привелось узреть его. С горбуном-старцем было хорошо Фоньке. Все он знает, везде побывал. Харчевался вместе с ним, что бог давал и люди добрые. Ночевали где придется. В деревнях и на дорогах понаслышались, что под Бобруйском неспокойно – бродят в лесах шайки, а город якобы обложили казаки. Фонька не боится казаков. Решил сам пробираться туда, где лежит славный и вольный остров Хортица. Старец одобрил замысел Фоньки. И вот Фонька уже у стен Бобруйска, а казаков пока не видал.

– Что тебе со мной?.. – говорил старец, кивая седой головой. – Ты молодец ладный. Совет тебе такой дам: иди на пристань в Бобруйске. Там купцы по реке вниз барки и струги гонят. Купцам работный люд надобен.

– Берут ли беглых?

– Как не брать, человече ты милый! Беглые впору купцу. С беглым мороки меньше, и харчи ему абы-какие идут. С беглого и спрос другой…

Фонька Драный нос подумал и согласился. По городу не ходил – Полоцк не хуже Бобруйска и смотреть нечего. Подался сразу на пристань. Здесь людно. Возле берега полно телег купеческих с разными товарами. Гомон и ругань. С телег мужики тянут мешки на барки, что бортами уставили весь берег. На одну из барок мужики таскали пеньку и укладывали тюками. Пенька чистая и полегче, чем мешок с зерном, от которого пуп трещит. Посмотрел и подошел к мужику.

– Скажи, человече, работный люд нужен?

Мужик устало чмыхнул и подтянул спадающие порты.

– Сказывали, потребен. Иди до купца. Он тебе скажет. – И показал на хату возле самого берега.

Фонька Драный нос робко вошел в избу. С порога поклонился низко щуплому глазастому человеку в белой посконной рубахе и яловых сапогах. Тот, не ожидая, пока Фонька начнет говорить, равнодушно спросил:

– Чего хотел?

– Сказывают, пане, надобен тебе работный люд?

– Ну, надобен, – купец откусил от окрайца хлеб и, запив из коновки квасом, сладко зачавкал. – А ты беглый?

– Со старцем хожу, – похолодело у Фоньки внутри.

– Молчи, лгарь! – фыркнул купец. – Я тебя насквозь, как через блону, вижу. Да леший с тобой! Возьму до Любечи. Харчеваться у детины будешь. Уразумел?

– Все, пане, – кивнул Фонька.

– Беги на пристань, – купец хлебнул квасу и, затолкав в рот хлеб, вышел из хаты. – Вон барка моя. Пеньку укладывают.

Фоньке понравилось на барке. Судно хоть и старое, да крепкое, обшитое трехдюймовой доской. На воде его держали тяжелые якоря на жестких пеньковых канатах. На носу работный люд устроил горн, где варил себе трапезу. Сколько барка берет груза – Фонька не знает. Но слыхал разное. Говорят, что тысячу пудов, говорят, что и больше.

Кроме пеньки мужики грузили дубовые брусья. Куда это все гнал купец, кому продавать будет и где находится та самая Любеч, Фонька Драный нос не слыхал, и мужики не слыхали.

Грузили барку два дня. Каких только историй не наслышался Фонька Драный нос за это короткое время! Вечером, усевшись трапезничать, мужик по кличке Косой рассказывал, как неподалеку от Бобруйска, в селе Глусск, хлопы подняли бунт, схватили графа пана Лубинского и повесили на воротах.

– Почему бунт подняли? – допытывался Фонька.

Косой хмыкнул и плюнул за борт.

– Хлоп жениться хотел и нашел достойную себе девку. Явился хлоп к пану Лубинскому, упал в ноги и попросил дозволу. А пан говорит: дозволю, когда покажешь мне девку. Хлоп – дурень! Привел девку в маенток и вместе с ней кланяться стал. Девку посмотрел пан, и пришлась она к сердцу. Ее за руку – и в хоромы к себе на ночь…

А еще мужики на барке рассказывали, как холопы позвали в деревню казаков и рассказали им про обиды свои, что чинил Пан. Казаки заставили пана сидеть под столом всю ночь и через каждый час кукарекать. Прозвище у пана было Петуховский…

Купец торопил работный люд. Ходили слухи, что конных казаков видели несколько дней назад в лесу под Бобруйском. Говорили, что казаков не меньше пяти тысяч. Может, и больше их. Разве кто считал?

На четвертый день барка отошла от берега. Фонька Драный нос стоял рядом с кормчим на корме, длинным шестом помогал отводить барку от берега. Когда вывели ее на стремнину, сама пошла спокойно и ровно. Хороша река Береза! Вода в ней прозрачная. Берега высокие, крутые, заросшие березовым и сосновым лесом. Из чащоб к воде на водопой выходят кабаны; лакомятся осинником сохатые. Часто можно увидеть и пушистого осторожного соболя. Рыбы в Березе – хоть сетями тяни.

Через день барка миновала Паричи. В село не заходили: купец строго-настрого приказал, пока не минуют Паричи, к берегу не подходить. Боится купец, чтоб казаки не подожгли барку. А пристать все же пришлось. В двух верстах от Горваля наткнулась барка на дубовую корягу. Течь здесь быстрая, и корму занесло. Она ударилась о валун. Вылетела в корме смольная пакля, и тонкой струйкой заурчала вода. Мужики переполошились и сбросили якорь. Стали думать, что делать. А выход был один: снять часть груза на берег и законопатить барку.

С низкого борта на песчаную отмель положили трап. Половину дня носили на берег пеньку. Облегчили барку, она поднялась из воды. Мужики собрали хворост, разложили костер. Скатили бочонок смолы, который взяли про запас, снесли на берег чан и паклю. Конопатить дело непростое, и кормчий не доверил Фоньке эту работу, хоть и видел в нем человека мастерового. Фонька Драный нос не обиделся. У берега – густой сосновый лес. Кругом ни души. Пошел в лес собирать ягоды. Земляники в лесу – ковшом черпай. Красные пахучие ягоды таинственно выглядывают из-под ярких зеленых листиков. Фонька Драный нос собирал пригоршнями. Запрокинув голову, широко раскрывал рот и сыпал их, жмуря в блаженстве глаза.

Прошел на поляну, присел у старого, гнилого пня, собрал полную ладонь. Едва запрокинул голову, как несколько сильных рук схватили, придавили к земле, прижали ладонью рот. Фонька Драный нос и охнуть не успел, как оказался связанным. Три мужика в широких синих шароварах склонились над ним. Фонька увидел загорелые лица, черные усы, свисающие змейкой. На голове – смушковые шапки. У двоих – серьги в ушах, на боку короткие кривые сабли. «Черкасы!..» – мелькнула мысль.

– Щоб тыхо було! – приказал один.

– А чего мне кричать, – ответил Фонька Драный нос, все же с опаской поглядывая на казаков.

– О цэ и добро!

Казаки поставили Фоньку на ноги.

– Пишлы!..

Фонька шагал за плечистым, рослым казаком. Руки у Фоньки были туго связаны, и он, спотыкаясь, едва поспевал за ним. Двое шли сзади. Идти пришлось немного, около версты. Вскоре оказались на поляне, и Фонька Драный нос раскрыл от удивления рот. Вся поляна в шатрах и шалашах. Между ними – повозки и кони. Дымят костры, пахнет варевом. Сверкают поднятые кверху отточенные пики. Возле костров и на повозках казаки. Фонька Драный нос впервые услыхал украинский говор и удивился, что много в нем понятных и похожих на белорусскую речь слов.

Подошли к шатру, у которого стоял часовой с мушкетом.

– Зови атамана. Языка привели.

Окинув беглым взглядом Фоньку, часовой тихо и протяжно свистнул. И тут же скрылся за пологом.

Из шатра вышел атаман – среднего роста, чубатый, в темно-синем кунтуше и насунутой набекрень смушковой шапке. За широкий пояс заткнута пистоль, а сбоку сабля. Он был гладко выбрит. По годам не молод, но и не стар. Настороженные глаза ощупывали Фоньку.

– Где взяли? – спросил атаман.

– С барки…

Атаман, подобрав кунтуш, уселся на березовый чурбак и сплюнул. Еще раз посмотрел на Фоньку.

– Какой это к бесу язык?! Хлопа привели.

– Теперь и купцы хлопское надевают. Кто его знает. У него, атаман, на лбу клейма нет.

– Хлопу не на лоб смотреть надо, а на зад…

Казаки дружно загоготали.

– Гарно сказав, батько!

– Скидывай рубаху, – приказал атаман Фоньке. – Сейчас увидим, какого он роду и племени.

– Руки…

Фоньке развязали руки и вмиг сорвали сорочку. Атаман посмотрел на иссиня-красные рубцы, что разрисовали кожу на всей спине, кивнул долговязому казаку:

– Смотри, Микола, как оно, панское письмо, отпечатано.

– Панское, – согласился Микола. – Кажись, свежее?

– Только-только затянулось, – подтвердил Фонька.

– Как звать?

– Фонькой. По прозвищу – Драный нос.

– Нос и впрямь драный. Признавайся, напугали казаки?

Фонька не знал, что ответить атаману. То, что струхнул, так не отнять. А кто бы не струхнул, если навалились внезапно. Не казаки в лесу страшны, а харцизки. Те бродят шайками в лесах и грабят одинаково, что пана, что хлопа.

– Чего пугаться.

– И я о том. Рассказывай, куда путь держал?

Спокойный разговор атамана окончательно успокоил Фоньку и убедил в дружелюбии казаков. Слухи о том, что казаки безжалостно убивают схваченных языков – оказались неправдой. Фонька Драный нос решил, что таить думы нечего.

– На Сечь хочу.

– От панов бежишь?

– Стало быть… – Фонька натянул рубаху, вздохнул. – Купец на барку взял до Любечи. А сам из Полоцка.

– Скажи, не ждут казаков в Полоцке? – атаман пытливо прищурил карие глаза в ожидании ответа.

– Ждут, – Фонька Драный нос подтвердил с уверенностью. – Только и говор о них. Невмоготу стало под паном. Правду бают, что и Хмель из шляхетного рода… – Фонька осекся, подумал, что болтнул лишнее; да было поздно. Увидев спокойное лицо атамана, продолжал: – Пан с паном снюхаться может… И будет на Белой Руси казацкое панство.

Стоявшие поодаль казаки засмеялись. И Фонька засмеялся. Только лицо атамана по-прежнему оставалось серьезным, даже строгим. Фонькины речи пришлись ему не по душе. Вздрогнула бровь у атамана и, приподнявшись, замерла.

– У казаков своих земель хватает. И мыслей нет у них на Белую Русь зариться.

– Может, оно и по-твоему, – подумав, согласился Фонька. – Люд говорит, есть универсал гетмана Хмеля, чтоб белорусцам беды не чинить и брать под свою защиту, как братьев. Правда ли это?

– Есть. Рукой гетмана писан.

Об этом универсале Фонька Драный нос слыхал на барке. Кому-то из мужиков в Бобруйске пересказывал писаное монах. Кроме того из уст в уста передают всякие указы гетмана: чтоб беспрепятственно пропускали купцов с товарами, чтоб оберегали церкви и святых отцов от надругания иезуитов, чтоб с почтением относились к бабам и девкам. И еще всякое такое, чего не запомнил. Хотел Фонька Драный нос спросить у атамана, давал ли гетман такие наказы, но не решился.

Атаман поднялся и, отыскав глазами Миколу, приказал:

– Принеси Фоньке мяса и хлеба. – Посмотрел испытующе на Фоньку. – Чего тебе на Сечь бежать? Там никого не осталось. Или, может, задумал в наших краях жениться?

Фонька Драный нос усмехнулся.

– Чего бы и нет? Там девки чернобровые.

– Ох, гарные! – заговорили казаки.

– А может, пойдешь с нами? – Атаман ждал ответа. – Поразмысли. Неволить тебя не стану. Если хочешь – беги обратно на купецкую барку…

Словно искра проскочила в сердце Фоньки Драный нос. Перед господом богом давал клятву расквитаться с панами за каждый рубец на теле, за каждую обиду, что лежала под сердцем, за святую веру, что попирают и топчут. Бежать на Сечь – значит забыть все, выбросить навсегда из сердца, чтоб никогда не терзали душу воспоминания. Бежать на Сечь – значит отдать на поругание родной край? Согласиться с панской неволей? А господь видит, а господь шепчет Фоньке в ухо: выбирай, Фонька Драный нос, выбирай, не медли… Стоит атаман, смотрит поверх шатров на сверкающие наконечники пик, на дымки, что тянутся к вершинам высоких сосен.

– С тобой пойду, атаман! – твердо прошептал Фонька пересохшими губами.

– Сотник!

– Я! – отозвался живо казак.

– Дай Фоньке саблю и коня!..

2

Густой, белый туман стоял над Березой-рекой; лес терялся в синем ночном мраке. Спали птицы, и до рассвета было еще далеко. А сотники уже сидели в шатре атамана. Совещались недолго. Покинув шатер, стали поднимать сотни. Пофыркивали в тишине кони и звенели уздечки. Казаки разговаривали вполголоса, приторачивали к седлам кунтуши и потрепанные в походах армяки.

В какую сторону будет двигаться войско, Фонька Драный нос не знал. Ничего не мог ему сказать и Микола Варивода, храбрый и ушлый полтавский казак. Фонька подружился с Миколой, спал с ним рядом, и тот отдал Фоньке старые, но еще целые чоботы и шапку, отороченную мехом.

– Бач! Тэперь и ты козак! – Микола хлопнул Фоньку по плечу. – Шапку, хлопче, ховай, бо як зрубаюць голову, то нэ будэ на що надиваты!..

В первые же дни от Миколы Фонька узнал многое. Больше всего удивился тому, что атаман никакой не казак, а хлоп из-под Быхова-города, что на восток солнца от Бобруйска и стоит на земле Великого княжества Литовского. Как попал он на Украину, сказать не мог. Но гетман Хмель дал ему загон из тысячи сабель и послал на Белую Русь. Только дивно, что прозвище у атамана казацкое – Гаркуша. Человек он отважный, и если б было это не так – не пошли б за ним казаки. Рассказывал Микола, как под Желтыми Водами три гусара рубились с атаманом. Пока подоспели черкасы, двоих Гаркуша сшиб с седла. Третий сам поспешно ноги унес. У гетмана Хмеля атаман был в большом почете, ибо не только рубался лихо, но и посольские дела вершил. Дважды бывал Гаркуша в Москве у царя Алексея Михайловича[6]6
  После освободительной войны в 1654 г. Б. Хмельницкий назначил Гаркушу послом в Москву к царю Алексею Михайловичу.


[Закрыть]. О чем там вел разговор с государем, ведомо лишь царю, атаману, да Хмелю. А когда повел Гаркуша казаков на Белую Русь, обнял его гетман Хмель и поцеловал трижды на дорогу…