Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

Пан Валович уселся возле шатра на душистую траву. Кухар[12]12
  Повар (польск.).


[Закрыть] подал ужин – вареную курицу и вино. Курица была жесткой. Пан Валович грыз полку, и мясо застревало между слабых и редких зубов. Разозлившись, крикнул:

– Эй, ты!

Кухар знал крутой нрав пана и сейчас по злому окрику определил, что беды не миновать.

– Ты что сварил, собака?! Почему не укусить?!.

– Долго варилась, пане, – виновато оправдывался кухар. – Старая курица.

– Зачем брал старую?!

Пан Валович швырнул полку в лицо кухару и вытер жирные губы. Полку подхватил пес, что лежал поодаль у входа в шатер. Она захрустела под его острыми зубами. Кто знает, чем кончился б гнев пана Валовича, если бы не дозорные. Они принесли весть, от которой пан побагровел.

– По шляху идут?! Мерзкие схизматы и разбойники! – прокричал пан Валович. Лицо его стало гневным. – Я проучу этих свиней! Трубач!.. Где подевался трубач?!.

– Я здесь, ваша мость!

– Труби!

От поля к лесу и дальше, к Ясельде, покатился призывный зов трубы. Пан Валович вскочил на коня, выехал на шлях и увидел вдали казацкое войско. Трудно было понять, сколько его – пять сотен или целых десять. Над шляхом стояло облако пыли. В закатных лучах солнца пыль казалась розовой кисеей, сквозь которую, как призраки, показывались и исчезали кони. До черкасов было немногим больше версты. Подумав о том, что сейчас может произойти сеча, побледнел на мгновение: что задумали казаки? Но тут же овладел собой.

– Порубим, всех порубим начисто! – сжал в крепкой руке поводья.

Одна за другой полетели по войску команды. Пикиньеры ощетинились, и вечернее солнце заиграло на острых наконечниках пик. В длинные стволы пищалей заложены пули. Грозно стоят мушкеты на сошках. Уже сидят в седлах рейтары и ладони лежат на рукоятках сабель. Беспокойство людей передалось коням. Они храпят, перебирают ногами. Снова играет труба. Пан Валович всматривается в казацкое войско. Кажется, оно разворачивается, но не движется. Разворачивается для боя. Да, только черкасы и холопы могут идти на такое безумие: затевать бой вечером. Что же, они поплатятся кровью. Сейчас ударят мушкеты, и рейтары обрушатся неудержимым потоком.

И вдруг за спиной пана Валовича, за спинами стрелков и рейтар, как гром раскатистый, загрохотало и покатилось эхом:

– Сла-а-аваа!..

Мороз прикоснулся к спине пана Валовича, сперло дыхание, и показалось ему, что лес, и шлях, и рейтары перемешались, полетели в пропасть. Из леса прямо на рейтар мчались, сверкая саблями, черкасы. И сразу стало все понятным: оврагом, где не ждал никак Валович, прошли незаметно черкасы и ударили в затылок. А те, которые на шляху, – только видимость, только маскировка. Но и они пустились вскачь. Вот уже ближе, ближе…

– Подлые псы! – в ярости закричал Валович, с ожесточением пришпорив коня. Тот поднялся на дыбы.

Рейтары едва успели вырвать из ножен сабли и подставить их под казацкие удары. Рубились отчаянно на виду у пикиньеров и пищальников. А те не могли ни приблизиться, ни сделать выстрела – по шляху, поднимая пыль, мчались на них согни. Валович, а за ним Жабицкий, и трубач, и рейтары охраны проскакали в угол поляны и, укрывшись за кустами можжевеля, наблюдали за боем, который вспыхнул мгновенно. Со стороны шляха стремительно шли черкасские кони. Вот уже казаки пригнулись к гривам лошадей, слегка приподнявшись на стременах. Засверкали сабли.

– Засада?! – с глазами, полными ужаса, простонал сквозь зубы Жабицкий.

Валович словно услыхал капрала и встрепенулся в седле.

– Трубач!.. Быстрее, собака!..

Запела труба, но ее никто не слышал. Она потонула в крике, гомоне, звоне сабель и горластом кличе «Слава!». Сотни, которые мчались со стороны шляха, обошли пикиньеров и налетели на пищальников. Загремели беспорядочные выстрелы. В этот момент помчались поставленные в засаду рейтары. Засверкали железные кирасы. Они не навели страха на черкасов. Наперерез им мчались казацкие всадники, появившиеся непонятно откуда. Они рассыпались по полю. Пан Валович увидел казака на сером жеребце. Казак в малиновом кунтуше. Рядом с ним мелькала хоругвь.

– Небаба!.. – прошептал пан Валович и на мгновение прикрыл глаза, судорожно сжав веки.

Когда посмотрел снова – конники встретились. Наблюдать за рейтарами было легче. Они в темных камзолах, поблескивающих кирасах. Свалился под ударами рейтар один казак, второй. Забилось сердце пана Валовича.

– Так их!.. – и приподнялся на стременах.

Казаки рассыпались, пошли кругами по полю, не выдержали рейтар. Внезапно черкасы собрались в кучу и, сверкнув саблями, снова метнулись на рейтар.

Теперь все перемешалось. Носились без всадников перепуганные кони, и кричали раненые. С поля бросились в лес мушкетеры.

– Наза-ад! – потрясая кулаком, кричал Валович.

– Надо отходить, ваша мость, – Жабицкий тревожно поглядывал на хоругвь, которая высилась у шатра пана Валовича. К ней упорно пробивались казаки.

«Отходить?!» – беззвучно зашевелились губы пана Валовича. От кого бежать? От черни? От мерзкой черни будет бежать он, воевода?!. Видит бог его верность Речи. Он не виновен, что скопили голодранцев, как тати, пробрались тайно за спину. Теперь не разгром страшен, а позор.

– Молчи! – заскрипел зубами пан Валович, хотя ему стало ясно, что он проиграл бой, как проигрывают мужики в корчме, играя в кость. Редкие выстрелы мушкетеров не пугали казаков и не сдерживали их. В серых кунтушах, цветных рубахах, на взмыленных конях они бешено мчались на рейтар, и те не выдерживали этого стремительного натиска.

– Ваша мость, берегите себя!.. – Жабицкий перегнулся в седле и цепкой рукой выхватил поводья у пана Валовича. – Едем! Сейчас… Иначе будет поздно.

– Да, будет поздно, – машинально согласился Валович. – Небаба начнет искать. И, наверно, уже ищет. Он не преминет такого случая… Он будет рад ему…

Рассеянными, остекленелыми глазами Валович окинул поле боя. Устало метались кони. Поляна возле леса была усеяна своими и чужими телами. Сержант вел пикиньеров на казаков, но те рубили пики и упорно теснили к оврагу. Пан Валович почувствовал, как подкатился к горлу тяжелый комок. Еще немного, и он задохнется от обиды, от горя. Пришпорив коня, Валович пустил его за капралом. Следом поскакали двадцать рейтар охраны.

Краем леса миновали поле и, обходя шлях, свернули в овраг. Нашли тропинку и по ней версты три шли рысью. Тропинка вывела на дорогу, которая тянулась к западу. Предположения капрала подтвердились. Вскоре дорога вывела на шлях. Он раздваивался. Прямо – к Пинску. Вправо – на Лунинец. Пан Валович остановил коня. Долго сидел в седле, думал. Стали опускаться сумерки. Жидкие, как дым, туманы плыли над болотами. Где-то недалеко одиноко и тоскливо кричала ночная птица.

– Бери двух рейтар и скачи в Несвиж, – не поворачивая головы, глухо сказал Жабицкому.

– А ваша мость? – удивился капрал.

– Скажешь войту пану Луке Ельскому, что воевода Валович укрылся в Слуцкой крепости. Еще скажешь… Ладно, – прикусив губу, ударил усталого коня в бока и закачался в седле.

Рейтары тронулись за паном Валовичем. Жабицкий смотрел им вослед, пока те не скрылись из виду. Потом потрепал коня по упругой шее и, поглядывая в сторону, где кипел бой, процедил сквозь зубы:

– Небаба…

3

Всю дорогу до Слуцка хорунжий Гонсевский думал о друге детства и молодости Витольде Замбржицком. Витольд жил в Слободе, в тридцати верстах от Слуцка. Гонсевский в маентке Бучати. На добром коне час езды. Вместе с Замбржицким сражался под Смоленском и вместе делили тяготы походной жизни. Не расставались и позже, когда обзавелись семьями. Зимними долгими вечерами любили сидеть в жарко натопленных комнатах и вести разговоры о былых походах и сражениях, о славе, которую добывали в боях для Речи Посполитой. И теперь, припоминая эти разговоры, Гонсевский думал, что Витольд Замбржицкий не весьма охотно вел разговоры о землях Руси, к которым стремилась Речь, и часто посмеивался над Дмитрием, бредившим царским посохом. Гонсевский злился на друга и твердил ему любимую фразу короля Сигизмунда: «Si non essem rex, jesuita essem»…[13]13
  Если б я не был королем, то был бы иезуитом (лат.).


[Закрыть]

Теперь Гонсевский удивлялся тому, что сидит в своем маентке Замбржицкий, словно в берлоге, и нет ему никакого дела, что деется вокруг. И не страшна ему чернь, которая бушует. До поры до времени обходят харцизки панский маенток. А вот мужик с мушкетами неподалеку от дома Замбржицкого – загадка…

Гонсевский решил заехать к пану Витольду, хоть и не был уверен, что застанет его дома. Шановное панство стремится уйти подальше от огня.

К полудню второго дня хорунжий Гонсевский подъехал к Слободе и в зелени берез увидел знакомый домик с островерхой крышей. Слуги раскрыли ворота, и всадник, бросив поводья страже, широкими быстрыми шагами пошел к дому. Замбржицкий встретил на крыльце. Обняв Гонсевского, повел в дом.

– Два года не виделись.

– Ты совсем поседел, шановный, – осматривая друга, заметил Гонсевский. – Но все такой же.

Хорунжий видел ту же стройную, с воинским станом фигуру, крутой лоб, тонкий нос и гладко выбритые щеки. Остались такими же горящие, непокорные глаза. Пану Витольду Замбржицкому было за шестьдесят, и годы эти выдавала только седина.

– Откуда путь держишь? – Замбржицкий потрепал хорунжего по плечу.

– Из Несвижа. Насилу добрался и устал до смерти.

– Понимаю. Войску хлопот много. Крепок ли ясновельможный пан Радзивилл?

– Крепок. Приехал из Кейдан и собирает войско. Вся Речь Посполитая поднимается.

– А я, вот видишь, ни с места, – усмехнулся Замбржицкий.

– Стар стал? – слукавил хорунжий.

– Стар. А ты не угомонишься.

Гонсевский расстегнул мундир, снял саблю и, сладко потянувшись в мягком кресле, с неприязнью бросил взгляд.

– Как же угомониться, если меч повис над ойчиной? Ты не взял саблю, да пан Шиманский не взял, да пан Любецкий… – Гонсевский поджал губы. – Шановный полковник пан Кричевский и тот где-то отсиживается…

Замбржицкий слушал, опустив голову, молчал. Да, хорунжий был прав. Стеной поднялось шановное панство. На коней сели все, кто мог держать саблю.

– Кричевский не будет отсиживаться… Так мне кажется.

Гонсевский пожал плечами.

– У тебя, шановный, тихо? Кругом бушует чернь.

– Пока бог хранит. Разворошили гнездо и дивимся теперь.

– Кто разворошил? – насторожился Гонсевский. – Ты? Я? Или пан Шиманский? Кто?

– Так. И ты, и я… – согласился Замбржицкий. – Чинши непомерно велики для черни. Потому холопы наши и все подданные маентностей взбунтовались противу нас и немало шкод починили… А потом еще залишне требуем униатский обряд блюсти. Вспомни шановного канцлера Льва Сапегу. Не он ли писал, что владыка Полоцкий слишком жестоко начал поступать в этих делах и потому омерзел и надоел народу.

Гонсевский заворочался в кресле.

– Будет, шановный, будет! Я знаю твою приверженность к хлопам.

Замбржицкий замолчал. Несколько минут в комнате стояла напряженная тишина. Хорунжий Гонсевский понял, что не было и нету у него никакой дружбы с Витольдом Замбржицким, что враг он ему и Речи Посполитой враг. Но сказал не то, что думал:

– Люблю я тебя, друже, за верное сердце и за то, что предан ты Речи. Но печешься о хлопах зря.

Усмехнувшись, Замбржицкий ничего не ответил. Сколько Замбржицкий ни упрашивал хорунжего остаться ночевать – не упросил.

– Не могу, шановный, тороплюсь в войско.

– Десять верст, и войско твое, – твердил Замбржицкий. – Утром за час там будешь.

– Нет, – решительно отказался Гонсевский и приказал выводить коней.

Все десять верст до лагеря ехал шагом. Качаясь в седле, думал о Замбржицком. И вдруг пришла дерзкая мысль. Прикинув и рассчитав, решил, что шаг будет правильный.

Прибыв в войско, вызвал сержанта и вел с ним тайный разговор. Тот поклялся, что будет разговор держать в тайне и без промедления отправится на дело. Сержант подобрал трех ловких и смышленых воинов. Когда начало смеркаться, они сели на коней и поехали к Слободе. Под самым маентком пана Замбржицкого в кустах стали в засаду. Всю ночь не спускали глаз с дороги, что вела в маенток, вслушивались в темноту – не слыхать ли осторожного топота всадников, не скрипит ли холопская телега? Десять ночей сидели в засаде и на зорьке возвращались в отряд. Сержант доносил хорунжему: никто не приезжал к пану, никто не выезжал. А тот приказывал: караулить!.. Сержант в мыслях проклинал хорунжего за бессонные ночи и посмеивался над глупой затеей пана Гонсевского. На пятнадцатую ночь замерли в кустах – нет, не почудилось, а услыхали конский топот. Ночь выдалась нетемной. И вскоре различили трех всадников. Один впереди, двое сзади. Ехали молча. В маентке собаки услыхали чужих и залились хрипастым, бешеным лаем. Потом снова наступила тишина. Сержант строго выполнял наказ хорунжего и поспешно послал одного воина в лагерь. Сам же вытащил саблю и с двумя рейтарами приготовился к бою. Как только всадники будут покидать маенток, налетит и порубит. Так было приказано…

Еще не заалело небо, когда в маентке прокричали первые петухи. Томительно тянулись минуты, и сержант потерял надежду, что появятся таинственные кони. Все же они появились. Из маентка вышли рысью и, ускоряя бег, направились по узкой дороге к шляху. Когда поравнялись с кустами орешника, выскочила засада, закинув над головой сабли. В двух прыжках лошадь сержанта оказалась у первого всадника. Сверкнула сабля, и человек медленно, со стоном сполз с седла. Тут же грянул выстрел пистоли, потом второй. Выронил саблю сержант. Поднялись на дыбы испуганные кони рейтар, метнулись в сторону. И два всадника растаяли в густой синеве ночи. Рейтары взвалили на седло убитого сержанта, подняли раненого всадника и, усадив его на коня, подались к лагерю.

Было светло, когда, потирая заспанные глаза, вышел из дома хорунжий Гонсевский. Поеживаясь от колкого утреннего тумана, приказал подвести ближе раненого. Тот стонал, но шел. Рана оказалась несильной – спасла железная пряжка ремня, на котором висел ольстр. И все же сабля сержанта разрубила плечо, и мундир намок от крови.

– Драгун? – удивился Гонсевский.

– Так, ваша мость, – простонал раненый.

– А я-то думал, что черкасов порубили… – с притворством заохал Гонсевский. – Куда ты ехал?

– Не я дорогу выбирал, ваша мость. Господар указывал…

– Кто твой господар? – заметив, как морщится от боли драгун, приказал: – Дайте ему воды!

Из хаты вынесли кружку. Драгун жадно выпил воду и ладонью, измазанной кровью, вытер мокрые усы.

– Господар мой, ваша мость, полковник пан Кричевский.

Хорунжий Гонсевский не выдал ни растеряности, ни удивления. Приказал вызвать цирюльника и перевязать рану драгуну. Тяжело повернувшись, ушел в хату, сел на лавку и долго смотрел в раздумье через оконце. Знал хорунжий, что родом Михайло Кричевский из маентка Кричева, что в Берестейском повете. Поговаривали, что имел он тайные связи с казаками. А так ли это? Как оказался Кричевский в здешних местах? Где войско его, если служит он в Киевском полку? Не тайные ли связи у Кричевского с Замбржицким?

А ведь и словом не обмолвился Замбржицкий, что ждет полковника. Одна за другой текли мысли. Разобраться в них сразу хорунжий не мог, но сердцем чувствовал, что есть нечто тайное и злое в умыслах против Речи. Молодо вскочил с лавки и, распахнув дверь, приказал писарю нести бумагу и перья. Когда писарь положил все необходимое на шаткий столик, Гонсевский сел писать секретное письмо гетману Янушу Радзивиллу.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Тяжко вздыхает мех, и после каждого вздоха белым, ослепительным светом вспыхивают угли в горне. Алексашка клещами шевелит железо, ворочает его то на одну сторону, то На другую. Железо хорошо разогревается. Оно светится уже малиновой полоской. Алексашка проворно выхватывает его, и десятифунтовый молот торопливо плющит упругую полоску. Из-под молота выскакивают серебристые искорки. Затягивается железо иссиня-розовой поволокой, остывает быстро. Алексашка зарывает его в угли, и снова вздыхает мех.

Кончается железо. Может, хватит еще на три алебарды. А потом? Шаненя смотрит на горн. Ярко горят угли. И с каждым вздохом меха кузня озаряется бледно-рыжими всполохами. Они скользят и гаснут на восковом лице Шанени.

– Неужто не упросить Скочиковского? – Алексашка вытирает рукавом вспотевшее лицо.

– Упросить можно. Да платить нечем. Должен был Савелий приехать, и нет его.

– В долг не даст?

– Не то время. Теперь купцы в долг не дают, смута по земле пошла. Тем паче, что у Пинска объявился Небаба. Купцы и панство бегут поспешно в Варшаву и Вильну. И Скочиковский тоже долго сидеть не станет.

Шаненя не ошибся. В Пинске только и разговоров о том, что у Ясельды-реки черкасский атаман Антон Небаба разбил тысячный отряд воеводы пана Валовича. Пересказывали даже подробности боя, удивлялись хитрости и отваге черкасов, которые пробрались со спины по труднопроходимому оврагу. Хоть и черкасам досталось, а все поле было усеяно пищальниками и рейтарами. В этом бою черкасы взяли богатую добычу – мушкеты, порох с пулями, лошадей, много провианта и упряжи. Войско пана Валовича разбежалось, а сам он исчез неизвестно куда. Но знают, что объявится. Шановное панство соберет новый отряд, купит у свейского короля мушкеты. Говорили еще про то, что казацкий атаман не сможет миновать Пинска и пойдет к нему, а в городе у атамана есть свои, надежные люди, с которыми он в тайном сговоре. Волновались бабы. С тревогой расспрашивали они мужиков и допытывались, правда ли, что черкасы хватают детей и увозят на Украину, чтоб продать их татарскому хану? Мужики недовольно ворчали: шановное панство пускает дурные слухи, чтоб поссорить с черкасами.

Из кузни на обед шли молча. Шаненя был занят думами и не говорил, что собирается делать. Алексашка предполагал, что Шаненя не будет сидеть сложа руки. Если не возьмет у Скочиковского железо на этой неделе – упустит его совсем. Все еще будет зависеть от того, пойдет ли Небаба сразу на Пинск или станет у Ясельды собирать новое войско.

Ховра поставила на стол толченку. Шаненя взял пару ложек, и на том все. Поднялся тяжело из-за стола и глухим голосом, не глядя на жену, спросил:

– Далеко заховала Устин крест?

– А что? – Ховра уставила на Ивана удивленные тревожные глаза.

– Давай его…

– Зачем понадобился? – у Ховры дрогнули губы.

– Надобен, баба, – решительно ответил Иван, тяжело глотая слюну. Он понимал, что и Ховре нелегко, что она догадывается, зачем понадобилось злато. – Живы-здоровы будем, золотарь Усте другой сделает.

Глаза у Ховры затуманились. Дрожащей рукой она заправила под платок выбившиеся волосы и, пряча от Алексашки лицо, подняла крышку сундука. Долго перекладывала рубахи, копошилась в рушниках, казалось, никак не могла найти нужного, хотя знала, где лежит Устин крестик. Наконец отыскала на самом дне тряпицу и, не глядя на Ивана, протянула руку.

Шаненя развернул тряпицу, и на ладони его сверкнул золотом массивный крестик. Он был отлит два года назад умелой рукой пинского золотаря Ждана. Он же оздобил его чеканкой и за работу взял куницами и соболями. Крестик Шаненя берег для Усти, когда девку замуж отдавать будет.

Ныло сердце Ивана Шанени, но выхода другого не видел. Правда, думал об этом и раньше. Ермола Велесницкий обещал отдать два серебряных кубка, если на то будет потреба. Пока решил к Велесницкому не заходить и приберечь кубки. Они еще пригодятся. Теперь же Скочиковский железо даст и в долг, если положит крестик в шуфлядку, что стоит у него в покое…

Слуги долго не открывали калитку. Усмехнулся Шаненя: высматривают, кто стучит. Наконец открыли. Скочиковский вышел хмурый, но в хату запросил. Пристально посмотрел на Шаненю колючими глазами, сердито засопел:

– Языще у тебя длинный, мужик! Сказывай, кому говорил про железо?

– Никому! – решительно ответил Шаненя и перекрестился. – Никому. Как перед богом говорю. Али ты меня на слове ловишь, шановный?

– Нечего мне ловить, – потупил взор Скочиковский и, уже мягче, добавил: – Не говорил, так скажешь.

– Негоже, пане. Уговор я свято храню.

– Железа больше не проси, не дам и фунта. Рад был бы, да нету его. – Скочиковский помотал головой и развел руками. – Тебе сейчас оно ни к чему. Кто дормезы у тебя покупать станет, если полымем земля шугает вокруг?

– О, пане!

– Что, о? Ну что, о? – Скочиковский постучал согнутым пальцем по лбу. – Не пойму, куда ты железо пудами вкладываешь? Черт один знает, сколько из него дормезов и бричек наковать можно. Жадный ты, и глаза у тебя завидущие. Подохнешь от жадности, и люди доброго слова не скажут.

– И ты не щедрый, пане. А железо не только мне надобно. Для войска те дормезы сгодятся.

– Ну и хитер! – сплюнул Скочиковский и вытер ладонью губы. – У казны свои мастеровые. А на твоих дормезах навоз возить, а не ядро и порох.

– Не зело любезен ты, пане, – притворно обиделся Шаненя.

Пан Скочиковский засопел:

– Голова у тебя смышленая. А на купецкое дело окромя разума еще крепкая мошна нужна.

– Сам знаешь, мошны нет, – с сожалением заметил Шаненя и вздохнул. – А на железо принес.

Шаненя вынул тряпицу, развернул ее и протянул ладонь, на которой сверкал золотом крестик. Скочиковский хоть и смотрел равнодушно, а все же взял его осторожными пальцами, покачал, будто взвешивал, и положил в ладонь Шанене. Иван заметил, как вспыхнул и погас огонек в слезящихся, мутных глазах пана.

– Ладный, – согласился Скочиковский и снова покосился на крестик. – Было б железо…

Шаненя молчал. Знал натуру Скочиковского. Теперь надо не торопиться: купец, сам на крючок возьмется, как пескарь. Он нисколько не лучше других – падкий на злато. Шаненя завернул крестик в тряпочку, положил ее за пазуху и тяжело поднялся со скамьи.

– Жаль… Придется в Мозырь ехать, там, сказывают, железо купить можно. А вот дорога далековата… – Шаненя помял в руках картуз и посмотрел на дверь.

– Нету, – повторил Скочиковский. – Все, что было, отослал в Несвиж… А сколько тебе надо?

– Пудов пятьдесят.

– Ошалел! – Скочиковский схватился за голову. – Столько не найду. Я казне задолжал двести сорок пудов.

– Отдашь на пятьдесят меньше. Тебе казна, пане, в печи не заглядывает.

– Дурень! Казна глаз не спускает… Посиди, Иван, – Скочиковский показал на скамейку. Он вытянул из шуфлядки бумагу, разгладил ее на животе ладонью, что-то высчитывал, прикидывал, почесал затылок, заросший длинными курчавыми волосиками. – Может, малость и наскребу.

– А чего не наскребешь, пане! Я не даром. Златом платить буду. Ежели желаешь, весь расчет соболями произведу через неделю-две. Мое слово твердое.

– Знаю, не хвались, – махнул Скочиковский, сворачивая в трубочку бумагу. – Ты мужик надежный, и дела с тобой вершить можно спокойно.

– Господь с тобой, пане! – Шаненя снова полез за пазуху.

– Гляди только! – Скочиковский приложил палец к губам.

Шаненя вышел за калитку и облегченно вздохнул. Шагал и думал: все делает всесильное злато. Купец отца родного может продать за него, а что касается ойчины, то говорить не приходится. Знает, что голову под топор ставит – Указ сейма нерушим и свят. Из его, Скочиковского, железа в Несвиже теперь пушки льют да ядра, а потом из этого железа по мужицким загонам палить будут. Все знает купец. Велика и неуемна жадность к наживе, если свою веру продает, как пирожок с капустой. Поговаривают, что Скочиковский возле Пины в болотах много нашел железа и теперь собирается там ставить железоделательные печи. А чего не ставить? Железо теперь в дорогой цене. Куда ни повези его – хоть в Московию, хоть в Оттоманскую империю, везде купят, и кланяться будут в ноги, и еще просить. Единственное, что заставляет думать пана – нет работного люда. А те, кто есть, разбегаются. Теперь мужики ни денег не хотят, ни привилей…

Вошел в сени – никого. Дверь в хату раскрыта. Показалось Шанене, что всхлипывает кто-то. Прислушался, заглянул не заходя. Видит, сидит Устя на лавке, уткнулась лицом в угол, закрывшись руками. Поодаль стоит Алексашка, мнет подол рубахи.

– Слышь, Устя…

Плечи Усти вздрагивают. Она еще больше закрывается руками.

– Слышь, Устя, – тихо говорит Алексашка. – Будет другой крестик. Этот бате надобен был.

Защемило сердце Шанени. Иван тихо вышел из сеней. Остановился у изгороди, пожал плечами. Раньше замечал другое: пряталась Устя от Алексашки, в хате с ним наедине не была. Нонче слез не стыдится. А может, случай такой выпал – зашел Алексашка в хату, стал уговаривать? Скорее всего так. А если полюбилась Устя Алексашке? И в том ничего дивного нет. Шаненя горд, что девка у него работящая, разумная. Правда, раньше Шаненя подумывал, что хорошо было бы отдать Устю за богатого ляха. Они все привилеи имеют. Теперь мысли такие решительно гонит прочь. Не нужны никакие привилеи. Был бы Алексашка достойный зять. Но думать сейчас об этом не время…

Шаненя нарочито громко кашлянул в кулак, окликнул Ховру, которая возилась в грядах, и, топая капцами, пошел в сени. Ногой толкнул дежку, чтоб посильнее загремела. На пороге столкнулся с Алексашкой. Тот глянул мельком на Шаненю.

– Ну, как там пан?

– Дал, – Шаненя ухмыльнулся и затеребил бороду. – Пойдем в кузню. Там и поговорим.

2

В минувших войнах, которые вела Русь с Ливонией и Речью Посполитой, Пинск не стоял на больших шляхах, по которым тянулось войско. И все же город не раз палили и свои, и чужие. Час от часу налетали сюда крымские орды за поживой и ясыром. Оттого король Польши Стефан Баторий, дед короля Сигизмунда, велел обнести город с трех сторон высоким земляным валом и дубовым частоколом в три метра высотой. С четвертой стороны, южной, город защищала река. С тех пор Пинск не считался крепостью, какими были Быхов или Слуцк, но укрепления делали город труднодоступным. Пятьдесят лет назад укрепления пострадали и были частично разрушены грозным и жестоким предводителем повстанцев Северином Наливайкой. Долгие годы вал и стены оставались разрушенными, и только двадцать лет назад король Сигизмунд III, готовясь к войне с русским царем Михаилом Романовым, начал восстанавливать укрепления. Пятьсот подвод и еще столько же мастеровых хлопов согнало панство к Пинску. Мужики валили лес, стаскивали его к городу и ставили новые, крепкие стены. Тяжело было копать ров. Болота вокруг города. Возьмешь лопатой глубже – выступает теплая ржавая вода. И все равно копали, стоя по пояс в воде.

Теперь Пинску отводилось особо важное значение. Сейм имел намерение пустить войско через эти места на Украину, в тыл схизматику Хмельницкому. Но казацкие загоны и восставшая чернь Белой Руси расстроили эти планы. Более того, стало очевидным и другое – не миновать войны с русским царем. От лазутчиков стало известно, что Посольский приказ недавно разослал тайную грамоту, в которой приказано быть начеку «стряпчим и дворянам московским и жильцом, помещиком и вотчеником муромским, нижегородским, арзамасским, саранским, темниковским, да городовым дворянам и детям боярским муромцом, нижегородцем, арзамасцом, мещеряном…». А ежели царь возьмет под свою руку черкасские земли, стрельцы царя Алексея дойдут до Пинска, и баталии здесь могут быть жаркие. Войт пинский, полковник пан Лука Ельский после разгрома отряда пана Валовича послал срочного гонца в Несвиж и просил гетмана Януша Радзивилла прислать арматы, порох и ядра. Януш Радзивилл прочел письмо, зло выругался и выставил кукиш: на плюгавый загон разбойника и схизмата Небабы не нужны арматы, и порох на него жечь – непристойно. Его порубят саблями рейтары. Вместо пушек в Пинск прибыл тайный нунциуш папы Иннокентия X монах Леон Маркони. Он имел долгую и трудную беседу с Лукой Ельским и достопочтенным ксендзом Халевским, а также с гвардианом пинским ксендзом паном Станиславом-Франциском Жолкевичем, приехавшим из Вильны. Нунциуш Леон Маркони поведал о решимости папы строго наказывать бунтарей и дал понять Луке Ельскому, что меч карающий должен падать со всей силой… Говорил еще монах Маркони о том, что Поляновский договор, по которому король Владислав отказался от своих прав на русский престол и признал за Михаилом Романовым царский титул, – страшнейшая и непоправимая ошибка. Теперь царь Алексей себя великим государем именует и настолько укрепился в политической и светской жизни Европы, что ни один спор уже не может быть разрешен без участия Москвы.

На бунт черни в Белой Руси папа Иннокентий X смотрел с тревогой не потому, что горят панские маентки. Разве впервые поднимает голову чернь? Порубят снова быдле кочаны, и на том будет конец. Сейчас решается судьба земель, которые были под властью Речи Посполитой. Потеря их – это прежде всего потеря престижа Ватикана и денег, денег, денег… Кроме того, Русь медленно, но уверенно двигается к прибалтийским землям, где интересы короны были не меньшими. Радовали сейм и все шановное панство сложные отношения Руси с Турцией и Крымом, хотя в войне с Речью Посполитой союзниками Москвы были Швеция, Турция и Крым. Но эти же державы были и соперниками Москвы в отношении Литовско-Польского наследства: свейский король претендовал на польскую Прибалтику и Литву; Турция и Крым – на Украину. Вместе с тем, борьба со свейским королем за Балтику толкала Русь к союзу с Речью Посполитой, то есть отказаться от своих претензий на Украину. А на это русский царь не согласится… Может быть, и легче было б решать все эти дела, может быть, и состоялся б тайный разговор с царем Алексеем Михайловичем, если б не хитрый, как лиса, и мудрый боярин Посольского приказа Афанасий Ордин-Нащокин, который благоволит к схизматику Хмельницкому, а черкасов называет не иначе как братьями… Правда, по другим сведениям Ордин-Нащокин мечтает о союзе с Речью Посполитой и о славе, которой покрылись бы славянские народы, если б все они объединились под главенством Руси и Речи… Но доподлинно известно, что отказ от Украины и союз с Речью Посполитой русский царь отвергает и на сие не пойдет.

Полковник Лука Ельский во всех этих сложных и запутанных отношениях разбираться не хочет. Это дело будущего короля, сейма, Януша Радзивилла, возглавлявшего посполитное рушение на Белой Руси. Он видел реальную угрозу Пинску – загон казацкого атамана Антона Небабы, хотя, со слов капрала Жабицкого, войско черкасов малочисленное и необученное. И если б Небаба не обманул пана Валовича и не зашел ему в спину – разгром схизмата был бы неминуем.

Полковник пан Лука Ельский целый день самолично осматривал ров и стены, которыми обнесен Пинск, и остался доволен. Казаки армат не имеют, следовательно, штурмовать город им нечем. Задерживаться под Пинском и вести длительную осаду они также не могут – под Несвижем стоит войско пана Мирского, под Слуцком – отряд хорунжего пана Гонсевского да еще закованные в кирасы наемные рейтары под командой немца Шварцоха.