Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

– Эй, капрал, черт побери!.. Передай пану стражнику, чтоб живьем Небабу брал. Только живьем!

– Сам пойду, – успокоил капрал.

Пана стражника литовского Мирского капрал Жабицкий терпеть не мог. Не в меру заносчивый, гордый и самоуверенный лях. Если только захватит Небабу – наделает шуму и звону на всю Речь Посполиту. А ведь когда б не он, Жабицкий, пожалуй, сегодня ушли б казаки…

Пан стражник выслушал капрала лежа. Потом встал и, ни слова не говоря, вышел из хаты. За Мирским, сжав зубы, подался Жабицкий.

Пехота поднималась плохо. Ни пикиньеры, ни мушкетеры не могли понять, по какой надобности их заставляют выходить из хат в полночь после такого жестокого и трудного боя. Но все же выходили, с опаской поглядывая на космы пламени, что зловеще лизали ночное небо. Воинам было приказано не шуметь, не разговаривать и оружием не бренчать. Их вывели через Северские ворота и полусонных направили глухой, малопроезжей дорогой, огибая город с запада.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Огонь неотступно приближался к шляхетному городу. Удушливый тяжелый дым тянулся к площади. Казаки не обращали на него внимания. Они торопливо седлали коней. Небаба поглядывал на черкасов и с болью думал, что осталось не более ста сабель из семисот. Вместе с казаками уходило около двух сотен горожан. А сколько тех и других полегло под стеной, определить было трудно. Шаненя говорил, что много, не менее тысячи человек. И больше всего легло черни и работного люда – которые ко всякому ратному строю и стрельбе не привычны.

На плацу бабы прощались с мужиками. Молодуха в коротком тулупчике повисла на шее мужика:

– Куда я денусь теперича, Пилипушка?.. Кто боронить станет, Пилипушка?..

– Даст бог, вернусь, – хмуро успокаивал Пилип и целовал ее влажные губы.

– Когда же ты вернешься, Пилипушка?.. – она гладила заросшие бородой щеки и повторяла: – Ну, когда же ты, когда?

Пилип не знал, когда он вернется домой. Он еще раз поцеловал бабу, сел на коня. Молодица держалась за стремя, шла, и плечи ее вздрагивали.

Во второй половине ночи казаки тронулись к Западным воротам. Ворота были старые, узкие, на одну телегу. Долго возились в темноте с запорами. Засовы заржавели, а створки ворот вросли в землю. Можно было выломать их, да Небаба велел не шуметь. Раскопали лопатами кое-как землю и раскрыли.

Шаненя, Алексашка и Ермола Велесницкий были в хвосте. У ворот остановили коней, посмотрели на черный дым, что стлался над посадом. Только посада уже не было. Остались угли, и ветер крутил над ними облака золы и сажи. Пламя подсвечивало их то лиловым, то темно-бурым цветом. Шаненя снял шапку, перекрестился. Алексашка заметил, как слетела с ресницы слеза и запуталась в курчавой бороде. Тяжко было Шанене оставлять город, в котором прошла вся его жизнь. А еще тяжко было потому, что не знал, где Ховра и Устя. И Ермола не знал, где его баба Степанида, не знали, где детишки Гришки Мешковича. Когда садились на коней, Шаненя хмуро сказал Алексашке:

– Загинули у стены… Иначе пришли б на плац…

Алексашка ничего не ответил. Проглотил тугой комок, который подкатил к горлу. Многое узнал Алексашка за последние дни, многому научился, хотя и нелегкие испытания выпали на его долю. Дважды помирал на стене. Страшно стало, когда занес воин над его головой острый, сверкающий бердыш. Конец бы пришел, если б даже увернулся влево или вправо. Смекнул броситься вперед, на воина, вцепился в шею, ударил головой о камень. И когда тот, сомлев, скатился со стены в ров, понял, что жив остался чудом. Здесь, в Пинске, не только разумом, а сердцем почувствовал, какую тяжелую долю готовили паны простому люду. От беды этой одно спасение – московская земля. Говаривали намедни казаки, что гетман Хмель послал к царю Алексею Михайловичу тайное посольство, которое было не только от имени гетмана, а всего люда Украины. Алексашка подумал, пусть бы на Белой Руси был свой гетман, который вот так пекся о черни и вере. Отправили бы и белорусцы гонцов с челобитной и грамотой к царю.

Алексашка покосился на Шаненю. Тот был угрюм. Может быть, и он думал о том же. Шаненя снова перекрестился, нахлобучил малахай и дернул поводья. Конь вышел за ворота.

Проехали версты две, как впереди остановились казаки. Послышались крики, и тут же раздался одинокий мушкетный выстрел.

– Что там такое? – вглядываясь в серую мглу, Алексашка тревожно вытянул шею.

И тут же, вспыхнув малиновыми огоньками, впереди прогремел залп. Шаненя, стеганув коня, помчался в голову отряда. Но пробиться на узкой дороге не смог. Издалека до него долетел короткий крик Небабы:

– Сабли!..

А Небаба понял, что произошло непредвиденное. Оставался один выход: рубиться через засаду. Место для боя было никудышное. По левой руке топкое, непроходимое болото, примыкающее к Пине. По правой впереди – лес, в котором засело войско. Сколько его, никто не знал.

Пан стражник литовский Мирский полагал, что, наткнувшись на засаду, казаки бросятся снова в город и постараются укрыться за его стенами. Затем будут пытаться переправиться через Пину. Потому к единственному броду, что в трех верстах на запад от Пинска, Мирский послал отряд рейтар и пищальников. Но, к его удивлению, получилось обратное. Когда заиграл рожок, призывающий к преследованию, рейтары, мушкетеры и пикиньеры выбежали из леса, казаки ринулись им навстречу. На узкой дороге завязался жестокий бой.

Выстрелы и появление рейтар были неожиданны для казаков. Десяток коней метнулось к болоту.

– Куда подались!.. – цепенея от ужаса, закричал Небаба. – Трясина!

Голос атамана остановил растерявшихся черкасов. Только кони в диком ржанье уже бились в топкой жиже, поднимая брызги холодной ржавой воды. Казаки покидали седла, тащили за поводья коней и сами проваливались по колено в болото.

Через минуту все перемешалось. Черкасы врубились в рейтар, но прорвать строй одним ударом не смогли.

– Уходи, батько! – Любомир опередил Небабу, подставляя саблю под бешеные удары рейтара.

Воин был ловким и сильным. Мгновенно перебросил саблю в левую руку и, привстав, занес ее. Любомир не растерялся. Оставив повод и зажав ногу в стремени, слетел с седла, нырнув под брюхо коня. И в этот момент сабля со свистом упала на седло, разрубив луковину. Любомир вскочил в седло с другого бока коня и с ходу ударил рейтара саблей пониже кирасы. Тот свалился под ноги лошади. Конь, захрапев, не слушаясь Любомира, пошел в сторону. И тотчас джура заметил, что рейтары окружают Небабу. На помощь к атаману бросился Юрко. Рейтары сдерживали коней и сторонились ударов этого дюжего злого казака. Он не давал приблизиться к Небабе со спины и вконец разозлил Мирского, наблюдавшего за боем. И только когда случайно посланный драгун свалил пулей коня, Юрко полетел на землю. На него сразу же набросились драгуны. Одного сшиб саблей. И все же накинули петлю, свалили на землю, скрутили веревками. Затем, перебросив через седло, увезли в лес.

Только теперь рейтары окончательно зажали Небабу с двух сторон, подставляя сабли под удары казака. Сами не рубили. И до слуха Любомира долетел гортанный хрип стражника Мирского:

– Живьем брать, живьем!..

Похолодела душа у Любомира. Задергал поводья, ударил каблуками коня и, подняв саблю, в ярости бросился на рейтар. Из груди вырвалось:

– Батько!..

Но голос джуры потонул в людском крике, топоте и ржанье коней. Может быть, услыхал, а может, увидел Шаненя, как зажимают Небабу. Налетел на рейтара, рубанул саблей так, что развалился ворог на две половины. Нашлись у мужика сила и ловкость в этот момент. Ведь никогда не сидел в седле и саблю не держал. Пальцы только шилом володали.

– Гады!.. – хрипел, задыхаясь, Шаненя. – Змии семиглавые, проклятущие!.. Вот вам!..

Ударил саблей по кирасе. Взмах был сильным. Но кираса не поддалась. Да и не думал ее рубить Шаненя. От злости полоснул. Соскочила сабля с железа и срубила ворогу кисть.

– Держись, атаман!

В стороны метнулись рейтары от ошалелого мужика. А сзади налетел коршуном рыжеусый капрал.

Шаненя не почувствовал удара. Только мгновенно закачалась земля, завертелась, поплыла. Замельтешились в глазах кони и люди. Сразу наступила ночь.

Небаба видел, как, пробиваясь к нему на помощь, падал с коня Шаненя. Еще пуще вскипел гнев. Послушный конь изогнулся дугой, прижав уши, вытянул шею. Еще прыжок. Рубанул рейтара справа, потом – с левой стороны.

– Живьем! – потрясая саблей, кричал пан Мирский.

– Не будет живого! – рубясь, отвечал Небаба. – Тильки зошлого возьмитэ!..

Близкий выстрел свалил коня. Небаба вылетел из седла. Но, падая, саблю не выпустил. К Небабе бросились пикиньеры. Первого срубил с одного маха. Повернулся ко второму. Тот перепугался свирепого казацкого лица и не выполнил приказа стражника – обороняясь, поднял бердыш. А через мгновение сам упал от острой сабли Любомира.

Небаба уже не слыхал, как гремело казацкое «Слава!» над усеянной трупами дорогой, не видал, как мчались в прорыв быстрые казацкие кони.

2

Конец октября выдался сухим и теплым. Догорали золотом кленовые листья, устилали шляхи бурым ковром. Пустынно и тихо стало в лесах. Ни птиц, ни зверей. Изредка выскочит заяц на поляну, попадет на сухие листья и, перепугавшись шороха, что наделал сам, бросится опрометью в лесную чащобу. Там влажный мох поглощает предательские шумы. И если кто по-прежнему трудился в лесу неутомимо и усердно, так это дятел. На березах по шляхам каркает воронье. По ночам плывут над Полесьем туманы, клубятся над тихими реками молочным паром. Все чаще слышится жуткий волчий вой, от которого замирает сердце, – начинают серые искать поживу в окольных деревнях и фольварках.

Половину дня кони шли рысью. Только к полудню забрались в чащобу передохнуть и отдышаться. Пустили утомленных коней на чахлую осеннюю траву, сняли сабли, пропахшие дымом и потом кунтуши. В небольшой, заросшей кустарником речушке смывали пыль с усталых лиц, обмывали студеной водой раны. И еще дивились тишине, что стоит над землей, – ни выстрелов, ни звона сабель, ни крика…

Сел Алексашка на поваленную ветром сосну и сидел долго, не шевелясь, в мленой истоме. И только одна за другой летели думы, путаные и нечеткие. Не мог сжиться с мыслью, что уже нет ни Шанени, ни Небабы, и сам Пинск становился далеким и невозвратным днем, похожим на былину. За пятнадцать верст от города все оборачивался в седле и поглядывал на сизый столб дыма, что стоял над Пинском. Там, вперемешку с золой, остался прах Усти. Осенний ветер разметет его, смоют дожди и снега, и не останется ни могилки, ни следа. Только память Алексашкина будет бережно хранить живой облик Усти, и в сердце она останется вечно свежей и тяжкой раной.

Думал о том, что многим славным черкасам привелось лечь на горячую землю Пинска. Из далекой Сечи пришли украинцы на Белую Русь. Пробивались сюда через пылающие огнем степи, чтоб помочь братам в трудный и горький час. С ними породнился навечно кровью. И если приведется Алексашке, ляжет за них без раздумья, как лег Шаненя.

Любомир обмыл в речушке рану на шее, обмотал свежей тряпицей и, увидав Алексашку, тяжело опустился рядом.

– Куда подадимся?

– Дорога теперь одна – в лес. – Любомир вздохнул. – Будем искать Гаркушу.

Где отряд Гаркуши, казаки знали понаслышке. Шли на восток солнца и были уверены, что найдут. Под Гомелем, Быховом, Речицей, Туровом так же пылали хаты и панские маентки. В деревнях слыхали о Гаркуше. Ходили среди казаков слухи о том, что под Лоевом объявился отряд атамана Кричевского. Говорили о нем разное. Одни уверяли, что Кричевского тайно послал сам гетман Януш Радзивилл, чтоб побольше собрал в отряд казаков и черни, а потом привел их в стан королевского войска. А еще: Кричевский знатный пан и прозвище его совсем другое. Иные утверждали, что рода он шляхетного, но перешел на сторону казаков и черни и верен им до конца. В это верили больше. В подтверждение вспоминали гетмана Хмеля, который также из богатого рода, знает многие языки и без толмачей говорит с греками и татарами. Казаки не сомневались: куда бы ни пришли теперь, примут с охотой. Могут податься и на Украину, в войско гетмана Хмеля. Сто сабель казацких – немалая сила. Но Гаркуша ближе всех. Ко всему с Небабой имел дружбу…

Шли рысью казацкие и мужицкие кони через безлюдные тихие веси. Ныли сердца, и не покидали грустные думы. С тоской смотрели на опустошенные деревни. Ни мужиков, ни баб, ни живности. Брошены в хатах ветхие пожитки. Не топлены печи. Гуляет осенний ветер по дворам. Люд, который покрепче на ногах, подался на Русь. Некоторые укрылись в лесах, нарыли землянок и нор, ждут, когда пройдет смутное время. А скоро ли оно пройдет – неизвестно. В Пинске погасло пламя – в других местах уже дымится. Тревожно звонят в церквях колокола. Чернь слушает этот звон с трепетным сердцем и знает, что святые отцы втайне читают молитвы и просят бога избавить от панов-униатов и еретиков. Слышит ли господь молитвы эти? Внемлет ли им?.. Должен внемлить: обильно полита кровью земля Белой Руси. Стоят свежие, гладко струганные кресты на тихих кладбищах. А конца войны не видать. Ходят слухи, что ведет король Ян-Казимир с гетманом Хмельницким переговоры о мире. Если так – погаснет пламя на черкасской земле, вернутся казаки домой. А здесь что будет? Не так просто угомонить растревоженные сердца. Не утихнет, наверно, Белая Русь…

Слипаются глаза у Алексашки. Устало качается в седле, думает о черкасах, о жестоких боях, а перед глазами грустное и тревожное, по-детски ласковое Устино лицо…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вторую половину ночи пан Ельский спал плохо. Мучили кошмары. Несколько раз вставал, пил из кадки студеную воду и, кряхтя, ложился снова. Ворочался с боку на бок и чесался – заедали блохи или от житейских забот шел зуд по телу. Под утро уснул. И виделось пану Луке Ельскому, будто стоит он на высокой горе. Оказалось вдруг, что гора та – замок самого короля Яна-Казимира. Подходит к нему медленно ясновельможный король и говорит: «Править тебе Пинеском». Королю покорно ответил войт: «Воля твоя, ясновельможный». А тогда тот молвит: «В злате будешь, в богатстве. Не давай поводья черни… Высекай схизматов мечом, выжигай полымем…» Хотел ответить войт – не ответил: разбудил воевода Парнавский. Вошел в хату, вспотевший и красный, опустился на лавку. Озорно поблескивали глаза.

– Разбили черкасов!

– Сон в руку! – пан Лука Ельский облегченно вздохнул. Потер лицо ладонями. На дворе было тихо. – Схватили схизмата Небабу? Не ушел разбойник?

– Схватить не удалось, – зацокал с сожалением Парнавский. – Не подступиться было к нему. Двух рейтар зарубил, да еще двое легли от схизматов, что спешили к нему на выручку. Порешили его наконец.

Пан Лука Ельский начал поспешно натягивать сапоги. Пристегнув саблю, налил в келих вина, выпил его одним махом. Келих подал воеводе.

– Бушует пламя? – войт заглянул в окно.

– На убыль пошло. Ветер пропал.

– Неси хоругви в город. Чтоб неповадно было черни, карать будем волею божей, как обещано было мной в письме. – Распахнув двери, крикнул: – Коня!

Прежде чем поднимать войско, войт вел разговор со Шварцохой. Тот был хмур и недоволен. Почти все рейтары и пехота порублены казаками. А те, которые остались живы, не хотели идти в бой. Пан Лука Ельский вскипел:

– У нас уговор был, пан Шварцоха, королевской печатью скрепленный. Рушить его не смеешь!

– Доннер ветер с уговором! – коверкая немецкие и русские слова, волновался Шварцоха. – Рейтары и пехота ждут денег, которые обещал гетман Радзивилл.

– Гетман свое слово сдержит, – уверенно ответил войт. – А ты не будь подобен на татар и совестью не торгуй. Те Хмелю готовы служить и королю в один час. Смотрят, с кого больший ясыр взять, да где повыгодней.

Шварцоха скривился.

– Войско наемное, гер войт. И ты смотришь выгоду, и рейтары. Гетман Радзивилл обещал харчи, а кормит чем?.. – Шварцоха поджал губы.

– К черту, пся южка! – снова не утерпел войт. – Какие харчи надобны твоим бездельникам?!. Не жарить ли им индеек? А пожрав, они будут греть пупы у костров?!.

– Воля твоя, гер войт, – твердо ответил Шварцоха. – Рейтары уведут коней в лес.

– Добро, – согласился пан Лука Ельский. Понял: наемные рейтары – не квартяное войско. Могут повернуть оглобли. – Добавлю им по три кварты пива в день. А сейчас не в бой ведешь, а в город, из которого удрала чернь и волею божьей на рассвете полегла в болоте. Схизматов усмирять надо. Я отпишу сегодня же гетману Янушу Радзивиллу о деньгах. К вечеру прикажу выдать рейтарам по одному злотому из своей казны… Если в городе поживу найдут – ни я, ни гетман перечить не будем. Так и передай своему войску.

Войско было довольно переговорами с войтом пинским. Оно выступило через час. Следом за ним повели отряды воевода Парнавский и прибывший из-под Слуцка хорунжий Гонсевский. За ними тронулись пушкари. Кое-где город еще горел. К этому времени на всем посаде лежали угли. Выгорела Слобода и большая часть улиц, примыкавших к Лещинским воротам. Но огонь добрался вплотную к шляхетному городу. Первым домом на Васильевской горке, который лизнуло пламя, был дом пана Скочиковского. Сухой гонт вспыхнул, как солома. За крышей задымили смолистые, почти новые бревна. Затем пламя перекинулось на сараи.

Неподалеку догорали два молитвенных дома, церковь, костел Святого Франциска и ратуша, подожженная казаками перед уходом из города.

От Северских ворот, по улице, пропахшей дымом и притихшей, стегая коней, мчались рейтары. Припав к гривам, сверкая саблями, теперь они были уверены в том, что нет силы такой в городе, которая могла бы остановить их и повернуть назад. Спрятались люди по хатам и погребам, залезли на чердаки и, раздвинув солому, с замирающими сердцами смотрели на сытых коней, на сверкающие сабли, на свирепые лица под железными шлемами. Откуда и чей появился в этот час на улице босоногий мальчишка с русой головкой? Придерживая рукой широкую синюю рубашонку, перебежал дорогу и прижался к березе, с удивлением рассматривая войско. Отделился от мчащейся лавины всадник. Чиркнула сабля густой туманный воздух… Ахнули притаившиеся под крышами люди, отпрянули от щелей, прикрыв лица ладонями. А он остался лежать под березой, раскинув ручонки, уткнувшись окровавленным лицом в пожухлую траву.

За рейтарами, выставив пики, подняв алебарды и бердыши, бежала пехота и растекалась по кривом улочкам, которые пощадил огонь. Улочки сразу же наполнились детским криком и воплями баб. Врывались в хаты, насмерть кололи пиками, рубили бердышами и безжалостно добивали раненых. В сундуках и на полатях искали скарб. Брали все, что приходилось по душе.

Влетели в дом золотаря Ждана. Бабе, что была на сносях, распороли брюхо. Она тут же скончалась на полу, в страшных муках, истекая кровью. Золотарь схватил топор, но его прижали пиками к печи:

– Злато!

– Нет у меня злата, – шептал каменеющими губами Ждан.

– Показывай, где сховал!

– Нету… – твердил золотарь.

– Казакам отдал?! – глаза пикиньера выкатились, подергивались желтые впалые щеки. – Говори!

– И не было его!

– Получай!.. – сделав выпад, пикиньер вонзил острие в грудь золотаря…

Войско сразу же заняло шляхетный город. Войт Лука Ельский, не слезая с коня, объехал свой дворец и остановился у выломанной двери. Потом, не торопясь, взошел на крыльцо. В гостиной остановился. Пальцы судорожно сжали ременную плеть, а сердце застучало сильно и часто. Дворец был разорен. Окна и двери выбиты, под ногами хрустит стекло. Дорогие картины вырезаны из багетных рам и разорваны. На полу валялись клочья штор и занавесей. Со спинок дорогих кресел вырвана кожа. Везде мусор, битая посуда, утварь. И как подлая насмешка – в середине покоя мужицкий потоптанный лапоть. Спальные покои войт смотреть не стал – не хотел тревожить душу. Пощелкивая плетью по сапогу, направился к площади.

У ратуши, которая дымилась, ожидал пан Мирский. Стражнику подвели коня, и ясновельможный сел в седло.

На площади собралось войско. Шум и толчея. Войт приказал обойти все оставшиеся дворы, хватать мужиков и баб и вести к ратуше. На чернь устроили облаву. Привели первого. Лицо его было в крови, рубаха изорвана и висела клочьями. Мужика толкнули под ноги лошади войта. Жеребец попятился. Мужик распростерся на камнях. Гайдуки подхватили его и поставили на ноги. Рейтар поклонился войту и показал пальцем на холопа:

– С казаками был.

– На кол! – приказал Лука Ельский.

Мужика снова схватили. А в нем пробудилась сила. Он отшвырнул рейтара, и тот грохнулся на землю. Мужик поднял окровавленную голову:

– Придут казаки, Небаба придет, ваша мость… В третий раз не удерешь!

– На кол! – в ярости закричал войт.

На мужика мгновенно навалилась стража, скрутила руки и накинула веревку. Потащили с площади, зажимая ладонью рот. А он мотал головой и кричал:

– Придет!.. И казаки еще придут!.. Перевешают мучителей наших…

Рейтары и пикиньеры стали приводить к ратуше по два-три человека. Были и старики, и подростки. Пан войт не смотрел на них. Разговаривал о чем-то с паном стражником Мирским, время от времени поглядывая на дворец, и бросал коротко страже:

– В сило старого пса!

– Этого – на кол!

– В сило!..

Шум, и возня, и крик послышались за спиной. Стража притащила Лавру. На одном плече висел армяк, разорванная рубаха обнажила белую впалую грудь, усыпанную мелкими веснушками. Лавра вырывался.

Стража держала сильнее и больно била рукоятками бердышей, а он уверял:

– Меня пан стражник послал!..

– Лгарь! – отвечала стража и колотила снова.

Увидав пана стражника Мирского, вырвался и бросился к нему. Стража схватила вновь. Тяжелый кулак гайдука разбил нос, и кровь закапала с бороды.

– Пане ясновельможный… Это я, Лавра!.. – махал руками мужик. – Признай, пане…

Стражник Мирский покосился:

– Повесить!

Лавра побелел, задрожала борода, сперло дыхание.

– Пане стражник!.. Я – Лавра… Ты посылал меня в Пинеск. Про казаков доносил тебе!..

Войт сверкнул глазом на стражу. Те схватили Лавру. Он бился в истерике и кусался. Увидав капрала Жабицкого, рванулся к нему.

– Пане, тебе доносил… Я – Лавра… За что мне кара?!. – и завыл истошно.

Капрал Жабицкий крикнул страже:

– Загадано! – и отвернулся в сторону.

Стража потащила Лавру к виселице.

Привели на площадь схваченного рейтарами Юрко. Лука Ельский удивился. Не давались черкасы в руки живыми, рубились до последнего вздоха. Юрко шел гордо, но с опущенными глазами – на панов смотреть не хотел. Казаку была приготовлена особая кара. Гайдуки поспешно обкладывали поленьями и хворостом столб. Обложив, втащили на поленья Юрко и привязали к столбу. Казак молчал. Только глаза его, полные ненависти, тревожные и колючие, шастали по рейтарам. Гайдуки подложили под поленья солому, высекли искру. Солома вспыхнула синеватым огоньком, задымила, лизнула короткими белыми язычками пламени по сухому хворосту. Он задымил. Через несколько минут схватились огнем поленья, зачадили, окутав сизым дымом неподвижную фигуру казака.

Издали смотрел войт на костер, на дым, прислушивался, не кричит ли казак. Юрко не кричал.

– Иродово племя! – и засопел от злости.

Неизвестно, как пробилась сквозь войско к пану войту старая, согнутая в крючок баба. Опираясь на палку, подняла седую голову.

– Смилуйся, пане ясновельможный! Хватит крови и горя люду несчастному. Прикажи остановить кару…

Лука Ельский повернул голову. Под тугими щеками заиграли желваки, хрустнули пальцы, сжимая ременный повод. Выпрямился в седле, глубоко захватив воздух.

– Слово мое бессильно. Рад бы выполнить твою просьбу, да не могу. Не я караю. На то воля божья.

– Хаты попалены, живность побита, – продолжала баба.

– Кто виновен? – прервал ее войт. – Я запросил бунтарей-казаков в город? Я им ворота открывал? Устелили головами болото, подлые схизматы. И чернь полегла там же. – Лука Ельский выбросил руку в сторону ворот. На пальце сверкнул золотой перстень. – Все, что пожгли и разграбили, теперь одновлять будете! Семь дней в неделю прикажу выходить, а за маемость мою златом платить велю. Бунт подняли… Господ своих побивали и святые могилы осквернили… На царя московского надеялись и подмоги ждали от него?! Не придут московиты сюда! Земля эта Речи Посполитой была вечной и останется! Запомни, что тебе сказал!

Баба не спускала тревожных, сухих глаз, слушала покорно и, когда войт замолчал, ответила:

– Не божьим веленьем младенцев бьют!

Пан Лука Ельский заскрипел зубами:

– Ты будешь меня учить, старое быдло? Вон!

Старуху схватили и швырнули так, что она осталась лежать на мостовой. И чтобы не мутила глаза, подняли, оттащили с площади и бросили во двор спаленного дома.

Пан Лука Ельский вытер платком вспотевший лоб. Он устал за день. С отвращением смотрел на виселицы, на трупы, что лежали возле них на плацу, на пылающий костер и удовлетворенно кивнул стражнику Мирскому:

– Научим!

К вечеру слуги во дворце привели в порядок несколько комнат. Усталые вошли в покои, выпили по кубку вина и без вечери улеглись в постели. А утром примчался чауш и сообщил, что из Несвижа выехал в Пинск папский нунциуш Леон Маркони. К полудню должен быть в городе. Пан Лука Ельский был рад этому известию и вместе с тем недоволен. Принимать его негде, и хлопот полно. А с другой стороны, пусть видит, как платит чернь за бунтарство и непослушание и как стоят за господа бога те, кому папа доверил беречь святые каноны.

Леон Маркони приехал в Пинск к полудню в сопровождении пятидесяти гусар. Из окна кибитки настороженно смотрел на сожженный город. Но, минуя площадь, словно не заметил ни виселиц, ни трупов казненных, ни медленно умиравших в страшных муках на кольях.

Пан войт и стражник Мирский вышли на крыльцо встречать гостя. На бледном, суровом лице папского нунциуша на какое-то мгновение задержалась улыбка и тут же исчезла.

– Слава богу! – прошептал он.

– На вечные времена! – поддержал Лука Ельский и, думая о высоком госте, не догадывался о цели его приезда.

Накрыли стол. От вин нунциуш Маркони отказался, но все же кубок поднял за столь трудную и славную победу, о которой услыхал за час до выезда из Несвижа. Прикоснулся сухими губами к чаше и, не отпив, поставил ее на стол.

– Гетман Януш Радзивилл выходит с войском под Лоев, – сообщил Маркони.

– Может быть, к зиме и покончим с бунтом. – Стражник Мирский прищурил остекленелый глаз. – Остались мелкие шайки, которые показать носа из леса теперь побоятся.

– Будет неплохо, – Леон Маркони был голоден. Он притянул поближе миску с курицей и отломал ножку. – Есть надежды, что схизмат Хмельницкий угомонится.

Войт и стражник переглянулись. До сих пор приходили дурные вести – королевское войско терпело поражение. Значит, что-то задумано. Леон Маркони не заставил задавать вопросы. Сообщил с достоинством, словно о победе:.

– Его величество король Ян-Казимир согласился заключить перемирие.

– Со схизматом?! – стражник Мирский не сдержал дурного слова.

– Пожалуй, это к лучшему, пан Мирский, – войт, подумав, согласился?. – Передышка – спасение Речи. Много войска полегло. Теперь обещать ему мир, собрать силы и ударить так, чтоб на Московии погребальный звон стоял.

Леон Маркони сухо улыбнулся.

– О чем ведете речь, шановные, – недоуменно пожал плечами стражник. – Вы видали, как рассыпался грозный Небаба? А мы его только пощекотали.

«Пощекотали, – с горечью подумал пан Лука Ельский. – Пятнадцать дней страшных схваток… Больше тысячи рейтар и пехоты легло…» Возражать стражнику не хотел – самолюбив и горд пан Мирский. Но согласиться с ним тоже не мог – верил в превосходство войска над бунтарями. Хмель – тот же бунтарь и предатель.

– Здесь, в княжестве Литовском, о мире речи быть не может. Только огнем и мечом.

– Да не с кем меряться силой, – стражник пригладил жидкие пепельные усы.

– Вы слыхали, Панове, Кричевский объявился под Лоевом.

– Здрадник! – заскрипел зубами войт. – Но там быстро порешит его пан Януш Радзивилл.

– А я настигну Гаркушу… С ним будет проще, чем с Небабой. – Стражник Мирский поднял кубок.

– Канцлер пан Ежи Осолинский надеется на быстрый исход, – заметил Маркони и бросил в миску обгрызенную кость курицы. – Хорошо, если бы сбылось… Папу тревожит, что предают костелы огню и паскудит чернь в святых местах. – И, понизив голос: – Из веры нашей бегут в православную…

«Вот с чем приехал!» – грустно подумал Ельский.

Но куда держит путь папский посланник, войт и стражник узнали только назавтра, когда он попросил заложить лошадей и дать стражу, ибо путь до Киева долог и труден. В Киеве монаха Леона Маркони ждал митрополит, и разговор у них должен быть конфиденциальный.

Из Пинска Маркони выезжал под именем монаха Льва Маркоцкого. А через десять дней пан Лука Ельский узнал, что тайного посланника короля Яна-Казимира монаха Льва Маркоцкого под Киевом переняли казаки, обыскали, нашли пузырек с ядом и грамоту, учиненную тайнописью для митрополита. В грамоте той говорилось, чтоб зелье попало в руки нужного человека поелику скорее и пущено в дело. Казаки почуяли, что недоброе дело затеяли паны супротив гетмана Хмельницкого, хоть имя его в грамоте той не упоминалось. Папскому нунциушу привязали на шею камень и посадили в Днепр воду пити…