Текст книги "Прощай, Рим!"
Автор книги: Ибрагим Абдуллин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
2
…Когда Леонид очнулся, первое, что он услышал, было пенье соловья. Такого голосистого, лихого певца ему никогда еще не случалось слышать: ни в Колесниковской дубраве, ни в Сибири, ни в Оринске… Леонид с усилием разомкнул веки. Что с ним стряслось? Почему это он тут валяется? Вдруг раздался треск автоматов. И он словно бы проснулся. Попытался приподнять голову, но она будто каменная, тяжелая. И гудит безостановочно. Подумаешь, под черепом у него самовар кипит. Нет, это не в голове гудит, это лес расшумелся… После долгих мук ему удается приподняться и сесть. Он проводит ладонью по лицу и, взглянув на залитую кровью руку свою, вдруг понимает все.
…Капитан Хомерики предупредил – без команды не стрелять. Никита Сывороткин испуганно вскрикнул: «Капитан, окружают!..» Командир приказал приготовить гранаты. Леонид обеими руками схватил пулемет и напружился, чтобы броситься вперед – в атаку. Капитан скомандовал: «Гранаты!» – и бросил одну в приближающихся автоматчиков. Снова замахнулся, но вторую кинуть не успел, весь передернулся, развел, как бы удивившись чему-то, руками и упал навзничь. Леонид одним прыжком оказался рядом с капитаном, подхватил гранату и повернулся в сторону противника… Стало быть, граната разорвалась у него в руке. Но почему в таком случае пальцы целы? Или все же он успел кинуть? Словом, как бы это ни случилось, но челюсть вывихнута, зубы раздроблены. Он садится и тут же… снова падает. Всем телом приникает к земле. Не дышит… «Конец! Плен…»
Немцы громко переговаривались, пересмеивались и добивали из автоматов тяжелораненых.
– Ганс!
– В чем дело, Отто?
– Сколько на тот свет отправил.
– Пристрелю одного, и как раз десяток будет. А ты?
– Погоди, не торопись. Я тебя сфотографирую. Для истории.
Леонид приподымает голову. Один из немцев, нацелив автомат, стоит над раненым красноармейцем, другой, отойдя чуть в сторону, меняет пленку.
– Стойте!.. – Леонид и сам не заметил, как вскочил и бросился к ним.
Немцы поначалу даже растерялись, увидев надвигающегося на них исполина с залитым кровью лицом.
– Не стреляйте! Это пленные… Убийцы наставили автоматы на Леонида.
– Цурюк!
Леонид, потеряв последние силы, со всего роста грохнулся оземь. Немцы подбежали ближе. Один ткнул Леонида дулом в живот, а другой раскинул ему руки в стороны, как у распятого Христа.
– Гигант. Рабочий скот. Оставь. Есть приказ – годных к работе не стрелять.
– Нет, стреляйте! Стреляйте!
– Русс, цурюк!..
Захохотали фрицы и отправились дальше.
Плен… Леонида не пугали ни раны, ни даже сама смерть. А вот плен… Почему не пристрелили его эти двое?.. Какой позор, какое бесчестье! Почему его не убили?.. Нет ли поблизости автомата или пистолета? Неподалеку, уткнув подбородок в малахитовую зелень мха, лежит Хомерики. Лежит, будто живой. Ни крови, ни раны не видать. Лишь на лбу между бровями темное пятнышко, похожее на родинку. Молодой, красивый… Если выйдут из окружения, обещал ремень свой со звездочкой Сывороткину подарить. Но ремень уже успели стащить фрицы…
Леонид погладил ладонью холодные щеки капитана. Бриться, пожалуй, начал лишь года два назад, кожа нежная, девичья… Леонид разыскал у него в кармане брюк медальон… «Если вырвусь живым, хоть родным его в Грузию напишу…»
Между тем вернулись давешние Ганс и Отто.
– Ауфштеен!
– Хенде хох!
Леонид впервые в жизни поднял руки перед врагом. Что бы сказал отец, Владимир Кузьмич, если бы увидел сына в эту минуту?
– Комм, комм! Шнель!
А соловьи то ли прочь улетели, то ли умолкли, ужаснувшись злодейских дел незваных чужеземцев.
Залив кровью небосклон, закатилось майское солнце.
К злым голосам, выкрикивающим команду на непонятном языке, присоединился яростный лай овчарок: «гоу-гав, гоу-гав!..»
Леонид покосился по сторонам. Кто успел вырваться из окружения? Кто разделяет с ним горькую его участь? Никита Сывороткин… Не узнать человека: согнулся, съежился и беспрестанно шмыгает носом, будто насморком страдает. А дальше кто? Уж не Сережа ли Логунов, пулеметчик из третьего взвода? Он. Тоже сгорбился, ссутулился. Совсем маленьким стал. Брови словно судорогой сведены – глаз не разглядишь.
А-а, и Дрожжак с ними! Чувствителен Коля, любую мелочь принимает близко к сердцу и долго переживает. Какая же буря бушует сейчас в его душе! Левое веко его беспрерывно дергается, и он с жаром все повторяет: «Все равно… сбегу. Сбегу… все равно…» То ли себя успокаивает, то ли товарищей хочет подбодрить. Рядом с ним шагает незнакомый красноармеец. Красавец, каких на картинах рисуют. И выступает он, словно на параде. Словно нет автоматчиков немецких и злобных овчарок нет вокруг. «Радуется, что ли, что в плен попал?..» Нет, нет, нечего клепать на человека, если его совсем не знаешь.
В голове опять зашумело, загудело. Виски раскалываются. Эх, лечь бы тут и умереть! То-то бы хорошо было… А Муртазина не видать. Скоропадова тоже нет. Или погибли, или сумели спрятаться в лесу. Как бы там ни было, счастливые они.
Пересыхает в горле. Язык прикипает к нёбу. За глоток воды полжизни бы отдал сейчас. Впрочем, его жизнь теперь и без того ломаного гроша не стоит!.. Вдруг на дорогу опускается туман… Ведь только что были светлые майские сумерки. Откуда взялся этакий густой туман?.. Или просто от слабости в глазах темнеет?..
– Знаком, обопрись на меня…
– Ой кто это?.. – Леонид поворачивается присматривается затуманившимися глазами. – А-а… Муртазин… И ты, стало быть, здесь, душа несчастная. А я-то думал, вы…
– Держись за меня, знаком. Нельзя, упадешь – не встанешь.
– Спасибо, Ильгужа. И тебя, значит, ранило. Куда?
– Пустяк. Слегка ногу царапнуло. Через недельку следа не останется, заживет.
– Крепись, старина. Придут еще такие дни, что мы снова всласть повоюем! – Сильные руки подхватили Леонида за другой локоть.
Кто это? И голос незнакомый совсем. Леонид повернул застланные кровью глаза на богатыря с железной хваткой.
– Ты кто будешь, добрый человек?
– Не узнал, что ли? Так я два месяца в вашем батальоне проживал. Командир орудия Ишутин. Петя Ишутин. Танк-то это я из лесу подбил. А потом шальным снарядом и меня, и пушку мою вверх тормашками подкинуло. Два колеса в две разные стороны улетели, а у меня волос с головы не упал.
Да, парень был что надо. Земля вздрагивала под тяжестью его уверенной поступи. Гордый взгляд, смелые слова крепкого и могучего, как дуб, Ишутина, казалось, влили силы в Леонида. Он жмурится до боли в глазах, хочет разогнать кровавый туман. И в мозгу утверждается мысль: «Ничего, когда рядом такие удальцы, не пропадем!..»
– Давай споем, что ли! Не то ребята совсем пали духом, – предлагает Ишутин и, не дожидаясь ответа, затягивает во весь голос:
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…
Вдруг поднялись понуренные головы, будто дождем расправило поникшие, истомившиеся по влаге травы. В глазах зажглась воля к жизни, и уже половина колонны подхватила песню:
Пощады никто не желает…
– Швайген! Молша-атъ!
Конвой засуетился, забегал, встали на дыбы, натянув поводки, огромные овчарки.
– Швайген! Молшать!..
Но песня, как волнение на море, все разливается и крепчает. Пять баллов, семь, девять. И – грянул настоящий шторм. Немцы перетрусили, подняли пальбу, но пока стреляли в воздух.
– Швайген! Молшать, русские свиньи!
«Сейчас дадут очередь по колонне», – спохватился Леонид и громко крикнул:
– Прекратите, товарищи! Потешили душу, и хватит!
– Умирать, так с песней умирать, – огрызнулся Петя, сам не свой от возбуждения.
– Так ведь нам повоевать еще предстоит, Петя, – убежденно повторил Леонид его же слова.
Ишутин все понял и, словно бы протрезвев, крикнул – как протрубил:
– Отставить!..
Песня нехотя погасла, но вера, которую она всколыхнула в сердцах, осталась. «Нет, господа фрицы, коли так, мы с вами еще и впрямь повоюем, – повторил про себя Леонид. И голова уже не так раскалывалась. – Попасть в плен – это еще не значит стать на колени. Не значит…»
– Бежать надо, во что бы то ни стало бежать! – проговорил Ильгужа шепотом.
– Да, да, только так, – горячо откликнулся Леонид, нащупав и крепко стиснув руку друга.
…Сперва их пригнали в город Лугу. Набили в огороженный двор элеватора, будто трамбовкой утрамбовали. Никакой крыши над головой. Даже от дождя спрятаться некуда. А в мае месяце в этих краях льет почти каждый день. Мокро, холодно, ночами зуб на зуб не попадает.
По вечерам с востока, как грохот отдаленной грозы, доносится сплошной гул артиллерийской канонады. Пленные в надежде на чудо смотрят в ту сторону, где бушует гроза. Но, вопреки их желаниям, фронт не приближается и не приходят освободители. Люди тают на глазах, словно вешний снег. Каждый день штабелями нагружают трупы на грузовики и отвозят в траншеи около леса.
Рана Леонида, перевязанная наспех и безо всякой обработки, быстро загноилась. Донимал жар, кружилась голова, тело налилось свинцом, будто побитое. Гибель, если это гангрена.
– Леонид, тебе худо, что ли? – спросил Сережа, увидев, как Колесников лежит на спине с закрытыми глазами и часто-часто дышит.
– Как в огне горю, Сережа. Голову ломит, терпенья нет… Боюсь, как бы не гангрена.
Таращенко, тот самый беспечный красавец, с которым Леонид уже успел познакомиться, каким-то путем уловчился раздобыть граммов сто водки. Сережа снял нижнюю рубашку с себя и тщательно прокипятил ее в ведре. Рану промыли, прочистили и перевязали бинтами, надранными из Сережкиной рубахи. Леонид впервые за трое суток заснул спокойным сном. К утру температура спала, головная боль поутихла. Организм, ослабевший от большой потери крови и от голодного житья, требовал хлеба, молока, масла, но где здесь раздобудешь молока и масла?
В день два раза по плошке клейкой бурды, сваренной из картофельной шелухи и кормовой свеклы. Да и того, коли черпнешь позлее, на один глоток. Хлеб пекут из непросеянной ржаной муки и еще отрубей подбавляют. Мрут люди. И не по одному, а десятками каждодневно. Голод и болезни сбивают с ног парней, вчера еще крепких, как молодые бычки. Не хочется Леониду смиряться с судьбой, противно чувствовать себя обреченным, погаснуть безропотно свечой, забытой на ветру. Не хочется, но что ты можешь поделать в этом окруженном со всех сторон колючей проволокой аду?
В один из таких тягостных и тревожных дней он повстречал соседа своего из Оринска.
– Леонид! – закричал с дороги весь обросший, запыленный с головы до ног человек, когда колонну пленных погнали на работу за лагерную зону.
– Господи, кто это? Уж не Старостин ли? Ты как сюда попал?
– Да вот приехал было посмотреть, не раздобуду ли чего ребятишкам пожевать. А ты как?..
Леонид показал на щеку. Конвоиры бросились отгонять Старостина.
– А мои живы? Как Маша?
– Живы-то живы. Но тоже с голодухи пухнут. Беда…
– Маша родила?
– Цурюк!
– Девочка! Однако…
– Цурюк!
– Чего однако?
– Цурюк!
– Ты меня не видал, Старостин. Слышишь – не видал!
– Цурюк!
– Слышу, слышу!
– Я жив-здоров! Ты повстречал человека, который видел меня. Понимаешь?
– Понял, Леонид!..
Встреча с земляком, нерадостные вести о семье еще пуще растравили душу. «Бежать. Как можно скорее бежать. До Оринска рукой подать, да и до фронта недалеко…»
– Послушай-ка, Леонид, – подошел к нему Сажин, когда они засыпали траншею с трупами погибших за прошлую ночь товарищей, – тебе-то, пожалуй, удалось бы выскочить из этой морилки.
– Знаю. Дни и ночи о том только и думаю, да подходящего случая все нет, Иван Семенович. Сильный конвой, не пробиться.
– Да я не о побеге.
– О чем же?
– Поди к коменданту и расскажи, что ты из здешних мест. Пусть приедет жена с детишками – в ножки ему поклонится. Прихватить надо чего-нибудь, чтоб сунуть коменданту. Уже трое ушли эдаким манером.
– Слышал я о них.
– Так в чем же дело? Вырвешься отсюда и к партизанам подашься.
Вечером Леонид завел разговор сТаращенкой:
– Антон, как бы ты поступил, будь ты на моем месте?
– Не пойму чего-то. Все мы сейчас в одном месте. И всем одинаково тошно.
– Да ты послушай. Дом-то мой всего в полустах километрах отсюда. Сажин говорит, напиши, дескать, жене. Чтоб она дала, значит, взятку коменданту и вызволила меня отсюда…
– Правильно говорит, – подхватил скорый на решения Таращенко. – Может, потом найдешь способ, вытащишь и нас. Мы партизанский бы отряд сколотили. Фронт-то с каждым днем уходит все дальше и дальше. Теперь и канонады не слыхать. Сомнительно, чтобы кто-то явился к нам на выручку.
Остальные тоже поддержали Таращенку:
– Решайся, Колесников.
– Попытка не пытка, Леонид.
Помалкивает только Ильгужа. Он не из тех, кто рубит сплеча. Предпочитает действовать по пословице: «Семь раз отмерь, один раз отрежь».
Прикинув плюсы и минусы, подбив, так сказать, итоги, Леонид приходит к решению, что хоть бы и унизительным путем, но следует выбраться из лагеря. Между строками немецкой газеты огрызком карандаша пишет письмо Маше.
После отбоя Ильгужа пристроился спать рядом с ним.
– Леонид, я долго думал про тебя.
– Ну, и чего надумал? Какую вынес резолюцию?
– Насчет резолюции ты уже сам смотри, – шепчет Ильгужа, обдавая его горячим дыханием. – И вот однажды ты явишься в Оринск. Обросший, с распухшей щекой, в шинели с оборванным хлястиком, в ботинках без обмоток…
– А я ночью приду.
– Можно и так, – соглашается Ильгужа, тяжко вздохнув. – Можно даже прежде зайти к кому-нибудь из знакомых, побриться, помыться, пришить хлястик, почистить обувь. Но что станет говорить народ на другой день? Ты же в первый час войны написал заявление, да и потом все ходил – на фронт просился. Не рядовой работник, а руководитель. Наверняка на собраниях каждую речь свою заканчивал громким «Да здравствует!».
– Я уже все взвесил, – отвечает Леонид несколько отчужденно. – Хоть как, но мне надо вырваться на волю. Что делать дальше, я сам посмотрю.
– Хоть став на колени перед врагом? Хоть слезно умоляя о милости?
– Пойми. Я ведь не затем стараюсь, что по жене соскучился. Воевать снова хочу!..
Ильгужа не сдается. Похоже, он и в самом деле крепко подумал, прежде чем затевать разговор.
– Понимаю. Но сам я, откровенно говоря, предпочту смерть свободе, заработанной таким путем.
– Хорошо. Что же ты предлагаешь?
– Надо бежать.
– Знаешь ведь, Дрожжак уже бегал…
Да, и так-то нервный, неуравновешенный, Дрожжак, оказавшись в плену, совсем издергался и недавно, когда их повели хоронить мертвецов, поддавшись, видимо, внезапному порыву, взял и прыгнул с моста. Нагнали его очень скоро, и чуть не пришлось человека хоронить в тех же траншеях – до вечера провалялся он, не приходя в сознание, в болотной жиже на берегу.
– Нет, – сказал Ильгужа. И в его памяти с леденящей душу отчетливостью вновь возникла вся эта страшная картина. – Нет, нельзя с бухты-барахты, как Дрожжак.
Леонид сунул руку в карман. Скомкал письмо. «Да, надо действовать обдуманно и сообща. Организовать группу из самых надежных людей. Конечно, дело нелегкое. Говорят, на войне выясняется, кто чего стоит. Правильно говорят. Но есть и другой момент. Когда и справа, и слева, и сзади свои, когда в руках автомат или винтовка, ты ведешь себя молодцом, а в лапах врага, без оружия, без поддержки…»
Кто чего стоит?..
Утром Леонид проснулся с таким чувством, будто он ни на минуту не засыпал, будто всю ночь напролет ломал голову, решая, как быть дальше.
Бездействие подобно смерти. Переморят их немцы. Не тяжелой работой, так голодом. Кого не свалит голод, болезнь доконает. Что-то надо делать. Что-то придумать. Враг рассчитывает сломить их, обратить в послушных, бессловесных рабов.
Ни возрастом, ни званием, ни даже образованием Леонид особенно не выделялся среди товарищей. Наоборот. Иван Семенович постарше лет на пять. Сережа Логунов тоже имеет среднее образование, а на петлицах носил по два треугольника – сержант! Но как-то само собой получилось – то ли на его жизненный опыт полагались, то ли оценили его выдержку и рассудительность, – короче говоря, само собой получилось так, что авторитет Леонида признавали все. От него ждали решающего слова в тревожные минуты, в тяжелые часы. И бывало, даже по мелочам приходили посоветоваться к нему.
В то утро Леонид с особой ясностью понял: теперь от него товарищи ждут чего-то основательного, обнадеживающего, что могло бы сплотить их и поднять над изматывающим и душу и тело лагерным бытом. Спасение только в настоящем – общем, объединяющем всех – деле. Да, да, дело!.. И здесь единственный путь – это подпольная организация. Для начала надо отобрать людей, которые вынесут любую пытку, но не предадут. Есть такие. Есть!..
Сережа Логунов. Парень, не моргнув глазом, пожертвует собой ради товарищей. А то, что он с виду слишком хил и слаб, ничего не значит. Ведь и от Пети Ишутина тень одна осталась, а сердце в его груди бьется прежнее – ничем его не запугаешь. Правда, очень уж неосторожен он, Петя Ишутин. Нисколько не задумываясь о грозящих последствиях, то с капо лается, то к часовому пристает: «Эй, фриц, дай докурю!..» И по щекам хлестали его, и плеткой стегали – не унимается. Николай Дрожжак ненавидит немцев лютой ненавистью. Будь в силах, он бы всем им враз головы отвернул. Только надо с ним поговорить по-хорошему. Он, пожалуй, сможет взять себя в руки, хоть и вспыльчив, но человек серьезный, понимающий.
Есть еще Таращенко. Он всей душой привязался к горстке бойцов из роты капитана Хомерики. У Леонида и следа не осталось от первоначальной неприязни к этому красавцу, озадачившему его своей абсолютной невозмутимостью. Всю работу, которую немцы поручают пленным, Антон выполняет беспрекословно, даже старательно. В глазах ни боли, ни горечи. На судьбу свою не сетует вслух, злости к мучителям не показывает. И все же, если бы речь шла только о его собственной жизни, Леонид бы доверился Таращенке без малейшего колебания. Но поскольку он и сам до конца еще не раскусил Антона, поскольку дело касается организации…
Впрочем, лока что никакой организации нет…
Леонид протер глаза, встал, пошел искать воды, чтобы сполоснуть лицо, но наткнулся на Муртазина. Знаком, притулившись к бетонному столбу, что-то читал. Услышав шаги, он вздрогнул, проворно зажал в ладони листок бумаги.
Удивительно! Обычно хмурые и злые глаза его на этот раз смотрели ласково, мечтательно. Что он читает? Или каким-нибудь путем сюда, за колючую ограду, попала с той стороны наша газета?
– Что это у тебя?
– Письмо.
– Письмо?! – Леонид силится улыбнуться, но лицо его искажается мучительной гримасой. Это результат последнего ранения – из-за глубокого шрама теперь на губах его вроде бы постоянно блуждает улыбка. А когда он в самом деле улыбается, чужой человек может подумать, что это судорога боли.
Но Ильгужа знает, в чем дело, поэтому спрашивает:
– Чего усмехаешься? Коли не веришь, на, читай сам! – Он протягивает Леониду листок, выдранный из тетради в клетку. Письмо было написано арабскими буквами.
– А как же ты сумел пронести? Шмонали-то так, что дырки, куда бы не заглянули, не осталось.
– В ботинок под стельку спрятал. А вот орден не смог уберечь.
– Ничего. Когда фрицев побьем, в Верховный Совет напишешь, мы подтвердим.
– Написать-то, конечно, напншу, если доживем до той поры…
– А мы обязаны дожить, Ильгужа! – Леонид садится и показывает Муртазину, чтобы тот сел рядом. – Береги силы. Выдастся подходящая минута, садись отдыхай. От кого письмо-то? Ну-ка прочти.
– От жены. В девушках еще написала.
– А-а… Далеко друг от друга жили, что ли?
– Да нет. Через два проулка. Она на татарском конце, а я на башкирском. Но встретиться и поговорить стеснялись. У нас не принято было, чтобы парни и девчата собирались вместе или гуляли парочками под ручку. Вера ли запрещала, сами ли совестились – не могу сказать. А может, и то и другое было. Живут через двор, а разговаривают лишь в редких случаях, больше письмами обходятся… Вспомнишь теперь, даже забавно.
– Ну-ка, почитай! – Леонид прижимается к Ильгуже. Все же так потеплее.
Тот даже толком не заглядывает в листок. Сразу видать, что давно все наизусть затвердил. Голосом нежным и печальным он как бы выпевает слова на непонятном Леониду языке. Потом останавливается, смущенно улыбается и, запинаясь, пересказывает другу содержание:
«Уже ровно два дня н две ночи, как мне не удается повидать тебя. Ты ведь знаешь, если я не погляжу на тебя, мне и светлый день кажется темной ночью.
Ходила за водой, к роднику, так круг дала, чтоб мимо вашего дома пройти, на ясное лицо твое посмотреть. Нарочно выпустила телку со двора и по всей деревне за ней носилась, надеялась тебя повстречать. Но даже и следов твоих не увидела. Куда же ты запропал, Ильгужа мой ненаглядный, сердце мое, солнце мое, соловей весенний, беркут горный? Почему ты нигде не показываешься, с чего вдруг надумал прятаться, вгоняя меня в тоску и печаль? Или к вражьим наговорам прислушиваешься?..
Стосковалась, стосковалась,
Ожидала – не дождалась.
Пожалел бы, что ли, малость
И во сне приснился мне!..
Сегодня, когда сядет солнце, выйди за околицу. Я тебя буду поджидать у большой ветлы. Придешь? Придешь ведь? Приходи, приходи, ладно?
Через речку две дощечки
Надумала положить.
Тебе слева, себе справа,
Чтобы рядышком ходить.
На том кончаю письмо. Всего, что думаешь и чувствуешь, не расскажешь. Бумаги никакой не хватит. Буду ждать. Зайнаб».
– Не письмо, а настоящая поэма! – воскликнул Леонид, тоже вдруг посветлев и размечтавшись, будто забыв, где они находятся.
– Может, еще одно послушаешь? – спросил Ильгужа, видя, какое благотворное впечатление произвело письмо Зайнаб и на Леонида. – Это письмо я и сам не могу без смеха читать. Написала в горячке, когда увидела, как я на мосту с другой девушкой парой слов перемолвился.
– Потом, – сказал Леонид, возвращаясь к действительности. – Ильгужа, нельзя нам больше так жить.
– А у нас кет никакой возможности жить иначе, – буркнул Ильгужа. Глаза его вновь сделались узкими, злющими.
– Есть.
– Вот как? Научи.
– Я хотел посоветоваться с тобой, Ильгужа.
Между тем к ним подошел Иван Семенович Сажин, пробормотал уныло:
– Мир честной компании…
Как быть теперь? Продолжать разговор или повернуть на другое?.. Чуток Сажин. Похоже, сообразил, с чего вдруг замялся Леонид.
– Ежели помешал, извините, – сказал он, подымаясь с места.
– Сиди! – сердито прикрикнул Леонид. – У нас от тебя секретов нет… Нам надо организоваться.
– Ну, организуемся, а потом чего наворотим?..
Потолковать обстоятельнее им помешал капо. Это был вор-рецидивист, из тех, для кого «тюрьма – дом родной». Ему что бог, что черт, что советская власть, что немцы – все едино. И разговор один. Напустит на себя глубокомысленный вид и спрашивает: «В чем краса и смак жизни? – И, не ожидая ответа, орет: – В деньгах! С деньгами ты царь, без них – воробей…» С ним, конечно, никто не спорит, никто не пытается его разубедить. Горбатого, как говорится, могила исправит.
– Эй вы, тунеядцы, чего расселись, дела, что ли, не найдете? Ты, Буйвол, – по блатному обычаю он наградил прозвищами почти всех пленных из своей команды, – и ты, бурят-монгол, – капо ткнул ивовым прутом в Колесникова и Муртазина, – марш чистить уборную!.. А ты, Хрен Хренович, – обратился затем он к Сажину, – мне сапоги языком вылижи.
Похоже, капо не шутил. Выставил вперед забрызганный грязью сапог – сверлит взглядом оробевшего Сажина. От такой наглости рассвирепел даже умеющий держать себя в руках Леонид:
– Только тронь его, сволочь, я тебя, как щенка, придушу!
Капо замахнулся лозиной. Миг – и гибкой змеей впилась бы она в щеку Леонида, но случилось то, чего капо уж никак не ожидал: Сажин перехватил и сломал прут, а Ильгужа подался вперед, чтобы принять удар на себя. Помянул капо чью-то матушку, погрозил показать, где зимуют раки, но – убрался.
– Вот первый результат организованности, – сказал Леонид.
Сначала их оказалось одиннадцать человек. В том числе и Таращенко. Леонид былр заикнулся Ишутину о своих сомнениях насчет Антона, так Петр чуть в драку не полез: «Ты что? Рассуждаешь, будто сроду Сибири не нюхал. На наших дорогах шофер весь на виду. Шкурник и трус там недели не продержится, свой же брат его задавит!..»
– Товарищи! – сказал Колесников, когда удалось собраться всем вместе. – Долго разговаривать у нас нет возможности. Да и надобности нет. Все понимают, что мы и в плену не имеем права забывать о присяге. Это раз. Во-вторых. Наша сила в сплоченности. Ни шагу не делать, не подумав, не посоветовавшись. В случаях неожиданных и чрезвычайных действовать так, как буду действовать я.
Через неделю был выработан план побега.
– Завтра утром немцы поведут пятьдесят человек на станцию разгружать дрова. Я назначен старшим. В команду включу всех наших. В работе проявить усердие и сноровку, чтоб комар носу не подточил, но силы берегите, – говорил Леонид, с трудом скрывая волнение. – Когда скомандуют съём, я подойду к часовому и заговорю с ним по-русски. В этот момент Ишутин должен изловчиться и оглушить его сзади лопатой. А вы все броситесь врассыпную под вагоны. О месте сбора мы уже условились вчера. Сигнал – перепелиный голос. Три длинных посвиста, пауза и два коротких. Если кто не сумеет добраться до места или если вообще мы растеряем друг друга, не унывать. Мы на родной земле. Ищите хороших людей.
