Текст книги "Прощай, Рим!"
Автор книги: Ибрагим Абдуллин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
Леониду теперь казалось, что до свободы рукой подать, что она ждет их где-то рядом, за вон тем перелеском, и он целый день ходил в радостном возбуждении. Исподволь, всяческими способами прощупывал, чем дышат пленные. И выяснилось, что у всех одно желание – свобода. Даже на устах безнадежно больных, обреченных было одно слово – свобода.
Были, разумеется, и такие, что робели, колебались, вспоминали про неудачную попытку Дрожжака и ее мучительные последствия.
– Деды еще сказывали: смелость города берет, – говорил таким Леонид. – Стопроцентной гарантии дать не можем, конечно, однако все продумано до мелочей…
Опасаясь, что разговоры насчет свободы и побега дойдут до Зеппа, он сам рассказал о них немцу.
– Между пленными, господин Зепп, ходят разные слухи, – начал он, стараясь смотреть тому прямо в глаза, но капитан, по обыкновению, откинулся на спинку музейного кресла и зажмурился.
– Что это за слухи?
– Кое-кто, похоже, о побеге подумывает.
– О побеге? – Зепп широко раскрывает глаза и выпрямляется. – Кто подумывает? Когда собираются?
– Во второй половине июня, как трава подрастет.
– Гут! Вот тогда-то, в самую последнюю минуту, я и прихлопну их, как мышей в мышеловке. Разделаю – родная мать не узнает. Но ты толком разнюхай и поточнее скажи.
Очень довольный полученной информацией, Зепп налил Леониду граненый стакан шнапсу. Пришлось выпить. Если каждый раз забирать с собой, немец может заподозрить неладное.
Стало быть, Зепп будет ловить их в середине июня, а они уйдут раньше на целый месяц. До той поры надо уговорить всех пленных и подготовить все для того, чтобы предприятие увенчалось успехом.
Почему же Колесников, рискуя головой, добивается, чтоб все и вместе?
Дело вот в чем. Желая пресечь любые попытки к бегству, Зепп, посоветовавшись в штабе с Туффом, ввел такой порядок: все пленные были разделены на группы по десять человек. Каждая десятка имеет старшого. Если кто-нибудь попытается бежать или совершит другой тяжелый проступок, старшому всыплют сто плетей и час продержат, подвесив за ноги. Если убегут двое, двести плетей и два часа… То есть адские муки и смерть.
Стало быть, если из лагеря вырвется большинство пленных, но останется человек пятьдесят – шестьдесят, не пожелавших рисковать, Зепп и в самом деле разделает оставшихся так, как умеют это делать по-настоящему преданные офицеры фюрера.
Однако Колесников и его друзья понимали и всю опасность слишком продолжительных разговоров на эту тему. Дрожжак как-то даже сказал:
– Не хотят, как хотят. Именно среди таких трусов Косой вербует стукачей, пусть себе остаются здесь, коли нравится.
Но Леонид не согласился, наотрез сказал:
– Мы не можем добиваться своей свободы, ступая по трупам товарищей. Права не имеем.
– Что же делать теперь?
– Объяснить, убедить всех. – А как быть с больными?
– К каждому прикрепить звено из тех, кто повыносливее.
На уговоры и убеждения ушла еще неделя. Тех, в чьей надежности имелось хоть малейшее сомнение, припугнули, приставили к ним верных людей, наказав глаз не спускать. Теперь вроде бы удалось достигнуть единодушия и разработать окончательный план побега, а точнее сказать – восстания. Вечером в воскресенье, когда немцы налижутся шнапса и начнут веселиться, примерно за полчаса до отбоя в бараке вспыхнет пожар. Сажин и Муртазин подымут панику. В самый разгар суеты и шума группы, возглавляемые Колесниковым, Таращен-кой, Ишутиным и Скоропадовым, бросятся на часовых, охраняющих зону. Солдат, веселящихся в караулке или дрыхнущих в ожидании своей смены, возьмут на себя остальные. Дрожжак с первых же минут выведет из строя связь и сигнализацию. При удачном исходе первой части операции пленные кинутся врассыпную по указанным заранее маршрутам, а группы, разоружившие часовых, останутся в арьергарде в качестве прикрытия. В лагере немцев не так много, и, следовательно, отбиться от них будет несложно.
Стало быть, в воскресенье, в десять тридцать вечера. Все взвешено, выверено до секунды. Разнести зону – задача вполне посильная. Настоящая опасность и трудности ожидают потом, когда в погоню за ними пошлют военную часть и подымут тревогу по окрестным гарнизонам. Все оружие, какое имеется в лагере, непременно надо захватить с собой. Итак, послезавтра, в десять тридцать вечера…
И вот настал долгожданный день.
В воскресенье, как правило, на работу не гоняют. Однако выходной день для пленных оказывается беспокойнее и хлопотливее обычных дней. Начальство объявляет генеральную уборку. Пыхтит народ, не присаживаясь ни на минутку, моет, скребет, подметает. Зепп требует, чтоб все блестело, как языком вылизанное, смотрит, чтоб каждая травка была выполота, дорожки посыпаны песком, заново покрашены сторожевые будки. Затем, оставив пленных в чем мать родила, начинают тягостный, продолжительный и абсолютно бесполезный для людей саносмотр…
Но в это воскресенье не было ни хлопот с уборкой, ни унизительных процедур. До полудня пленные были предоставлены самим себе, делали, что хотели. И они нашли себе занятие: надрали чистые полоски из «Фелькишер беобахтер» и, понимая, что многим из них, может быть, не удастся дожить до завтрашнего утра, писали на газетных обрывках свои адреса. Передавали друг другу, чтобы тот, кто доберется до наших, сообщил родным об их судьбе.
А в полдень – что за диво! – раздалась команда строиться на обед. Как же это понимать? До сих пор их кормили лишь дважды в день – утром и вечером. Или совсем уж плохи дела у немцев? Или наши устроили им где-нибудь новый Сталинград? А может, союзники наконец-то второй фронт открыли?.. Покормили наспех и дали пять минут сроку на то, чтобы собрать свое барахлишко и построиться во дворе перед бараком. Зепп, постукивая стеком по блестящему голенищу, не унимаясь, орал: «Шнель! Шнель!..» Никто ничего не знает. Спросить бы у Отто Гиппнера, да почему-то в последние дни его совсем не видать. Худо, если пронюхали о его человечном отношении к пленным…
Состоялась позерка. Все оказались на месте, встрою. Зепп с довольной улыбкой на роже повернулся к Труффелю и что-то сказал. Со стороны станции донесся паровозный гудок. Распахнулись ворота, и фельдфебель с бесцветными глазами скомандовал: «Марш!»
Чуть ли не бегом пригнали пленных на станцию. Здесь их, не дав опомниться, затолкали в ободранный вагон длинного товарного состава. Было ясно, что в этом вагоне совсем недавно перевозили скот. Смрад стоял невообразимый. Со скрежетом задвинулись двери, щелкнули замки, пронзительно и протяжно просвистел паровоз.
Одни убивались, думая о том, что так нежданно, так случайно и глупо пошла прахом мечта о побеге. Другие гадали: куда их везут? Железная дорога отсюда идет в трех направлениях. На запад – в Таллин, на восток – в Нарву и на юг. Поначалу они даже не смогли разобрать, в какую сторону идет поезд – на юг или на запад. Но все молили об одном: только бы не в Германию. Тогда на неведомые сроки отодвинутся надежды на свободу. Да и доживут ли они до нее? Когда же настанет она, свобода?
«Аннушка, прощай, моя Аннушка!» – приговаривал и молча плакал Иван Семенович, а Леониду все мерещилось, что на какой-то станции с мальчишками около и с дочкой на руках стоит Маша и ждет его – все глаза проглядела. Петр Ишутин тихонько напевал какую-то песню, Ильгужа читал наизусть письма своей Зайнаб.
А «эшелон смерти» катил в незнаемые края.
7
Эль-Кахира! Древняя столица воинственных фатимидов, город прославленных на весь мир музеев и роскошных, многокупольных мечетей. На закате с сотен минаретов муэдзины призывают правоверных на вечернюю молитву, возглашая: «Аллах акбар!..»
Самая большая мечеть, которую воздвиг здесь тысячу триста лет тому назад Амр ибн Аль Ас по случаю сокрушительной победы над византийскими полководцами в Египте, вмещает в свое чрево около шести тысяч человек. Странное это было зрелище – тысячи людей, словно по команде, падают ниц и стукаются лбом об пол. Смешно и жалко смотреть. Что это – середина двадцатого века или времена халифата? А у ворот мечети, протянув костлявые руки, с мольбой в глазах толпятся нищие. Одни из них в рубищах, другие полуголые, есть среди них слепые, есть седобородые старики с пергаментными лицами, есть едва научившиеся ходить кривоногие детишки с вздутыми животами, есть и здоровяки, которым бы впору подковы гнуть. Всех их пригнала сюда безысходная нужда, голод, безработица… Там, в мечети, тысячи правоверных молятся, выпрашивая милости у неба. А в отелях под звуки джаза англичане и американцы хлещут джин и виски с содовой водой.
– Пошли, товарищи! Не могу смотреть на их голодные глаза, концлагерь на память приходит, – сказал чувствительная душа Дрожжак.
Очнулся и Леонид, который невесть с каких пор стоял, пораженный всем виденным, и молчал, как бы в забытьи.
– Лагерь… Да, да, Африка еще как один сплошной концлагерь, только нет ограды из колючей проволоки. Кстати, давайте-ка мы вернемся на базу, прихватим тушенку, полагающуюся нам на обед, и раздадим беднягам, – предложил он.
– Арабы свинину не едят, – сказал Мирза-ака.
– Голод не тетка, как миленькие уберут.
– Сами не станут, так продадут или на что другое выменяют.
Предложение Колесникова было одобрено, братские чувства, возникшие в их душах к этим обездоленным людям, разволновали их не на шутку, и они всю дорогу оживленно гудели:
– Красивый город. Очень своеобразный, не похожий ни на Москву, ни на Ленинград, ни на Рим.
– В Италии бедность, но уж в этом Египте – просто голь перекатная. А ведь страна самой древней цивилизации, – с горечью сказал Логунов.
– Фараоны и всякие там императоры только о себе заботились и о своих гробницах да пирамидах.
– А ты думаешь, колонизаторы о египетском народе пекутся? Что рабовладельцы, что они – один черт.
– Когда-то все народы на земле заживут свободно и счастливо? – вздохнул Логунов.
– Неужели и после войны ничего на свете не переменится? – спросил Таращенко и сам же тоном, не допускающим возражений, ответил: – Переменится! Переменим. Если Африка и останется прежней, то в Европе все изменится.
– Африка тоже расправит плечи, – сказал Леонид, вспомнив, какие перемены произошли на свете в результате первой мировой войны. – Война не только разрушает. Вопреки намерениям тех, кто затевает ее ради разрушения, она открывает дорогу к новой жизни.
– А в Польше, в Румынии… Какой строй будет, Леонид Владимирович, в тех странах, которые освободят наши войска? – спросил Логунов и выступил вперед. Было видно, как не терпится ему услышать желанный ответ. – Неужели так и останутся капиталисты?
Вместо Колесникова ему ответил Ишутин. Поиграл в воздухе кулаком с пудовую гирю и отрезал:
– Останутся они у меня!
Они подошли к берегу и постояли, глядя на мутные годы Нила. Помолчали. Похоже, что каждый думал о сзоей реке. Леонид вспоминал свинцовые воды, гранитные берега Невы, Сажин и Дрожжак великую русскую року Волгу, а Сережа Логунов маленькую безымянную речку, которую в сухое лето куры переходили вброд. В сердце каждого человека живет своя река или речонка, и она на протяжении всей его жизни поит его свежей водой в часы жажды. А если он попадает на чужбину, как пламенем, обжигает его сердце острой тоской.
– Этот Нил помутнее даже нашей Сырдарьи, – сказал Мирза-ака, затосковав по родной реке.
– Потому что Нил сейчас разливается.
– Иди ты! Посередине лета?
– А для Нила с июня до сентября пора половодья, у него своя весна.
Нил, Нил… Много стран пересекает эта легендарная река и кормит миллионы людей. Воды ее мутны, но благодатны, плодоносны. Могучая, буйная река, но слишком уж медленно вертит она колесо истории. Простой народ до сих пор живет точно так же, как жил он тысячелетия назад, в эпоху фараонов. Как в те древнейшие времена, землю здесь обрабатывают деревянной мотыгой, теми же дошедшими из седой древности приспособлениями достают воду и поливают крохотные наделы свои.
Кто только не властвозал в этой стране: собственные фараоны, завоеватели греки, римляне, арабские халифы, турецкие паши, Бонапарт, и вот уже более полувека – англичане высасывают соки египетской земли, пьют кровь египетского народа.
А Нил?.. Река жизни, великий Нил, ничего не понимает или не хочет ничего понимать. Денно и нощно несет свои воды, спешит к морю. А море – это простор, это широта, это глубина… Может, когда-нибудь и Египет, как Нил, вырвется на простор, на волю. Вырвется!..
Час спустя они вернулись на площадь перед мечетью и роздали свой обед арабам. Щедрые солдаты из далекой России вдруг предстали в их глазах святыми людьми, добрыми, будто ангелы.
…Первые три дня, хоть было душно и жарко, прошли незаметно. На четвертый все стало приедаться, на пятый осточертело, а на шестой день разозлились даже самые покладистые.
– Чего тянут? Зачем так долго держат нас тут?
– Это они нарочно…
– Да нет, не нарочно, пожалуй.
– А я говорю, нарочно!..
Ничего удивительного нет в том, что солдатам, почти два года не видавшим родного дома, родной земли, эта неделя показалась долгой, будто целый месяц. Кроме того, когда в Неаполе погружались на корабль, все рассчитывали на самое скорое возвращение в Россию. И вдобавок – пятидесятиградусная жара…
Леонид взял с собой Таращенку с Логуновым, разыскал начальство и попытался выяснить причину столь продолжительной задержки. Но вразумительного ответа так и не удалось добиться.
Американцы были вежливы, радушно улыбались и в один голос говорили:
– Иван, френд, не спеши. Придет время, ни дня не задержим.
В самом деле, какой им расчет кормить и поить тут такую ораву? Значит, есть основательная причина для задержки. Но какая? Дознаться до этого никто не смог…
– Единственный выход – ждать, – сделал Логунов глубокомысленное заключение.
– А куда денешься?
– Не долетишь. Далеко.
– А птицы-то вот летят, не устают.
– А ведь и впрямь наши птицы на зиму прилетают сюда, в Африку.
– Но строить гнездо и выводить птенцов все равно возвращаются в наши края.
– Неужели и птицы понимают, что такое родина?
– Инстинкт!
– Может, и у нас только инстинкт?
– У кого инстинкт, а у кого любовь!
– Ну и голова у тебя, Сережа!
– А ты, Петя, только и умеешь, что кулаком своим гордиться.
– На свете и кулак необходим, Сереженька…
– Опять сцепились, – проворчал сердито Дрожжак. – Как начинается день, так принимаются спорить. Чем попусту языком молоть, давайте лучше в карты сыграем.
– Тоже дело нашел, – усмехнулся Логунов. – Пошли в город.
– На мечети, что ли, глазеть? Спасибо. Посмотрел, и будет. Я не басурманин, чтоб каждый день таскаться туда, – сказал Сажин, махнув рукой.
– Может, приглядишь себе египтянку помоложе и в Каире останешься…
Ну да, разве пропустит Таращенко случай поддеть человека! А шутки до Ивана Семеновича туго доходят.
– За кого ты меня считаешь? Ни на какую девчонку я не променяю…
А ребята подхватили хором:
– Свою…
– Золотую…
– Аннушку!
Разобиделся Иван Семенович, но тут подошел Леонид и сказал:
– Друзья! Давайте снимемся все вместе на карточку у подножья пирамиды.
Первым оценил и одобрил его идею Сережа Логунов:
– Пирамиды и советские солдаты… Прошлое и будущее человечества!..
В тот же день вечером, когда ртутный столбик пополз на несколько делений вниз, вышел наконец в далекий путь караван «студебеккеров». В сумрачной дымке растаяли сфинксы и пирамиды. Будто во сне приснились…
8
Им все еще не удалось установить, куда катит этот «эшелон смерти». Маленькие оконца у самого потолка были наглухо заперты. Не только духота, пот человеческий, навоз, оставшийся в вагоне еще с тех времен, когда в нем перевозили скот, но и вот эта неопределенность вымотали тело и душу. Да и кормили хуже некуда: один раз в день давали мутную водицу, в которой плавала картофельная шелуха и хвостик мороженой свеклы. Ни прогулки тебе, ни света дневного. А среди них есть и такие, что легли и не подымаются. Кто-то попытался оторвать половицу. Но чем? Пальцами, что ли?
Надоело Таращенко смотреть, как в этом зловонии задыхаются его товарищи, и, когда состав остановился (видимо, прибыли на какую-то станцию), он во всю силу замолотил кулаками по дверям:
– Откройте! Откройте! Откройте!!!
Вскоре дверь подалась чуть в сторону, и в образовавшуюся щель вместе со светом солнца глянуло черное дуло автомата.
– Кто там бунтует?
– Откройте двери! Дышать нечем! – Антон просунулся вперед и жадно глотнул свежего воздуха. – Душно. Понимаешь, черт рыжий? Душно!
– Молшать!
Противно заскрежетали ролики, но Антон успел вставить в оставшуюся щель ногу.
– Эй, солдат! – Он постукал пальцем по запястью. – Который час? Цайт?
– О, цайт, время. Два.
– Данке. Айн момент. А… число? Дата?
– О, датум? Десятое июня.
– Данке. Айн момент. А… куда мы едем?
– Куда? Прямо в рай, – заржал немец, оскалив зубы, и закрыл дверь.
Кто-то упрекнул Антона за его выходку.
– Не надо. Вдруг стрелять начнет…
– Не может он стрелять, здесь людей полно ходит. А вагон хоть малость, да проветрили.
– Люди, говоришь, ходят… А что им бог, что им черт.
Иван Семенович ударился в философию:
– Уж на что хищный зверь волк, однако и он только в двух случаях бросается на другую живность – или когда голоден, или когда на него нападут… А люди…
– А ты что, фашистов за людей считаешь? – сказал Петр, подсаживаясь к нему. – Выверни-ка карманы свои, может, где в складках наскребем на закрутку. Говорят же, у богатея в пустом сусеке подметешь, кадушку муки нагребешь, а ты у нас запасливый хозяин.
Петя сложил ладошки совком, Иван Семенович начал выворачивать карманы, Леонид погрузился в думу.
Человек… Люди… Друг ради друга без оглядки жертвуют жизнью и… причиняют друг другу жестокие страдания. Казалось бы, с развитием цивилизации и человек должен становиться чище, совершеннее, а по сути из года в год совершенствуются только орудия истребления. Копье, лук, винтовка, пулемет, танк, бомбардировщики… Вперед ли движется человечество или?.. Без сомнения, вперед. Особенно бурно развиваются наука и техника. Но что касается самого человека… Трудно сказать. Он скорее напоминает путника, наугад бредущего по незнакомой тропе: то скачками рванется вперед, то остановится, словно бы засомневавшись в правильности выбранного пути, а то вдруг свернет и назад потащится… Нет, не так. Все: и техника, и наука, и душевный мир человека – самым тесным образом связано с развитием общества.
Да, все дело в социальном устройстве общества. Оно-то движется не по прямой, то там, то тут делает зигзаги… Но все равно жизнь идет вперед, и настанет такой цень, когда не только орудия массового убийства, а и любое оружие будет выброшено на свалку. Перекуем мечи на орала.
Это изречение еще в далеком детстве не раз приходилось слышать ему. Так и есть – зигзагами, но вперед!
Сережа Логунов, словно бы угадав мысли Леонида, ни с того ни с сего вдруг вскочил на ноги и громко, во весь голос, крикнул:
– Хлопцы, а какой строй будет после войны в Германии, а?
– Во-оды… – застонал в углу кто-то из больных, разбуженный, видимо, криком Сережи. – Хоть бы капельку… Все пересохло, огнем горит…
В вагоне не было ни полкапельки воды. Антон опять заколотил в двери. Опять на него зловеще уставилось черное дуло автомата.
– Вас ист дас?
– Воды! Вассер!
– Найн! Нет.
– Человек умирает. Понимаешь, рыжий черт? Человек умирает.
– Во-оды…
– Наин.
Антон тем часом увидел двух железнодорожных рабочих, проходивших мимо с большими гаечными ключами в руках.
– Воды! Воды! – закричал он им. – Человек умирает!
Рабочие обернулись на его крик. Один из них, тот, что был поподжарее и повыше, перемазанный с макушки до пят машинным маслом, удивленно вытаращился:
– Матка боска! Это же русские!
Не только Таращенко, но и Леонид расслышал это восклицание и сразу же понял, что это поляки. В Оринске, по соседству с ним, жила польская семья. Стало быть, они в Польше. Леонид метнулся к дверям.
– Товарищ… Пан… У нас тут больные. Пожалуйста, принесите воды, – проговорил он голосом, берущим за душу.
Высокий и худой поляк подошел поближе. Часовой оскалился на него:
– Цурюк!
Поляк что-то шепнул ему на ухо. Часовой, довольный, заржал. Поляк вытащил из сумки бутылку с водой, протянул Леониду.
– Прошу, пане.
– Спасибо, пан, – поблагодарил Леонид, бережно принимая бутылку, словно в ней была не вода, а эликсир жизни, и мгновенным, едва уловимым жестом указал поляку на тяжелый, длинный ключ в его руке. Тот сообразил, о чем речь. Осталось только улучить момент, когда часовой отвернется, и… (Но рыжий черт глаз с дверей не сводит!) Второй поляк, то ли догадавшись, что замышляет его товарищ, то ли и вправду не имея спичек, с сигареткой в руках шагнул к немцу:
– Битте, фойер!
– Битте! – Немец полез в карман за зажигалкой, и в ту же секунду тяжелый длинный ключ из рук поляка перекочевал к Леониду.
У него было такое чувство, будто его насквозь пронзило током, – словно бы железнодорожники передали ему не простой гаечный ключ, а вручили ключ к свободе…
Дверь опять задвинулась с диким скрежетом, и Таращенко проворно выхватил ключ из рук Леонида.
– Теперь-то мы…
– Не торопись. Сколько больных? Ну-ка, Сережа, сосчитай и принеси кружку.
Досталось по нескольку капель – и только самым тяжелым. Но люди заметно взбодрились.
Всю ночь провозились Леонид и Антон, пытаясь гаечным ключом сорвать половицу. Затем за дело взялись Ишутин с Логуновым, потом их сменили Сажин с Дрожжаком, однако исшарпанные, много повидавшие на своем веку доски никак не поддавались, словно бы отлитые из бетона высшей марки.
Как на грех на следующей станции явились двое немцев и долго шныряли по вагону – проверяли окна, стены, полы, крышу. Слава богу, что не обнаружили следов ночной работы. Должно быть, кто-то в соседних вагонах сделал попытку сбежать, и, может, удачную. Что ж, тоже неплохо!
– Если один уйдет, десятерых расстреляем. Понятно? – пригрозил немецкий офицер, спрыгнув на платформу. Он сказал эти слова по-русски и почему-то все прятал глаза.
Пожалуй, что кое-кому и в самом деле удалось уйти. Теперь на каждой станции, когда приносят жратву, вагон оцепляют автоматчики со сворой овчарок.
Проехали Польшу, долго тащились по распроклятой Германии. Случайные прохожие и железнодорожники глаз не подымали на пленных, не то чтобы словом перекинуться. Хмурились и больше под ноги себе смотрели.
Наконец «эшелон смерти» попал в Швейцарию, в единственную нейтральную страну Центральной Европы. Леонид и его товарищи узнали об этом не путем расспросов, и читать надписи на станциях у них не было возможности. В двери, даже когда они открывались, никто теперь не решался высунуть голову: часовые стреляли без предупреждения. Устанавливали маршрут поезда, прислушиваясь к голосам, доносящимся снаружи, и водя пальцем по воображаемой карте. Оказалось, что Коля Дрожжак с малолетства мечтал о дальних путешествиях, уже в семилетке с закрытыми глазами умел находить любой остров и любой город на географической карте мира. И теперь он, сориентировавшись в обстановке, еще когда они были в Польше, закрывал глаза, водил пальцем в воздухе, очерчивая границы государств:
– Германия… Ага! Вот в этом месте Швейцария, наподобие слепой кишки, вдается в Италию. А тут… Хлопцы, ей-ей, не вру! Сейчас мы въезжаем в Италию!..
– Италия?!
– А зачем немцам нас в Италию везти? На курорт, что ли?
– Неправильная у тебя, Коля, карта…
Не успел эшелон остановиться, как со станции донеслись возбужденные и вроде бы ликующие возгласы.
– Эввива Руссия!
– Эввива Сталинград!
– Что такое? Революция, что ли, у них?
– Хлопцы… В Италии революция!
Все вскочили на ноги. Даже больные, рассчитывавшие, что только смерть избавит их от мук, и те собрали последние силы. Обнимались, целовались, плакали, не стыдясь слез.
– Ежели так…
– Ежели так, товарищи, то мы спасены…
– Да здравствует Россия!
– Эввива Руссия!
– Виттория! Победа!..
Во всех вагонах дружно застучали в двери, в стены. Между тем зазвучала «Священная война». Песня была как буря. Пел каждый. Во всю мощь. Это был гимн, который русские люди пели и в самые тяжелые, и в самые торжественные минуты. Эта песня потрясала сердца, поднимала на подвиг. Она была сильнее пулеметов и танков.
Бесконечная мучительная дорога, жара, духота, вонь, тьма, жажда вымотали, вогнали в уныние, придавили даже самых жизнерадостных и сильных. А те, кто послабее, совсем пали духом, сутками не вставали, ждали смерти. И вдруг оказалось, что никто смерти не ждет, в каждой груди столько еще надежды и бодрости. Все пели… Но песня не смогла распахнуть запертых дверей. Почему-то не открыли их и итальянцы. Снаружи опять донеслась лающая немецкая команда:
– Швайген! Молшать!
Затрещали автоматные очереди. Но песня не смолкла. Немцы не решились на глазах толпы итальянцев стрелять по вагонам, палили в воздух и поскорее убрали эшелон с людного места.
Радость сменилась недоумением:
– Что же это такое? Если в Италии революция, почему нас все еще охраняют немцы? Почему все кричали «Вива Руссия, вива Сталинград!» и никто не явился на помощь узникам?..
Нет, революция в Италии еще не грянула, но страна жила, как на вулкане…
