Текст книги "Прощай, Рим!"
Автор книги: Ибрагим Абдуллин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
7
Логунов и Орландо проводили отряд за балку, потом вернулись в самую просторную пещеру, которую эти дни занимали Дрожжак и Сажин. Расставание с товарищами, предстоящая завтра поездка в Рим для встречи с Россо Руссо взбудоражили и Сережу и Орландо. Они долго не могли заснуть, рассказывали друг другу о детстве, о радостях и огорчениях своих, о планах на будущее.
Когда учился в школе, в далеком сибирском селе, Сережа, смущаясь своего роста, избегал шумных детских игр и пристрастился к чтению. Сдружился с учителем истории и тоже мечтал поехать в город, поступить в институт… Увлечение книгами не помешало ему, когда пришла пора, влюбиться в Наташу. Они учились еще в девятом классе… Рост ростом, а слава лучшего ученика в школе тоже кое-чего стоила. Вместе делали уроки, вместе готовились к экзаменам. В институт Сережа не попал – взяли в армию. А потом началась война.
– Когда кончится война, ты на Наташе женишься, да? – спросил Орландо.
Сереже почему-то не захотелось говорить другу о том, что еще зимой сорокового года Наташа вышла замуж за лейтенанта-артиллериста и уехала из родного села.
– Нет, Орландо, после войны я не вернусь в Сибирь. С Дрожжаком в Сталинград поеду. Будем отстраивать разрушенный фашистами город… Наверно, лучше, если первая любовь останется чистой и далекой, как всякая несбывшаяся мечта.
– А почему в Сталинград?
– Мы тогда были в немецком лагере в Эстонии, и, если бы не весть о победе наших под Сталинградом, мало у кого хватило бы сил пережить ту зиму…
В свою очередь и Орландо рассказывал о своем детстве, которое прошло в Риме. И дед его и отец были военными. Отец быстро раскусил гнусную, гибельную для Италии демагогию Муссолини. И дуче стал для него самым ненавистным на свете человеком… Потом голос Орландо задрожал, он заговорил об острове Кефаллиния, о зверствах немцев, о гибели отца…
Орландо замолчал, зашмыгал носом… Сережа понимал, что попытка утешить сейчас была бы самой дурной услугой, но сидеть, набравши в рот воды, тоже не годилось, поэтому он спросил:
– Сигареты есть?
– Да.
Они задымили. Орландо взял себя в руки.
– Всю жизнь буду с немцами драться. Даже если сто лет проживу, все сто лет!
– Немцы разные бывают. Скажи, что с фашистами.
– По мне, они все одинаковы.
– А Тельман?
– Таких они или перестреляли, или в концлагерях. Замучили.
– Кое-кто, может, и уцелел?
– Вряд ли… Иначе они давно бы прогнали своего сумасшедшего фюрера.
– Но ведь итальянцы тоже целых двадцать лет гнулись перед Муссолини.
– Не все гнулись.
– Что после войны думаешь делать?
– Всю жизнь буду бороться за счастье народа. Как Тольятти.
– Ты разве коммунист?
– Еще нет. Но стану коммунистом…
Утром рано их разбудил вчерашний цыганенок. Он принес для Сережи одежду поновее. Рубаха, правда, видавшая виды, но свежевыстиранная, отглаженная, аккуратно заштопанная в изношенных местах. Нарядившись в чистую рубашку, в брюки по росту, Сережа заделался прямо-таки красавцем.
– Если тебя сейчас девчонки увидят, без памяти влюбятся, – сказал Орландо, подмигнув цыганенку.
– Вот тебе аусвайс, – сказал мальчонка и протянул Сереже документ с печатью и подписями. – Теперь ты не Иван, а Донато Доротелли.
– Донато Доротелли, – повторил Сережа, словно бы вслушиваясь в звуки нового своего имени. – Чудесно… чудесно. – Он потрепал густую черную шевелюру мальчонки. Эти кудри, похоже, никогда не ведали, что такое головной убор. – Спасибо. Только я не Иван, а Сережа.
– Сережжо! – сказал цыганенок и расхохотался от удовольствия.
– Не Сережжо, а Се-ре-жа! Одно «ж». А как зовут тебя?
– Лупо, – изо всей мочи выдохнул тот, будто после долгого бега оказался у цели.
– Я все еще не научился различать. Лупо – это имя или фамилия?
– Прозвище.
– Так, так…
– Да. У нас каждый партизан имеет подпольную кличку.
– Значит, ты, Лупо, тоже партизан?
За цыганенка ответил Орландо:
– Недавно он перерисовал от руки карту России. Всякий раз, как удается послушать сводку, он отмечает на той карте линию фронта.
– Да разве фашисты скажут правду? Врут всё.
– А у них радиоприемник есть.
– Приемник? Почему же ты раньше не сказал нам об этом?
– Не у них, а у помещика Фонци. Его отец служит у Фонци, а самого его зовут Марио. Я уж тебе говорил о нем.
Сережа сразу не понял, что к чему. Итальянцам пришлось снова объяснять ему, что приемник у помещика, у синьора Фонци, и что Лупо – это Марио.
– Хорошо бы послушать советскую передачу, когда вернемся сюда.
– Ладно, – сказал цыганенок. – Сделаю.
– Спасибо, Лупо. Пока.
– До Монтеротондо он пойдет с нами. А ты, Сережа, если будут проверять документы, много не разговаривай. И вообще давай сделаем так: болтать буду я, а ты слушай да поддакивай…
В словах Орландо был резон, и, хотя поблизости не было еще чужих, Сережа, понимая, что при его характере это окажется не так просто, решил заранее приучить себя к молчанию.
Прежде чем направиться в Монтеротондо, они выбрались через поле на другую дорогу, которая шла в город от усадьбы Фонци. Немцы давно уже привыкли и к цыганенку из поместья, и к «юродивому» Орландо, так что и щупленький Сережа в этой компании не вызвал бы у них особых подозрений. И все-таки соваться на шоссе, где партизаны днями дважды дали бой фашистам, не стоило.
Небо еще было ясное, но уже набегали тучи. Марио глазел по сторонам, Орландо рассказывал Сереже о красоте и богатстве итальянского языка.
– Хотя Италия не такая огромная страна, как Россия, здесь каждая область, даже каждый город говорит на собственном наречии. Сицилия и Тоскана, Неаполь и Милан… По меньшей мере два десятка разных диалектов.
Дальше пошли такие тонкости, что Сережа то и дело терял нить, а порой совсем переставал понимать, о чем идет речь. Но поддакивал. Так они договорились, перед тем как пуститься в дорогу.
– Вот ты, Сережа, заметил, какой выговор у синьора Грасси? Впрочем, с вами-то он по-русски разговаривает. Грасси растягивает, будто выпевает, каждое слово. А я нет. Потому что я римлянин, а он родился и вырос в Лигурии. Лигурийцы испокон веку моряки и рыбаки, жизнь свою они проводят в море. И вот перекликаются с одной лодки до другой, сложив руки трубою: «Антонио-о!.. Марио-о!..» Потихоньку эта привычка вошла в их кровь, и они даже в траттории, когда рядом сидят, и то тянут, словно поют: «Антонио-о!.. Марио-о!..»
«Точь-в-точь как русские, прожившие весь век в Тбилиси», – подумал про себя Логунов, а вслух ничего не сказал, только головой кивнул.
– А знаешь, как разговаривают венецианцы? Хотя откуда тебе знать?.. Они говорят нежно, мягко, совсем как девушки. Даже когда сердятся, когда ругаются, приятно слушать.
До Монтеротондо добрались без всяких приключений. Орландо опять мерно покачивал головой, то и дело заливался беспричинным смехом, о чем-то оживленно болтал с Марио и даже прохожих окликал. Выяснилось, что до поезда еще два часа. Марио отправился домой, а Сережа с Орландо заскучали. Пойти бы побродить по улице, да опасно. На каждом шагу попадаются немцы. А лишний раз встречаться с ними незачем. Пристроились в темном уголке вокзала. Словоохотливому итальянцу просидеть два часа молчком было равносильно смерти. Сначала Орландо вполголоса напевал разные песни, потом все же не вытерпел, повернулся к спутнику своему и, горестно вздохнув, сказал:
– Донато, а я ведь… Ты знаешь, кем я хотел стать?.. Знаменитым тенором. И отец спал и видел меня звездой оперного театра «Ла Скала»…
– Еще не поздно, – попытался утешить его «Донато».
– Нет уж, теперь я и не думаю об этом!
– Но ведь и песней можно бороться, – сказал «Донато» шепотом.
– А ты выговариваешь слова очень чисто, – так же шепотом заметил Орландо. – И все же лучше помалкивай.
Но вот подошел долгожданный поезд. Путешественники сели в последний вагон, где обычно собираются те, кто ездит зайцем. В случае чего можно спрыгнуть на ходу. «Донато» надвинул кепку на глаза и задремал. Орландо, посвистывая, смотрел в окно. Немного спустя он толкнул соседа ногой:
– Рим начинается…
Впрочем, это еще был не Рим, а пригород. Одноэтажные домики, сложенные из мелкого ноздреватого туфа, теснились и жались друг к другу, словно гусята, продрогшие на ветру. Сразу видать, что в этих лачугах ютится простой народ. Беднота. Но жители рабочих окраин, не в пример буржуям из роскошных вилл, не стали на колени перед врагом, не предали Италии. Хотя Рим и был объявлен открытым городом, хотя аристократические кварталы столицы подчинились немцам без единого слова, оказалось, что на окраинах живут люди гордые – истинные, непреклонные патриоты. Стены и заборы здесь запестрели антифашистскими листовками.
На вокзальной площади они сели в автобус. Остались позади убогие лачуги. Их сменили величественные здания, купола, колоннады. На площадях возвышались мраморные статуи и причудливые фонтаны.
– Рим… – прошептал Сережа с благоговением. – Вечный город…
Волшебная древность, манившая его с детских лет, с той поры, когда он впервые прочитал в небольшой потрепанной книжке о вскормленных волчицей близнецах Ромуле и Реме – основателях города. Потом он брал книги у учителя истории, жадно вглядывался в картинки, где были изображены Форум, Колизей, триумфальные арки. И даже на фронте и в плену с каким увлечением он слушал рассказы Васи Скоропадова о чудесах Италии.
Рим, Рим…
Небо Италии видело Ленина, земля Италии хранит его следы, в сердцах итальянских рабочих вечно живет образ великого вождя.
Сережа вспомнил про Капри и Сорренто, где столько лет жил и работал «буревестник революции» Максим Горький. Как зачитывался когда-то Сережа его «Сказками об Италии»! Нет, наверно, на свете другой книги, которая могла бы заставить так горячо полюбить простых людей далекой, никогда не виданной страны.
Парню из суровой Сибири хочется разглядеть и запомнить все, что мелькает за окнами автобуса. Душа переполнена впечатлениями. Так и тянет вскрикнуть от восторга, поделиться с другом своей радостью. Но Сережа терпит. Высунул голову в окно, смотрит и безмолвно восхищается… Ехали они с полчаса и вылезли на перекрестке двух широких улиц. Сережа и Орландо с беспечным видом людей, у которых достаточно досуга, сунули руки в карманы и, насвистывая, прошли немного вперед. Насвистывают беззаботно, но за тем, что делается вокруг, следят очень зорко. На портале дома напротив римскими цифрами выбито – 1243. Стало быть, зданию этому семьсот лет… На дверях свежая вывеска. А что там написано? «Бирштубе». Ага, это по-немецки! «Пивная»… Ниже буквами помельче добавлено «Нур фюр дойче».
– Только для немцев… Рыжие дьяволы, – говорит Орландо, зло выругавшись.
На каждом шагу немецкие солдаты в касках, похожих на черепаший панцирь. Много монахов и монахинь. В черных одеяниях своих они выступают точь-в-точь, как грачи на вспаханном поле. Солдаты пялятся на бледных юных монахинь, скалят зубы и гогочут на всю улицу. А итальянцы в штатском все куда-то спешат, проходят, не подымая глаз друг на друга. Похоже, что все они болезненно переживают унижение своей родины. Легко сказать – собственными руками, словно на тарелке, поднесли немцам древнюю столицу Италии.
Пристыженный вид римлян заставил Сережу по-новому взглянуть на город. Казалось, что прекрасный Рим этой ночью перенес тяжкую болезнь: и люди, и здания, и каштаны унылы и сумрачны. Только бездомный бродяга осенний ветер никак не уймется – носит по мостовой обрывки газет, афиш и палую листву.
Они остановились напротив траттории «Санто Пьетро». Пригляделись. Люди заходят и выходят, но похожих на того, кто нужен им, не видать. На углу торчали карабинеры, поэтому долго задерживаться здесь не хотелось.
– Пойдем, Донато, прогуляемся по той стороне, – предложил Орландо.
Пересекли улицу, постояли у большой витрины, притворившись, что их заинтересовала афиша. Тем часом открылась стеклянная в медной раме и с медными ручками дверь траттории и оттуда вышел худощавый человек среднего роста. В левом кармане плаща – газеты, свернутые в трубку. Он быстренько поглядел по сторонам и собрался закурить. Пьян, что ли, или еще не привык курить – зажжет спичку, и, пока донесет до рта, спичка гаснет. И опять то же самое…
Орландо ткнул Сережу под бочок: рискнем, дескать. Вытащил из кармана зажигалку и подошел к неумелому куряке.
– Прего, синьор.
Тот задумчиво посмотрел на дрожащий голубоватый язычок пламени, улыбнулся и приподнял светло-коричневую шляпу:
– Грацие.
Это был сорокалетний господин с аккуратно подстриженными короткими усами и в элегантном костюме. Сразу видать, что интеллигент, а вернее даже – аристократ.
Орландо покосился на газеты в кармане плаща и спросил:
– Что нового на свете, синьор?
– Свет битком набит новостями. А что тебя, собственно, интересует, дружок? – снова улыбнулся незнакомец.
– Новости спорта, синьор.
– А я-то как раз спортом совсем не интересуюсь, дружок. Я человек деловой.
Сообразив, что такой разговор может затянуться до бесконечности и все-таки не приведет ни к чему, Сережа решил вмешаться. Подумал: «Если русский, поймет, если нет, и внимания не обратит». Он лихо тряхнул головой и, отбивая такт носком ботинка, засвистел: «Ехал на ярмарку ухарь-купец…»
В строгих, блекло-синих глазах незнакомца мелькнула лукавая усмешка. Он тоже слегка притопнул и просвистел «Камаринского». Орландо растерянно посмотрел на Сережу, потом на странного синьора. Но парень он смышленый, увидел, как засиял «Донато», и понял, что все в порядке. Облегченно перевел дух.
Незнакомец наклонился к Сереже, быстренько шепнул по-русски:
– Молодец, дружок! Хорошо соображаешь… – И снова перешел на итальянский: – Пойдемте в тратторию, юные спортсмены. Разопьем бутылочку «фраскати», согреемся. День-то пасмурный, замерзли, наверно.
Сережа задержал его, тронув за руку. Он побоялся, что в траттории обо всем не поговоришь, и зашептал:
– Товарищ, вам привет от Колесникова.
– А кто это такой?
– Командир отряда «Свобода». Ему очень хочется повидаться с вами.
– Я тоже очень хочу этого. Затем и посылал человека в Монтеротондо. Идем. Еще успеем, обо всем потолкуем, землячок ты мой дорогой!..
8
Была на исходе вторая ночь. Намаялись партизаны, шагая в темноте по незнакомым каменистым, коварно петляющим тропкам. Наконец Грасси дал знак остановиться. Они были у цели – в окрестностях Дженцано.
Чуть развиднелось, и ребята заползли в капанны. Даже о еде не вспомнили, заснули как убитые, не разберешь, где чья голова и чьи ноги. Колесников назначил в секрет Таращенку и Муртазина.
Антон, чтоб не задремать, жует сухой виноградный лист. На кончике языка остается терпкий вкус молодого вина. Выплюнув жвачку, он, не глядя, тянет руку, нащупывая в зарослях новую ветку. В полумраке осеннего утра Антон вспоминает тайгу, лесные поляны, полные скользких темнобархатных маслят и ярких, как яичный желток, лисичек. И кажется ему, что пахнет вокруг влажной, потемневшей хвоей, толстым ковром устлавшей подножие огромных сосен и кедров. Так и ждет, что живым пламенем мелькнет перед глазами белочка и застучит красногрудый дятел…
А Ильгужа не сводит глаз с дороги, ведущей из Рима в Неаполь, как сказал ему Грасси, когда они выбирали место для секрета. Смотрит, слушает и сочиняет письмо своей голубушке Зайнаб.
«Голубушка моя Зайнаб! Знаешь, где я пишу тебе это письмо? Стою в дозоре, вернее, лежу, замаскировавшись в зарослях винограда, около самого Рима. Удивишься и спросишь: как, мол, ты попал туда, Ильгужа мой?.. Когда вернусь, сяду рядышком и, поглаживая твои черные косы и жаркие щеки твои, подробно расскажу обо всем, голубушка моя Зайнаб. Может, ты ругнешь меня, скажешь, нашел время письма писать. В дозоре, мол, надо в оба смотреть. Так я все вижу и все слышу, а письмо сочиняю пока что в уме, в сердце своем. Потом запишу на бумагу.
У вас, наверное, глубокая осень, сыро, черно, а у нас… Фу, что я горожу? У вас, наверное, сейчас дождь не унимается и ветер завывает, а здесь в солнечные дни можно еще разгуливать в одной рубахе. Италия – страна ласковая, теплая, и земля здесь, голубушка Зайнаб, такая благодатная – растет на ней все, что душе угодно. Если правду говорят, нигде больше на свете нет такого ясного синего неба, как здесь, в Италии. Но я, голубушка Зайнаб, кусочек нашей уральской земли, шириной в ладошку, клочок нашего неба не променяю на всю эту Италию. Еще говорят, будто итальянские девушки под стать небу своему и земле своей. Может, оно и так. Но один твой сердитый взгляд мне дороже улыбки любой здешней красавицы… Случалось, что ты покричишь на меня, но теперь даже несправедливые упреки твои звучат в ушах, словно нежная песня… Чу, кто-то идет. Допишу потом…»
Оказалось, что командир. Знакомится с обстановкой.
– Как, Ильгужа, не продрог? Иди поспи, передохни немного. Я сам побуду тут, посмотрю, что делается.
– Знаком! – бодро откликается Ильгужа. – На этой дороге столько добра, что глаза поневоле разгораются. Грузовые машины и автоцистерны прямо-таки рекой текут. Зверь, так сказать, на ловца бежит. Может, говорю, устроим сабантуй немцам?
– Я и сам о том же подумал. Но что скажет «начальство»?..
Леонид еще с полчаса пролежал рядом с Ильгужой, наблюдая за движением машин на шоссе. Да, дело заманчивое, надо поговорить с Грасси.
Тот тоже не спит. Жаловаться не жалуется, но по всему видать, что крепко натрудил ноги. Да и не диво – две ночи шли без передышки.
Грасси характером и повадками совсем не похож на «типичного» итальянца. Хоть и работал кондитером на кЪйфетной фабрике, а до сладкого не охотник. Больше любит слушать, чем говорить. Собеседника не перебивает. Ни громких возгласов, ни экспансивной жестикуляции. Сдержан и в горе, и в веселье. При первом знакомстве можно даже посчитать, что человек он скрытный, себе на уме, но когда сойдешься с ним ближе, понимаешь, насколько он прост и прямодушен. И страха не ведает. А немцев ненавидит всем сердцем. Когда при нем упоминают о них, Грасси скрежещет зубами и лицо его покрывается багровыми пятнами.
– Место, надеюсь, понравилось, товарищ Колесников? – спрашивает Грасси, увидев Леонида. – На этот раз я тоже с вами останусь. Москателли, конечно, хороший человек, но слишком уж осторожничает. Как говорится: «О ла ва, о ла спакка».
– А что это значит?
– Сейчас… Сейчас вот вспомню и скажу тебе по-русски… Или пан, или пропал!
«Коли так, – прикинул Леонид про себя, – стало быть, самое время рассказать ему насчет машин на шоссе Рим – Неаполь».
– Согласен! – отрезал Грасси, выслушав его соображения.
– А «начальство» не разгневается?
– А мы никому не скажем. Возьмем да бабахнем!
– Не выйдет. У нас совсем нет гранат и с патронами туговато.
Вечером Грасси отправился в город. Вернулся на следующий день в сопровождении двух итальянцев. Втроем они притащили ящик немецких гранат и мешок, где было малость патронов и с полсотни стальных шипов с четырьмя заостренными шпорцами.
Убрав гранаты и патроны, интендант Сажин недоуменно воззрился на «ежей».
– Это-то на что? Лучше бы патронов побольше захватили.
– Дорогой Иван Семенович, боеприпасы на вольном рынке не продаются, – серьезно так ответил Грасси. – Если умеючи разбросать «ежей» на шоссе, машина поневоле замедлит ход и все движение затормозит. А попадется шофер поосторожнее, так и совсем остановит, вылезет, чтоб убрать «ежа» с дороги. Мы же воспользуемся заминкой и огонь откроем.
– Толково! – одобрил Леонид.
– В штабе тоже предлагают сделать налет на колонну бензовозов, – продолжает Грасси. – Во-первых, в Риме располагается мотомехдивизия немцев, и бензин для них самая насущная штука. Во-вторых…
– А во-вторых, эффект, – улыбается Леонид.
В один из тусклых вечеров, когда надолго зарядил мелкий дождичек, партизаны залегли в кювете вдоль шоссе. Слева была довольно-таки глубокая впадина и мост. Каждый боец получил индивидуальное задание. Народу в отряде немного, поэтому на успех можно было рассчитывать лишь в случае предельно четкой и слаженной «работы». Леонид, Грасси и Муртазин находятся на правом фланге. Они должны метким огнем поджечь машины, когда те будут въезжать на мост. Тогда, воспользовавшись замешательством в колонне, за дело возьмутся и остальные.
Не повезло в ту ночь. Пролежали под нудным дождем чуть ли не до свету, прозябли насквозь и все без толку. Изредка проносились легковые машины, порой показывались грузовики, но по одному или по два, а колонны с бензовозами все нет и нет.
– Может, братцы, хоть пяток «фиатов» подстрелим, – говорит Никита. Такой уж он человек, сначала ляпнет, потом подумает.
– А ты хоть знаешь, кто в этих «фиатах» едет?
– Небось не беднота раскатывает, не пролетариат.
– Небось!.. Дед мой сказывал: держался авоська за небоську, да оба упали, – сердито говорит Леонид. – Скоро рассветет, пора, пожалуй, убираться отсюда…
После обеда в их становище явились два итальянца. Те самые, что принесли гранаты и патроны. Средь бела дня пришли. Прихватили мотыги и грабли. Дескать, для отвода глаз… Леониду не понравилось такое легкомыслие. Немцы-то совсем не простофили, да и среди итальянцев притаились, наверно, выродки, мечтающие о новом торжестве дуче.
Оказалось, что гости принесли добрую весть: вечером в сторону Рима отправится большая колонна с бензином. Они все точно разузнали через приятеля, работающего на базе.
– За хорошую новость огромное вам спасибо, но впредь, пожалуйста, не ходите сюда на виду у всего города. Враг не должен знать, откуда грянет гром.
– Бене, бене, – согласно замотал головой один из итальянцев и сообщил, что они тоже хотят принять участие в налете.
Леонид не стал возражать. Два бойца – это заметное пополнение. Да и люди местные, если придется отходить с боем, без них будет куда труднее…
Свечерело. Партизаны вновь залегли на вчерашней позиции. На душе было много веселей, дождь перестал, и появилась уверенность, что нынче они зададут жару; немцам. И в самом деле спустя минут тридцать справа, где после поворота дорога шла вниз, показались два огненных глаза.
Еще два глаза, еще… Когда машины повернули на прямую дорогу, под уклон, водители переключили скорость. Было слышно ровное, монотонное гудение десятков моторов. Нет никакого сомнения – идет большая колонна. По рядам передали команду приготовиться. С двух сторон на шоссе прокрались два партизана, которым было поручено разбросать шипы. В гранаты вставили запалы. Еще раз проверили затворы, хотя патроны уже давно были в патронниках. Нащупали запасные диски. Издали казалось, что машины идут очень медленно, но чем ближе они подходили, тем заметнее становилась скорость. Свет фар упал на дорогу. Стало видно, что передние машины не бензовозы.
Стоп! Тормоз заскрежетал так, что заломило скулы, и передняя машина резко остановилась. Это был грузовик с затянутым брезентом кузовом. Оттуда донеслись голоса и высунулось несколько голов:
– Отто, что случилось? Скат лопнул?..
Вторая машина – тоже не бензовоз, а такой же грузовик с крытым кузовом. Ах, черт, что ж теперь делать? А если там солдаты? Дело принимало нежелательный оборот…
Не успел шофер соскочить на шоссе и пройти к радиатору, как протрещала длинная автоматная очередь. Это был сигнал. Партизаны повели огонь по всей колонне. Заполыхали два бензовоза. Хотя колонне и был придан конвой, немцы, видимо, никак не ожидали нападения, растерялись, заметались. Крик, стоны, ругань…
Фрицы открыли ответный огонь, но поскольку они так и не успели разобраться, кто и с какой стороны на них напал, стреляли куда придется. А партизаны при свете горящих машин щелкали их, словно в тире. В несколько минут шоссе, недавно такое мирное, чуть ли не на целых полкилометра превратилось в сущий ад. Пора было пускать в ход гранаты, поджечь уцелевшие бензовозы и уходить. Грохот взрывов слышен, наверное, в Дженцано, а пламя пожара видно из самого Рима. Леонид пригляделся, установил, где тарахтит немецкий пулемет, швырнул туда друг за дружкой две гранаты, вскочил на ноги и свистнул. Потом понял, что свиста его никто расслышать не может, закричал соседям прямо в ухо:
– Передать по цепи, пусть отходят в лес!
Полчаса спустя они собрались в оливковой роще, как было договорено заранее. Таращенко быстро провел перекличку и доложил, что убитых нет, трое ранены: один в ногу, другой в плечо, а Никита… И смех, и грех – пулей, как ножом, срезало ему половину уха.
– Погоди, погоди! А Грасси где? Товарищи, где Грасси? Ребята, кто видел Грасси?
– А он знает, где собираемся?
– Как же не знает, если он сам указал нам эту рощу!
– Таращенко и Демьяненко, разыщите Грасси. Живого или мертвого. Оставлять его там никак нельзя.
Но искать Грасси не пришлось. Через минуту сам пришел. Увидев, что он прихрамывает сильнее обычного, Леонид встревоженно спросил:
– Ты куда запропастился, Альфредо? Очень болит, что ли?
– Да нет. Знаете ведь итальянцев, народ мы любопытный, увлекающийся. Прогулялся по шоссе, сосчитал, сколько машин угробили.
– Ну и сколько насчитал?
– На каждую душу по машине, а на долю командира – даже две, – сказал Грасси, утирая беретом пот с лица.
Двадцать девять бойцов отряда «Свобода» плюс три итальянца… Итого тридцать три машины… Обрадовались. После такого успеха каждый почувствовал, что он опять в строю, опять воюет по-настоящему.
– А сколько фрицев на тот свет отправили?
– Это будет известно денька через два. – Грасси подошел к итальянцам: – Лучио и Пино, вы немедленно мотайте домой. Когда уляжется шум, разыщите нас в капаннах южнее города. Ты, Пино, хорошо те места знаешь.
– Альфредо, я с русскими останусь, – сказал Пино. – Герои…
– Останешься, а пока – марш! Утром, без всякого сомнения, немцы устроят облаву. Если выяснят, что ты не ночевал дома, всю семью перестреляют. Ты и без у них на заметке.
Пино и Лучио попрощались с партизанами и нехотя отправились домой.
Не успели партизаны разместиться в капаннах на юге от Дженцано, толком передохнуть после трудного перехода, как к ним прибежали Лучио и Пино и еще несколько гапистов.
– Знаете, – заговорили они, перебивая друг друга и торопясь, словно за ними кто-то гнался, – грандиозный эффект! Колоссальный! Сбрось союзники десант, и то бы не было такого шума. Молодежь нашу просто не удержать: узнали откуда-то, что вы русские, и рвутся к вам в отряд. Только еще не знают, как разыскать…
– Вот тебе и «пациенца»! – усмехнулся Петр, когда Грасси перевел им взволнованный рассказ итальянцев. – Недаром, значит, говорится, что наступление лучшая помощь соседу. Теперь и они будут смелее действовать.
Но шила в мешке не утаишь. Кто-то из гостей, вернувшись домой, видимо, все же проговорился. Вскоре в партизанский стан явилась группа молодых ребят из города. Дозорные вызвали Грасси и Колесникова.
«Эх, что за народ! – подумал с досадой Леонид. – Теперь фрицы того и жди нападут на след отряда. Впрочем, и итальянцев-то трудно винить. Тоже накипело, хочется действовать, мстить оккупантам…»
Опасения оказались справедливыми. Дня через два из города поступил тревожный сигнал. Немцы готовят экспедицию против партизан. Начальник римского гестапо издал приказ: «Русских в плен не брать. Кончать на месте». Кто-то распетушился и, не подумав толком, предложил было дать карателям бой. Колесников даже не захотел обсуждать такую возможность, поскольку любому мало-мальски понимающему в военном деле человеку было ясно, что в этой местности, где нет ни надежного укрытия, ни достаточно безопасных путей для отхода, не удастся оказать серьезного сопротивления вооруженным до зубов карателям.
– Стало быть, опять в дорогу, – сказал Леонид. – Может, в Монтеротондо вернуться?
– Нет, двинемся в сторону Албано, – сказал Грасси. – Сам говоришь, что немцы тоже не простаки. Сообразят, наверно, что и там и тут в эти дни действовал один и тот же отряд. Да еще побег из тюрьмы не забыт.
– А где это Албано?
– Давай-ка сюда карту, которую я тебе подарил перед боем.
Леонид вытащил старенькую, потертую на сгибах карту Центральной Италии.
– Вот здесь, – сказал Грасси, проведя пальцем вокруг Рима и остановившись на кружочке, возле которого было написано «Албано».
– А масштаб какой? Уголок-то оторван, не поймешь.
– Я тоже уж не помню, но знаю, что километров примерно тридцать пять.
– Тридцать пять… – Колесников прищурился и представил себе, какая обувь на ребятах. У большинства ботинки и башмаки разбиты в прах, а кое у кого еще не зажили ноги после перехода из Монтеротондо… Но делать нечего, придется потерпеть. На Грасси можно положиться, зря гонять не станет, марши эти ему достаются тяжелее, чем остальным.
В капаннах возле Албано их уже поджидала группа итальянцев. Пино и Лучио тоже были тут. Встретили они партизан шумно, радостными возгласами. Сразу же вытащили из мешков вино, еду, разложили все это на большом брезенте:
– Прего, прего, товарищи!
Приглашение за стол было очень кстати. Пока бойцы отряда «Свобода» утоляли голод, итальянцы пылко и настойчиво говорили о своем желании стать «партиджано».
– Фашисты сгноили моего отца в тюрьме, – басил чернобровый крепыш, смахивавший на Петю Ишутина манерой смотреть на человека прямо и смело.
– Моего сына они отправили в Германию, в концлагерь, – говорил итальянец средних лет, чье хмурое лицо было изборождено сплошной сетью морщин, глубоких и резких. – Единственный был он у нас. А сейчас от него ни письма, ни весточки. Черт бы побрал этого Гитлера!
– А у меня, – сказал третий, по виду еще совсем подросток, – а у меня вот что есть! – Он вытащил из кармана вложенный в картонную корочку портрет Сталина. – Вырезал из «Унита»…
Было над чем поразмыслить командиру. «Конечно, неплохо бы взять итальянцев. Проще станет устанавливать связь с местным населением, легче бы решался вопрос о провианте, однако… их возьмешь, и другим не откажешь. И в короткий срок отряд может чересчур разрастись. А где тогда в здешних условиях жить и скрываться? Может, пока что подождать все же?..»
Леонид еще раз пригляделся к итальянцам. В их глазах было столько надежды, столько боли, гнева, что человек и с каменным сердцем не решился бы разочаровать их отказом.
Колесников попросил Грасси рассказать им о нуждах отряда и поручить одним раздобыть обувь, а другим позаботиться о запасах продовольствия. Итальянцы были на седьмом небе.
– Все сделаем, как надо. Если потребуется, целый магазин увезем, – пообещал басистый крепыш. – Пишите, чего и сколько!
Магазин увозить надобности не возникло, но большой склад с боеприпасами взорвали. О складе том разнюхали вездесущие, востроглазые пацаны и сказали Робертино (так звали юношу, носившего в кармане портрет Сталина), а он доложил Колесникову.
– Я знаю, где этот склад, – сказал Робертино, уставившись на Леонида горящими от нетерпения глазами. – Давайте подожжем, будет на что посмотреть!
