Текст книги "Прощай, Рим!"
Автор книги: Ибрагим Абдуллин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)
* * *
В ночь на 5 июня 1944 года не спали и жители Вечного города: кто вышел на улицу, кто прильнул к оконному стеклу – смотрели, как в последний раз топчут мостовые Рима немецкие кованые сапоги. К сумеркам бегство стало паническим. Гитлеровцы уходили и пешком, и на велосипедах, и даже на катафалках бюро похорон…
Но прав Николай Дрожжак: волк остался волком даже в этих обстоятельствах. 5-я американская армия была уже у ворот города, а нацисты прихватили «по пути» из тюрьмы на улице Тассо группу узников, чтобы вывезти их с собой в качестве заложников. Старый прием закоренелых убийц. Когда же обнаружилось, что не хватает места в машине, охрана – немецкие и итальянские фашисты – расправились с «лишним грузом», расстреляв людей на Кассиевой дороге в нескольких километрах от столицы.
Восстание не состоялось. Беспрепятственный отход из Рима позволил фельдмаршалу Кессельрингу оторваться почти без потерь от войск союзников и закрепиться на «готической линии». А сокрушительный удар, который могли нанести восставшие патриоты немцам на улицах Рима и на дорогах, намного бы уменьшил последующие жертвы и разрушения в Центральной Италии. Солдаты Кессельринга опять взялись там за массовое уничтожение итальянцев, прочесывая участки, где проходила новая линия обороны.
Поздней ночью в Рим вошли передовые пехотные подразделения и танкетки 5-й американской армии, которой командовал генерал Марк Кларк. Сам командующий въехал в город в девятом часу утра 5 июня.
В это время в зале для приемов консульства Тан собрались Россо Руссо, командир «Молодежного отряда» Петр Конопленко и его бойцы.
– Товарищи! Друзья!.. – Алексей Николаевич Флей-шин взволнован, в глазах задорный блеск. – Рим из «открытого города» стал «свободным городом». Распахните окна. Вывесим на балконе красный стяг. Пусть союзники рты разинут.
– А где мы кумачу возьмем, товарищ Червонный?
– Не беспокойся, найдем. – Флейшин уходит куда-то из парадного зала, затем возвращается со свернутым флагом и, разворачивая его, говорит: – Вот. Это флаг Таиланда.
Расстелили флаг на полу, на натертом до блеска паркете. Один схватился за ножницы, другой за клей, а Флейшин принес древко. Через полчаса в центре ослепительного алого атласа вместо двух львов оказались красная пятиконечная звезда и серп и молот – эмблема страны великого Октября. Партизаны – весь отряд – вышли на балкон. Весело зашуршал, развеваясь на легком ветру, красный, словно кровь, пролитая в боях за свободу, флаг [12].
17
Шестое июня. Партизаны отряда «Свобода» с ночи оседлали шоссе у Монтеротондо. Курят по очереди, балагурят, поддевая друг дружку острым словцом.
– Антон, у какой из твоих красоток будем нынче пировать?
– Ильгужа, ты целый год про бишбармак башкирский рассказывал, слюнки у всех текли. Сегодня уж никуда не денешься – зарежешь барашка и покухарничаешь…
– Не сегодня, так завтра обязательно угощу!..
– Эх, если б знала Аннушка, где мы воюем сейчас…
Колесников обходит позиции пулеметчиков. Обычно спокойный, чувствующий себя в боевой обстановке как рыба в воде, командир сегодня с трудом скрывает внутреннюю тревогу. Да и не мудрено! Последний бой под итальянским небом. Дело надо провести с наименьшими потерями.
– Брустверы обложите камнями, – говорит он, когда видит, что кто-то из бойцов плохо защищен. – Остапченко, прикатите сюда вон тот большой валун… А ты, Дрожжак, перенеси пулемет под этот каштан. Отсюда шоссе лучше простреливается…
До Монтеротондо рукой подать. Город прямо за тем холмом, в двух километрах. Как только враг скатится под склон, надо начинать.
Еще и солнце не взошло. То ли от напряженного ожидания, то ли от резкого утренника – знобит.
– Скорее б уж, – вздыхает узбек Мирза-ака, более других чувствительный к холоду.
И сразу же за холмом, там, где прекрасный город Монтеротондо, раздается взрыв, за ним второй, третий и поднимается пальба.
– Ложись! – командует Колесников.
На взгорье показываются машины и пехота. Бегут немцы прытко, будто зайцы, услышавшие гончих. Колесников смотрит в бинокль. Сразу видать, взрывы и стрельба крепко переполошили фрицев. Среди дующих пешедралом немало таких, что и одеться-то не успели толком, чуть ли не в одних трусах выскочили. Молодец Грасси! Шуму наделал, будто целый полк…
Машины мчат на бешеной скорости. Пешие норовят зацепиться, вскочить в кузов на ходу, но у них ничего не получается. Когда передняя машина колонны оказывается метрах в четырехстах от позиции, занятой отрядом, Колесников подает знак, и в дело вступает станковый пулемет. Из радиатора первой машины вырывается пламя. Остальные пытаются обойти ее, но или скатываются в кювет, или попадают под обстрел. Автоматчики бьют немцев и сзади, и слева, и справа.
– А-а, гады, угодили на горячую сковородку! – кричит Таращенко. – И на нашу улицу праздник пришел…
Через холм перевалили тяжелые танки. А у партизан нет ни артиллерии, ни ПТР. Единственная надежда – гранаты. Но пока что они бесполезны, танки слишком далеко.
– Сейчас они из пушек вдарят, – говорит Ильгужа.
Загремел залп. Снаряды с воем пронеслись над каштанами и разорвались где-то за шоссе. Еще залп. На этот раз снаряды упали ближе. «Третий наш!» – подумал Ильгужа, утирая рукавом холодный пот со лба.
Один танк двинулся вниз, выбрался на террасу, засаженную молодыми оливами, и развернул пушку прямо в сторону пулемета, за которым Леонид сменил Дрожжака. Снаряд угодил в каштан. Могучий ствол переломился, будто сухая лучинка. Плечо Леонида как огнем обожгло. Но он вскочил на ноги и крикнул:
– Задержать танк!
Ишутин подхватил связку гранат и изо всей мочи побежал навстречу. С каждым мигом уменьшалось расстояние между человеком и железным чудищем. Сорок метров, тридцать… Петр в кровь прикусил губы, глаза горят, по щекам струится черный пот.
– Еще бы десять метров, – шепчет он, как бы подхлестывая себя.
Тяжелая связка ложится под стальную броню. Взрыв, и гусеницы рассыпаются, словно велосипедная цепь. Танк некоторое время раскачивается на месте и замирает. А из города, преследуя немцев, подоспели партизаны отряда Альфредо Грасси. Они забросали гранатами с вершины холма остальные танки, попытавшиеся было свернуть на забитое шоссе.
После двухчасового тяжелого боя вдруг наступает тишина.
Колесников быстренько перевязал свое обожженное осколком плечо и вместе с Ильгужой пошел на шоссе. Хотелось посмотреть на поле битвы.
– Интересно, сколько фрицев успели мы угробить? – говорит Ильгужа, оглядывая трупы, застывшие в разных позах на обочине.
– Я насчитал сорок шесть. А этот вот сорок седьмой…
Однако сорок седьмой, увидев партизан, вдруг привстал на колено и прицелился в Колесникова. Муртазий успел вскрикнуть: «Леонид!..» Он резко оттолкнул командира в сторону, и тут же прогремел выстрел. Ильгужа согнулся пополам, словно топором подрубленный.
Леонид увидел спину немца, уползавшего по канаве назад, и прикончил его из парабеллума отца Паоло. А Ильгужа тем временем повернулся лицом кверху. Тихонько постанывал.
– Ильгужа, ранен, что ли? – Леонид приподнял голову друга. – Куда?
Ильгужа побелел, губы бесцветны. Только ласково смотрят на Леонида два глаза, как две темные чечевички.
– Ничего, знаком, ничего…
Вытащил было Леонид флягу, чтобы напоить водой Ильгужу, но разглядел, что пуля попала в живот, налил воды в горсть и обтер ему губы и щеки, потом взял его на руки. Понес.
– Ребята! Посмотрите, нет ли там годной машины!
– Ничего, я потерплю…
С каждым мгновением лазурное небо темнело, словно собиралась гроза. И вот оно всей черной массой своей обрушилось вниз.
– Знаком!.. Небо, ой, небо упало. Тяжко, не могу… Последняя судорога. Тьма. Покой.
– Ильгужа!.. Муртазин!..
Лицо и рубаха на груди Леонида взмокли, будто он час под проливным дождем простоял. А спроси его, когда он в последний раз плакал от боли, он и не вспомнит. Но Муртазин, но знаком…
– Как же так, Ильгужа?..
Он бережно опустил тело друга на траву.
Италия! Под твоим древним, ясным небом лежит с перебитыми крыльями горный беркут, родившийся в далеком, суровом краю по имени Урал. Да будет пухом ему эта земля!..
* * *
А Зайнаб, задыхаясь от слез, писала мужу письмо. Рассчитывала, что получит весточку от него с адресом и сразу же отправит ответ.
«Ильгужа мой единственный! Каждую неделю сажусь и пишу тебе письмо. Но уже два года минуло, как нет от тебя ни строчки. Запрашивала через военкомат. Нам принесли жуткое извещение, где сообщалось, что ты пропал без вести. Ребята вдруг повзрослели, поумнели. Все трое теперь вовсю говорят по-башкирски и песни башкирские поют. Меньшой вылитый отец: и походка и улыбка точь-в-точь твои. И сердится совсем как ты, брови хмурит. А за ухом тоже родинка.
Нынче я разбогатела. Подложила в гнездо двадцать яиц, и двадцать гусят вылупилось. Видел бы ты, как попискивают они, когда идут на речку… Впереди шествует гусыня, за ней цепочкой ковыляют малыши, а позади, вытянув длинную шею, важно выступает гусак. Лапы у них красные-красные, а мурава зеленая, густая. Смех берет, как посмотришь… Приезжай, Ильгужа, скорее приезжай. Постаралась бы, испекла бы в честь твою пирог с гусятиной… Этим летом с чего-то молоко Чернавки все полынью пахнет. Ребята говорят, что не чувствуют. Или тоска моя отравила все полынной горечью, и ни в чем нет мне ни сладости, ни радости?.. Понимаю, единственный мой, с войны не все возвращаются. Кругом сироты и вдовы. Но ты обязательно приходи. Придешь ведь, да?
Жду. Жду…»
* * *
По холму, откуда недавно стреляли танки, идут монтеротондовцы. Они несут в руках красные флаги, машут кепками и платками.
Колесников протяжно свистнул и позвал:
– Ребята, сюда!
Партизаны спустились в лощину, выстроились и двинулись навстречу итальянцам. И вот две колонны слились, будто два потока. Поздравления, приветствия и слезы – все перемешалось.
– Да здравствует победа!
– Да здравствуют русские!
– Партизанам – привет!
Потом все вместе направились в город. Не умолкали радостные возгласы, звенели песни. Победители пришли на центральную площадь. Там уже были и советские пленные, освобожденные из тюрьмы только сегодня утром. Опять пошли объятия.
Из тратторий и соседних домов выкатили бочки с вином.
– Смотрите, лишку не хватите, – строго предупредил Колесников своих и вместе с Франческо отправился к комендатуре, где стояла толпа пленных, на сей раз немцев.
Их было около трехсот человек. Мальчишки покою не дают фрицам, кидают камни, палки, подбегают и срывают с них каски. Партизаны окружили пленных и загнали в сырые, темные подвалы комендатуры, где еще вчера томились итальянцы и где была замучена Джулия.
Полотто-старший, увидев, что Леонид ранен, разыскал и привел хирурга. На площади заиграла музыка. Молодежь затеяла танцы. На фронтоне ратуши и на башне опустевшей тюрьмы водрузили флаги. А народ все стекался на площадь…
– Проведем-ка коротенький митинг, – предложил Капо Пополо и взобрался на бочку.
– Товарищи, друзья…
Но ему не удалось завершить начатой фразы, над городом завыли снаряды. Завизжали женщины, выругались мужчины, и через несколько минут на недавно такой шумной площади остались только русские и партизаны из отряда Грасси и Франческо.
Леонид подбежал к Капо Пополо.
– Надо немедленно послать к американцам парламентеров. Не то они в прах разнесут город!
Быстренько нашли машину, усадили в нее Таращенку, Ишутина, Грасси и Москателли и отправили в Рим.
Когда партизаны похоронили Ильгужу Муртазина на монтеротондском кладбище и снова собрались у бывшей комендатуры, на дороге загрохотали немецкие танки. Но вели их не гитлеровцы, а итальянские партизаны. На одном танке стояли Антон и Петр с красным знаменем в руках. Затем в город въехали машины с американцами.
Офицер в странном, вроде нашего лыжного костюма, наряде выпрыгнул из «джипа» и раздраженно залопотал, указывая подчиненным на стены и заборы.
Солдаты принялись спешно смывать и замазывать надписи, гласившие: «Вива Руссия!», «Вива бандьера росса!..»
Вскоре были сняты красные флаги с ратуши и комендатуры.
13
Не только в Монтеротондо, но и в Риме союзники вели себя нагло и высокомерно, словно завоеватели. Сразу принялись разоружать на улицах итальянских и русских партизан, стирали надписи, в которых римляне выражали свою благодарность России и Красной Армии.
На двух «джипах» подкатили союзники и на перекресток к вилле Тан.
Вызвали Флейшина.
– Почему на балконе красный флаг? – крикнул американский офицер, не выходя из машины. – Сейчас же снять! Рим освободили не русские, а мы.
Алексей Николаевич подошел ближе и спокойно спросил:
– Парле ву франсе?
– А почему здесь французы? – удивился офицер. – Куда хозяева подевались?
– Они давно на Север, к Муссолини сбежали. А я, – пояснил Россо Руссо с достоинством, – я русский. И здесь был штаб русских партизан и подпольщиков. Мы с вами союзники, поэтому вы должны оказывать нам содействие, а не кричать.
От уверенного и резкого тона Флейшина гребешок у американца заметно повял. Он двумя пальцами отдал честь, буркнул: «О'кей!» – и приказал шоферу ехать дальше…
На следующий день, погрузившись на «студебеккеры», в Рим прибыли партизаны отряда «Свобода». Их громким «ура!» приветствовали Конопленко и его бойцы.
В банкетном зале виллы Тан празднично горят огни. Когда в дверях показался Колесников, Россо Руссо, сидевший во главе стола, поднялся навстречу и провозгласил:
– Товарищи! Перед вами герои, освободившие Монтеротондо, партизаны отрядов Колесникова и Таращенки. В честь славных соотечественников наших – трижды «ура!».
– Ура! Ура! Ура-а!!!
– Колесников? – К Леониду подходит высокий, стройный человек, с худощавым лицом и впалыми, тронутыми сединой висками. – Вас Леня зовут, да?
– Да, Леня, – отвечает Леонид, силясь припомнить, где и когда он встречался с этим человеком, в чертах которого ему чудится что-то знакомое.
– Из Питера?
– Да, из Ленинграда.
– А не был ли ты среди сирот, нашедших «приют» в Кадетском корпусе? – продолжает тот, переходя на «ты».
Леонид возвращается в детство. В памяти оживают надменные кадеты, коридоры, столовка…
– Помнишь, какую кучу малу мы устроили из-за куска жирной баранины?
– Кадет Николь?
– Ленька-драчун!
На глазах у слегка захмелевшего Николая слезы.
– Не зря говорит народ: гора с горой не сходится, а человек с человеком… – Леонид улыбается и внимательно вглядывается, выискивая в седеющем человеке приметы двадцатипятилетней давности.
Между тем к ним подходит Флейшин.
– Николь, – говорит он, беря его за руку, – помогал русским пленным бежать из лагерей и находил для них надежное убежище. Дважды сам попадал в знаменитые римские тюрьмы, но выкручивался.
– Революционер! – грустно усмехнулся Николь и прибавил: – А ты, Леня, не очень-то изменился.
– Ну да, – подхватил Леонид, так и не поняв, шутит тот или искренне говорит, – тогда я был семилетним сорванцом, а теперь того гляди дедом обзовут… Поедешь в Россию?
– Если пустят, – сказал Николь, вдруг задумавшись и нахмурив брови
– Конечно, пустят. Ты же в эту войну показал себя настоящим патриотом, советским людям помогал.
– Братцы! Я тоже поеду домой, – закричал падре Ерофео, подошедший поздороваться с Леонидом. Он, похоже, успел крепко выпить. Лицо под хрустальной люстрой переливается всеми цветами радуги. – Хватит, долго служил господу небесному и его наместнику на земле. Теперь хочу потрудиться на благо грешных человеков. – Он сбросил черную рясу и снова крикнул: – Эй, кто на пианино умеет тарабанить? Сыграйте мне «Камаринского». Падре Ерофео хочет плясать до упаду…
Николь сел за фортепьяно, а Алексей Николаевич отыскал глазами Сережу Логунова и хитро подмигнул ему.
* * *
С утра их увел к себе в тратторию Альдо Фарабулли. Угостил на славу. До полуночи в траттории раздавались песни – русские, украинские, грузинские и, конечно, итальянские.
Когда настала пора уходить, партизаны по-русски написали на стене траттории спасибо хозяину и хозяйке, потом все вывели свои фамилии – кто цветным карандашом, кто углем, кто масляной краской. На стене места не хватило, так испестрили потолок. Альдо и Идрана были очень растроганы, пошли провожать партизан до самой виллы.
Прощаясь, малость всплакнули.
Рим праздновал ночь напролет. Рим пел. Рим плясал. Распахнулись двери темниц, на площадях, улицах, проспектах, в домах и даже в подвалах ходил ветер свободы. Впервые почти за два десятилетия всюду открыто продавалась газета «Унита». И обычно неспешный Тибр в эту ночь нес свои воды вроде бы живее и веселее…
Наступил новый день. Флейшин после обеда отправился искать начальника гарнизона. С ним пошли Колесников и Конопленко.
У начальника гарнизона Алексей Николаевич разговаривал с достоинством – как представитель интересов советских граждан.
– Господин генерал, мы ваши союзники. Разрешите образовать в Риме Комитет защиты советских военнопленных и помогите обеспечить их продовольствием и одеждой.
– О'кей! – Генерал позвонил.
В кабинет вошел его адъютант. Генерал зашептал ему скороговоркой:
– Выдайте партизанам документы, чтобы они могли беспрепятственно передвигаться по Риму…
– А сколько их всего человек?
– Сто восемьдесят два.
– Ого! – У генерала глаза на лоб полезли. – Столько русских партизан в одном Риме! Колоссально! – Он громко прищелкнул пальцами.
А вечером в виллу Тан явился гость из Ватикана. После обмена приветствиями монах в черной сутане сложил ладони пирожком и приставил к мясистому носу.
– Достопочтенные господа, – елейно пропел он звонким тенорком…
«Ишь ты, каким старинным русским языком выражается, – подумал про себя Леонид. – А судя по комплекции, ему бы басом полагалось говорить…»
И впрямь, посланец Ватикана был мужик крупный, дородный.
– Господа! Его святейшество папа Пий Двенадцатый будет рад видеть вас на аудиенции в Ватикане.
– Папа Пий Двенадцатый? – Флейшин, решив, что он ослышался, с недоумением уставился на румянощекого монаха.
– Да, его святейшество хочет встретиться с русскими партизанами. Его святейшеству хорошо известны ваши подвиги, – еще раз повторил приглашение посланец Ватикана.
Флейшин знает, каким сложным церемониалом сопровождаются обычно папские приемы, поэтому он сказал, что русские для предварительных переговоров пошлют делегацию, и записал адрес, куда им надо будет обратиться.
Когда монах ушел, Флейшин с веселой улыбкой посмотрел на Колесникова и Таращенку:
– Каково, а?
– По-моему, следовало бы прежде посоветоваться с римскими коммунистами, – задумчиво сказал Леонид.
– Правильно, – поддержал его Антон, – они лучше знают этих попов.
Спустя час представители партизан были у секретаря компартии Римской провинции. Услышав о визитере из Ватикана и приглашении папы, этот усталый, с глубокими резкими морщинами на высоком, красивом лбу человек, за плечами которого были долгие годы подполья, неожиданно звонко, по-мальчишески расхохотался. За окном вечерело. Секретарь посмотрел на бледнеющее небо, подумал и, дружески тронув тонкими, сухими пальцами богатырское плечо Колесникова, сказал:
– Что ж! Пожалуй, стоит пойти… Если папа Пий Двенадцатый, всю жизнь ненавидевший Советский Союз, надежду угнетенных народов, – если и он вдруг захотел встретиться с русскими партизанами, значит, в мире происходят крупные перемены…
– Правда ли, что маршал Бадольо уйдет в отставку? – поинтересовался Флейшин.
– Да, завтра в Гранд-отеле состоится заседание. Разговор, видимо, пойдет о создании более представительного правительства. Руководители Комитета национального освобождения уже раньше заявили о своем отказе сотрудничать с Бадольо.
– А кто его заменит?
– Говорят, председатель КНО Бономи.
Минутку помолчали и уже собрались было попрощаться, как секретарь вновь заговорил. И на этот раз приподнято, даже несколько торжественно:
– Товарищи Тольятти и Лонго, которым я рассказал о вашем участии в освобождении Монтеротондо, просили меня передать вам братское спасибо от имени итальянских коммунистов. Мы этого никогда не забудем. Тиран Муссолини направил в Донские степи армию, чтобы помочь Гитлеру поработить народы Советского Союза. А русские парни, вырвавшись из гитлеровских лагерей, жизни не жалея, бились за свободу Италии.
Он обошел партизан, которых смутила такая похвала, и по очереди крепко пожал им всем руки.
– А это… – Секретарь сделал паузу и протянул Колесникову лист с машинописным текстом, скрепленным печатью. – Это, так сказать, справка, отчет о ваших делах в Риме, Монтеротондо, Албано, Палестрине…
На улицах толпы народу, всюду праздничная разноцветная иллюминация. Ликуют римляне. Сталин заявил, что Красная Армия не остановится, пока не дойдет до Берлина!.. Союзники открыли второй фронт во Франции!.. Ликуют римляне и скорбят. Стали известными тайные злодеяния немцев. Уже 6 июня в Ардеатинских пещерах начали откапывать тела убитых. Еще север Италии под сапогом Кессельринга и чернорубашечников Муссолини. И долго еще будут приходить оттуда вести о новых зверствах Коха, о расстрелах в Милане и других городах: за одного нациста десять итальянцев. Предстоят еще кровопролитные бои, в которых, как и вчера, в первых рядах будут коммунисты. Но сегодня в Риме праздник. Позади ночь, длившаяся двадцать один год.
Идут партизаны, слышат, как римляне со всех сторон кричат:
– Да здравствует победа!
– Да здравствует свободная Италия!..
За причудливой аркой императора Тита перед ними возникли руины огромного сооружения. Было такое впечатление, что какой-то яростный горный обвал разбил прекрасную чашу фантастических размеров.
– Что это? – удивился Таращенко. – Немцы, что ли, взорвали?
– Нет, это знаменитый Колизей, – пояснил Флейшин.
Антон и Леонид вспомнили о рассказах Васи Скоропадова, о его мечтах с альбомом и карандашом пройтись по Риму, посмотреть Колизей. Они подошли ближе, потрогали рукой гранитные плиты, посмотрели там, где была содрана облицовка, на дикий, в рытвинах серый камень. Прищурившись, попытались объять взглядом строй нескончаемых аркад, уходящих ввысь. Здесь тешились римские императоры, творя казни, чудовищные и пышные. С четырех сторон света доставляли сюда пленников, пригоняли взбунтовавшихся рабов. На них натравливали разъяренных, голодных львов…
– Император Траян, в честь победы, одержанной в Дакии, выпустил на арену десять тысяч гладиаторов, – продолжал вполголоса рассказывать Флейшин.
Жутью повеяло на них от стен, в чьих пределах погибло людей больше, чем на любом другом лобном месте земного шара. Кругом огни, кругом радостные возгласы, а здесь кровью пахнет.
Таращенко и тот поежился:
– Уйдем отсюда…
Легли поздно, а встали чуть свет. Побрились, помылись, почистили платье, навели блеск на ботинки и выстроились перед виллой в колонну по четыре человека в ряд. Во главе колонны Колесников, Таращенко, Конопленко и Россо Руссо – Флейшин. Всего сто восемьдесят два бойца. Целая рота. Пристроились к ним и отважные подпольщики Кузьма Зайцев, художник Алексей Исупов, инвалид первой мировой войны капитан Василий Сумбатов, бесстрашная Вера Михайловна Долгина, несколько месяцев прятавшая у себя шестерых советских людей…
С балкона посольства принесли красное знамя, которое взял в свой могучие руки Антон Таращенко, по-прежнему красивый и статный.
– Шагом марш! – скомандовал Колесников. – Ишутин, запевай!..
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…
Две сотни голосов враз подхватили:
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
Римляне вновь высыпали на улицы. Вокруг стало шумно, как на море в бурю:
– Русские!
– Браво!
– Вива!
– Русские в Риме!.. Колонна пела песню о Родине:
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей
Человек проходит как хозяин
Необъятной Родины своей!
Итальянцы смотрели как зачарованные на этих широкоплечих, в разношерстной одежде парней, гордой поступью проходивших по улицам и площадям Вечного города. Остановилось движение транспорта. Люди забыли о времени, о спешных делах. Черноглазые смуглые девчата подбегали к партизанам, жали руки, целовали в щеки.
Потом Петр Ишутин грянул: «Расцветали яблони и груши». Толпа словно с ума посходила. Тысячи, десятки тысяч римлян запели на свой лад нашу чудесную «Катюшу»:
Свищет ветер, воет, воет буря,
Но везде, как дома, партизан…
Русские слова переплетались с итальянскими, и песня, как по эстафете, передавалась с улицы на улицу, с площади на площадь.
Пусть он землю бережет родную,
А любовь Катюша сбережет…
Жизнь и смерть как братья-партизаны,
Жизнь и смерть – родные две сестры.
Американские солдаты смотрели на эту необычайную демонстрацию с восхищением, перемешанным с некоторой долей зависти.
Были и такие, что откровенно выражали свой восторг, рукоплескали, кричали:
– Браво, рашен! Браво, Москау!
И лишь кое-кто из офицеров морщился, словно уксусу глотнул, и бубнил себе под нос: «Глупый народ. Освободили их мы, а они русских приветствуют…»
Вот и знаменитая площадь Святого Петра. Ее с двух сторон огромными дугами обрамляют сотни колонн. В конце площади дуги распрямляются и упираются в собор, увенчанный голубым куполом. На колоннаде и на карнизе собора мраморные статуи. В центре площади высокий гранитный обелиск, а по сторонам обелиска, ближе к дугам, два великолепных фонтана.
На площадь вступили с грозной «Священной войной». Такую песню здесь не слышали за все века существования католической церкви. До сих пор здесь звучали обращенные к народу проповеди с призывом лишь к смирению и благочестию. Разодетые с бутафорской пышностью папские гвардейцы, отдавая воинскую честь, взяли на караул.
…Идет война народная,
Священная война!
Колесников остановил отряд и скомандовал:
– Вольно!..
Пока Флейшин вел переговоры, выясняя, что и как, партизан окружили монашки, гвардейцы, а тут подоспели вездесущие фотографы, защелкали своими аппаратами, снимая их всех вместе. Гвардейцы, узнав, что имеют дело с русскими, советскими парнями, вопреки строгому парадному уставу, разрешили им потрогать и даже примерить свои высокие, черные лохматые папахи и с загоревшимися глазами стали выпрашивать на память у партизан «росса стелла» – красные звездочки.
Вернулся Флейшин и пошептался с Колесниковым. Снова построились и вошли в собор.
…Эпоха была сложная, а Пий XII – Эудженио Пачелли – умел лавировать, поступаясь, когда надо, своими политическими пристрастиями. Недаром жизненной школой его оказалась ватиканская дипломатическая служба, которой он начал заниматься еще до первой мировой войны. И случилось так, что его карьера была связана с Германией, где он просидел с 1917 по 1929 год вначале как нунций Баварии, потом Пруссии и всей Германии. В 1930 году он становится статс-секретарем Ватикана, важнейшим после папы лицом в тамошней иерархии. Наконец в 1939 году, на шестьдесят третьем году жизни, сбывается его сокровеннейшая мечта: коллегия кардиналов избирает его папой, и Эудженио Пачелли принимает имя – Пий XII, подтверждая этим, что он будет продолжать политику непосредственного своего предшественника – новопреставленного папы Пия XI.
Однако этот дипломат до мозга костей в своей ненависти к Советскому Союзу, коммунизму и свободе крупно перещеголял покойного. Он даже не опубликовал энциклики, в которой умирающий Пий XI в резких тонах осуждал фашизм и над составлением которой он, Эудженио Пачелли, сам же и работал, будучи статс-секретарем. Он изо всех сил изощрялся, избегая всего, что могло бы обострить отношения Ватикана с фашистскими диктаторами Гитлером и Муссолини. В канун 1940 года, когда Польша была растерзана гитлеровцами, Пий XII обращается к полякам-католикам, напоминая, что любовь к врагам и всепрощение – основные христианские добродетели. А в 1943 году, после того как героическая Красная Армия сломала на Волге становой хребет зарвавшихся фашистских орд, он пускается на откровенное двурушничество и заявляет: «Предстоящий мир должен быть одинаково почетным и для победителей и для побежденных…»
И теперь этот отъявленный враг социализма и прогресса посчитал выгодным для себя и церкви принять в своих владениях русских партизан. Значит, прав секретарь комитета Римской провинции: в мире и впрямь происходят огромные перемены.
Партизаны – из уважения к вековым традициям страны – при входе в храм обнажили головы. Они оказались под сводом, уходящим в высоту на сорок пять метров. Мощные ряды колонн, позолота, мозаика…
Осмотоелись партизаны. Кое-кто покачал головой, другой поскреб себе затылок, а всеведущий Сережа Логунов зашептал:
– Собор Святого Петра считается восьмым чудом света и…
– А ты не знаешь, во сколько обошлось народу твое восьмое чудо? – сердито перебил его Ишутин.
– Тсс…
В глубине храма появился папа, сопровождаемый двумя кардиналами в огненно-красных мантиях. Пий XII оказался высоким, худощавым старцем с согбенной спиной и задранными кверху плечами. Нос сухой и острый, губы тонкие, бескровные. Острый, слегка выдающийся вперед подбородок, крутой квадратный лоб и тусклые глаза, прячущиеся за толстыми стеклами очков. Длинные, узловатые пальцы едва не достают до колен…
Когда между партизанами и папой осталось около пятнадцати шагов, тот опустился в раззолоченное, обитое пурпурным бархатом кресло. В это время из его подагрических, непослушных пальцев выскользнули четки. Один из кардиналов нагнулся и подал их папе.
Справившись с мгновенным замешательством, папа внимательно оглядел – с первого до последнего – молодых, загоревших на солнце парней. Всматриваясь в их задубевшую кожу, в потрескавшиеся руки, свидетельствовавшие о том, что эти люди зиму и лето, дни и ночи проводили под открытым небом, папа наконец заговорил. Голосом слабым, болезненным он спросил:
– Какими путями вы очутились в Италии?
Вперед вышли Колесников и Флейшин, который переводил вопросы и ответы.
– Не по собственному, конечно, желанию, ваше святейшество.
Щека у папы задергалась.
– А когда вы бежали из тюрьмы?
– Часть людей еще в октябре тысяча девятьсот сорок третьего года.
Пауза. Пий XII, что-то подсчитывая, морщит пепельно-синие губы.
– О, вот как!.. Но ведь тогда положение на фронтах – ни здесь, в Италии, ни в России – не было для вас благоприятным. На кого же вы рассчитывали, решившись на опасный для жизни вашей побег?
– В первую очередь на себя. И, конечно, на свободолюбивый итальянский народ, ваше святейшество.
По морщинистому лицу папы пробежала улыбка одобрения, но бесцветные глаза остались по-прежнему холодными. Он посмотрел на кардиналов и сказал:
– Выходит, что, отважившись на побег из тюрьмы, они заботились не о собственной жизни, а думали о борьбе с врагом и о победе. Браво, браво!.. – Затем Пий XII снова обратился к партизанам: – Русский народ – великий и героический народ. Браво! Я убежден, что русская армия скоро достигнет Берлина. А теперь скажите, что вы хотите дальше делать?
