Текст книги "Прощай, Рим!"

Автор книги: Ибрагим Абдуллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

4

Колесников и его товарищи узнали о падении фашистского режима на следующее утро. Радость была несказанная. Однако выступление маршала Бадольо (новость эту принес в цех все тот же «Синий берет») отрезвило их. Стало быть, престарелый «солдат с железной рукой», глава военного правительства, получившего всю полноту власти в стране, прямо говорит, что война продолжается, что Италия остается союзницей Германии.

Значит, и падение Муссолини не принесет им свободы. Значит, самим надо действовать…

К концу недели основные цехи завода были демонтированы, станки погружены на платформы. Пленный снова загнали в телячьи вагоны и повезли на северо-восток. Через час состав остановился, двери растворились, и им было приказано вылезать.

Они попали в Монтеротондо. Городок находился километрах в двадцати пяти от Рима и был разбросан на каменистых холмах, где беспорядочно лепились приземистые лачужки и возвышались импозантные здания в пять-шесть этажей.

Не успели вылезти из вагонов и закурить, как приказали строиться. Солнце уже скрывалось за холмами, по было жарко. Ни ветерка. Пока выравнивали ряды, пока провели поверку, прошло порядком времени. Стемнело.

– Куда-то поведут нас?

– Теперь дела у них неважнецкие, Они и своих союзников, итальянцев, побаиваются.

– А что с Муссолини сделают?

– Нашел о чем беспокоиться! Ты лучше помозгуй, как бы нам выкрутиться.

– Союзники-то застряли в Сицилии. Никак не соберутся перепрыгнуть на континент.

– Союзнички наши народ осторожный, не любят рисковать.

– А может, не осторожничают, а нарочно, с умыслом тянут…

Опять раздалась команда, и длинная, в полтысячи человек колонна двинулась в путь. Из-под ног подымается белая, как мука, пыль, набивается в нос, в глаза. Изнуренные жарой овчарки еле плетутся на поводках, вывалив набок красные мокрые языки, и все же не забывают злобно порычать, если заметят в колонне какое-нибудь подозрительное движение. А далеко в темном-небе горят те же созвездия, что и в родной России. Их ясный блеск вселяет бодрость в сердце, будто говорят: они: не сдавайся, Леонид, не сдавайтесь, друзья… В книгах пишут, что на некоторых планетах, кружащихся вокруг далеких звезд, тоже есть живые существа. Неужели и там придумали эту кровавую игру, называемую у людей – война? Горькая пыль лезет в глотку. Немец орет: «Подтянуться!» Рычат овчарки.

* * *

Их привели в четырехэтажную каменную тюрьму на окраине Монтеротондо. Тюрьма обнесена каменным же забором высотой метра в три, а по забору тянется паутина колючей проволоки. У ворот и на каждом этаже часовые. Над плоской крышей тюрьмы, словно пожарная каланча, торчит высокая башенка. Должно быть, она тоже предназначена для стражи, но на ней никого вроде бы нет… Леонид успел все разглядеть и запомнить, пока их держали во дворе – распределяли и разводили по камерам.

– Бежать отсюда дело не простое, – шепнул Ильгужа, стоявший рядом.

Та же дума волнует и Леонида. С тех пор как попали в плен, они жили только одной мыслью. И наяву и во сне. Бежать, бежать, бежать… Слишком много мук было перенесено товарищами, да и самим Леонидом, чтобы вот так взять и отказаться сейчас от надежды. Зачем же тогда жить, терпеть голод, бесчестье, унижения?

«Наверно, в такую даль везли не для того, чтобы держать взаперти в тюрьме, – думает он про себя. – Пожалуй, поведут работать куда-нибудь, как это было в Риме. И может быть, как и там, придется общаться с итальянцами. А у них, у итальянцев, глаза теперь раскрылись».

В пять утра, словно клинок, прорезал воздух пронзительный крик:

– Ауфштеен!.. – И сразу же вслед ядовитое: – Шнель, шнель!..

Под это шипение наспех умылись, выстроились на поверку, не присаживаясь, проглотили мутную жижу, встали в колонну и вышли в железные ворота… Леонид приглядывался к каждому шагу, примечал каждый поворот. Кажется, их ведут по той же дороге, по какой пригнали сюда со станции. Ну да! Этот четырехэтажный дом он не спутает ни с одним другим. Правильно. Мост, затем поворот… Так, так…

Час ранний, но, как любой южный город, Монтеротондо уже не спит. Мужчины в поношенных куртках или в комбинезонах, зажав под мышками бутылки с вином, спешат на работу. Увидев русских военнопленных, они останавливаются, провожают их дружелюбными взглядами. А те, кто посмелее, даже рукою машут. Взбешенные немцы еще злее орут: «Шнель!»

На обочине женщина, похожая на цыганку, пристроилась доить козу. При виде собак, сопровождающих колонну, коза подскочила, метнулась в сторону, но хозяйка успела ухватить ее за рога.

Часовой наставил на женщину автомат и крикнул:

– Цурюк!

– Болван! – сердито огрызнулась та и поволокла козу подальше от дороги. Молоко, парное, пахучее, разлилось по земле. Леонид, с тех пор как покинул Оринск, ни разу не пробовал молока.

Вчерашнее предположение Леонида оправдалось. Их пригнали на станцию, разделили на команды, подвели к длиннющим составам, где были и открытые платформы, и пульмановские вагоны. Объяснили, что надо делать. Ящики были не очень большие, но тяжелые. Нетрудно догадаться, что в них боеприпасы. Боеприпасы…

По дороге и в тюрьму и на станцию Колесников видел, как проносились штабные машины с офицерами. Порой встречались и чины в черной форме – чисто вороны! Значит, в городе есть гестаповцы… Вечером, когда они вернулись в камеру, уставшие как собаки, к нему подсел Николай Дрожжак и ляпнул:

– Я завтра сбегу!

Леонид аж затрясся. Вот дурной-то! Три раза бегал, били его до полусмерти, собаками травили, и нет, не образумится никак. «Сбегу…» Так ведь надо же хоть немного в обстановке разобраться. Говоря армейским языком, рекогносцировку произвести.

– Вот! – сказал Леонид, пододвинув тому под самый нос свой огромный, могучий кулачище.

– Чего вот? Или прикажешь мне до самого конца войны рабом у немцев прожить? Боеприпасы грузить? Покорно благодарю! Умру, но…

– Не спеши.

– Слишком уж долго терпели – не спешили. Больше года гнием в лагере. Итальянцы сковырнули Муссолини. Где-нибудь да должны быть партизаны.

– Правильно. Должны! Но где они? Рядом, в окрестностях Рима, или в Северной Италии? Мы же не знаем. А ты ни слова по-итальянски не можешь сказать. Любой за сто верст по твоей роже увидит, что ты нездешний.

Николай, похоже, соглашается с этими доводами, желваки на скулах перестают дергаться.

– Ладно. А что ты предлагаешь, Леонид Владимирович?

– Нам надо ухватиться хоть за какую-нибудь ниточку.

– За какую еще ниточку? – Дрожжак удивленно пялится на Леонида.

– Попытаемся установить контакт с итальянцами. Без этого трудно надеяться на успех…

В один из дней на станции появился парень. Итальянец. Лет ему, пожалуй, не больше двадцати. Маленький, тщедушный, вроде Сережи Логунова, да и лицом и повадками похож на Сережу. Только странный он: голова непрерывно ходит туда-сюда, будто маятник часов, и порой на него накатывает беспричинный смех. Решили, что юродивый какой-то, поэтому отнеслись к нему без особого интереса. Парень подошел к немцам, выклянчил сигарету, затянулся и захохотал. Потом, подперев ладонями трясущуюся голову, поглядел, как работают пленные. И опять захохотал. Скажешь, наткнулся человек на забавное зрелище.

Вечером, обдумывая впечатления прошедшего дня, Леонид вспомнил юродивого итальянца.

– Послушай-ка, Сережа. Что-то тут не так. Ты по-итальянски малость кумекаешь, улучи момент и попытайся поговорить с этим чудаком…

В час, когда солнце как бы замирает на самой вершине ясного неба, где нет даже намека на облачко, н пронзает своими жгучими лучами землю и все живое, что есть на земле, часовые в изнеможении жмутся к вагонам, ищут тени. Овчарки вытягиваются рядом и, обнажив страшные клыки, дышат шумно, что твой паровоз… И именно в такой час появляется юродивый. Он не прячется, не таится. У него вечно или мешок за спиной, или в руках ведро с початками кукурузы. Останавливается, роется в карманах, ищет, чего бы покурить. Если не найдет, плетется к немцам, заговаривает с ними и заливается смехом. Те тоже хохочут, угощают сигареткой. Они тоже считают его дурачком, не отгоняют и не присматривают за ним. Жарко, скучно, а так все же развлечение.

Выбрав удобную минутку, к нему подходит Сережа и говорит по-итальянски: «Здравствуй, товарищ!» Юродивый задумчиво глядит на него, но это длится только одно мгновение. Вот он уже громко хохочет, обеими руками жмет руку Сережи, сует ему в рот свою сигарету, а когда Сережа хочет взять ее в пальцы, проворно отдёргивает и сам затягивается. Немцы ржут, словно лошади. Сережа хочет отойти, но юродивый тянет его за рукав, проводит двумя пальцами по губам, как по струнам, и успевает сказать шепотком: «Я Орландо Орланди. Чем могу вам помочь? Говорите…» Сережа ничего не отвечает, но смотрит на парня с признательностью.

Вернувшись в камеру, члены дружины проводят нечто вроде совещания. Леонид, выслушав мнение товарищей, делает вывод:

– Очень похоже, что его прислали сюда, чтоб установить связь с нами. – Он хлопает по плечу Дрожжака. – Вот видишь, Коля, ниточку мы с тобой, кажется, нашли. Теперь надо суметь вдеть ее в иголку. Но действовать придется предельно осторожно. Ни малейшей опасности провала нельзя допускать.

– Завтра ты у него насчет партизан разузнай и попроси – пусть помогут бежать, – говорит Дрожжак.

– Про побег пока не заговаривай, – возражает Леонид после минутного размышления. – Скажи, чтобы он нас познакомил с надежным человеком. Как, сумеешь растолковать, что к чему?

Сережа некоторое время сидит, беззвучно шевеля губами, и говорит, что постарается.

Но ни на другой, ни на третий день пленных на работу не вывели. Ребята опять приуныли. Они-то ведь не знали, что творилось в эти дни за стенами их тюрьмы. В ставке Гитлера состоялось совещание, на котором обсуждались операции «Эйхе» и «Студент». Осуществление первой операции, то есть заботу о дальнейшей судьбе Муссолини, фюрер поручил своему любимцу, разведчику и головорезу, Отто Скорцени, а расправу с «вероломными» итальянцами возложил на фельдмаршала Кессельринга. Согласно этому плану, немецкие войска должны занять Рим, покончить с правительством Бадольо и восстановить в Италии фашистскую диктатуру. Но кого поставить на место дуче? Фариначчи? Скорцу?.. А может, лучший выход – вернуть к власти Муссолини? Но прежде его надо отыскать!..

Профессиональный диверсант и убийца обер-бандит Скорцени спешно прибывает в Италию, носится по стране, принюхиваясь, как борзой пес. Нападает на след, но в последнюю минуту, когда казалось уж, что трофей в его руках, терпит фиаско: Муссолини успели перевезти с острова Понца в уединенное место в горах Гран-Сассо, в отель «Кампо императоре»…

Между тем правительство Бадольо под давлением народных масс подписывает с союзниками соглашение о перемирии и 8 сентября 1943 года объявляет о безоговорочной капитуляции Италии перед силами антигитлеровской коалиции. В самой Италии, на островах Средиземного моря, в Югославии и Албании возникают кровавые стычки между немцами и итальянцами. Виктор Эммануил со всей семьей, правительство во главе с маршалом Бадольо и генералитет позорно бегут из Рима.

Для обороны столицы был оставлен мотомеханизированный армейский корпус в составе четырех дивизий: «Арьете», «Пьяве», «Гранатиери» и «Чентауро». Однако в 5 часов утра 9 сентября генерал Табеллини, командир дивизии «Пьяве», получил по телефону приказ отойти к Тиволи. Но почему отступать? И почему именно в направлении Тиволи? Через полчаса такой же приказ и тоже по телефону получил генерал Кадорна, командир дивизии «Арьете», наряду с «Пьяве» считавшейся самой сильной и боеспособной дивизией итальянской армии.

Оценив создавшуюся обстановку, Табеллини решил действовать на свой страх и риск, атаковал сброшенный около Монтеротондо батальон немецких парашютистов, уничтожил четыреста человек, а остальные шестьсот взял в плен. Боевой дух итальянских солдат поднимается, они горят желанием схватиться с нацистами, но приходит письменное подтверждение переданного ране по телефону приказа, и дивизия «Пьяве», только что одержавшая победу, отходит в район Тиволи.

Кадорна, хотя и негодуя, подчиняется нелепым распоряжениям, но прежде чем отступить, дает бой и в двух сражениях успевает крепко потрепать танковые части противника. Между тем командующий корпусом генерал Карбони, человек смелый и решительный, сначала пытается связаться с кем-нибудь из представителей верховного командования. Но тщетно: тех уже и след простыл – все, кто мог, сбежали на юг страны. Тогда Карбони принимает самостоятельное решение и утром 10 сентября приказывает дивизиям Табеллини и Кадорны вернуться на прежние позиции – возобновить оборону столицы. «Пьяве» и «Арьете» были на марше, когда пришло известие о капитуляции, по условиям которой Рим объявлялся «открытым городом», а солдатам предписывалось сдать оружие немцам. Началось разоружение. Тех, кто сопротивлялся, убивали на месте, а остальных отправляли в Германию в концлагеря.

Вновь в Италии настали черные дни. Гитлеровцы расправлялись со вчерашними своими союзниками, как с самыми злыми врагами. В немецкие концлагеря попали шестьсот пятнадцать тысяч итальянцев, из которых тридцать тысяч больше никогда не увидели лазурного неба родины. Вот она, кровавая дружба Гитлера и Муссолини!

Несмотря на трусливое поведение короля и правительства Бадольо, солдаты не торопятся складывать оружие. Немецкая пропаганда надрывается вовсю: «Ваши командиры продали Италию англичанам. Победы и мира вы можете добиться, только сражаясь плечом к плечу с верными вашими друзьями – немцами!» Но итальянцы за эти годы сполна познали, чего стоит «верная дружба» нацистов, и вовсе не были склонны обольщаться сладкими речами.

В городе Салерно немцам удается захватить в плен командующего дивизией береговой обороны, и он под угрозой наведенного на него оружия притворно соглашается отдать приказ о сдаче, но, получив возможность обратиться к солдатам, Ферранте Гонзага призывает их биться до последней капли крови, отстаивая честь родной Италии. Отважный патриот падает, сраженный выстрелом в упор.

Особенно ярко боевой дух итальянских солдат и нечеловеческая злоба гитлеровцев проявились при обороне острова Кефаллиния в Ионическом море. Командир дивизии «Акви» генерал Гандин уже вел переговоры с немцами о капитуляции, но младшие офицеры во главе с капитаном Аполлонио при единодушной поддержке солдат отказываются сдать оружие и, завязав бой, топят десантные баржи противника. Итальянцы братаются с греческими партизанами, поют гимны времен Гарибальди. Однако закрепить победу, не имея достаточной поддержки извне, не удается. Немецкие самолеты в течение недели обрушивают на укрепления и город Аргостоли лавину железа и огня. Захватив остров, гитлеровцы устраивают кровавую бойню – за один день расстреливают 4500 офицеров и солдат. А всего там погибло 8400 итальянцев. Матерый нацист майор Хиршфельд запрещает даже похороны жертв этой бойни, заявив, что итальянские мятежники не заслуживают погребения.

А в эти трагические дни дуче, выкраденный парашютистами Скорцени из отеля «Кампо императоре», сам не свой от радости, подобострастно скалился и выгибался перед Гитлером, который, вопреки сомнениям сзоих советников, еще верил в звезду Муссолини и в возможность возродить в Италии фашистский режим.

Среди погибших героев Кефаллинии, похороненных потом греками, был и отец Орландо Орланди. Когда он вновь встретился на станции с русскими пленными, голова парня по-прежнему тряслась и на него по-прежнему накатывал беспричинный смех, но внимательный взгляд мог заметить, как загораются порой его скорбные глаза беспредельной ненавистью.

Орландо опять позабавлял конвоиров, опять подошел к пленным, протянул Сереже сигарету – и не отдал. Заливаясь смехом, сам докурил. И пока немцы отсиживались в холодке, ему снова удалось поговорить с пленными.

– Салюто, Орландо!

– Салюто, амико!

– Орландо, ты познакомь нас с коммунистами… с партизанами.

– Партиджано? Си. Ладно. Я к вам приведу Капо Пополо.

– А кто это?

– Пополо – народ… Капо – командир.

– Понятно. Вожак?

– Си. Вожак.

– Когда приведешь?

– Завтра или послезавтра…

Между тем открываются новые страницы истории Италии. На юге полуострова союзники высаживают десанты: 8-я армия англичан занимает город Таронто, а части 5-й американской армии освобождают от немцев порт Салерно, невдалеке от Неаполя. На севере же, в небольшом курортном городке Сало на озере Гарда, беглый дуче создает под покровительством Гитлера неофашистскую марионеточную «Итальянскую социальную республику». Муссолини с прежним апломбом выступает по мюнхенскому радио с обращением к итальянскому народу, обещая отдать предприятия рабочим, а землю крестьянам. Но народ помнит, во что обошлись Италии два десятилетия его правления, на север к дуче стекаются лишь чернорубашечники, предатели да палачи, причастные к страшным злодеяниям фашистского режима…

В эти дни героических подвигов, кровавых расправ, высокой трагедии и фарса на железнодорожной станции в Монтеротондо появился человек в плаще и в надвинутой на лоб шляпе. Тучный, как буржуй на карикатуре. Орландо коротко, но метко обрисовал его внешность, поэтому Леонид и Сережа еще издали догадались, что это Капо Пополо. Но все же следовало толком приглядеться, ошибка может стоить не одной жизни.

Человек в шляпе прямехонько направился к немцам, вытащил пачку сигарет, о чем-то поговорил, дружелюбно хлопнул одного из них по плечу, смачно похохотал. Затем открыл флягу и дал всем глотнуть вина.

Лениво побрел по путям, прошел около Леонида, кивком пригласив его следовать за собой. Сережа выронил из рук ящик и ойкнул, прикинувшись, будто ушиб ногу.

Леонид взял его под руку, помог встать и отвел в сторону. Когда они очутились между вагонами, вне поля зрения ближайшего часового, итальянец, отчетливо выговаривая каждый слог, спросил:

– Чего вы хотите?

– Бежать. Помогите нам.

Видимо, Сережа сказал что-то не так, но, когда Леонид жестами растолковал ему, о чем идет речь, тот согласно закивал:

– Си. Си.

Леонид улыбнулся. Улыбнулся и Капо Пополо.

– Я завтра отправляюсь в Рим. А вы скажите Орландо, сколько вас собирается бежать. Днями сюда на станцию заглянет пекарь Франческо Москателли. Мос-ка-тел-ли. Он все сделает. Человек надежный. Чао!

– Чао! Спасибо. Грацие!

Толстый, как буржуй на картинках, итальянец сунул руки в карманы плаща и, насвистывая какую-то песенку, зашагал дальше. Леонид и Сережа радостно обнялись. Но тут из-за вагона вынырнул часовой. Сережа опять застонал и схватился за ногу.

– Марш! Шнель, шнель, – прикрикнул фриц и погнал их работать.

5

По дороге со станции Леонид, не вдаваясь в подробности, намекнул Ильгуже о своем разговоре с Капо Пополо. Знаком ожил, на смуглые щеки набежал румянец. Скажешь, нет ни конвоя, ни злобных овчарок, скажешь, шагает солдат Муртазин в строю со своими однополчанами – на битву с заклятым врагом.

– А когда?

– Пока что ничего не известно. Прежде надо переговорить с товарищами – кто захочет бежать?

– Да разве есть такие, что откажутся!

– Шнель, шнель!..

– Эх, заткнуть твою поганую глотку… Оно, конечно, так, но не могут же итальянцы сразу полтыщи человек спрятать. Сдается мне, что и пятнадцать покажется им много…

Хотя тюрьма в Монтеротондо выглядела очень грозной, уже было много случаев, когда Леонид мог убедиться, насколько небрежно, спустя рукава сторожат их немцы и вовсю нарушают устав караульной службы. Смотрят на пленных как на бессловесный рабочий скот: далеко ли, дескать, уйдут они, если даже сбегут в чужой стране. Это не Россия!.. А местных политических заключенных гестаповцы держат в подвалах комендатуры – прямо под рукой.

Так что, если фрицы перепьются, вполне можно рассчитывать на успех.

Жалко, конечно, тех, кто останется здесь. Соблазнительно бы побольше народу вырвать отсюда, но риск слишком большой. Похоже, что в Раквере их и впрямь предали, и может статься, что предатель этот сейчас на одних нарах с ними лежит.

Леонид перебрал мысленно самых надежных и близких людей. Солдаты из роты капитана Хомерики. Артиллерист Петя Ишутин, Антон Таращенко… Он подумал, что не стоит прежде времени будоражить ребят, и поэтому ни словом не обмолвился про итальянцев. Просто поговорил с каждым с глазу на глаз: как, дескать, рискнешь, если представится возможность бежать?.. Затем он посоветовался с Антоном, Ильгужой и Сережей и решил сказать Москателли, что всего их набирается тринадцать человек.

Но снова вышла заминка. В следующие три дня ни Орландо не показался, ни пекаря, о котором говорил Капо Пополо, было не видать. Встревожились, изнервничались, хотя и понимали, что итальянцы тоже вынуждены действовать осторожно, поскольку немцы вели себя здесь, как в оккупированной стране, и при малейшем подозрении жестоко расправлялись с людьми.

Хотя и понимали, но эти три дня показались нескончаемыми. Наконец около вагонов, которые они разгружали, появилась повозка. С нее спрыгнул рослый, как Леонид, рыжеватый, сероглазый человек. Судя по одежде, итальянец. Увидев его, немцы радостно загалдели:

– А-а, синьор Москателли!..

Пекарь угостил конвоиров свежими, только что из печки, булками и пышками, приволок большую пузатую бутыль и налил всем вина. Немцы наелись, напились, повеселели и расселись – отдохнуть, перекурить. Пекарь ткнул пальцем в сторону пленных и что-то сказал. Немцы махнули рукой: давай, дескать, посмотри, если уж так хочется, на диковинку…

Москателли не спеша с важным видом приблизился к пленным, заложил руки за спину и шумно засопел носом, словно бы принюхиваясь. «Видимо, меня или Сережу высматривает», – решил Леонид и шагнул навстречу. Поднес два пальца к губам. Пекарь, протянув ему сигарету, щелкнул зажигалкой.

– Синьор Москателли?

– Си.

– Сережа! На, докури, – сказал Леонид, подозвав Логунова, который вертелся поблизости, зная, что без него разговор не может состояться. – Скажи, что мы отобрали тринадцать человек.

– Тринадцать? – Пекарь вздернул бровь, что-то обдумывая. – Через два дня я снова приду. Постарайтесь сделать так, чтобы все, кто собирается бежать, были около вас. Надо прикинуть, какого размера одежду и обувь заготовить. – Потом он с усмешкой оглядел с ног до головы Леонида. – А этому другу костюм и ботинки придется из моего гардероба принести, иначе не подберешь.

Москателли сунул руки в брюки и с тем же важным сидом вернулся к немцам. Подлил им еще вина, выпил сам, затянул во весь голос песню и взобрался на повозку. Поехал.

Замысел приобретал реальные очертания. Теперь уже вроде можно поговорить с хлопцами напрямую: пусть-ка они стараются реже попадаться на глаза часовым – чтоб поменьше работать, почаще отдыхать, сил набираться. Неизвестно, как долго им придется топать на своих двоих, пока они оторвутся от погони…

Камера, в которой немцы поселили Колесникова и его друзей, находилась на четвертом этаже. В коридоре есть железная лестница. Она ведет в башенку. Люк не запирается, поскольку опасность побега через крышу исключена. Прыгнешь – разобьешься насмерть, а если и уцелеешь – попадешь в хорошо охраняемый двор, обнесенный каменным забором и колючей проволокой. Леонид встал пораньше, еще до подъема, пробрался на башню и посмотрел окрест.

Совсем недавно на подступах к этому городку весь долгий летний день длилась схватка между солдатами из дивизии «Пьяве» и немецкими парашютистами. Пленных в те дни держали взаперти, ни на работу не водили, ни в коридор не выпускали. Был момент, когда им казалось, что стрельба идет у самой тюрьмы. К вечеру все стихло. Пока снова не встретились с Орландо, они не знали, кто и с кем сражался…

Теперь в Монтеротондо тишина. С низин наплывает густой белесый туман. В округе не видать даже рощицы порядочной, где можно было бы спрятаться. В какую сторону ни глянь, небольшие холмы, покрытые виноградниками. «Ну, вырвемся. А потом куда?» – приуныл Леонид и, крадучись, слез с чердака. В тот момент, когда он уже собрался прошмыгнуть в камеру, кто-то цепко схватил его за рукав.

– А-а… Сывороткин?

Цыганские глаза Никиты хитро поблескивали:

– Сказать тебе, зачем ты туда путешествовал? Леонид, сверля его взглядом, ответил:

– Лучше уж я сам во всем тебе признаюсь, Никита. Хотел прыгнуть с крыши да удрать подальше, но передумал. Побоялся ноги переломать.

Он нарочно пустился в такое многословное объяснение, чтобы выиграть время и быстренько все обдумать. Ею давно мучила мысль о провале их планов в Раквере. Столько он удерживал ребят, столько уговаривал подождать, пока смогут устроить побег для всех. И, еще томясь в «эшелоне смерти», он решил, что это не просто совпадение, что их не случайно увезли из лагеря именно в тот день, на который был назначен побег. Видимо, у капитана Зеппа были и кроме Леонида осведомители, причем такие, что давали ему более точную информацию о намерениях пленных. И видимо, Зепп решил тихонько сплавить их, посчитав новый скандал в лагере вредным для своей карьеры. Правда, в Раквере Никиты не было, он остался в Тапе…

– Погоди, не спеши. Я-то ведь знаю, что вы задумали, – сказал Никита, так же в упор глядя в глаза Леонида. – Вы собираетесь бежать.

Отпираться, пожалуй, не было смысла. Похоже, что Никита и в самом деле понял, в чем дело. Недаром же он столько времени провел с ними в одной землянке, а потом в одном лагере. Глазастый, черт!

– Ну и что?

– Я тоже с вами. Теперь я умру, но от вас ни на шаг не отстану.

– А если мы не возьмём тебя?

– Никуда не денетесь, возьмете.

– А почему ты тогда в Тапе от нас отделился? И что ты там делал?

– Как-нибудь расскажу еще.

– Все как-нибудь да как-нибудь. Сначала выложи все как на духу, тогда мы подумаем.

Между тем прогремел на всю тюрьму сигнал подъема.

Колесников рассказал друзьям о своем разговоре с Никитой. Большинство заявило наотрез: «Не нужен он нам!»

– А если он продаст?

– Пусть попробует. При всех задушу его вот этими руками, – разгорячился Ишутин.

– Тогда уже поздно будет, дружок, – спокойно проговорил Таращенко. – Тогда нас самих без разговоров прикончат. Немцы так обозлены, что и итальянцев бы живьем съели. С одной стороны их союзники щекочут, с другой – наши им ребра крушат. Говорят, гонят гитлеровцев в хвост и в гриву. До Днепра уже дошли.

– Не могу я больше, товарищи. Не могу! – чуть не в крик кричит Петя, сжав кулаки. – Того гляди, сердце разорвется. Шестнадцать месяцев живем, как псы на привязи.

– Шшш… Не кипятись, – унимает его Леонид. – Ни одним шагом, ни одним словом нельзя выдавать, что мы что-то затеваем. Наоборот, держитесь тише воды, ниже травы.

– А как все же быть с Никитой?

– Если расскажет, что делал в Тапе без нас, возьмем.

– Так он что угодно наврет, мы-то проверить не можем.

– Это так…

– И чего вы гадаете, как беззубые бабки? Если он из тех, кто может продать, то и рассусоливать нечего, надо взять и придушить, – тем же спокойным и рассудительным тоном сказал Таращенко. – А к тому, что он остался в Тапе, зря цепляетесь. Мы там не по своей воле разъезжали. В Тапе тысяча человек кроме него осталась. И здесь полно людей, которых с нами в Раквере не было. Правильно я говорю, Иван Семенович?

– Как Колесников скажет, так и правильно будет, – отозвался Сажин. То ли он вполне полагался на Леонида, то ли не хотел впутываться в этот спор.

Прошло два дня. Орландо как в воду канул. Зато появился совсем новый человек, в полувоенной одежде. Он слегка прихрамывал и ходил, опираясь на трость. Пробираясь по путям между вагонами, итальянец споткнулся и упал на одно колено. Леонид подоспел – подхватил его, помог встать.

– Вы Леонид Колесников? – спросил итальянец по-русски. – Я Альфредо Грасси. Меня прислал синьор Москателли. Я немного погодя снова заверну сюда, а вы соберите своих как-нибудь в кучку.

Грасси пошел дальше. Судя по всему, этот человек побывал в России с 8-й армией. И по-русски сносно разговаривает, и военную гимнастерку еще не снял… Леонид взялся за самый громоздкий и тяжелый ящик и крикнул на подмогу друзей. Грасси, все так же прихрамывая, приплелся к ним с другой стороны, постоял, покачал головой, словно чему-то удивляясь. Глаз, видать, у него наметанный – быстро прикинул, у кого какой рост и какой размер обуви. Леонид, как бы вспомнив о чем-то, вдруг закричал:

– Никита!

– Он-то зачем? – буркнул Дрожжак.

– В одном взводе воевали. Что будет, то и будет, – махнул рукой Леонид. – Может, Антон прав, зря мы на человека напраслину возводим.

– Доброе у тебя сердце, Колесников…

– Если б все мои грехи на том кончались…

Ящик сняли. Пленные по двое, по трое снова прошли перед Грасси. Итальянец с довольным видом помотал головой и прищелкнул языком: дескать, все, можете расходиться.

На другой день отыскался и Орландо. Он передал Леониду с Сережей план города и компас. Шепнул, что на карте прочерчен маршрут, по которому они должны идти, когда вырвутся из тюрьмы.

Вечером Леонид долго изучал карту, а с утра пораньше опять прокрался на башню. На полдороге придется свернуть в проулок, чтобы не идти по улице, где помещается гестапо. Однако, если в тюрьме тревогу подымут, гестаповцы наперерез могут выскочить. Неужели других путей нет? Наверно нет. Ну, конечно, итальянцам-то виднее… Была не была, отступать уже поздно, но лучше будет, если никто из ребят не узнает об этом заранее. Надо молчать. Вдруг излишне разволнуются, а неуверенность – самый первый враг в бою.

День прошел, другой прошел, а с воли ни слуху ни духу. Что это значит? Конспирация того требует или снова лодка села на мель?.. Нервы напряжены. Чуть тронь, и лопнут, как слишком натянутые струны скрипки. Прошел пятый день… Никого… А думать о побеге из здешней тюрьмы без содействия итальянцев – просто безумие. Занялась заря шестого дня. Точнее сказать, никакой зари было не видать: небо сплошь в тучах, в лицо дует резкий ветер.

Колесников и его друзья тащились на станцию хмурые, низко опустив головы. И… не успели они распрямить сгорбленные спины, как между вагонами увидели Москателли. Пекарь хохотал во все горло, переговариваясь с конвоем. Чуть ли не с каждым из часовых поздоровался за руку, налил из той же пузатой бутыли вина. Малость погрейтесь, дескать. Погода-то премерзкая!..

Затем он вскочил на свою повозку, хотел было уж уехать, но заело заднее колесо. Москателли недовольно поморщился, слез, осмотрел ось, поворчал и направился к немцу. Тот указал на Леонида, самого рослого и крепкого среди пленных. А пекарю того и надо было, он поманил к себе Леонида и заговорил с ним по-итальянски. Потребовался толмач. Леонид подозвал Сережу. Вдвоем они приподняли задок повозки, Москателли покрутил колесо, громко выругался, а потом тихо, но раздельно, заботясь о том, чтобы его правильно поняли, сказал: