Текст книги "Прощай, Рим!"

Автор книги: Ибрагим Абдуллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Какое же это было удовольствие! Неделя беспробудного сна не освежила бы так, не залечила бы сбитые ноги, не взбодрила бы натруженное, усталое тело, не ублажила бы душу, как сумела это сделать «русская баня» у развалин мельницы двухтысячелетней, пожалуй, давности…

Шестого ноября под вечер у кромки ущелья показался Марио. Большущие глаза его блестели ярче обычного. Как только партизаны, бывшие в дозоре, признали парня и поманили к себе, он, вытащив из кармана нарисованную от руки карту, с жаром принялся рассказывать о положении на Восточном фронте, но понять его никто здесь не смог. Слишком уж быстро тараторит и вдобавок так перевирает русские названия, что, даже когда он указывает тот или иной пункт на карте, долго приходится ломать голову, пока разберешь, о каком городе идет речь.

– Ты, братец, лучше вниз пойди, – предложил наконец Коряков, дружески похлопав его по спине, – может, Сережа тебя поймет.

– Си, си, – согласился Марио и разыгравшимся козленком – прыг, скок – побежал вниз по крутой тропе.

На закате солнца Марио, Леонид, Антон и Сережа двинулись в путь. Цыганенок говорил, говорил и уморился. Теперь он идет и тихонько напевает баркаролу. Голос у него ломающийся: уже не детский, но еще и не мужской. Не окреп, не установился. А поет он хорошо. В переливах мелодии чудесного «гимна» венецианских гондольеров слышатся и говор морской волны, и мерный плеск весел… Недаром Орландо как-то сказал Сереже: «Каждый второй итальянец мечтает стать певцом, каждый певец мечтает о славе Карузо». Однако оказалось, что мечты Марио куда скромнее.

– После войны в Неаполь уеду, к рыбакам, – говорит Марио. – Люблю, как шумит море…

– А мы тебя с собой в Москву увезем, – говорит Сережа и, обняв Марио, спрашивает: – Учиться хочешь?

– Моска? О, Моска!.. – с жаром подхватывает Марио и тут же опускает голову. – Ничего не выйдет. Семья большая. Не дело это – взвалить все заботы на отца. Мама больная, если день поработает, неделю лежит… Правда, когда прогоним фашистов, и у нас, наверно, жизнь станет лучше. – Он обращается к Леониду: – Не так ли, товарищ командир? Может, революцию сделают, а?

Антон берет егр, за руку. Марио, задрав голову, ждет, что скажет ему этот красивый, смелый партизан.

– Не «сделают» надо говорить, а – «сделаем».

– А что? И сделаем!

Они свернули на асфальтированную дорогу, ведущую в усадьбу.

– Здесь начинаются владения Фонци, – сказал Марио. – Пройдем вон до тех слив и посидим. Подождем, чтобы совсем стемнело.

– А это что за указатель? – спросил дотошливый Сережа, когда они поравнялись со столбиком полуметровой высоты, на котором гвоздями был прибит лист железа с надписью: «Альт! Привата пропиета».

– Стой, частная собственность, или: чужой зря не ходи, – пояснил Марио и с возмущением, быстро-быстро жестикулируя, как истый итальянец, добавил: – Стой! Его земля священна! А труд, а соленый пот тех, кто обрабатывает, кто поливает эти виноградники и сады, – разве они не священны?

– Жадный и злой человек, что ли, он, ваш Фонци? – спросил Леонид, до сих пор шагавший в глубоком раздумье и не участвовавший в разговоре.

– Да нет, не так чтобы злой, но все равно своего не упустит, – сказал Марио, сплюнув сквозь зубы.

Впереди залаяла собака.

– Тсс… – предупредил Марио, приложив палец к губам. – Я шагов на полсотни обгоню вас. Если что не так, крикну: «Альма!» Будто на собаку. Если порядок, свистну два раза.

Уже совсем стемнело. Альма, видимо, признала Марио – замолчала. Раздался двоекратный свист. Партизаны подошли к воротам усадьбы.

– Вам вон туда. – Марио указал на парадную дверь, обрамленную колоннами. – Я пройду во двор к батракам. Радиоприемник в большом зале. Горничную зовут Софи. Ладно, когда закончите дела, пусть Сережа свистнет, я провожу вас до ущелья.

Колесников распределил обязанности:

– Ты, Сережа, спрячься тут у ворот. Слушай, что делается на дороге. А ты, Антон, останешься за колоннами возле дверей.

Антон было запротестовал:

– Леонид Владимирович, может, мне бы первым пойти? Ты же командир, а командир…

– Приказывает, кому что делать.

Он переложил пистолет поближе, застегнул куртку на все пуговицы и тихонечко нажал кнопку звонка. Через минуту за дверями послышался шорох и раздался приятный женский голос:

– Кто там?

Леонид спокойно и ласково ответил по-итальянски:

– Откройте, пожалуйста, Софи!

Пауза, и тяжелая дубовая дверь с причудливым резным орнаментом чуть приоткрылась. Перед Леонидом стояла тоненькая, миловидная девушка в коротеньком передничке.

– Кто это? – повторила она, несколько растерявшись при виде незнакомого человека, казавшегося по сравнению с ней таким огромным, могучим.

– Не пугайтесь, – сказал Леонид и улыбнулся. – Мне бы радио послушать.

– Радио? – Девушка повеселела, поняв, что ночной гость – тот самый русский, о котором говорил ей Марио.

– Да, радио. Москву бы нам послушать.

– Прошу. Проходите! – Девушка тоже улыбнулась, показав белые, ровные зубы.

Тяжелая дверь гостеприимно распахнулась.

– Спасибо!..

10

Высокий двухсветный зал. Все линии строгие, четкие. Паркет натерт до зеркального блеска, ступишь не так – ноги разъезжаются, словно на гладком льду. Горит только одна верхняя люстра, поэтому не разглядишь, что за люди изображены на старинных портретах в массивных золоченых рамах… А где же приемник? Ага, вон в нише, рядом с мраморным амуром.

Забыв о предательски скользком паркете, Леонид устремился туда. Быстренько сориентировался в рычагах и клавишах – и вот вспыхнул зеленый глазок. Кажется, не столько слухом, сколько сердцем своим искал он в разноголосице сотен станций родную Москву. Чу!..

«…Верховный главнокомандующий Маршал Советского Союза…» Голос диктора был торжественно взволнован. Леонид, сам не свой от нахлынувших чувств, пустил приемник на полную громкость, и все заполнилось величественной русской мелодией. Полтора года прошло с тех пор, как он слушал Москву! Восемнадцать месяцев, равных восемнадцати годам!.. Он судорожно прикусил губы, но было поздно – слез уже не сдержать. Солдат Колесников, спокойно смотревший в глаза смерти, перенесший, стиснув зубы, нечеловеческие муки, навзрыд заплакал…

Стремительно вбежал Антон. То ли услышал родную столицу, то ли был встревожен тем, что так долго нет командира. Леонид обернулся и вопросительно взглянул на Таращенку. Поняв, что все в порядке, Леонид подумал, как странно, должно быть, выглядят они, два оборванца, в мягком полусвете роскошного зала…

– Москва?

– Москва!..

Антон переставлял ноги опасливо, будто новорожденный теленок, боясь поскользнуться на каждом шагу.

– Где идут бои? Какие города освобождены?

– Сейчас узнаем. Сталин теперь маршал.

– Маршал?! Ого!

Умолкли позывные. Диктор тем же торжественно-взволнованным голосом повторил:

«…Приказ Верховного главнокомандующего…»

– Киев! Киев!! – ликовал Антон, крепко обнимая Леонида.

Должно быть, пока Леонид возился с радиоприемником, Софи пошла доложить хозяину о том, что у них гость. Как раз в эту торжественную минуту на лестнице, устланной красным ковром, показался хозяин. Он был в черном костюме, белой сорочке и при галстуке. За ним шла Софи с серебряным подносом, на котором стояли хрустальные бокалы и бутылка вина.

Увидев Фонци, Леонид поднялся и, учтиво поклонившись, сказал по-итальянски:

– Добрый вечер, синьор.

– Добрый вечер, синьоры. – Фонци подождал, пока горничная поставит поднос на стол, и спросил: – Партизаны?

– Да. Русские. Сегодня наши войска освободили Киев. Большой для всех нас праздник.

– Да, да, праздник! – Фонци предложил им сесть и наполнил бокалы вином. – Браво, браво! Гитлер капут!

– Капут, капут! И Гитлер капут, и Муссолини капут! – Антон опрокинул содержимое бокала в глотку, зажмурился от удовольствия.

Фонци улыбнулся:

– «Лакрими Кристи».

– Иди, Антон, пошли сюда Сережу, пусть и он Москву послушает. А сам останься на его месте – у ворот.

С приходом Логунова разговор пошел более свободно. Фонци рассказал о своих горестях. Проклинал Гитлера, по вине которого погиб его любимый брат и теперь вот он остался один как перст. Помещик осушил платком навернувшиеся слезы.

Момент был самый подходящий.

– Сережа, – сказал Леонид, – растолкуй ему, какие у нас затруднения, не согласится ли он помочь с продовольствием.

Помещик внимательно выслушал Сережу и замотал головой:

– Да, да. Хлеб, сыр, мясо?..

– Курева, соли, спичек, мыла… – дополнил список Сережа.

– А сколько вас человек?

Леонид на мгновение задумался, правду ли ему сказать или?..

– Около сотни.

– О, целая армия!..

Леонид не понял, то ли хозяин усадьбы восхищен, то ли его ужаснула перспектива кормить такую ораву.

– Чего он, Сережа? Не согласен, что ли?

И Сережа был удивлен, услышав чуть ли не вдвое увеличенную цифру. Но он и бровью не повел – командиру, дескать, виднее.

– Нет, ничего такого не говорит.

Леонид приложил руку к сердцу и поблагодарил.

Синьор Фонци кликнул Софи, приказал принести новую бутылку вина. После двух-трех бокалов он совсем подобрел, еще раз поздравил гостей с великой победой на Восточном фронте. Потом обратился к Сереже:

– По эту сторону ущелья пасутся мои стада. Каждый день будете брать по барану. Пастухов я предупрежу.

Леонид крепко пожал ему руку.

– Спасибо. Надеемся, что немцы ничего не узнают о нашем разговоре, – сказал он, пытливо посмотрев в глаза Фонци.

– Нет, нет, – ответил синьор Фонци. – И пастухи, и люди в усадьбе – народ надежный. Гитлер – скорпион, все фашисты варвары. – Он опять вспомнил о своем погибшем брате.

Леонид еще раз протянул ему руку:

– Значит, друзья?

– Да, да! – Фонци с восхищением посмотрел на могучего русского гостя. – Богатырь!..

* * *

Кто из них когда-нибудь думал, что двадцать шестую годовщину Октября они встретят в гроте около Рима и что праздник получится таким торжественным, принесет столько радости!.. При слове Киев брызнули слезы из глаз даже у тех удальцов, которые не плакали ни разу со времен далеких младенческих лет.

– Киев! Киев!.. Это же… это же… – Украинец Остапченко так и не нашел, как выразить свои чувства, бросился обнимать и целовать друзей. Потом налил полную кружку «фраскати». – Товарищи! За родной наш Киев – ура!

Чтобы отпраздновать годовщину Октября вместе с советскими людьми, в ущелье к партизанам пришли Капо Пополо, Москателли, Джулия с Дуэлией, Марио и еще несколько итальянцев из города и усадьбы. Попозже подоспел и Грасси. Шепнул Леониду, что удалось передать Россо Руссо записку с указанием, где их найти.

На бойцах свежевыстиранные, еще пахнущие мылом и ветром рубахи, на каменном столе вино и разная снедь, в сердце ликование – победа не за горами, и они тоже солдаты в этой великой битве…

Москателли, как всегда, весел, разговорчив, да и бойцы так и липнут к нему, не видались-то почти месяц, есть о чем порассказать друг другу. Оказалось, отсутствовал он так долго потому, что ездил по поручению партии в окрестные деревни.

– Знаете, – говорит он, – кто командует тамошним отрядом? Ей-ей, никогда не догадаетесь! Поп! Да, да, дон Паоло Марчеллини. Сам в черной сутане, в одной руке священное писание, а как услышит слово «фашист», ругается почище нас, грешных. В тот день, когда скинули Муссолини, он произнес на площади Святого Петра речь, в которой открыто призывал выступить против немцев. Папа, узнав об этом, объявил его сумасшедшим. Как бы не так! Отец Паоло умница и отважный, как лев.

– А вам, синьор Москателли, случалось видеть папу? – полюбопытствовал Сережа Логунов.

– Как-то один раз на площади Святого Петра слышал, как он с балкона зачитал обращение к верующим.

– Когда? Расскажите, пожалуйста.

– Нашел, о чем сегодня толковать!.. Товарищи, синьоры, синьориты, наполняйте чаши вином, сейчас подадим на стол праздничный шашык!

Оказалось, что приготовить «шашлык по-итальянски» дело не очень-то хлопотливое. Освежевали внизу у ручья овечку, которую пригнал Марио, отрубили два задних окорока, посолили, поперчили и сунули в горячую золу. Сверху прикрыли обуглившимся хворостом.

Посмотрел Никита, как кухарничает Москателли, захохотал:

– У нас так, в золе, картошку пекут!..

Немного спустя в нос ударил соблазнительный запах жаркого из свежей, сочной баранины, и вот минут через тридцать – сорок Москателли с торжественным видом предложил участникам праздничного пиршества наполнить бокалы и с помощью пастухов вытащил из-под груды тлеющих углей два аппетитных, лоснящихся темно-золотистым жирком окорока.

– Ну как, вкусно? – спросил он, дружески похлопывая по плечу Никиту.

Тот зубами впился в поджаристую, хрустящую корочку и блаженно облизнулся, добравшись до душистого, нежного мяса. Скосил цыганский глаз на Москателли и, продолжая жевать, хмыкнул:

– Язык проглотишь!

– А ты говоришь: картошка! – поддел его Шалва Дидиашвили.

– Не хулите, братцы, родную картошку, – сказал Ильгужа. – Бывало, испечешь на костре…

– Брось, Ильгужа, таким блюдом и в раю, наверно, не потчуют. Браво, товарищ Москателли!

– Правильно, правильно! Едал, бывало, грузинские шашлыки, но по сравнению с этим не то!

– Может, и едал, да на сытое брюхо! – вступился Шалва за кавказскую кухню. – И грузинский шашлык хорош по-своему, и итальянский имеет свои достоинства.

– Нет, не говори, кацо! Попаду домой – мясо только так буду готовить.

Вкусно, но маловато. А все же полакомились. Запили ароматным, вяжущим во рту вином. Коряков вышел из-за стола:

– Хорошо с вами, но пора на дозор, ребят сменить надо. Пошли, Никита.

С ними ушли еще четверо бойцов.

– Ну-ка, Шалва, затяни «Цицинателу».

– Кацо, знаешь сам, какой у меня голос. Муртазина попросите спеть да на курае сыграть.

– И до него очередь дойдет. Вся ночь наша.

– Кацо, только уговор – не смеяться.

Дидиашвили прополоскал горло вином и гортанным голосом затянул «Цицинателу».

К поющим пересели Петр, Дуэлия и Джулия, которая тихонько бренчала на гитаре, стараясь подобрать аккомпанемент к незнакомым и таким разнообразным, не похожим одна на другую мелодиям.

А на другом конце стола завязался спор. Там сидят итальянцы. У них это бывает: как сойдутся в компании, давай спорить. А о чем – все равно. Например, один говорит, что петух у Дзукере пестрый, а другой сразу же выскочит и возразит: нет – красный! Один говорит, что у жены Фарабулли родинка на правой щеке, а другой на дыбы: врешь, на левой. И разгорается сыр-бор. Гомонят, галдят, потом спохватятся, и выясняется, что у бедной женщины родинка вовсе-то не на щеке, а на подбородке.

Вот и теперь. Порадовались успехам русских войск, перебивая друг друга, поговорили о Киеве, хотя о нем никто, кроме Грасси, ничего толком и не знал. А тот сидел себе, помалкивал, лишь изредка перекидывался словечком с Ильгужой, который тоже был не из разговорчивых.

Поскольку Киев был далеко, спор принял другое направление. Каждый стал хвалить город, где он родился или когда-то жил или мимо которого ему случилось проезжать.

– Венеция – жемчужина Италии!

– А Неаполь – сапфир! Солнце, лазурь, море, Везувий!..

– Там у вас миллионеры да бродяги. Тунеядцы одни, а Милан – кузница Италии.

– Хо! Милан… – не вытерпел и Грасси. – Милану твоему всего тысяча шестьсот лет, а вот нашей Генуе – две тысячи триста! И нигде не было больше таких славных мореплавателей, как у нас.

Зашумели вовсю монтеротондовцы. Бьют в грудь кулаком, кричат:

– А Риму две тысячи семьсот девятнадцать лет! – Они считают себя в некотором смысле жителями столицы Италии. Ну да, от них до Рима рукой подать.

Наконец поднялся застенчивый парень – пастух из имения Фонци. Видимо, тоже кровь заиграла, захотелось постоять за честь своего родного края.

– А знаете, какой город лучше всех других городов Италии? Не знаете?.. Сиена!

В ответ раздался дружный хохот:

– Сиена? Забытая богом и людьми провинциальная дыра. Захолустье!

Однако парень из Сиены не хочет сдаваться, тоже повышает голос:

– Во-первых, в Сиене самые гостеприимные люди в Италии. Не верите? Езжайте и посмотрите, что написано на городских воротах.

– Некогда разъезжать, ты так скажи!

– Никогда не видел, значит, Сиену? А кричишь – дыра!

– Ну, ты скажи, скажи!

– На каменных воротах Сиены, – говорит парень, расправив плечи и гордо вскинув голову, – вырезано: «Сиена распахивает душу перед странником шире, чем эти ворота!..»

Надпись, видимо, произвела впечатление. Воспользовавшись наступившей тишиной, пастух продолжал уже не торопясь, со вкусом рассказывать о родном городе.

– У нас дважды в год – после весеннего сева и осенью после сбора винограда – устраиваются палио – скачки на неоседланных конях. Эх, и брал же я призы в свое время!.. Никому в Сиене не давал обогнать себя… Прошла молодость, – вздыхает сиенец, которому от силы двадцать лет.

– Не прошла еще, – говорит Батисто, отец Марио, хлопнув парня по спине. – Выгоним фашистов и на всю Италию палио устроим.

По жестам пастуха Ильгужа догадался, что разговор идет о лошадях, о скачках. Вспомнил мальчишескую пору, шумные сабантуи. Он тоже нередко приходил первым на своей Гнедой и немало шитых полотенец и полушалков завоевал!.. Сначала едешь в общей куче, попридерживаешь лошадку, приглядываешься, кто твой главный соперник. А потом уже – на виду майдана, где толпится народ, – вдаришь голыми пятками по теплым влажным бокам Гнедой, гикнешь: «Хай-йт, родная!..» Словно бы зная, чего ты хочешь от нее, лошадь птицей стелется и вмиг обгоняет тех, кто впереди. А когда увидит белобородых старцев с наградой – шитыми полотенцами – в руках, так поднаддаст, только ветер в ушах свистит. Все понимала Гнедая. Набросят ей на шею полотенце, выгнется, выставит грудь и пританцовывает, словно девица перед гармонистом. Подойдет старик отец, погладит ее по крупу и скажет: «Молодчина!» Слово одобрения, конечно, относится и к нему, к Ильгуже…

Пока Ильгужа предавался воспоминаниям, к Колесникову и к Капо Пополо, которые обсуждали будущее отряда (и тот и другой понимали, что отряду придется разделиться – пятьдесят человек в этих условиях невозможно, да и бессмысленно держать в одном месте), подошел Вася Скоропадов.

– Извините, товарищ командир, но мне очень хочется показать вам, что я нарисовал.

Он повел Леонида и Капо Пополо в небольшую пещеру по соседству. Здесь на стене, на гладком красном песчанике они увидели силуэт стройной девушки с длинными косами. Одну руку она вытянула вперед, поднимая знамя с пятиконечной звездой.

– Память о годовщине Октября, о нашем здесь пребывании, – сказал Вася.

– Да, да, символ свободной России, – сказал Капо Пополо, вглядываясь в девушку со знаменем. – Ваша страна, Советский Союз, всегда будет светлой путеводной звездой для нас!..

Как и любой художник, Вася был весьма чувствителен к похвале. Правда, поступая в архитектурный институт, он мечтал совсем о другом – о том дне, когда по его проекту на месте кривых арбатских переулков встанут новые здания. Но и часы, какие он провел в этой кишмя кишащей ящерицами пещере, вырезая ножом по твердому песчанику девушку с косами и знамя с пятиконечной звездой, доставили ему немалую радость.

– Освободим Рим, и я весь город облазаю, – сказал он, глядя то на Капо Пополо, то на Леонида, – своими руками пощупаю древние камни и зарисую в альбом чудесные памятники, которые мы в институте изучали только по книгам.

– Дело, дело, – сказал Капо Пополо, выходя из пещеры. – Правильно говоришь, в Риме есть на что посмотреть художнику и архитектору. Ни в одном городе мира нет таких чудесных памятников: Колизей, Пантеон, собор Святого Петра… Рафаэль и Микеланджело… А потом в Помпеи отправимся, ладно?

Вася порывисто пожал руку Капо Пополо. Давно ему не приходилось разговаривать с собеседником, который понимает и любит искусство.

– Мне бы хороший учебник итальянского языка достать. Я тут с синьором Грасси составил маленький словарь и грамматику. Чтоб объясниться кое-как, этого достаточно, но попробовал было книжку почитать – ничего не понял. И Грасси не может перевести на русский.

– Давно бы надо сказать, я бы вам русско-итальянский словарь раздобыл. В голову не пришло, что вы в этих капаннах и пещерах находите время и силы для серьезного занятия языком.

– Вас давно не было, а в Монтеротондо таких книг не достанешь.

Леонид с нежностью и удивлением посмотрел на Васю. Не хуже Логунова говорит по-итальянски, молодец, однако! Не зря, видно, капитан Хомерики так любил этого парня с Арбата и старался по мере возможности облегчить ему суровую солдатскую службу. А вот он не догадался, что Васю надо бы поберечь. Война-то не вечно будет продолжаться…

К ним подошел Петя Ишутин с гитарой в руках.

– Товарищи, народ соскучился по вас. Кстати, мы там новую песню придумали.

– Кто это – мы?

– Да мы, всей компанией. Джулия, Дуэлия, Таращенко, я…

– Что же, пойдем послушаем.

– А знаете, как назвала Дуэлия эту песню? «Монтеротондо – паэзе белло».

Увидев командира и Капо Пополо, все радостно зашумели, потеснились, освобождая для них место поудобнее. Петр ласково тронул струны гитары, а Джулия запела. Она пела негромко, но голос ее чистый, высокий словно бы преобразил мрачную каменную пещеру. Да и песня была весенняя, родная…

Оказалось, что Ишутин еще раньше, когда стирали белье, спел девушкам «Москву майскую». Мелодия им очень понравилась, они ее сразу же запомнили, а Дуэлия придумала слова. Так и пели – русские по-своему, итальянцы – по-своему:

 
Монтеротондо – паэзе белло…
Утро красит нежным светом…