Текст книги "Прощай, Рим!"
Автор книги: Ибрагим Абдуллин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
12
Последний бой. Нет, не тот, что в Италии, последний бой на родной земле. Леониду даже думать не хочется о нем. «Забыть. Вырвать из памяти, как выдирают из тетради грязные листы, и бросить в воду!..»
Он налегает на борт отяжелевшим вдруг телом, смотрит на море…
Чьи только галеры, каравеллы, крейсеры и дредноуты не бороздили сапфировую гладь его! По нему плыли воины Александра Македонского, Ганнибала, Августа, Наполеона, плыли германские вандалы, чтобы в чужих странах творить свои мерзкие, злые дела. А сколько миллионов негров загубили в его пучине белокожие дикари – работорговцы из Португалии, Испании и Англии?.. А сколько кораблей союзников отправили на дно пираты Гитлера и Муссолини?..
О, самое прозрачное в мире Средиземное море! Если б собрать вместе всю кровь, какая пролилась здесь… Крепко зажмурил глаза Леонид – померещилось, что море стало багрово-красным.
А как удачно начался было его солдатский путь! Правда, Волховский фронт был одним из самых тяжелых. Куда ни сунься – болота, озера, ни окопа поглубже, ни землянки не выроешь.
В первом же бою отбили три деревни. Через неделю, 9 декабря освободили Тихвин, перерезав удавку, затягивающуюся у горла Ленинграда. Затем вывели из окружения кавалерийскую бригаду, прямо из огненного кольца выдрали. Тогда Леонида ранило. Но солдат, если он не был ранен, еще не настоящий солдат. Пуля вошла под правым глазом и вышла в левую щеку. Считай, повезло, чуть бы ошиблась пуля, и остаться бы ему без глаза, а то и без головы. Крепкий организм и молодость взяли свое – ровно через три недели он вернулся в часть. А для солдата снова попасть в свою роту – это большое счастье. Друзья встретили его «музыкой». Дрожжак дудел на трофейной губной Гармошке, узбек Мирза-ака барабанил пальцами в дно котелка, Ильгужа извлекал какие-то скрежещущие звуки из двуручной пилы. Что за мелодию играл этот диковинный оркестр, нельзя было разобрать. Однако Дрожжак пояснил, что играли они «Встречную».
Зима прошла в оборонительных боях. Покоя не было, но и потерь особых не понесли. И вот настала весна. Нежная душа Дрожжак первым услышал жаворонка. Ильгужа, возвращаясь с боеприпасами из тыла, нашел несколько золотистых цветков мать-и-мачехи. Никита просверлил концом штыка ствол березы и напился сладкого сока.
Весна спешила вовсю, не понимала, что кругом война, что тысячами умирают люди. Она несла с собою не только красоту, а и новые хлопоты для солдат. Болотца превратились в озера, морем разлились речушки. А все же на душе было весело. Весна идет. Весна!.. Может, она принесет нам и радость победы над врагом. Наше грандиозное контрнаступление прошлой осенью под Москвой делало эти надежды вполне основательными.
Завтра Первое мая. Настроение у ребят отменное. Чистятся, принаряживаются, пишут письма домой. Скоропадов склеил вместе несколько старых фронтовых газет и рисует красной тушью слова первомайского лозунга. А Никита с двумя дружками режется в карты. Перед ним груда мелочи.
Леониду грустно. Письма писать некуда: Оринск давно у немцев, мать в Ленинграде – не отвечает. В карты играть он не любит. Вот если бы шахматы были…
Он подходит к Ильгуже, который завел обыкновение в свободные минуты затаиваться где-нибудь в углу и шепотком перечитывать письма жены.
– Ильгужа, а ведь за тобой должок. Когда расплатишься? – спрашивает Леонид. Шутит, улыбается, но в глазах печаль.
– Какой должок? – недоумевает Ильгужа, оторвавшись от писем.
– Такой. Еще осенью обещал, что научишь меня петь «Эскадрон».
– Да я не знаю, как слова по-русски подобрать.
– Если мотив запомню, слова я сам придумаю.
– Садись. – Ильгужа собрал письма, аккуратно сложил, завернул в газету, сунул в карман. Когда застегнул пуговицу, опять пощупал рукой. – Знаком, лучше я тебя другой песне выучу. Называется «Хвала Уралу!». Слова легкие, сразу запомнишь, а мотив… мертвых разбудит.
– Ну, ну! – Леонид присел напротив.
Запел Ильгужа неожиданно громко, на всю землянку:
Ой, Урал, Урал ты мой,
Вьешься каменной рекой —
Ты оплот страны родной,
Ты оплот страны родной!..
Ты раскинулся ветвистым
Деревом широколистым,
Ты клубишься синей тучей,
Ой, Урал, Урал могучий!..
Кто-то поднял голову, посмотрел на Ильгужу, кто-то пододвинулся поближе. Слушают, о делах своих позабыли…
В землянку заглянул капитан Хомерики. После освобождения Тихвина на его петлице вместо трех кубиков появилась одна шпала. Теперь ходит слух, что скоро он примет батальон. Ротного командира первым увидел Ильгужа. Прервал песню, вскочил, но Хомерики махнул рукой. Сиди, дескать, сиди.
– Хорошая песня, Салават-батыр, – говорит он, пробираясь к Ильгуже. – А вот мне бог не дал голоса, поскупился. Но я не обижаюсь и не унываю. Когда остаюсь один, все равно пою в полное свое удовольствие. – Капитан поворачивается к картежникам. – Играйте, играйте, но только не шалите. Терпеть не могу, когда на деньги играют.
– А мы на интерес играем, – врет Никита.
– А почему глаза блестят?
– А они у меня с рождения такие, товарищ капитан.
Хомерики выходит на середину большой, просторной землянки.
– Хлопцы, у нас два праздника сразу. Начинаем наступление. Еще раз проверьте все свое оружие. Кто не успел побриться и пришить свежие подворотнички, пусть не мешкает. Наступление – дело святое.
Весть о предстоящем наступлении подействовала на бойцов, истомившихся за долгие месяцы в обороне, словно живая вода.
– Ура-а!..
– Люблю наступать, – сказал Никита, отбросив карты.
– Авиация будет?
– Будет.
– Танки?
– В атаке примут участие КВ.
– Ну, фриц, закажи заупокойную да святым своим свечку поставь!
– Какие святые могут быть у фрицев? Тоже скажешь…
– Так ведь на пряжках у них написано «Готт мит унс» – «С нами бог».
– Надо бы поймать их и выжечь на лбу «Тодт мит унс» – «С нами смерть».
– Завтра так и сделаем, – говорит капитан.
– Товарищ капитан, разрешите обратиться, – говорит Никита, и в глазах его появляется масленый блеск. – А перед атакой выдадут «боевые сто грамм»?
– После выдадут. И не сто, а даже двести… – Хомерики потрясает маленьким кулаком. – Только смотри, кацо, не подкачай!
– Сибиряки нигде не подкачают, товарищ капитан, – говорит Никита, подмигнув Леониду.
Ответ нравится капитану, и он подходит к Никите.
– Сывороткин, ты когда-нибудь пил цинандали?
– Цинандали? А с чем его едят?
– Вот, кацо, не знает, что такое цинандали! А твиши ты пробовал? Хванчкару?
– Слыхом не слыхал, – говорит Никита, поблескивая глазами. – Вино, что ли, такое?
– Угадал, кацо. Вот после войны приезжай к нам в Грузию, я тебя искупаю в чистом виноградном вине.
– Обязательно приеду, товарищ капитан. Хватит, вдосталь намерзлись в Сибири. Пора в теплые края перебазироваться.
Капитан уходит довольный настроением бойцов. Он верит в успех наступления, и на душе поэтому празднично.
Леониду в ту ночь совсем не спалось.
Должно быть, правду говорят насчет предчувствий. Он вертелся с боку на бок, вставал, закуривал и чуть свет вышел из землянки, уселся на чурбак, на котором рубили хворост. И тут же около него оказался капитан Хомерики. Как из-под земли вырос.
– Чего так рано поднялся?
– Не спится…
– А ты заставь себя. В бой надо идти с сытым брюхом и бодрым духом.
Капитан исчез так же внезапно, как и появился.
Где-то чивикнула птица. Ей ответила вторая. А вот и третья подала голос… Назло войне и смерти они начали свой утренний концерт.
А спустя час во весь голос заговорила артиллерия. Тридцать минут она поливала убийственным огнем вражеские позиции. Потом откуда-то из лесу донесся мощный рокот моторов.
– Танки!
– Приготовиться!
Вскоре показались могучие КВ. Гусеницы тонули в оттаявшей земле, поэтому танки шли медленно. Похоже было, что движутся гигантские жуки. Когда они миновали наши окопы, в атаку поднялась пехота.
Разгромили первую линию обороны противника, смяли вторую, заняли несколько деревень. Успех окрылил бойцов. Вечером в честь победы и Первомая выпили «боевые сто грамм». Пели песни, писали домой радостные письма. Написал и Леонид Маше. Знал, что не дойдет письмо, но не удержался. В чудо верил, всколыхнулась в душе надежда. А Ильгужа и это свое письмо начал теми же словами, какими начинал все прежние:
«Здравствуй, голубка моя Зайнаб, здравствуйте, дорогие мои дети!..»
Солдаты согласны были без роздыху идти хоть до самого Берлина. Но развить успешно начатое наступление не пришлось. Слишком оторвались от баз снабжения. Стали танки – кончилось горючее, замолкли орудия – не было снарядов. Авиация почему-то так и не показалась. Вдобавок ни окопаться, ни укрыться: куда ни ступи – вода. А немцы ведут шквальный огонь. Бомбят с воздуха. На глазах бойцов друг за другом горят гигантские КВ, вчера еще выглядевшие такими грозными.
Бой длился целую неделю – и днем и ночью. И вот противник достиг своего, сумел захлопнуть ворота, которые наши распахнули было после стремительной первомайской атаки. Немцы вклинились в расположение полка, и подразделения, потеряв связь друг с другом, теперь бились с врагом порознь.
В роте осталось около двадцати бойцов.
– Или прорвемся, или ляжем здесь все до последнего, – говорит капитан Хомерики. – Никита, как ты?
– Держу хвост трубой!
– Слушай, кацо. Если выберемся, подарю тебе свой ремень.
– Можешь сейчас же отдать, товарищ ротный, – скалится Никита. – Я в рубашке родился. Обязательно пробьемся.
Прорваться, однако, не удалось. Под прикрытием трех танков к вечеру немцы снова двинулись на них. Один танк был подбит из пушки, спрятанной в роще. Второй, норовя обойти калеку, сошел с дороги и увяз в трясине. Последний, оставшись один, живехонько повернул обратно – только зад его и видели. Противостоять пехоте, не поддерживаемой танками, было полегче. Правда, наших осталось уже не больше полутора десятка, а немцев было почти две сотни. Они понимают, что дела наши плохи, лезут напропалую. Идут во весь рост и, не целясь, строчат и строчат из автоматов. Уже слышна отрывистая, лающая команда: «Шнель! Фойер!..» Уже видны багровые, искаженные злобой рожи.
Капитан то и дело взглядывает на красноармейцев. Никита бледен как мел. Ильгужа впереди, лица его не видать. Колесников стреляет из ручного пулемета. И опять он без каски.
– Хлопцы, берегите патроны!.. – Сам он выпускает из автомата по одной пуле.
– Командир, окружают! Что будем делать? – вопит, растерявшись, Никита.
– Приготовьте гранаты! Грохнем, а потом в атаку! Внимание!
Хомерики вскакивает на ноги, одну за другой бросает две гранаты и с криком «ура!» устремляется вперед. Леонид прихватывает пулемет и собирается бежать за ним, но над самым ухом раздается оглушительный взрыв. Леонид падает без сознания. И с той минуты жизнь для него превращается в сплошную, беспроглядно черную ночь.
Часть 2
СЕМНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ТЬМЫ
1
– Ой, смотрите-ка, товарищи, смотрите, что это вдруг с морем сделалось? – закричал Сережа Логунов.
И вправду, до сих пор такое ясное, лазурное, невероятно прозрачное Средиземное море прямо-таки на глазах помутнело. Что за диво? Как объяснить это, не знал даже «ходячая энциклопедия» Логунов. Немного спустя из-за края вод всплыли, как бы в дымке миражной, диковинные дворцы. С каждым мигом четче проступают их очертания – уже можно разглядеть минареты и башни и стены из светло-серого камня.
Загадка разрешилась просто. Впереди был Порт-Саид, а в перемене, происшедшей на море, оказался повинным Нил. Великая река Африки километрах в двадцати-тридцати от Каира разветвляется, будто вилы-двойчатки, и левый рукав ее впадает в Средиземное море у Александрии, а правый – поблизости от Порт-Саида, И в этих местах от речной мутной воды море теряет свой блеск и прозрачность – тускнеет, сереет.
Корабль повернул прямо на Порт-Саид. На воде замелькали сотни черных точек. Это навстречу им из порта приплыли арабы. Они поднимают над водой руки, машут, что-то кричат.
Порт-Саид… Первый порт, куда они заходят, после отбытия из Неаполя. Надолго ли? А дальше каким отправятся они путем?
Друзья столпились около Сережи, который понимает, что от него ждут подробных разъяснений, и стоит с видом учителя, дающего урок первоклассникам. Сейчас он кажется много старше своих лет, брови нахмурены, лоб наморщен.
– Дети, мы сейчас подходим к главному порту Суэцкого канала, соединяющего Средиземное море с Красным. К Порт-Саиду…
Его перебивает Таращенко:
– Мы и без тебя знаем, что не к Одессе. Толком рассказывай. Про город, про канал.
Сережа будто и не слышит его, продолжает невозмутимо:
– Длина канала сто шестьдесят один километр. Ширина: на поверхности сто двадцать – сто сорок, у дна сорок пять – шестьдесят метров. Глубина в фарватере – двенадцать метров. Строился десять лет. Открылся для судоходства в тысяча восемьсот шестьдесят девятом году. На строительстве канала погибло около двадцати тысяч феллахов.
– А почему Порт-Саид называется? – опять вставляет свое слово неугомонный Таращенко.
– Тогда в Египте правил Саид-паша. Человек он был тщеславный и, хотя весь народ молил и просил его назвать город Порт-Таращенко, он остался непреклонен. Предпочел обессмертить собственное имя. Кстати, – говорит Сережа тем же учительским тоном, – еще в стародавние времена, когда в Египте царствовали фараоны, здесь тоже был канал. В восьмом веке багдадский халиф Мансур приказал засыпать его.
– С чего это он?
– Об этом, товарищ Таращенко, ты уж спроси у самого халифа, мне он почему-то не доложил.
Таращенко не обижается. Стоит себе и смотрит на Сережу с ласковой усмешкой. И вообще не так-то, пожалуй, просто разобидеть и вывести его из равновесия.
– Ну и наградил тебя бог памятью, – говорит он, качая головой.
– А тебя и фигурой, и красивым лицом!
– Память – это самый бесценный дар природы, – говорит Антон, почему-то вдруг загрустив.
– Занятно устроен этот мир, – заявляет, покусывая ногти, Дрожжак. Есть у него такая склонность – вслух поразмышлять.
– Чего занятного нашел?
– Логунов тебе завидует, а ты ему.
В разговор вступает Иван Семенович Сажин:
– Я, мужики, своим темным умишком полагаю…
– А ты себе под черепок электричество проведи, сразу в башке просветлеет.
– Так вот, мужики, темным своим умишком я полагаю, что нет на свете человека, у которого кругом шестнадцать. У одного фигура и лицо, но тут пустовато, – Сажин постучал пальцем по лбу.
– Ого! Камень в огород красавцев!
– Хлопцы, не мешайте-ка человеку. Говори, говори, Аннушка, люблю слушать, как ты философствуешь, – заступается за Сажина балагур и весельчак Петя Ишутин.
– Другой поет, что соловушка, но косит на один глаз.
– Выходит, скуповат он, господь бог?
Таращенко обычно раззадорит людей на спор, сунет, так сказать, палку в муравейник и отойдет. Однако сейчас он не выдержал, пододвинулся ближе:
– Не скуп, а считать умеет. Как в аптеке, граммами отпускает каждому.
– И таким образом изъяны возмещает достоинствами и наоборот, – делает вывод Сережа. – Если бы он дал одним, не считая, и не оставил бы другим ничего, люди бы вечно жили, разделившись на два лагеря. Высшая раса и низшая раса. Рабы и рабовладельцы… Нет, природа создала всех равными.
– А гении? По-твоему, все люди, что ли, рождаются гениальными? Потом портятся?
Сережа, словно бы ожидая помощи, косится на Леонида. Почесывает ногтем большого пальца кончик длинного, тонкого носа. Чувствуется, ищет, как ответить, но не придумает.
– Этого сказать я не могу, но в книгах читал, что человек еще в чреве матери получает все добрые задатки. Если бы потом жизнь не глушила их…
– А Гитлер-то говорит, что человек на свет злодеем рождается, – перебивает все тот же Таращенко.
– А сам-то он каким на свет появился? – спрашивает Дрожжак.
– Бешеным псом. И смерть у него будет собачья! – чуть ли не кричит Петр. – Эх, попал бы он мне в руки!
– Чего бы сделал?
– Делать ничего бы не стал. Посадил бы его в чем мать родила в железную клетку и возил бы из города в город, из деревни в деревню…
– А я бы ему шилом всю шкуру спустил.
– А я бы в людских слезах утопил.
– А я…
Но тут огромный корабль развернулся кормой к причалу. Загремела короткая, отрывистая команда на английском языке.
Наконец океанский гигант, безропотно подчинившись воле человека, пришвартовался к пирсу. До обеда оставалось еще порядком, но людям раздали паек: банку тушеной свинины и буханку хлеба на пятерых, по два куска тростникового сахара на каждого и кипятку от пуза.
– Чего-то они поторопились, – сказал Сажин, привыкший обедать не спеша, долго и старательно прожевывая каждый кусок. И вообще, любит он поесть, Иван Семенович. Даже зачерствевшую корочку черного хлеба уминает со вкусом, точь-в-точь как телка ярославская.
– Похоже, выгружать будут. Пошевеливайтесь! – сказал Леонид.
Сажин вытер ладошкой губы и вскочил. Всполошился:
– А я все же надеялся, что нас прямиком в Одессу привезут.
– И мечтал оттуда прямиком к Аннушке под одеяло нырнуть? – посмеивается Ишутин и командует, ткнув того в живот: – Подтянись! Обрадовался, пузо начал отращивать? Далеко еще до Аннушки, Иван Семенович! Лаптем не докинешь.
– Далеко? Почему далеко? Самая тяжелая, долгая часть дороги уже позади.
– А ты, стало быть, рассчитываешь, что дома нас встретят с духовым оркестром и сладким чаем? Держи карман шире! Или запамятовал, где побывал и откуда едешь?
– Но мы ни в плену, ни потом, когда убежали из плена, не забывали, что мы советские люди.
– Я-то и без тебя все знаю…
Между тем корма корабля раздалась в стороны, и в открывшийся проем на нижнюю палубу въехали тяжелые «студебеккеры». Кузова их были затянуты брезентовым тентом.
– Пошли!
– Ну и печет!.. И с чего это солнце так взъярилось на нас? – Ишутин расстегнул ворот до последней пуговицы.
– У нас в Чирчике жара, но здесь… – Весь мокрый от пота Мирза-ака вытирает пилоткой тщательно, вчера только выбритую голову. – Ой-ой, как греет…
– Товарищи, нас зовут! Ишутин, застегнись. Мы не у себя дома, а в чужой стране.
Колесников собрал свою команду и повел ее вниз, где их ждали грузовики.
– Садиться по двадцать человек!
– А куда поедем?
– К теще на блины.
– Моя теща в Грузии. Жмем тогда прямо до Цицхвари.
Не успела машина тронуться, как прибежал запыхавшийся негр-матрос.
– Стоп! – Его широкие ноздри вздрагивают, словно крылья большой бабочки. Он протягивает Колесникову кинжальчик с плексигласовой ручкой. – Бери! Сувенир. – На ручке ножа были вырезаны буквы «М. Р.». Негр ткнул перламутровым ногтем в те буквы: – Майкл Роун.
– Спасибо. Данке. Я Леонид.
– Не данке, а сенкью.
– Сенкью, Майкл. – Леонид понимал, что такой подарок обязывает. Сунулся в карманы, порылся, поискал что-нибудь равноценное. Но что может найтись в его карманах!..
Майкл указал пальцем на звездочку на его пилотке.
– Звездочку твою просит.
– Понимаю. Да ведь жалко. Нашел ее в блокноте немца, которого взял в плен в Италии. Дорога как память.
– Отдай. У меня их две, поделюсь.
Леонид приколол к тельняшке Майкла маленькую красную звезду – эмблему Красной Армии. Тот на седьмом небе, улыбается, рот до ушей.
– Па-си-бо! – Вдруг он посерьезнел. Стал по стойке смирно, отдал честь: – Гуд бай, то-ва-риш.
– Гуд бай, Майкл. Спасибо. Сенкью. Приезжай в Москву!
– Москау! Сталинград! – Майкл поднял над головой огромный, крепкий кулак.
«Студебеккеры» покинули корабль и выехали в порт. А Майкл все стоял на палубе с поднятым к небу могучим кулаком. Подошел офицер, дернул его за рукав. Негр даже не взглянул на него. Глаза его были устремлены на колонну машин, уже скрывавшуюся за городскими зданиями, а сердце… Трудно сказать, где было сейчас его сердце. Может, Майклу хотелось бы сейчас быть вместе с людьми, сидящими в тех машинах. Эти парни не делят человечество на разные категории, глядя на разрез глаз или цвет кожи. И синеглазый, русоволосый Леонид, и широкоскулый узбек, лицом чуть побелее Майкла, вместе – за одним столом – обедали и спали бок о бок на одной палубе. А может, он думал про древнюю землю отцов – про Африку, охотился в джунглях, слушал перекличку тамтамов.
Офицер сжал его локоть, что-то сердито сказал. Майкл повернулся, в упор посмотрел офицеру в глаза и ушел с палубы.
Когда последний «студебеккер» с последними солдатами в кузове выехал в порт, корабль дал три отрывистых свистка. Это был прощальный привет: «гуд бай!..»
– Ишь ты! – буркнул Таращенко, откинув обеими руками упавшие на лоб волосы. – Какие внимательные, вежливые.
– Как же, на то и союзники.
– Эх, если б и после войны жить всем в мире и в дружбе.
– Почему бы нет? Так и будем жить, – уверенно заявил Логунов. Он был среди них, пожалуй, единственным, кто не жаловался вслух на жару. Стеснялся парень показать слабость.
– Поживешь с ними, – сказал Леонид, вспомнив, что делалось шестого июня. Когда американцы вошли в Рим, отряды итальянских и советских партизан собственными силами сумели очистить от врага город Монтеротондо. Это был настоящий праздник. Жители города мелом и краской чертили на стенах, заборах, столбах: «Эввива Руссия! Эввива Моска!..» Но на следующий день все эти приветствия и поздравления были или стерты, или замазаны. – Как волка ни корми, он все в лес смотрит. А капиталист, даже самый хороший, прежде всего волк.
– Эх, когда-то уж переведутся эти волки! – горестно вздохнул Сажин, имея в виду не только двуногих, но и четвероногих хищников. Каждую зиму на их деревню совершают налет волчьи стаи и десятками губят овец. Теперь-то они совсем, поди, распоясались. Мужички на фронте, в деревне, кроме хромого Федьки, и охотников не осталось.
– Не говорите-ка про эту нечисть, – морщится Мирза Алимжанов. – Особенно не могу шакалов терпеть! Их у нас степными волками называют. По ночам спать не дают, на сотни ладов скулят!
– В самом деле, будет вам толковать про волков, будет! – раскипятился Сережа Логунов. – Посмотрите, пирамиды впереди. Мы едем по древней стране фараонов!
Солдаты раздвигают брезентовый полог и, сощурившись, смотрят вперед – на пирамиды.
– Живые пирамиды…
– Живые тебе!.. Им по пять тысяч лет.
– Все равно живые, – с жаром сказал Сережа. – Они для истории живые. Сколько раз с тех пор разливался Нил, сколько битв прошумело тут, одного фараона сменял другой, падали целые династии, но пирамиды стоят неколебимо. Вот какие чудеса творят разум и руки человеческие, а война…
– Так ведь и войну человек своим умом придумал, – сказал Таращенко. – Значит, разум и творит и разрушает.
Леониду не хочется разговаривать. Жарко. А в кузове под брезентом душно. Солнце палит, не унимается. Вокруг пески. Куда ни глянь, бескрайняя бледно-желтая пустыня. Если смотреть долго, кружится голова, путаются мысли, возникает сомнение в пригодности планеты для людского существования. И лишь высокие деревья, растущие вдоль канала, изредка попадают в поле зрения и напоминают о том, что есть на свете зелень, есть жизнь.
Тем часом Сажин, выглядывавший из-под откинутого полога, вдруг закричал:
– Море!..
Истомленные от зноя путники всколыхнулись и уставились в ту сторону, куда показывал Иван Семенович. И вправду, там волновалось, переливаясь на солнце, синее море, стремительно двигались под тугими парусами лодки, а на берегу приветливо кивали веером листьев пальмы. Кто-то постучал по кабине:
– Эй, камрад, стоп!
Не успела машина остановиться, а парни уже дружно спрыгнули на землю и, на ходу скидывая рубахи, побежали к морю. Посмотрел на них шофер и за бока схватился:
– Ха-ха-ха! Ноу, ноу, не море это. Мираж! Залезайте обратно. Скоро доедем. Всего пятьдесят миль пути.
К закату солнца они добрались до базы, расположенной возле Каира. Воду им дали тепловатую, но все равно пили, пока в животах не потяжелело. Потом наспех поужинали свиной тушенкой и завалились спать. Ночь, а в палатке словно в парной.
– Как-то живут они в эдаком зное?
– Куда ни глянь – песок, песок, песок…
– Чем только они тут кормятся?
– И ночь здесь куда темнее итальянской. Будто в погребе, ни зги не видать.
– А на звезды, на Медведицу погляди. У нас-то она чуть ли не над головой горит, а здесь у самого края неба, не выше дерева…
– Африка, – важно заявляет Сережа, – самый древний и самый знойный континент на земле.
– Откуда ты знаешь? Может, Европа самый древний континент! Не стоял же ты, не глядел, когда Земля наша рождалась. – Это голос Антона. Он не упустит случая подразнить Логунова, знает, что если тот заведется, удержу ему нет.
И сейчас Сережа, будто заслышал горн, вскочил с постели. Сел и начал:
– Современная наука утверждает…
– Господь весь мир в один день сотворил, – прерывает его Мирза-ака.
– Не в один, а в шесть дней. – Петя тоже поднимается и садится. – А на седьмой день созвал строителей, пригласил архангелов, серафимов и прочих придурков и шикарнейший бянкет закатил…
Все разражаются веселым хохотом. Мирза-ака, возмущенный таким кощунством, плюется: «Тьфу, кяфиры!» – и с головой кутается в простыню.
Как ни жарко, как ни душно, однако усталость берет свое, – палатка потихоньку погружается в глубокий сон. Засыпает и Леонид.
