Текст книги "Прощай, Рим!"
Автор книги: Ибрагим Абдуллин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
8
Прибыли в часть по месту назначения. В первый же день им выдали обмундирование: сапоги, гимнастерку, галифе и пилотку. Однако одеть Леонида оказалось не так просто. Нелегко было найти сапоги сорок пятого, пилотку шестьдесят второго размера. Старшина-украинец в поисках подходящего комплекта перевернул вверх дном склад ОВС. И все же пилотка была на размер меньше, а рукава гимнастерки чуть прикрывали локти.
Посмотрел Леонид на себя в зеркало и покатился со смеху. Наспех подобранная военная форма изменила его до неузнаваемости. Козырнул было он себе, гаркнув: «Здорово, боец Колесников!» – и затрещал, едва не оторвавшись напрочь, рукав под мышкой.
Его обступили однополчане.
– Ну и идет же тебе форма, товарищ!
– Прямо как корове седло.
– Не обижай человека, не корова – целый слон.
– В наш взвод просись, земляк, ребята у нас – во!
– Земляк?.. Ты тоже из Оринского района, что лн?
– Теперь мы все земляки! – пояснил тощий и длинный, на длинных, как у цапли, ногах боец. – Я из Сталинграда. – Он одернул рукав гимнастерки и протянул пятерню: – Дрожжак.
Сразу видать, что этот приятель, так смахивающий на цаплю, тоже никогда не носил военной формы и не хаживал в строю. Пряжка ремня сбилась на сторону, гимнастерка сморщилась на пузе, будто лицо столетнего старца. И никак не найдет человек, куда бы подевать ему длинные, до колен, руки, – то сунет в карманы, то резко заведет за спину. И другое примечает Леонид: неважнецкие нервы у этого Дрожжака, желваки на скулах так и ходят, подрагивают.
Только убрал руку Дрожжак, как к Леониду потянулись другие:
– Сажин … Иван Семенович. Ярославский мужик.
– Скоропадов. Москва, Арбат.
– А я из Могилевщины. Климович…
Пайковая пачка махорки пошла по кругу. «Ярославский мужик» тщательно растер крупинки на дубленой ладони, выбрал двумя пальцами и выбросил твердые комки, а оставшуюся пыль, приложив к носу, долго, с наслаждением втягивал в ноздри. Потом зажмурился, преуморительно раскрыл рот в пожелтевших зубах и чихнул. Кто-то крикнул:
– Будь здоров!
– Крепка! Хороша! – похвалил Сажин казенную махорку.
Леонид внимательно присматривался к своим новым знакомым. Землякам. Однополчанам. На первый взгляд вроде и не различить их, похожи друг на друга, будто близнецы: только вчера или даже сегодня утром полученные со склада гимнастерки, брюки-галифе с ромбическими накладками на коленях, кирзовые сапоги, пилотки… Но если посмотреть глазами души, чувствуется, что у каждого свой нрав, свой характер.
Муртазин – человек восточный. Щеки смуглые, скулы широкие. Он крепко поджимает свои тонкие губы и слегка хмурит густые, будто сажей намалеванные дуги бровей. Если же улыбнется, вместо глаз остаются узкие щелочки, лишь из-под ресниц поблескивают темные зернышки-чечевички. «Парень этот, – решает Леонид, – непременно настоит на своем. Упорен, а может – и упрям».
Длинные ноги делают Сажина несколько похожим на сталинградца Дрожжака, только тулово у него короткое и нос пуговкой. Иван Семенович настоящий русский крестьянин, живет по пословице «запас кармана не тянет». Ишь как топырится галифе, да кое-что, пожалуй, и за пазуху сунул человек.
А вот Скоропадов. «Москва, Арбат». Черты лица тонкие, четкие, как бы высеченные из благородного мрамора. И удивительные глаза: взгляд то сосредоточенно-задумчивый, с грустинкой, то живой, пронзительный, будто парень выискивает – торопливо и жадно – кого-то позарез нужного ему.
…Плечом к плечу с этими людьми ему предстоит пройти огни, воды и медные трубы. Как-то поведут они себя в трудный час? А как ты сам, Леонид, покажешь себя?.. Ты-то ведь уж не юноша, живущий романтическими порывами, – ты отец двоих, нет, троих детей. Твои действия теперь должны подчиняться не чувствам, в тебе должны главенствовать ум, трезвый расчет… Должны… Должны…
– Колесников, пошли к ротному, – позвал его Дрожжак. – Попросим, чтоб тебя в наш взвод определил. Ротный у нас грузин. Ну и горяч же… Прямо кипяток. А вообще-то настоящий генацвале…
* * *
…Леонид открывает глаза. Он и не заметил, как его сморил сон. Край неба в кроваво-красном зареве. Вот-вот взойдет солнце и зальет море ярким светом. Над головой прокружили и пролетели дальше два истребителя – из эскадрильи, охраняющей корабль.
– С добрым утром, товарищ командир! – дружно приветствовали его спутники.
– Доброе утро, друзья! – Леонид поднялся и обошел товарищей по оружию, пожимая каждому руку.
– Как прошла первая ночь на корабле? Какие сны приснились, Леонид Владимирович? – заботливо поинтересовался Иван Семенович Сажин.
– Только закрыл глаза, так и навалилось все пережитое, – сказал Леонид, потягиваясь и. приседая, чтоб размять затекшие мышцы. – По Ленинграду бродил, с вами разговаривал…
– А я вот до этих лет дожил, и хоть бы раз, хоть бы невзначай сон мне какой приснился, – сказал Петя Ишутин, то ли хвастаясь, то ли огорчаясь.
– Медведям сны не снятся, – пошутил Антон Таращенко, кольнув Петю его довоенной профессией охотника за медведями.
– Эх, когда-то выберусь снова в тайгу, прихватив с собой Дозора! – с жаром воскликнул Петя, но тут же помрачнел. – Хорошо, если жена ружье не продала. Невзлюбила она мои походы в тайгу. Проброжу дня два-три, вернусь, а у нее лицо темнее тучи. Посуду моет – чашки и тарелки разговаривают, шаг шагнет – из-под каблуков искры скачут. Был такой случай. Взяла Вика ружье, положила на порожке и нацелилась дверью прихлопнуть. А дверь-то у нас тяжеленная. Ставит вопрос ребром: «Или я, или тайга!..» Глаза, будто угольки, горят. Екнуло мое сердце, угробит, думаю, такую бесценную вещь! Подскочил к ней, поцеловал и выпалил: «Ты!..» Растаяла…
– Теперь уж не будет пилить, поцелует – убаюкает, разбудит – снова поцелует, – утешает Петю длинный и тощий, как Дон-Кихот, Дрожжак.
Но тут в разговор вмешивается Сережа Логунов, обладающий феноменальной способностью обо всем слышать и разузнавать прежде всех, и мысли друзей принимают совершенно другое направление.
– А мы, – заявляет он, – идем в Порт-Саид. Оттуда завернем в Каир…
И сразу же в ответ раздается недовольный гул:
– А почему не домой – прямиком?
– Чего мы в этом Египте не видали?
– Или союзники замышляют присоединить нас к своей армии?
– Фигу им с маслом!
– Почему не сказали об этом сразу, в Неаполе?
– Пошли к начальству!
– Пошли!
– Тсс… – Леонид поднял руку. – Не стоит, товарищи, шум затевать. В Греции, на Крите и Кипре – немцы. Пройти через Босфор невозможно. Поэтому придется добираться кружным путем.
Вот, значит, в чем дело. Ребята все поняли, но настроение, конечно, лучше не стало. Особенно раскипятился вспыльчивый Дрожжак:
– В таком разе, ехать нам еще месяц, а то и два. – Желваки на скулах заходили, лицо пошло красными пятнами.
У Сажина характер другой – мужик он степенный, неторопливый, понимает, что против рожна не попрешь.
– Долго терпели, Микола, – урезонивает он Дрожжака, – столько-то уж потерпим. Не растравляй себе душу попусту.
Однако не урезонил, а только хворосту в костер подбросил:
– Попусту, говоришь?! Тебе, конечно, что? Доберешься к концу войны и будешь рад.
Такого уж и Сажин, при всем его мирном нраве, не стерпел, жилы на шее вдруг вздулись, и он чуть бойцовским петухом не набросился на друга своего закадычного:
– Иди вон прыгни через борт и плыви прямиком до жинки своей разлюбезной!
– А что, и поплыву.
– Жми! Там, говорят, акулы тебя ждут не дождутся.
Посмотрел Леонид на них и усмехнулся. Пусть, мол, их шумят, спорят. Плыть еще долго, не то заблагодушествуют или, еще того хуже, затоскуют от безделья, забьются в свои раковины, и, глядишь, постепенно пойдет на убыль прежняя боевая спайка.
9
Боевое содружество… Леонид без всякого преувеличения может сказать, что за это время стали они словно родные братья. Больше того, не каждый знает о своем брате столько, сколько они знают друг о друге, и не каждый доверится брату так, как доверялся – заслуженно доверялся – друг другу любой из этих людей, родившихся в разных концах нашей огромной Родины и полюбивших ее пуще души собственной…
Петя Ишутин ростом пониже Леонида, но силой, пожалуй, нисколько ему не уступит. Упрется – не колыхнешь, будто столб, врытый в землю. Целый год они маялись вместе в лагере для военнопленных, полгода с лишком партизанили в чужой стране: трудностей и опасностей было пережито столько, расскажешь кому – и не вдруг поверит… За все это время Леонид не слышал, чтоб Петя пожаловался, не видел, чтоб струхнул. Ни на миг не гас лихой блеск в его глазах, ни разу не клонилась голова, моля о пощаде.
Охранники в лагере прозвали Петю «Ротер Тойфель» – Красный Дьявол – и, как это ни странно, не на шутку побаивались его. Желая сорвать зло, немцы порой придирались к Пете ни за что ни про что. Навалятся всей сворой, хлещут плетьми, бьют дубинками. Но прикусит Петя язык и ни единого стона не издаст, чтоб слабостью своей палачей не порадовать, хотя полосатая куртка каторжника намертво прилипает к глубоким, кровавым рубцам на спине. А когда отпустят его истязатели – затянет во весь голос разухабистую частушку.
Друзья не раз уговаривали его затихнуть, притаиться, не дразнить убийц, но Петя смачно сплевывал, яро, словно необъезженный конь, поводил белками: «Двум смертям не бывать, одной – не миновать!..»
А потом, когда они вырвались на волю и слава о русских партизанах широко разошлась по селам Италии, там о «Ферро Пьетро» – Железном Петре – складывались легенды.
Родился и вырос он в маленькой сибирской деревушке, затерявшейся в густой тайге. Отец его, Матвей Тимофеевич Ишутин, по обычаю, издревле заведенному в этих краях, весной и летом пахал землю, сеял, косил сено, а осенью и зимой промышлял зверя в тайге.
К весне в клети набирались целыми охапками пушистые шкурки белок, горностая, соболя, черно-бурой лисицы. Однако высшей ступенью охотничьего искусства Матвей Тимофеевич почитал единоборство с медведем, общепризнанным хозяином тайги. Тут мало чуткого уха и меткого глаза, требуются хладнокровие, отвага. А этих-то достоинств у коротконогого, коренастого, как бортина, Матвея Тимофеевича с лихвой хватило бы и на пятерых. Быть мужчиной, по его убеждению, значило быть охотником. И понятно, что сына своего единственного он начал таскать в тайгу, когда тот был еще ростом поменьше хорошей двустволки.
Вступиться за мальчонку было некому, матушку свою он почти не помнил. Вот и воспитывал сына дядя Матвей на собственный манер. Никто, дескать, не рождается трусом или храбрецом. Но есть, мол, в человеке, как в любом другом живом существе, струнка такая: увидит злую собаку – деру дает, на забор карабкается, замахнется палкой недруг – безотчетно прикрывает лицо и голову… Чего только не вытворял дядя Матвей, чтоб выкорчевать из сердца своего наследника вот эти дурные замашки! Оставлял одного возле свирепо ощерившегося пса, прятался за кустом и, зарычав, как медведь, налетал врасплох на Петю…
Нет, не только быть смелым научил сына дядя Матвей. Петя по первому посвисту узнавал любую птицу, разбирал хитрую вязь следов в лесу, по шороху листьев, по хрусту валежника различал, какой зверь там идет. В любую пору дня и года он чувствовал себя в тайге, как в собственном доме.
Тринадцати лет он уже выходил на охоту самостоятельно, а еще год спустя принес свой первый настоящий трофей. Шкуру того медведя отец не стал сдавать в контору – оставил дома как память. Лежит она сейчас на полу у кровати его жены Вики. Каждое утро выпростает она маленькие тепленькие ноженьки из-под одеяла и погружает их в мягкий мех. Вика… Вспоминаешь ли ты, Вика, вот в эту минуту муженька своего? Или память о нем никогда, ни на миг не покидает твоего сердца?.. Вика, Вика… Провожала она Петю на станцию, заливалась слезами и все твердила, что не вынесет тоски, завянет, зачахнет. А когда паровоз прогудел в последний раз, так и вцепилась в мужа:
– И я с тобой! Я тоже поеду, Петюша-а!..
И впрямь, не иссушила ли, не загнала ли ее тоска в могилу? Жив ли, здоров ли отец, которому уже пошел седьмой десяток? Ходит ли, как прежде, в тайгу?.. Вика в последнем письме писала: «Скоро рожу тебе маленького солдата. Назову его Петей…» Благополучно ли прошли роды? Кто там растет – сынок или дочка?
Петя отнюдь не был бездумным разгильдяем, приговаривавшим на каждом шагу: жизнь – копейка, судьба – индейка, а все остальное трын-трава. Правда, в деревушке его называли сорвиголовой, а те, кто позлее на язык, хулиганом кликали. За два года он чуть не разнес вдребезги два трактора. Нет, нет, не с пьяных глаз, не на хмельную голову!..
В первый раз дело было так. Подъезжая к мосту, подхватил он мальчонку лет десяти, посадил к себе на колени и вручил ему баранку.
– Учись, пацан! Вырастешь, трактористом станешь. А в армии танки будешь водить. Слышал такую песенку:
Три танкиста, три веселых друга —
Экипаж машины боевой!..
Малец почувствовал себя на седьмом небе и – как вертанет руль! Покатился трактор с крутояра в речку. К счастью, Петя успел подхватить мальца и выпрыгнул вовремя.
Второй раз поспорил с плугарем. Надумал Петя загнать трактор на отвесную, будто скала, гору. Уже совсем было выжал до макушки, но заглох мотор, и трактор кувырком сорвался вниз. И на этот раз уцелел Петя, даже пальца не поцарапал.
В МТС ему устроили жаркую баню, сняли с трактора, перевели в ремонтную бригаду. Дома дядя Матвей выпорол девятнадцатилетнего сына сыромятным чересседельником. Стегал и приговаривал: «Молодец, молодец!..» Образумился Петя. Но не сыромятный ремень и не суровый отец вправили ему мозги, а Вика, соседская дочка. Парень, который до сих пор даже не замечал эту самую Вику, если же и замечал, то проходил мимо, обозвав ее насмешливо «рыжей», – этот самый парень вдруг разглядел, до чего же чудесные у девушки косы. Аж рот разинул. В самом деле, каким живым светом они переливаются, будто медь начищенная. Обожгут, коли поднесешь руку поближе. А глаза, а глаза-то у проклятущей – в каждом зрачке по сотне бесенят играет…
– Что ни говорите, братцы, а во всей Европе нет девки красивее моей Вики, – хвалится он, вспоминая родную Сибирь, родную деревню. – Италию вдоль и поперек прошел… И разве что одну похожую на нее встретил… Эх, а как целовалась Вика! Губы вспухнут… Скажи-ка, Сережа, – обращается он вдруг к Логунову, простодушно хлопавшему глазами, слушая его рассказ, – тебе-то случалось целоваться?
Логунов засмущался, будто красная девица.
– Да. Один раз с Амалией поцеловался…
– С Амалией? С Амалией Чезарини, говоришь? – Антон Таращенко вскакивает на ноги.
– Не я… – растерянно оправдывается Логунов. – Она сама поцеловала меня…
– Хо-хо-хо!.. – гудит довольный бас Антона. – В таком разе мы с тобой, значит, не только земляки, но и свояки, так сказать.
К Антону подходит «ярославский мужик» Иван Семенович Сажин и укоризненно смотрит.
– Думаешь, за это тебя жена дома по головке погладит?
– А может, и она не бездельничает, – говорит Антон беззаботно, как о чем-то самом обыкновенном. – Недаром сказывают: смазливая баба для мужчины, что мед для мух. И ты ласковое слово скажешь, и я комплиментом награжу. Эх, мол, Маруся, ножки же у тебя! Эх, Маруся, глазки… Сердце женское не камень, мигом растает. А если баба некрасивая, на нее никто и не взглянет. Я всегда советовал друзьям: хочешь мирно и счастливо жить – женись на дурнушке.
– Чепуху мелешь ты, Таращенко, – говорит Иван Семенович, сердясь. – Мою Аннушку, к примеру, увидишь – пальчики оближешь, и характером хороша, просто ангел, только крылышек нету. Дело, брат ты мой, не в том, красива или некрасива баба, а…
– А в чем?
– В сердце. У моей Аннушки сердце из чистого золота.
На глазах помолодел, ожил, даже разрумянился Иван Семенович. Видно, и впрямь любил он свою Аннушку юношеской беззаветной любовью, несмотря на почтенный возраст и на долгие, тяжелые годы разлуки. И столько чистосердечия было в его словах, что дружки его, люди зубастые, никогда не упускавшие случая посмеяться над слишком прямым и откровенным выражением чувств, над телячьими, так сказать, нежностями, невольно растрогались и не стали перебивать Сажина.
– Аннушка на всю деревню первая красавица, лучший садовод в колхозе. Если она запоет – не наслушаешься, слеза прошибает…
Изобьют, бывало, Петю Ишутина фрицы в лагере до полусмерти, так он идет после экзекуции и похабные частушки горланит, а Иван Семенович, когда попадал в лапы истязателей, жалобно постанывал: «Аннушка, умираю! Аннушка, спаси!..» За это его и прозвали «Аннушкой».
…Иван Семенович, как всякий потомственный крестьянин, ходит, крепко упираясь в землю – чуть согнув ноги в коленях, и смотрит всегда с прищуром, будто близорук. Но он вовсе не близорукий, он хитрый. И эта хитринка, словно бы лучиками, морщит углы его глаз. Увидит он на земле щепочку, подберет и за колоском, повисшим у обочинки на сломанном стебельке, нагнется, разотрет в ладонях – зернышки в карман. И чего только не найдешь в его оттопыренных карманах! Пакля, чтоб чистить винтовку, ружейное масло, спички, зажигалка, кремень и обрубок подпилка, даже отстрелянную гильзу не выкинет: жалко, дескать, вещь все же. Бывает, что у всех кончатся патроны, а у него их еще полные карманы, да и сыщется в нужный момент запасная граната. Когда приходилось взрывать мост или другое какое сооружение, он искренне жалел, будто это его собственное добро: «Ну, скажи, сколько труда надо будет, чтоб после войны починить этот мост? А мы… ба-бах – и в минуту все в небушко взлетает!..»
Но самая прекрасная черта в характере Ивана Семеновича – любовь к земле. Это чувство в нем сильнее даже любви к Аннушке. Погрузит, бывало, обе руки по локоть в свежевспаханную борозду и долго потом нюхает.
«Знаете ли вы, что самое дорогое на свете? – говаривал он, взвешивая в горсти ком чернозема. – Золото? Алмаз? Жемчуг?.. – И тут же сам отвечал тоном, не допускающим никаких возражений: – Земля! Она породила и золото, и алмаз… И нас с тобой породила. – Сажин прижимает сложенные ковшом ладони к носу: – Житом пахнет, изюмом пахнет. Ежели убьют, в могилу меня вниз лицом кладите. Буду лежать и чуять, как пахнет земля».
Он избегает всего, что может испортить другому настроение. Завяжется спор какой, стоит в сторонке и слушает молчком. Если спросят: «Кто хочет идти на задание?»– не выскочит вперед, не закричит «Я!». Но все, что ему поручат, выполнит, как надо. Если враг поднимается в атаку, он вроде бы перекрестится, шепнет: «Не поминай меня лихом, Аннушка!» – и неторопливо прицелится. Раздается команда «Огонь!», а он будто и не слышит – он занят своим делом и, пока не возьмет врага на прицел, даже не подумает нажать на гашетку…
А вот Сережа Логунов полная противоположность и Ишутину, и Сажину; хотя и родился в Сибири, на сибиряка он не похож ни капельки. Маленький, тщедушный, щелкнешь по носу – и душа вон вылетит. К тому же Сережа готов вспыхнуть, как сухой порох, из-за любого пустяка.
Леонид, увидев его в колонне военнопленных на дороге в Лугу, с недоумением подумал: «И зачем это ребятенка такого в армию взяли?..» Худой, болезненный. Пожалел тогда его Леонид: не жилец, дескать. Не сегодня, так завтра загнется парень. Но в груди этого невзрачного «цыпленка» билось орлиное сердце. Не будь Сережи, пожалуй, не стоять бы сейчас Леониду здесь, в кругу друзей… А кроме всего, Логунов был необыкновенно любознательным и памятливым хлопцем. Покойный Вася Скоропадов называл его Сережкой Феноменовым. И правда, феноменальный он человек. Языкам выучивался на ходу, в любой местности даже ночью разбирался, расстояния определял с удивительной точностью.
…Около Сережи, возвышаясь над ним почти на полметра, этаким Дон-Кихотом торчит Дрожжак. Надо сказать, что не только внешнее сходство, а и безрассудная неожиданность поступков роднит его со славным героем Сервантеса. Еще в лагере в эстонском городе Тапе он не однажды сердил и восхищал друзей этой своей особенностью. Никому не говоря, ни с кем не советуясь, три раза пытался бежать. И лишь в четвертый раз, уже вместе со всеми, добился цели.
Человек он обидчивый, но быстро отходит. Зла не помнит и ко всем питает искреннюю нежность. Постоять спокойно хотя бы одну минуту – для него истинная мука. Он сразу начинает моргать, двигать желваками, царапает ногтем углы губ, приглаживает бровь, щупает пальцем мочку уха.
…Леонид переводит взгляд на Антона. Таращенко засунул руки в карманы брюк и, задумчиво насвистывая, глядит на море. По внешнему виду никто не скажет, что этот человек, вот так же спокойно насвистывая, водил тяжело груженные машины по бесконечным дорогам Сибири в злую стужу, когда плевок, не долетев до земли, замерзает в ледышку. Скорее подумают, что имеют дело с белой косточкой, с дворянским сынком, катавшимся как сыр в масле.
Поэтому не диво, что Леонид спервоначалу никакой приязни не почувствовал к нему. Больше того, его бесила картинная красота лица и безмятежно ясный взгляд продолговатых глаз Таращенки. Ба! В плен попал, и хоть бы тень боли или горя в глазах. Скажешь, нет у человека забот и никогда-то их не бывало.
Хотя Леонид и не хотел знакомиться с ним, как-то Таращенко сам подошел и протянул руку:
– Антон.
– Из каких краев?
– Родился на Украине, жил в Сибири, а вот где голову сложу, пока что неведомо.
– Умирать, значит, собираешься? – спросил Леонид, хмуро посмотрев в его ясные безмятежные глаза.
– Нет, покуда не свернем шею врагу, умирать не собираюсь, – ответил Антон словно бы шутя.
А вон стоит Коряков. То на море смотрит, то оглядывает товарищей своих. Пожалуй, тоже вспоминает пути-дороги, оставшиеся позади. Но в разговоры не ввязывается. Такой уж он. Из него, бывало, и прежде клещами слова лишнего не вытянешь – молчун! Но в деле надежен, как скала. Рядом с ним Ефимов, Конопленко, Касьянов, Остапченко, Алимжанов, Кулизаде… Но нет с ними широкобрового, с глазами, как чечевичные зернышки, Муртазина. Нет парня с Арбата, Васи Скоропадова… Многих нет с ними, очень многих. Одни сложили головы на древней новгородской земле, другие сгинули в лагере в Эстонии, третьи – в поезде смерти, четвертые остались лежать в виноградниках Италии. В народе говорят: «Не бывает свадьбы без обид, не бывает похорон без слез». Всех жалко. А вот Ильгужа Муртазин ушел и словно бы унес с собой что-то самое живое из Леонидова сердца…
