Текст книги "Мексиканская повесть, 80-е годы"

Автор книги: Хосе Эмилио Пачеко

Соавторы: Карлос Фуэнтес,Рене Авилес Фабила,Серхио Питоль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Мнимая Леонора поведает о том восторге, какой вызвало в ней предстоящее путешествие. С самого приезда в Халапу она мечтала познакомиться с археологическими достопримечательностями Тахина. Прекрасный случай пригласить к себе кузину Грасиэлу. Тут, чтобы создать нужную для романа атмосферу, он заставит ее рассказать немного о своей семейной жизни, об отношениях с мужем, о том, как удалось ей за время брака смягчить многие его странности и предубеждения, для нее неожиданные. В крайнем случае, если Грасиэла не поспеет к празднику или ей вообще не захочется в Папантлу, они могут поехать с четой Веласко, с ними всегда хорошо. Она убедилась, что в компании они с мужем ладят лучше. Дальше она опишет, как, вопреки всем предположениям, они в конце концов поехали не с Грасиэлой и не с Веласко, а с Билли Апуорд, которая утром, перед самой поездкой, появилась у них дома в соломенной шляпе с огромными полями, подвязанной яркими лентами.

– Это была самая возмутительная встреча за все наше знакомство, – заметит потом рассказчица, вспоминая это вторжение.

Накануне вечером Билли позвонила по телефону и спросила, не может ли она поехать вместе с ними. Ей сказали, добавила она, что для нее оставили место в университетском автобусе, но она возразила, что не желает принять его.

И начиная с этого момента для создания романа достаточно лишь точно записывать дальнейшие события и разговоры. Как просто! Он может позволить себе некоторую вольность, передавая размышления рассказчицы об университетской жизни, о ее положении, о среде, где она вращается, но все, что касается героини, должно быть точно. Взяв со стола Джанни несколько карточек, он восстановил, стараясь следовать памяти, телефонный разговор.

– Не могу я ехать с этими актерами, – заторопилась Билли, уловив на другом конце провода желание возразить. – Они испортят всю поездку, ты не представляешь, меня просто убивает их вульгарность. Лучше я совсем не поеду. Не терплю я эти разговоры, эти шутки, этот хохот. Я заболеваю при одной мысли, что хоть на десять минут окажусь с ними взаперти. Клянусь тебе, я не выношу их. Но если я не поеду, ректор будет недоволен, а это для меня невозможно. Он через многих передавал мне, как заинтересован в моем присутствии на празднике. Конечно, ему и в голову не пришло, что его подчиненные засунут меня в один автобус с этой пантомимой. Уверена, что все это придумал…

Рассказчица прервала ее. Твердо и решительно объяснила, что они никак не могут взять ее с собой. В их машине поедут Веласко и еще ее кузина Грасиэла, приехавшая из Сан-Луиса. Пять человек; еще один – и всем будет крайне неудобно. Она постаралась как можно убедительнее оправдать свой отказ. При такой тесноте Билли будет еще хуже, чем в автобусе. Можно ведь поехать в какой-нибудь другой машине. Она не говорила с Торресами? Или с Росалесами?

– Никак не пойму, почему Веласко не могут поехать в собственной машине. Бензин хотят сэкономить?

Тон вопроса взбесил рассказчицу. И муж – а это будет он сам, увиденный глазами Леоноры, – разделил ее негодование, когда, вернувшись в гостиную, она передала ему телефонный разговор. Он словно сам услышал резкий, настойчивый и бесцеремонный тон Билли, не раз выводивший его из себя.

Раньше ему и в голову не приходило создать роман, где бы рассказчицей была женщина, его жена. Можно воспользоваться случаем и описать как бы увиденную ею мелочность окружающих их людей. Изобразить три-четыре персонажа, вроде тех, кто если не отравил ему существование полностью, то доставил немало неприятных минут. Он подумал также создать персонаж вроде негодяя Вальверде, которого знал в юности и которым уже воспользовался для рассказа о сахарной плантации и семействе Гальярдо, или вроде скудоумного Росаса, этого бесталанного журналиста, неизвестно как и зачем проникшего в университетский круг. Впрочем, это может позабавить его некоторое время, дать выход раздражению, вызванному мелкими пакостями этих глупцов, но неизбежно снизит уровень книги, придаст ей оттенок дешевой мстительности, чуждый главной теме, отвлечет его от злоключений Билли и в лучшем случае только потешит его злость.

Он может также заставить мнимую Леонору рассказать о впечатлениях от первого знакомства с Халапой, о его ухаживаниях и дальнейшем браке, о ее огорчении тем, что нет у них детей. Вдруг его поразила мысль, что рассказчица могла почувствовать себя обманутой, увидев происшедшую с мужем метаморфозу. Она вышла замуж за человека, который из подававшего надежды уже превращался в настоящего писателя, и вдруг – только потому, что остановился на неосуществимом замысле: мексиканских похождениях Билли, ирреальной истории, подаренной ему самой реальностью, которую простодушно пытался претворить в роман, покуда не потерпел крушение, – он решил ограничить себя случайными литературно-критическими статьями и эссе, докладами на университетских конгрессах в Соединенных Штатах, что означало бесконечное повторение общих мест, и самым жалким образом впал в праздность, способную толкнуть к интригам против Вальверде и Росаса. Полный крах! И при мысли, что рассказчица, чего доброго, станет распространяться о его литературном бесплодии, смотреть на мужа с презрением и снисходительной жалостью, не наделив его ни единой чертой, которая поставила бы его выше всяких там Родригесов и Вальверде, он так возмутился, что предпочел дать задний ход и сосредоточиться на первом решении: пусть она опишет памятный день сборов и отъезда в Папантлу и следующий, когда проходила коронация королевы и вручение приза победителю поэтического состязания.

Итак, вернемся в то утро, когда они, к своему неописуемому удивлению, увидели перед собой англичанку в огромной шляпе и с чемоданом. Она уселась за стол, где они завтракали вместе с Грасиэлой, и объявила сдавленным от спешкй голосом, задыхаясь и глотая слова – одновременно она пыталась освободиться от своей живописной шляпы и развязать ленты, запутавшиеся в волосах, – что сейчас решила дело с Веласко, она объяснила им, что Грасиэла тоже едет в Папантлу и всем вместе им в автомобиле будет слишком тесно. Веласко, подчеркнула она, не прочь что-нибудь сэкономить, бензин или свои силы. В первую минуту они воспротивились, но в конце концов она уговорила их поехать в собственной машине; они приглашали ее с собой, чуть ли не умоляли, но она отказалась, для нее сдержать данное слово – дело чести.

– Никто не наводит на меня такую тоску, как Веласко, – продолжала она, переведя дыхание и, очевидно, даже не заметив вызванную ее словами ярость. – Не знаешь, о чем говорить с ними. Но главное, я беспокоилась об этой девушке, приехавшей в Халапу. Всегда чувствуешь себя лишней, если путешествуешь с супружеской парой. Знаю это по опыту. Две женщины – совсем другое дело…

В этот момент появились и сами Веласко. Произошло общее замешательство. Веласко сказали, что, вероятно, не совсем поняли вчера план поездки. Но вообще все это пустое. Они поедут в своей машине. Почему бы не остановиться в Веракрусе и не пообедать всем вместе? Дальше рассказчица покажет, как взбесила ее наглость этой пролазы. С удовольствием опишет ответ Грасиэлы на непрошеное вмешательство, злорадно – вытянутое лицо Билли Апуорд, ее, тогда особенно заметные, бледные скулы, судорожные движения, отвратительно выкрашенные волосы, не то заискивающий, не то хищный взгляд, которым она их обводила, опершись подбородком на сложенные руки и как бы застыв в молитвенной позе; она слушала, не произнося ни слова, как Грасиэла пыталась объяснить ошибку, как рассказчица обвиняла в этом недоразумении ее, Билли, но так, словно все это говорилось о ком-то другом. Потом Билли налила себе кофе, взяла фрукты и принялась завтракать. Когда они выходили, Грасиэла, с первого взгляда невзлюбившая англичанку, объявила, что поедет в машине Веласко.

Он писал на карточке, взятой со стола Джанни:

Дорогой они в течение долгого времени не обменялись ни словом. Тяжелое молчание царило в машине. Билли вытащила из плетеной сумки огромную книгу, совершенно неподходящую для чтения в пути. Иногда она, не ожидая ответа, роняла, как бы для самой себя, замечания о лицемерии критиков, толкующих искусство как отражение реальности. Супруги не отвечали. Они чувствовали, что поездка испорчена. Им даже не хотелось разговаривать друг с другом. Оба раскаивались в своем слабодушии. Упрекали себя, что не сказали этой женщине прямо, что не желают с ней ехать. Еще одно проявление слабости, и эта разнузданная англичанка будет делать все, что ей в голову взбредет. Каждый раздумывал, как бы от нее избавиться на обратном пути. Пусть едет в автобусе с актерами! Пусть отправляется на грузовике! Или с Веласко, они тоже виноваты, что дали этой ведьме обойти себя! Он вдруг сказал жене, что можно воспользоваться поездкой, чтобы отдохнуть несколько дней в Теколутле, в том отеле, ще он жил перед поездкой в Рим и где, как он ей рассказывал, написал большую часть своей первой книги; она с восторгом согласилась, ведь с тех пор, продолжала она, подчеркивая каждое слово, как они поженились, им так редко удавалось побыть вдвоем; и после окончания празднеств в Папантле незачем торопиться в Халапу, у них еще остается несколько свободных дней.

Теперь ему казалось, что задача решена. Остается только точно следовать за событиями в том порядке, в каком их сохранила память.

Ожидание встречи с морем смягчило напряженность. Они с удовольствием перечисляли места, которые можно посетить, находясь в Папантле: Наутла, Теколутла, Сан-Рафаэль, Каситас; снова и снова говорили о намерении не торопиться в Халапу, о желании провести хоть несколько дней вдвоем. Бйлли притворялась, будто не слышит и поглощена чтением своей книги.

На подъезде к Веракрусу Билли захлопнула книгу и торжественно объявила, что терпеть не может Кранаха.

– Кого? – переспросила Леонора без малейшего интереса.

– Луку Кранаха, – отрезала Билли. – Ни его и никакого другого немецкого художника. Их мнимая выразительность меня отталкивает.

Воспроизводить все так, как было. Постараться не упустить ничего из происходившего в эти дни. Читателю неизвестно, как жили раньше герои: молодой писатель, который провел несколько лет в Европе и теперь читает в Халапе курс литературы; его жена, девушка из хорошей семьи в Сан-Луис-Потоси, преподавательница истории театра, от чьего лица ведется повествование, и эксцентричная англичанка, которую знал когда-то писатель в Италии и которая решительно не нравится его жене. Дать точную хронику поездки, где отразятся несколько ограниченные взгляды Леоноры. Эта ограниченность, этот чуть раздражающий провинциализм придадут истории, которую он собирается рассказать, ее истинный масштаб. Не надо излишнего драматизма, несоразмерной патетики, описаний прошлого, копаний в психологии – только факты. Во всей их наготе и необычности.

Как было условлено, они остановились обедать в Веракрусе. Подождали под навесом кафе Веласко и Грасиэлу. Чтобы освободить место для Росы Веласко, он снял со стула книгу Билли и стал проглядывать ее, сначала машинально, а потом так увлекся, что позабыл обо всем вокруг и о своих спутницах. Стоит ли описывать атмосферу кафе, праздничные звуки маримбы или цветы в парке, так восхитившие Билли? Пожалуй, стоит, но очень скупо, однако совсем исключать все это не следует. Голос Леоноры придаст повествованию провинциальный напет; в известном смысле роман можно будет назвать региональным, и в то же время тон этот окажется своего рода оболочкой, прикрывающей событие достаточно загадочное. В сущности, чтобы достичь задуманного, он должен ограничиться немногими фактами, кое-какими разговорами, возникающим порой молчанием или напряженными паузами, и если он опишет несколько подробнее сцену с альбомом Кранаха, то лишь затем, чтобы показать, какую обстановку создавала вокруг себя Билли до самого своего конца.

Вот с этим-то Джанни и не мог согласиться, ему трудно было что-либо понять, ведь он не видел Билли в этот период ее жизни; не соглашался Джанни и когда он говорил, что еще в римские времена были в ней черты, предвещавшие ее будущие превращения. Для этого надо было знать, чем она кончит. Только его свидетельство имело вес: он близко знал англичанку и в Риме, и в Халапе.

А тогда в Веракрусе наступила минута, когда он оторвал взгляд от книги, показал остальным репродукцию и сказал:

– Я видел оригинал в Будапеште. Он произвел на меня огромное впечатление. Я не раз возвращался в музей ради нескольких выдающихся полотен. И всегда подолгу стоял перед этим чудом. Картина маленькая, но как глубока по замыслу; и есть в ней какая-то аномалия. Посмотри-ка хорошенько! – сказал он Билли, сидевшей рядом. – Посмотри!

– Что я должна смотреть? – спросила та с неудовольствием, почти с отвращением.

– Картину, разумеется! Смотри, если закрыть старуху рукой, лицо юноши совершенно меняется. Он может быть мистиком, посвященным, «невинным» в прямом смысле слова. Его мысли чужды мерзостям земной жизни. Убери руку, открой старуху, взгляни на монеты, которые она дает ему, и все повернется по-другому. Осталось ли что-нибудь возвышенное в его лице? Нет, только расчет, жадность, притворство. Наверняка уже представляет себе камзол, который купит на эти деньги, чтобы вечером покорять девиц в портовой таверне, или разгул, которому предастся в самом низкопробном лупанарии, чтобы очистить свое тело от зловония старухи. Взгляд, устремленный на жалкую беззубую женщину, полон ехидства и насмешки. Закрой опять старуху, и негодяй превратится в серафима. Вот интересно было бы сфотографировать несколько пар, потом отделять одно лицо от другого и смотреть, как меняется выражение…

В тот день Билли следила за его руками, то закрывавшими, то открывавшими книжную страницу, словно зачарованная. Переводила взгляд с его рук на картину, потом с отсутствующим видом смотрела в парк, словно могла воспринимать лишь слепящий свет солнца и темные тени. Наконец, как будто пришла в себя, схватила книгу и резким движением сунула в плетеную сумку. Пронзительным, надтреснутым голосом, еще больше подчеркивающим иностранный акцент, она заявила, что не понимает, как можно подходить к произведению искусства с такими критериями, что поражена его вульгарностью. Она давно уже подозревала, что, живя в Европе, он познакомился с ее культурой весьма поверхностно, и с сожалением убеждается, что Халапа и от этого не оставила даже следа. Европа, торжествующе продолжала она, может многому научить того, кто сам кое-чем обладает, она способна развить личность, но не создать ее заново. Нельзя научить слепого видеть живопись.

Они уже кончили обедать. Бестактная выходка Билли даже развлекла его; в этих внезапных буйствах было нечто пародийное, почти карикатурное. Кто-то, не то Гильермо Веласко, не то он сам, предложил прогуляться по набережной, чтобы разрядить обстановку и прекратить этот похожий на карканье крик. Билли решительно отказалась. Она предпочла остаться за столиком, заваленным пустыми тарелками, пивными бутылками, скорлупой лангуст, и принялась подправлять пилочкой ногти. После прогулки они встретились в парке; пахло цветами лаврового дерева. Билли объявила Веласко, что дальше поедет в их машине.

– Потому что в вашей невыносимо бензином воняет, – сухо сказала она Леоноре.

Он должен был описать эту сцену, которая ясно показывала атмосферу назревающего скандала, какую умудрялась создать Билли без всякой видимой причины. Остальной путь был истинным наслаждением. Оба, и он и Леонора, хохотали до слез над неуместной яростью Билли, над незадачей бедняжки Грасиэлы: захваченная врасплох неожиданным решением, она не успела пересесть в их машину. Каким намеком мог он так разобидеть Билли? Какое больное место задел? Разница в возрасте у этой пары на картине? Рауль как-то сказал, что Билли старше его на три-четыре года. В этом месте рассказа, кажется, впервые будет упомянут Рауль, и то бегло, без намерения сделать его одним из героев. Просто упоминание о нем, о его жизни в Риме, браке, к которому его вынудило рождение ребенка, появлении Мадам, бегстве Рауля, смерти ребенка, борьбе между хозяйкой и служанкой и, наконец, об изгнании Мадам вместе с ее птицами из дома, где Билли прожила еще несколько лет почти в полном одиночестве. Да, Рауль, наверное, был несколькими годами моложе своей жены, но кому могло прийти в голову связать это с жестокой картиной Кранаха. Любовь, купленная за деньги? Еще нелепее! Во всяком случае, когда они познакомились в Риме, Рауль мог считаться сравнительно обеспеченным молодым человеком, а она была студенткой, едва сводившей концы с концами.

Ему захотелось поделиться с женой этим новым планом романа о поездке в Папантлу с Билли Апуорд, но она так сладко спала, что жалко было будить ее. Теперь он подошел к тому, о чем, пожалуй, хотел бы забыть. И тут все, что произошло в те два дня и что он набросал на карточках, вызвало в нем растерянность и тревогу. Может быть, в этом романе, где он сделает рассказчицей женщину, похожую на Леонору, ему удастся смягчить свое чувство вины, душевного смятения, но только если ни о чем не умалчивать; рассказывать о событиях не так, как они действительно происходили, значило бы рассказывать другую историю. Ему очень хотелось бы, чтобы его замечание о влюбленной старухе так не задело ее, хотелось бы говорить ей только приятное. Ведь никто не был так чувствителен к похвалам, как Билли Апуорд. Тщеславие доводило ее до потери рассудка, она требовала лести и смаковала ее с упоением. Она могла неделями повторять одобрительную фразу о ее туалете, о восточном разрезе ее глаз, о ее чувстве стиля, об умении приготовить какое-то блюдо, о твердости ее характера. Эти отнюдь не бесспорные замечания, насколько он помнил, доставляли ей почти физическое наслаждение. Нет, думал он, никак нельзя винить себя за слова о картине Кранаха, уж он – то знал, что не было у него ни малейшего намерения обидеть Билли, что, рассказав, как открыл для себя эту картину в Будапеште, он лишь объяснил, чем поразила она его позже, вот и все. И упрекнуть себя он мог лишь в том, что они с Леонорой обрадовались, когда Билли, рассердись, освободила их от своего присутствия. Но это была такая ничтожная, такая невинная месть за ее утреннее вторжение.

Он уже не помнил, почему они приехали в Папантлу много позже, чем Веласко. В центре городка их оглушил несмолкаемый шум празднества. Лотереи, проигрыватели, ансамбли поп-музыки, электрические гитары, тысячи звуков, подхваченные орущими громкоговорителями. Совсем не того ждал он от встречи с Папантлой, по воспоминаниям представлявшейся ему чуть ли не аркадией. Войдя в вестибюль отеля, расположенного посреди этого бурления, они натолкнулись на Билли. Она буквально утонула в продавленном кресле. Они достаточно привыкли ко всем ее сценам, выдумкам и причудам, но все же его испугало полное изнеможение, написанное у нее на лице.

– Этот шум доконал меня. – Пожалуй, впервые за все время их знакомства в голосе Билли звучала подлинная боль. Она сказала, что сама не понимает, зачем добивалась этой поездки. В дороге ее укачало; голова раскалывается, наглоталась аспирину, но ничего не помогает.

– Почему бы тебе не прилечь? Может быть, просто надо отдохнуть?

– С самого начала, с той минуты, как решила ехать, – продолжала Билли, – я делала ошибку за ошибкой. Когда мы переправлялись через реку, я чуть не бросилась в воду, чтобы сразу со всем покончить. Я никому не нужна, никому не интересно, что я делаю и чего не делаю, и меньше всех мне самой. Господи! Хоть бы кто-нибудь решил вернуться в Халапу и взял меня с собой! Для этого я здесь и сижу. Всех спрашиваю… Но пока без толку.

Он опять подумал, что первый раз видит ее в глубокой, непритворной тоске, без ненужных исповедей, самолюбования и театральных жестов, за которыми обычно следовал истерический припадок. А может, это ему кажется только сейчас, в Риме, когда он сотый раз пытается записать историю этого давнишнего происшествия в Папантле? И он воображает и придумывает для своей ускользающей, неуловимой героини чувства и достоинства, каких на самом деле не было?

– А почему бы не попробовать вернуться автобусом? – 1 предложила Леонора. – Если хочешь, мы проводим тебя на станцию.

– Я была там. Нет мест. Надо ждать до завтрашнего вечера. Не знаю, что и делать, – добавила она с невероятным для нее смирением. – Не надо было мне ехать.

Они с Леонорой поднялись к себе в номер принять ванну и передохнуть перед тем, как пойти на представление мимов из Халапы. Билли осталась в вестибюле, надеясь найти добрую душу, которая увезет ее из этого ужасного места. Потом ни он, ни Леонора не могли вспомнить, присоединилась ли Билли к обществу, присутствовала ли на спектакле в театре или на ужине, который был дан в тот вечер, или на экскурсии следующим утром к пирамиде Тахина. Ему казалось, будто она промелькнула, как молчаливая тень, в стороне от группы. Но если это была Билли, подумал он, как же могли они не заметить ее, не услышать ее стонов и жалоб на свои несчастья, на личную трагедию или по крайней мере на москитов, от которых там не было спасения, на сырость, на шум рядом с отелем, на тяжелую пищу – в общем, на что угодно?

К концу каникул он понял, как изменились, и к худшему, их отношения с Джанни и Эухенией: они перестали приглашать их с собой, больше не ходили вместе обедать. Часто он слышал, как супруги назначали по телефону встречи, однако не считали нужным хотя бы из вежливости позвать и их тоже. Как-то, уже в последнюю неделю их римской жизни, в один из редких вечеров, когда они ужинали вместе, он заметил, что хозяева ведут разговор только друг с другом. Они долго обсуждали по-итальянски ремонт квартиры, намеченный на ближайшее время. Язык устранил из беседы Леонору, а тема – их обоих; они говорили о маляре, плотнике, электротехнике, о ценах и материалах, о том, какие неудобства придется терпеть целые три недели, упрекали друг друга, что хватились так поздно, когда ремонт потребуется большой, а цены неимоверно возросли, со страстью вдавались в мельчайшие подробности, воздвигая непреодолимую стену между собой и гостями. Он постарался восстановить в памяти дни их пребывания в Риме и понял, что стена эта росла постепенно, а укрепилась за последние две-три недели. Совместная жизнь, подумал он, в конце концов все испортила. Не надо было столько времени оставаться в этом доме. Они злоупотребили вниманием хозяев, и он понял это слишком поздно. Следовало остаться лишь на несколько дней, пока они подыскали бы подходящий отель, и не мешать семейной жизни супругов. Еще бы они не надоели Джанни, если маленькая комнатка, служившая ему кабинетом, была занята чужими людьми – и всякий раз, когда ему требовалась бумага, карточка или книга, приходилось стучаться и спрашивать, можно ли войти. Его самого такое положение совершенно выбило бы из колеи.

Но все-таки, думал он, слушая, как рассуждает Леонора об итальянской кухне и культуре, очевидно не замечая, как их отодвинули в сторону, что-то, вероятно, произошло в тот день, когда они заговорили о Билли; какое-то недоразумение, и он, конечно, должен разъяснить его. Он вспомнил горькую фразу Джанни о жестокости мексиканцев по отношению к Билли. Странно, ведь Джанни никогда не принадлежал к близкому кругу Билли, она всегда считала его типичным итальянцем, заурядным хвастунишкой, который использовал «Орион», чтобы красоваться перед иностранными девицами, осаждавшими издательство. Возможно, в тот вечер Джанни просто был дурно настроен – и любая тема вызвала бы у него раздражение. Необходимо все выяснить. Как знать, не рассердило ли Джанни его намерение написать роман, в котором будут выведены их старые друзья. Надо объяснить, что именно щепетильность не давала ему так долго приступить к роману и что, возможно, потому и потерпел неудачу замысел, что речь шла о точной записи, о строгом изложении фактов, отчасти чтобы и самому попытаться понять происшедшее. Он не допустил бы никаких истолкований; это была бы повесть, вообще лишенная оценок.

Воспользовавшись первым подходящим случаем, когда они вернулись домой после завтрака, во время которого лишь за кофе нехотя обменялись несколькими словами, он начал разговор. Он хотел было рассказать им о своем плане, возникшем теперь, на свободе, о намерении сделать рассказчиком женщину вроде Леоноры, не слишком близкую к главной героине, и тем самым увеличить расстояние между собой и изображаемыми событиями, но из какой-то стыдливости предпочел не говорить о содержании романа, а также о том, как Билли навязалась им в попутчицы, или о сцене в Веракрусе по поводу картины Кранаха. Джанни был так впечатлителен, так остро воспринимал – кто знает, благодаря какому опыту! – положение иностранцев в Мексике, что он предпочел опустить эти подробности.

Начал он с того, что не испытывал никакой враждебности к Билли. Хотя, по правде говоря, с ней стало трудно общаться: смерть сына и уход Рауля подействовали на нее очень тяжело. Он подчеркнул, что всегда замечал некую аномалию в любовных отношениях этой пары, еще с тех пор, как впервые увидел их вместе в этой самой квартире; нелепо обвинять мексиканцев, как бы небрежно и бестактно они ни обращались с Билли, в тех разительных переменах, которые с ней произошли. И он, и все, кто ее знал, были растерянны и потрясены этим; и еще он добавил (хотя это была ложь) о всеобщем сострадании к ее несчастьям. Никто в Халапе не был ей врагом, пусть Джанни поймет это. Кое-кого раздражала ее резкость, вот и все. Он и Леонора были с ней до конца, или почти до конца.

И он рассказал о состязании поэтов в Папантле.

Каждая сцена так четко вставала в памяти, что он на минуту подумал, уж не наделил ли его выпитый ликер способностью прозревать все насквозь.

Вновь возникли в памяти прогулки по Папантле и экскурсия в Тахин. Но образ Билли ускользал. Неужели она осталась в отеле, подавленная, угнетенная до такой степени, что даже не нашла сил бежать от этого ярмарочного шума? А может быть, бродила по улицам в поисках машины, и тогда вечерняя встреча была не столь странной и неожиданной, как показалось тогда всем, включая и его самого. Это предположение пришло ему на ум только сейчас, оно как будто могло кое-что прояснить, поэтому стоило использовать его в рассказе. Он не помнил, чтобы Билли участвовала в прогулках, но почему-то не мог решительно утверждать, что ее с ними не было. Леоноре казалось, будто она видела, как Билли собирала какую-то траву неподалеку от пирамиды; другие, Веласко например, клялись, что она была вместе со всеми, но точно не могли сказать, где именно.

Зато он поразительно точно помнил всю вечернюю церемонию: коронацию королевы и вручение приза поэту-победителю. Он видел себя на эстраде под экраном местного кинотеатра, видел Леонору, других преподавателей из Халапы, представителей муниципальной власти, королеву, окруженную принцессами, и – совсем рядом! – Билли Апуорд. Все сидели на неудобных плетеных стульях.

Церемониймейстер в речи, полной избитых риторических красот, представил соревнующихся, королеву и поэта, а в это время Билли, не обращая внимания на раздающиеся со всех сторон призывы к тишине, громким голосом, важно и печально объясняла ему, что последние дни готовилась к литературному конкурсу мирового значения, что поэзия для нее – все. Жизнь отдана тому, чтобы читать поэзию, творить ее, неустанно искать. Поэзия для нее единственная подруга. Она пишет до глубокой ночи. Случалось, начнет утром и не остановится до следующего утра. Она чувствует, как поддерживает, ведет и защищает ее от мирских тревог сила тридцати высоких умов, которые на недостижимой горной вершине предаются медитации и молятся за нее. Отец ее был человек суровый, не способный выражать какие-либо чувства; северный аскет, на свою беду укрывшийся в Малаге. Никогда она не видела проявления отцовской любви, ни разу он не обратился к ней с ободряющим словом, но часто осыпал упреками. Она боялась говорить ему о своих литературных опытах, слишком хорошо она знала, что не встретит ничего, кроме насмешек. Человек нечувствительный к радостям жизни! И вот люди, присутствовавшие при его кончине, написали ей, что за несколько минут до смерти он попросил, чтобы ему принесли ларчик слоновой кости, что хранился под замком в ящике письменного стола. Отец сказал, что в свой смертный час хочет, чтобы рядом с ним было самое для него дорогое, а оно заключено в этом ларце. Все подумали, что он берег там какой-нибудь особо важный документ или драгоценный камень. Ему вложили в руки ларец, он благоговейно прижал его к груди и умер с выражением полного спокойствия, почти радости на лице (голос Билли перешел в елейный, свистящий шепот, его не заглушал даже оркестр, игравший вальс. Билли добилась, что на сцене никто уже и не пытался заставить ее замолчать, напротив – все заинтересовались рассказом). Когда удалось взять из рук мертвеца изысканно отделанный ларец и открыть его, общее удивление не знало границ: там хранились лишь несколько тщательно сложенных тетрадных страничек. Это были первые опубликованные ею стихи, и он, несмотря на артрит, искалечивший его пальцы, превозмогая боль, терпеливо переписал их собственной рукой.

– Так я узнала, – голос ее зазвучал торжествующе, – что самым дорогим на земле была для него моя поэзия. Это заставило меня продолжать, обязало творить. Скоро я прочту тебе свои новые вещи, неважно, что ты не поймешь их.

Он умолк. Подошел к окну, распахнул его и с наслаждением стал всматриваться в панораму уходящих вдаль крыш; то же чувство он испытал несколько дней назад в Пинчо. Есть в воздухе Рима необыкновенная чистота: как четко обрисованы сосны, фонтаны, памятники, дворцы, видны улицы и переулки. Весь город кажется уменьшенным, возникшим на специально созданной сцене. Он снова вспомнил первые впечатления давнишних лет: прозрачность и бросающаяся в глаза искусственность города и вместе с тем его могучая естественность. В его священном сиянии даже необычное явление, чрезвычайное событие может показаться заурядным, лишенным значительности, серьезный поступок – обернуться мимолетным приключением, а драма разрядится, утратит свое напряжение, как бы ни была пышна ее декорация. Да и что, собственно, для него означает невежливость Джанни, его притворное равнодушие? Ничего! Ни неудачу, ни поражение… Он понял, что, вопреки его утверждениям, ошибкой было уехать из Рима, отправиться отсюда в Будапешт, в Лондон, вернуться в Халапу. Без сомнения, останься он здесь, все пошло бы по-другому. Он снова почувствовал себя молодым, как в первые после приезда дни, впереди было будущее, ожидавшие его свершения, вера в себя. Он станет писателем. Снова станет писателем. Поведает о своей жизни в Риме. Будет автором рассказов и романов, которые превратятся в прекрасные, волнующие притчи о нашем мире.