Текст книги "Мексиканская повесть, 80-е годы"

Автор книги: Хосе Эмилио Пачеко

Соавторы: Карлос Фуэнтес,Рене Авилес Фабила,Серхио Питоль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

«Сейчас там ночное бдение», – подумал он, быстрым шагом возвращаясь домой по уже совсем пустой улице Корсо.

Через несколько дней исчезли боли в горле и за ухом, и он перестал боязливо ощупывать опасное место и разглядывать себя в каждом попадавшемся на пути зеркале. Сам того не заметив, он втянулся в обычную жизнь выздоравливающего иностранца, который поселился в Риме, интересуется его культурой, его прошлым, а также будущим, ожидая от него почти немедленных перемен. Он читал и писал без устали. Даже холодность первых полученных от матери писем не ослабила ни его радости, ни внезапно охватившей его жажды деятельности.

III

Он обосновался в Риме. Казалось бы, логичнее было остаться в Лондоне, принимая во внимание, что читал он тогда в основном английскую литературу и даже на расстоянии сроднился уже с городом и его обычаями, либо в Париже, чья красота его ошеломила и откуда он,‹ может быть именно поэтому, сбежал через несколько дней. Ни один из этих городов не был овеян такой печалью и чувственностью, как нищий, прединдустриальный, ожидающий экономического чуда Рим, так созвучный душе человека, который живет лишь затем, чтобы ждать смерти. Возможно, повлияло и его желание поделиться с Раулем опытом своей заграничной жизни. И еще, как понял он позже, то, что здесь жила когда-то Эльза.

Проезжая через Халапу, он позаботился получить адрес Рауля. Они были – сколько раз можно это повторять – друзьями детства, школьными товарищами, хотя Рауль был на два-три года старше. У них были какие-то общие родственники. В отрочестве они обменивались книгами. Вероятно, Рауль и оторвал его от «Леоплана» и романов Феваля, которые временами читал ему отец, желая приохотить к чтению. Рауль заставил его начать с Диккенса и Стивенсона, с годами вернуться назад к елизаветинцам и в конце концов дойти до поколения Одена. Рауль обладал особыми качествами: он умел каждого вовлечь в работу, расшевелить, заставить раскрыть лучшие свои стороны. Это был прирожденный учитель и организатор. В старших классах он создал дискуссионный кружок, где каждую неделю они беседовали о прочитанных книгах и писателях. Тут он научился писать заметки и обсуждать их с товарищами, и это дало ему больше, чем любой из курсов, которые он прослушал позднее, когда чередовал изучение законов с занятиями на факультете философии и литературы. Потом, в Мехико, неизвестно почему, они виделись редко. Рауль приехал на два года раньше, чем он, изучать архитектуру, и они лишь случайно встречались на вечеринках. Никогда не уговаривались вместе пообедать, пойти в кино или просто повеселиться. Зато во время каникул, в Халапе, они снова становились неразлучны. Рауль, как он всегда признавал, был все эти годы его учителем; это он подстрекнул его писать и сам писал очень забавные пародии. Он собирался работать, говорил Рауль уже тогда, не столько как архитектор, а как эссеист, исследователь формы. Еще до отъезда из Мексики его познания в области искусства были поразительны. Несомненно, пребывание Рауля в Италии побудило его осесть в Риме и отказаться от туристического кругосветного плавания, которое он замышлял, покидая Мексику. Приехав в Рим в середине этого знойного лета 1960 года, он почти сразу отправился по полученному адресу. Рауля не было. Привратница, изучив его невообразимо наглым взглядом, заявила, что его друг проводит лето в Венеции. Заглянув в книжечку с записями, она подтвердила: всю корреспонденцию ему пересылают в American Express; адреса он не оставил, потому что собирался работать и не хотел, чтобы ему мешали, добавила она с укоризненным видом. Во время одной из своих поездок, когда он побывал в Ферраре, Падуе, Венеции и Триесте, – ее маршрут и обстоятельства он помнил так, словно все произошло вчера, – он оставил Раулю записку в венецианском бюро American Express и попросил сообщить свой адрес или телефон, чтобы, возвращаясь из Триеста, он мог Рауля найти. Когда через два-три дня он снова проезжал через Венецию, его ждала открытка с адресом, подписанная некой Билли Апуорд. Рауль, писала она, сейчас находится в Виченце, но они ждут его возвращения на этой неделе.

Адрес на открытке привел его к дворцу, спрятанному за высокими стенами, на одном из отдаленных от центра канар лов.

– С главного" фасада войти невозможно, весь нижний этаж затопило, – не без легкого иностранного акцента сказала ему женщина, очень загорелая, с канареечного цвета волосами, когда служанка привела его на внутреннюю террасу здания. – Очень жаль, но, кажется, реставрация обойдется слишком дорого. Есть, правда, одна опасность: фундамент так осядет, что весь дворец рухнет. – И она залилась резким смехом, похожим на карканье; можно было подумать, будто мысль о возможном несчастье доставляет ей удовольствие. – Вы земляк Рауля, да? Так я и думала. Он застрял в Виченце, бедный трудолюбивый мальчик, готовит работу о Палладии. Просил задержать вас до его возвращения.

– Спроси лучше, Билли, не хочет ли он выпить вина, – сказала другая женщина, значительно старше, теплым низким голосом, с акцентом, сразу выдающим ее карибское происхождение; женщина, скрытая огромными темными очками, цветными кремами и волнами ярких тканей, из которых выглядывали только руки и часть лица. Она раскинулась на чем-то вроде кушетки из кожи и алюминия. Это была Тереса Рекенес. – Предложи ему глоток вина, чем развлекаться, описывая разрушение моего дома.

– Это не совсем ее дом, хочу уточнить. Тереса заключила контракт на это здание на девяносто девять лет. Но муниципалитет не дает разрешения на реставрационные работы, – объяснила, хотя ее никто не спрашивал, женщина с канареечными волосами. – Весь нижний этаж надо очистить, а это огромные расходы. Они тут задумывают глобальный план спасения Венеции… Но вы знаете итальянцев: возможно, когда они наконец этот план примут и захотят претворить в жизнь, Венеции уже не будет, останется лишь прекрасное воспоминание, новая Троя.

На женщине по имени Билли были белые брюки и блуза из светло-желтой восточной ткани, резко подчеркивающей цвет ее волос. Но для такого туалета она была немолода. Нашел ли он ее красивой? Нет, ничуть. Как сами женщины, так и их обрамление показались ему чересчур экстравагантными, а стиль этой Билли уж очень вызывающим и неестественным. У нее были какие-то судорожные, развинченные движения. Когда она наливала виски, все ее тело словно сотрясали электрические разряды.

Вот так он ее увидел первый раз в саду дворца. В Венеции! Было от чего почувствовать себя словно на съемках кинофильма. Искусственное поведение обеих женщин еще усиливало ощущение ирреальности.

– Из той вон лоджии великолепный вид. Мне нравится смотреть, как кружат чайки; они напоминают мне попугаев моей родины, – сказала женщина в очках, не двигаясь с места. – Проводи его, Билли! Не возражаешь?

Они направились в угол сада, где высилась галерея, выходившая с одной стороны на маленький канал, а с другой – на крошечную, дивной красоты площадь. Через несколько минут к ним присоединилась Тереса.

– Вот на этой самой набережной Пресвятой Девы, – показала она, – сожгли когда-то колдунью, хотя тут их было не так уж много. Венеция город слишком плотский, чтобы общаться с потусторонним миром. Таинственности тут не найдешь, одни лишь выдумки на потребу немцам и англичанам. Слишком много красок, слишком много легкомыслия, чтобы можно было поверить в существование иной жизни. Возможно, я ошибаюсь; пожалуй, кому-нибудь удастся проникнуть в душу города, и здесь нужен особый путь поисков, но только не связь с сверхчувственным миром.

– Не обращайте на нее внимания. Моя подруга хочет побесить меня. Этим она занимается каждый день. И все потому, что я пишу новеллу о магическом базисе Венеции.

Его пригласили позавтракать. Тереса довольно долго отсутствовала. Когда она появилась в столовой, ее трудно было узнать. Сняв с себя кремы, очки, цветные покрывала, она оказалась красивой женщиной чуть старше сорока, с роскошным плотным телом, которое постоянно пребывало в каком-то неуловимом грациозном движении, так что казалось, от всей ее фигуры веет чувственностью. Они сказали, что Рауль почти каждый вечер звонит им из Виченцы. Если завтра позвонит, они наверняка смогут точно узнать, когда он вернется; Рауль говорил, что очень хочет с ним повидаться. Через несколько недель они все вернутся в Рим. Он ушел из этого дома ошеломленный! С ближнего моста взглянул на великолепный фасад с распахнутыми дверьми главного входа, куда упорно и беспощадно врывались волны, поднятые проходящими лодками. Сквозь окна, задернутые плотными шторами, ничего нельзя было разглядеть, только в окне комнаты с балконом смутно виднелись хрустальная люстра, кресло, кажется плетеное, небольшая картина и верхняя часть книжной полки. Потрясенный необычными впечатлениями, он пытался вообразить, какой представляется жизнь из такого дома. Он только что познакомился с Билли Апуорд и Тересой Рекенес и все же решил не оставаться. Весь вечер он провел у себя в отеле с мучительной головной болью; не выдержав, отправился на вокзал и купил спальное место в римском ночном поезде.

И, конечно, осенью они стали видеться. Очень часто! Чем ближе они знакомились, тем острее становилось странное впечатление, которое произвела на него Билли при первой их встрече. В римском поезде, еще не очнувшись от изумления, что ему удалось – пусть ненадолго – проникнуть в заповедный уголок, до тех пор казавшийся недоступным, он вспомнил наигранную горячность англичанки или, вернее, ее пафос, обращенный на совершенно неподходящие предметы; ему показалось также, что ей слишком нравилось демонстрировать свою непримиримость. Ее заботы о печальной судьбе Венеции никак не согласовались с безмятежным спокойствием венесуэлки, сожалевшей, что сожгли так мало колдуний.

Настало время, когда он и одного дня не мог провести, не повидавшись с ними. Щедрость Тересы Рекенес позволила им основать небольшое процветающее издательство. Они публиковали американских и английских поэтов, молодых итальянских рассказчиков, а главное, испано-американских авторов. Это были строгие по стилю тетради, на великолепной бумаге, отлично иллюстрированные; самая объемистая из них не превышала ста двадцати страниц. Они приступили к работе прошлой осенью и подготовили уже достаточно материала. Вскоре должен был появиться венецианский рассказ Билли. Рауль немедленно пригласил его печататься и принять участие в редакционном комитете.

Необходимость выпускать по тетради каждый месяц предоставила Тересе удобный случай раздавать должности и жалованье симпатичным ей людям. Все издания были двуязычными: в одних случаях делался перевод на испанский, в других – на итальянский. Эмилио Борда, колумбийский философ, занимался работой типографии и переводами на испанский; Джанни переводил тексты на итальянский. Первый кризис в издательстве возник в связи с уходом Эмилио. Ему-то и принадлежала идея выпуска тетрадей. Когда Эмилио ушел, он мог по реакции остальных сотрудников и друзей судить об их резкой неприязни к Билли. Все обвиняли в разрыве не Рауля, а ее. К тому времени, когда Эмилио порвал с «Орионом», он уже прожил в Риме больше года. С этого дня вдруг сразу почувствовались неуверенность и разочарование в работе. Когда издательство закрылось окончательно, он уже уехал, но знал, что никто не был особенно удивлен: духовная общность распалась уже давно.

О, какой невыносимой она бывала, какой упрямой и вздорной! А может быть, так казалось из-за их позднейших отношений в Халапе? Работать в издательстве значило непрерывно выслушивать ее замечания, которые с развитием дела все больше отдавали отталкивающим победоносным самодовольством.

Личность ее не так легко было определить. Даже Эмилио, никому не позволявший над ним главенствовать, признавал за ней своеобразие иных суждений, недюжинный ум, широту знаний: опера вообще и особенно оперы Моцарта; романтическая музыка, прежде всего Шуман; средневековая испанская литература; Шекспир; итальянская культура в целом; вся мировая живопись. Он уже говорил о страхе, который внушала ему Билли; но она вызывала и восхищение, которое отчасти питалось тем, что он познакомился с ней во внутреннем саду венецианского дворца, и, главное, тем, как много сделала она для его развития, продолжив труд, начатый Раулем в отрочестве, хотя с Раулем он познал счастье ученичества, а с Билли, приобщавшей его к культуре, – горечь подчинения. Возможно, что его знание Италии углубилось и очистилось, что он мог теперь, благодаря общению с ней, наслаждаться живописью и даже созерцанием пейзажей, но, испытывая эти восторги, он никогда не мог отделаться от чувства неловкости и досады. Билли была до нелепости слишком англичанкой, слишком наставницей.

– Меня мучает совесть, что я вышла замуж за иностранца. Когда я узнаю цифры рождаемости пакистанцев или ямайкинцев в Англии, я думаю, что мой долг подарить родине белого сына, чистокровного англичанина, – таково, например, было заявление, которое она без конца повторяла в тот день, когда Тереса Рекенес пригласила ее на свадьбу своих близких друзей, доминиканцев несколько мулатского вида. Только такого рода замечания Билли способны были взбесить Рауля: оливковым цветом и чертами лица он походил скорее на пакистанца, чем на мексиканского индейца. К тому времени они уже больше года были в любовных отношениях.

Однажды они должны были встретиться с рекомендованной им миланской слависткой. Эмилио, Рауль и он собрались в очень шикарном и неприятном кафе на улице Венетто. Рауль был в отвратительном настроении. Случайно разговор зашел о недовольстве доминиканцев откровенно враждебным отношением Билли. Рауль возразил, что, все это преувеличено. Может быть, бедняги просто закомплексованы. Не хватало еще, чтобы мы не могли свободно говорить о цвете кожи. А чего они, собственно, хотят? Сойти за арийцев? Почему не примут естественно свое положение метисов?

– А почему ты не принимаешь его, раз это так просто? – был ответ Эмилио. – Почему должен выполнять все, что прикажет твоя белая богиня?

Колумбиец спохватился, что затронул запретную тему, и попробовал в шутливом тоне вернуться к некоторым вопросам своего очерка о Виттгенштейне. Рауль ничего не ответил и, казалось, не слушал Эмилио. Он со своей стороны, желая разрядить возникшее напряжение, стал задавать Эмилио вопросы о писателях – современниках венского философа. Сам он в то время прочел только Шницлера и Кафку, но был знаком с несколькими молодыми итальянскими писателями, которые как будто не признавали никого, кроме австрийцев. Наконец пришла славистка, сеньорита Штейнер – Леммини, высокая костлявая женщина с робкой улыбкой. Все встали и поздоровались. Рауль представил своих товарищей:

– Эмилио Борда, специалист по проникновению в Виттгенштейна. Уверен, что вообще разбирается во всем. Вот увидите, сейчас выяснится, что о русских, чехах и поляках он знает больше, чем вы. На свой лад он и славист, и музыковед, и математик, и энтомолог, и философ, и медиевист, – улыбаясь, перечислял он науки, якобы освоенные Эмилио. – От него ничто не ускользнет. Но если действительно надо как-то определить его, – добавил он с внезапной яростью, – я сказал бы, что это самый ничтожный человек из всех, кого я знал.

Сеньорита Штейнер-Леммини нервно рассмеялась и начала торопливо рассказывать о своих исследованиях. Она сотрудничала в очень серьезном издательстве. Работала как вьючный мул, едва успевала поспать: переводила, писала предисловия, рецензии. Ее сотрудничества домогаются многие итальянские издательства. Тем не менее идея «Тетрадей» очень ее привлекает. Она предложила бы публикацию двух театральных пьес Льва Лунца, одного из самых интересных русских формалистов, совершенно неизвестного и в своей стране, и вне ее.

Рауль сказал, что хотел бы ознакомиться с текстами. Раз их предлагает она, он уверен, что эти пьесы им подойдут. Тут нужно именно суждение специалистов, а не рекомендации любителей, которые до сего времени руководили основанным ими скромным издательством. И без всякого перехода разразился яростной обличительной речью против очерка Эмилио о Виттгенштейне, который едва прочел, и, Совсем уже закусив удила, кончил заявлением, что считает невозможным участие их обоих в редакционном комитете «Тетрадей». Если останется колумбиец, уйдет он. Сеньорита Штейнер-Леммини собрала бумаги и книги, которые разложила на столике, поспешно запихала их в портфель и распрощалась. Рауль проводил ее на улицу и не вернулся. А Эмилио больше ногой не ступил на территорию «Ориона». Сам же он через несколько месяцев уехал из Рима.

Однако вплоть до этого события труд, вложенный каждым в издание «Тетрадей» или в собственные сочинения, объединял их всех и приносил подлинную творческую радость.

Если замысел принадлежал Эмилио, то Рауль был поистине движущей силой дела: он нашел и собрал сотрудников, установил формат и выбрал бумагу, определил основные черты издания: главным языком будет испанский, поскольку в основном речь пойдет о латиноамериканских проблемах; выпускать они станут от двенадцати до пятнадцати «Тетрадей» в год. Тереса Рекенес, которая, оставаясь в тени, следила за предприятием, дала им список своих друзей, в большинстве венесуэльцев, и те, к удивлению молодых издателей, подписались почти все; таким образом, в их распоряжении оказалась значительная сумма. Недостающие деньги добавила Тереса.

Сначала был создан редакционный комитет. Билли назначили редактором позднее. Рауль настаивал, что кто – нибудь должен считаться ответственным лицом и заниматься налоговыми делами и прочими административными заботами. Кто же сумеет это лучше, чем она? – заключил он. Речь шла о чистой формальности. Однако на практике все оказалось по-другому: Билли превратилась в настоящего администратора, а ее отношения с остальными стали классическими отношениями начальника и подчиненных.

Он подумывал опубликовать рассказ, начатый им на «Марбурге» и законченный в первые недели пребывания в Риме. Ему, наверное, предложат кое-какие поправки, возможно, выбросят некоторые необязательные эпизоды, например ту историю, что он так часто вспоминал этим запоздалым летом своей жизни, проводя с Леонорой тоже запоздалый медовый месяц в Риме, – длинную историю о приеме, устроенном его героиней, Эленой Себальос, в честь сына, который приехал навестить ее, и художника, друга всей жизни, чья выставка открылась в этот день в Нью – Йорке. Но Билли, едва прочитав первые страницы, лишила его всяких надежд. Ему надо писать на мексиканские темы; он дал себя убедить без особого сопротивления и в тот же вечер, придя домой, принялся восстанавливать в памяти и развивать образы, сохранившиеся с детства, те самые, что так потрясли его в дни, наступившие после смерти отца. Вновь обратиться к этой поре значило рассеять ощущение вины за то, что он пережил отца, наслаждается в Риме отличным здоровьем и оставил женщин своей семьи одних, когда произошло несчастье.

Рауль тоже работал. Однажды он прочел им свой рассказ о том, как знатная мексиканская дама разыскивала некую карлицу, свою незаконную дочь, которую похитили сразу после рождения. Некоторые сцены были до того смешны, что все слушатели так и покатывались, все, кроме Билли, которая сидела выпрямившись, как ученик военной школы, с таким страдальческим выражением лица, что походила на мрачную птицу с какого-нибудь средневекового распятия. Наконец она сказала:

– Я не хотела говорить, caro[105]105
  Дорогой (итал.).


[Закрыть] Рауль, ведь я понимаю, все вы будете несогласны. Но мне этот текст кажется слишком местным; вы смеетесь, потому что вы мексиканцы, вы знаете свои основные недостатки и угадываете прототипы действующих лиц. Мне одной эта история показалась жестокой, она не щадит никого, но хуже всего то, что иностранец, прочитавший рассказ, не поймет сатирических намерений автора, а подумает, будто он высмеивает материнские чувства.

Как уж не раз случалось с Билли, через несколько минут спора никто толком не мог понять, о чем она говорит и какой тезис отстаивает. Все на этом собрании было нелепо и запутанно, потому что с самого начала вопрос был поставлен не о том, о чем следовало. Никаким способом нельзя было убедить Билли, что здесь главное заключалось в поисках формы, в сжатом шутливом истолковании мира при помощи этой формы.

– Предпочитаю умолкнуть. Вам это покажется старомодным, но я не могу перенести, чтобы насмехались над женщиной лишь потому, что она родила карлицу. Что бы вы ни говорили, вам меня не убедить.

Несколько дней спустя, когда они оказались наедине, она привела ему довод, который не только удивил его, но уже тогда показал, что они и в самом деле говорят на разных языках.

– Я против того, чтобы Рауль публиковал свой рассказ, потому что это не принесет ему никакой пользы, но даст ложное представление о его возможностях. Перед ним стоят другие жизненные цели, он их осуществляет. Рауль, не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет, может стать одним из крупных теоретиков архитектуры. В свое время ему предложат интересное дело в какой-нибудь международной организации. Я не хочу, чтобы потом ему пришлось раскаиваться в грехах молодости.

А еще через несколько дней Рауль после обеда заметил как бы мимоходом:

– Мне кажется, в сущности Билли права. Кому, к черту, интересны* неизвестно кем выдуманные истории о персонажах, взятых из нашего фольклора? Я решил опубликовать лучше несколько, заметок о Палладии, над которыми работал летом. Нет, речь идет не о теоретическом труде, скорее это можно назвать лирическим подходом к Каса Ротонда в Виченце.

– Рауль, ты будешь королем, – насмешливо буркнул Эмилио; разговор шел еще в те времена, когда в издательстве «Орион» царило внешнее согласие.

Одной из первых публикаций был венецианский рассказ Билли. Он прочел его с благоговением. Погрузился в него, словно в тайнопись, требующую многократного чтения, пока проявится ее подлинный смысл – или, вернее, один из ее подлинных смыслов. Всю незрелость своих тогдашних суждений он понял, лишь когда перечел этот рассказ теперь, в доме Джанни.

– Нет, это невозможно, – сказал он Леоноре, – сочинить такую несусветную глупость… Сколько общих мест в ее откровениях! Подумать только, ведь тогда мы читали это как Священное писание!.. Боже, какая смесь самонадеянности и невежества!

Однако он не мог не остановиться на некоторых главах; в них он уловил глубокое, таинственное звучание. Можно было подумать, что Билли уже предчувствовала свой конец.

Его материальное положение заметно улучшилось. Мать решила перевести на него доходы с нескольких домов, полученных в наследство от отца. Это позволило ему продолжить свое пребывание в Европе, остаться еще на два года в Риме, живя вполне безбедно, потом предпринять путешествие в Грецию, Турцию, Центральную Европу и наконец обосноваться в Лондоне, где он в течение года читал лекции в университете.

В Англии до него дошли туманные слухи о Рауле. Тот забросил архитектуру, историю искусства, свою работу об эволюции форм. Осел в Халапе и читал там какой-то второстепенный курс, но не на архитектурном факультете, а на театральном, том самом, где теперь преподает Леонора; очень короткий курс истории театральной живописи. Кто-то рассказал ему, что Рауль много пьет. Билли осталась в Риме, родила сына и бросилась вслед за мужем в Халапу, решив узаконить свое положение.

Однажды, несколько лет спустя, он снова встретился с Раулем в Халапе, в доме семьи Руэда, их общих друзей. Когда он пришел, Рауль был уже изрядно пьян и очень зло стал упрекать друга, почему тот не разыскал его. Он оправдывался как мог: в Халапу он приезжал только один раз, навестить мать и уладить кое-какие дела, и их тогда не застал. Служанка сказала, что они с Билли уехали на несколько дней в Веракрус. Рауль явно не поверил ему; он сильно переменился, прежде времени постарел, был очень взвинчен, плохо, чуть ли не шутовски, одет. Еще неприятно поражали его почти черные губы. Рауль, по его словам, бросил чтение лекций.

– Это было временное занятие, – объяснил он и добавил, что нашел потом более подходящую работу в библиотеке, нечто вроде консультации при покупке клиг по искусству и архитектуре. Снова, с пьяным упорством, стал попрекать его тем, что он к ним не зашел. Сказал, что ему все известно: он часто приезжал в Халапу (это была неправда) и не мог даже зайти посмотреть на их сына.

Когда он спросил, легко ли приспособилась Билли к новым условиям жизни, Рауль с яростью закричал, что это не его дело. Если ему действительно было интересно, мог бы прийти к ним. Рауль оказался совершенно невыносим; когда он вдоволь накричался и напился почти до беспамятства, кто-то из гостей проводил его до стоянки такси, потому что ни к кому в машину он сесть не соглашался.

Немного погодя он узнал, что Билли приехала в Мехико и пыталась отыскать его. Однако он не сделал никакой попытки с ней встретиться. Нетрудно было узнать ее телефон и позвонить, но он представил себе, что она так же издергана, как Рауль, и если в качестве сеньориты всезнайки она наводила на него тоску, то ее вероятное новое воплощение было бы для него совершенно нестерпимо.

Однажды, когда он приехал в Халапу договариваться относительно своей новой работы в университете, она позвонила ему, попросила прийти к ней вечером, ей было совершенно необходимо с ним поговорить.

Она рассказала ему, что Рауль исчез из города. Очевидно, когда он виделся с ним в Мехико, тот уже был в бегах. Билли преподавала английский и читала английскую литературу в университете, занималась переводами. Как она выразилась, тяжелым трудом зарабатывала на жизнь. Он проводил ее до двухэтажного довольно приятного домика в окрестностях, где она жила с сыном и служанкой, которую называла «Мадам», – индианкой с живыми зелеными глазами.

Когда он рассказал сестре о своей встрече с Билли и о ее доме, сестра ответила, что эта самая Мадам – очень известная во всей округе знахарка. О ней шла дурная слава; из нескольких селений, из Ксико, Бандерильи, ее выгнали за колдовство.

IV

История, которую он начал писать на корабле и закончил в Италии, встретила холодный прием. Билли обескуражила его сразу. В рассказе нет корней, изрекла она, все слишком абстрактно. Невозможно опознать место, где происходит действие. Перед «Орионом» стоят другие задачи. Открыть просвещенной публике аспекты мира, пока еще миру неизвестные. Несколько дней назад, добавила она, ей принесли перевод исландского рассказа. Не прибегая к местным выражениям и фольклору, не сопровождая свой труд специальным словарем, автор создал современную драму, героем которой мог бы стать любой из присутствующих, но вместе с тем в ней чувствуется дыхание моря, не похожего ни на какое другое море. Можно вообразить свет, знакомый только северянам. Ощутить вкус сельди, далекий от привычного, хотя он (юноша с соломенными волосами, который неизменно присутствовал на всех их собраниях, не произносил ни слова и молча, сверх всякой меры пил) даже и не упоминал ни об этом свете, ни об этом вкусе; все было заложено в самой ткани интимной истории, происходившей, возможно, в таком же помещении, как это, где они сейчас беседуют.

В заключение она заявила, что напрасно он заставил героиню своего рассказа жить за границей, точнее говоря, в Нью-Йорке, и устроить там прием в ознаменование выставки старого мексиканского друга, ставшего известным художником, а также встречи с сыном, которого не видела много лет. Для развития задуманного им конфликта необходимо было, чтобы все жили в разных странах, а мать и сын мало общались в предыдущие годы. Но он едва знает Нью-Йорк, имеет чисто туристское представление о городе, прожил там не более десяти дней, и потому ему трудно было добиться, чтобы мать, сын и остальные, эпизодические, персонажи вели себя непринужденно. Следовать советам Билли означало переделать текст полностью, а это ему ничуть не улыбалось. Чего-чего, а придуманных историй в те блаженные времена у него было предостаточно. Все тетради были полны заметок, набросков, более или менее развернутых замыслов. Переезды с места на место всегда приводили к таким результатам. В эти римские дни новые темы не приходили ему на ум, но зато он находил удачные решения Для рассказов, брошенных на полпути.

Решающий толчок процессу творчества часто давали сны. Сразу после смерти отца, когда он пытался забыть, что оставил мать одну в такое тяжкое время, сны преследовали его неотступно.

Как-то, сидя в невзрачном кафе и прислушиваясь к шуму осеннего ливня, он словно в лихорадке писал рассказ; кафе это, довольно грязное, находилось совсем рядом с его домом, расположенным почти на углу улиц Витторио и Корсо, в неприкрашенном Риме. Там вечерами собиралась молодежь послушать проигрыватель, и о мексиканском поселке, в который он внезапно перенесся, мог напоминать лишь шум ливня.

В его снах почти не было действия; порой ему казалось, будто он смотрит замедленную съемку, так статичны были все сцены. Кто-нибудь начинал говорить, и, хотя потом он мог вспомнить только одну фразу или несколько слов, у него оставалось впечатление, будто человек этот говорил долгие часы. Собрания никогда не кончались. Несколько дней назад, например, ему приснилось, что новые брюки от синего в полоску костюма, который заставила его купить Леонора вскоре после приезда в Рим, разорваны на коленке; проснувшись, он испытывал ощущение, будто провел бесконечные часы, тупо разглядывая обрывки шерсти. Иные сны превращались почти в бред из-за невероятной растянутости. Он приходил в отчаяние, боялся, что они никогда не кончатся, а это может даже идиллию превратить в подлинную муку.

Зато сон, который помог зародиться рассказу, был полон движения и противоречий. Ему снилось, что он еще ребенок и живет в деревне, в доме с широкими крышами; вокруг внутреннего двора тянулся ряд просторных комнат, солнце заливало галереи, уставленные горшками с папоротником и геранью. Этот большой дом, где он жил вместе со служанками и рабочими ранчо, был очень запущен и не прибран. Порой туда приезжал почтенный старец, его дед. Но с какого-то времени он вдруг стал появляться в виде странно и карикатурно наряженного миллионера. Чванясь, носил сюртук, жемчужно-серый цилиндр, гетры, булавку в галстуке и серые перчатки – роскошь, никак не вязавшаяся с обветшалой, скромной обстановкой дома. Внук с радостью следил за приездами и превращениями деда и все более заметной пышностью его наряда. Вдруг в действии произошел перелом. Дом исчез, и вместо него появился красивый маленький дворец, расположенный в аристократическом районе европейской столицы, возможно Парижа. Вместе с мальчиком живет дон Панчито, старый слуга, его друг и наперсник. Иногда во дворец приходит, что немало удивляет его, Висенте Вальверде (в действительной жизни Вальверде был его бывшим сослуживцем; этот интриган сумел за несколько недель вызвать такое взаимное недоверие и нелады между сотрудниками конторы, что, если он и правда являлся полицейским агентом, как вокруг шушукались, ему не трудно было получить любую нужную информацию: все продавали всех. Грязь, в которой они барахтались, была так отвратительна, что, когда Олива предложил ему весьма скромное место в министерстве просвещения, он согласился не колеблясь). Во сне Вальверде посещал дом почти всегда в отсутствие деда и выспрашивал прислугу. Не раз он видел, как тот записывал в блокнот фамилии отправителей писем, сваленных на письменном столе в кабинете. Тайное чувство подсказывало мальчику, что Вальверде доверять нельзя, и он был при нем крайне осторожен. Иногда он выезжал на прогулку вместе с Панчито в одном из автомобилей деда, роскошном «роллс-ройсе». Он не мог не рассказать верному другу, что его беспокоит происхождение их богатства. Деньги, которые дед швыряет направо и налево, не могли быть добыты честным путем. Он напомнил о их прежней скромной жизни в деревне, о хозяйственных заботах старика, о затруднениях с оплатой даже обычных счетов. Разве не такова была их жизнь, до того как дед явился в сюртуке и цилиндре? Он не выиграл в лотерею, не преуспел ни в каком выгодном деле. Единственное, что может объяснить такое благоденствие… И тут он поверил дону Панчито свои подозрения; речь шла о преступной деятельности, однако, о какой именно, он так и не мог вспомнить, когда на следующий день постарался восстановить свой сон. Но помнил, что едва он объявил о своих подозрениях, как появился лицемер Вальверде, прятавшийся за спинкой сиденья, открыл дверцу и, завладев теперь тайной, выскочил на полном ходу из автомобиля. Через несколько дней приехал очень взволнованный дед в парадном костюме, кое-как натянутом на могучее тело, и приказал приступить к упаковке наиболее ценных вещей. Его же он отправил на «роллс-ройсе» в механическую мастерскую, где автомобиль немедленно превратили в жалкую машину устарелого образца. Из разговора механиков мальчик понял, что, как он и предполагал, деятельность деда прикрывала разветвленную преступную организацию. Это его напугало меньше, чем то, что по его вине, из-за того что он проговорился при шпике, деда преследуют. Вдруг, выглянув в окно отведенной ему для жилья каморки, он открыл, что мастерская находится в окрестностях плантации, где он ребенком проводил каникулы.