Текст книги "Мексиканская повесть, 80-е годы"

Автор книги: Хосе Эмилио Пачеко

Соавторы: Карлос Фуэнтес,Рене Авилес Фабила,Серхио Питоль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– Несмотря на это, а пожалуй, именно поэтому, повторяю, Рауль не был Дон Жуаном. Было в нем некое самообладание, некая форма контроля, постэротическая дисциплина, и, когда он позже приходил в кафе и разглагольствовал о грудях, бедрах и талиях, вы понимали, что, пока он обнимал женщину, он думал о превращении этих форм в явление искусства. Не знаю, помните ли вы, но он мог быть очень книжным и вместе с тем совершенно бесстыдным.

– Помнишь, Джанни, нашу прогулку в Орвието?

– Нет!

И снова они стали повторять, и тут были единодушны, что римский период в жизни Билли и Рауля закончился самым невероятным образом и это предопределило все, что произошло годы спустя в Халапе, хотя и прозвучало в несколько ином ключе, однако нотки безумия, внесенные Тересой, третьим углом треугольника, звучали постоянно. Только в Халапе все обернулось гораздо серьезнее.

В Риме к ссорам Билли и Рауля примешались трагическая история Тересы Рекенес с ее провидцами и ворожеями, литературная неудача, любовные разочарования, грозившая Билли тюрьма, и тем не менее события эти представлялись им смешными и нелепыми. Ему особенно было интересно слушать о тех временах, ведь он знал о них только по бессвязным, искаженным, бредовым версиям Билли, которые она преподносила ему в Халапе, и никогда не мог все толком понять.

Они снова заговорили о сношениях Тересы со всевозможными медиумами, ясновидящими и гадалками. Она объездила за ними пол-Европы и у некоторых из них вызывала настоящие истерические судороги, эпилептические припадки, помрачение ума, вспышки дикой ярости. В Риме, Неаполе, Калабрии, Пулии ее боялись, как бедствия. В конце концов ее перестали принимать или наотрез отказывались входить при ней в транс.

– Рассказ, который она предложила издательству, – сказала Эухения, – после чего оно и прекратило свое существование, был в некотором роде автобиографичен. Речь шла о женщине, которая видела главную цель своей жизни в мести покойному мужу. Я так никогда и не поняла, правда ли Тереса верила, что при каждом сеансе она навлекала кару на бедную нераскаянную душу, имевшую в земной жизни несчастье связать свою судьбу с этим тропическим циклоном, или же ей это показалось только один раз, а потом она патологически, маниакально повторяла свой опыт, уже и не заботясь об этой мести, просто служившей предлогом. Ей были важны только отношения с женщинами, которые устанавливали контакт с покойным.

Леонора не понимала толком, о чем шла речь. Все принялись объяснять. Тереса Рекенес постоянно ездила по всей Европе, посещая самых знаменитых медиумов. Она выписывала все специальные журналы, где они помещали свои объявления. Приезжала, заставляла вызывать дух своего мужа и неизменно осыпала его оскорблениями. Очевидно, по крайней мере так она объясняла в своем рассказе, она не могла простить ему измену, совершенную вскоре после брака, и болезнь, которую в результате этой неверности она подхватила.

– Ее страсть к нам, к литературе, к издательству была отнюдь не бескорыстна. Не только потому, что она требовала, чтобы кто-нибудь сопровождал ее на сеансы. Это в конце концов пустяки, а иной раз и занятно бывало. Как странно! Изображала себя такой отважной и не решалась оставаться наедине с Голосом.

– Среди нас я была одной из первых сопровождающих! – воскликнула Эухения. – Мы приехали в Неаполь. Ясновидящая жила на грязнущей улице, в жутком дворе, в какой-то страшной хибаре. Я никогда еще Тересу не провожала, иначе ни за что бы не пошла. Меньше всего я могла вообразить все, что случилось дальше. Так вот, входим мы в комнату к медиуму. Им оказалась чернявая толстуха со свиными глазками, словно созданная для неореалистического фильма; через несколько минут она впала в глубокий транс. Вдруг из уст толстухи послышался голос, странный, приглушенный, словно он пробивался сквозь вату; сначала он звучал, как стон, прерывался рыданиями, потом обрел силу, стал хриплым, грудным, низким. Я была в таком ужасе, что никогда потом не могла вспомнить, что же он говорил до тех пор, пока Тереса не вскочила и, назвав какое-то имя, не спросила своего собеседника, знакомо ли ему это имя. Когда голос, запнувшись, ответил «да», Тереса, дрожа от ярости, разразилась бранью. Она кричала, что вызвала его лишь затем, чтобы сказать, что при жизни она изменяла ему не раз и не два, с кем попало, даже с его собственным шофером, со старым садовником; что всегда презирала его как мужчину и, где бы он там ни был, пусть знает, что она обманывала его с первого дня свадьбы; и так она вопила, пока несчастная толстуха медиум, забившись в судорогах, не обрела свой собственный голос. Она словно сошла с ума и подняла истошный крик, сзывая свою родню. Появились какие-то типы, смахивающие на убийц, какие-то зловещие старухи, все орали по-неаполитански и взашей выставили нас на улицу. Долго потом я не соглашалась пойти с ней еще раз.

А вот его Тереса никогда не просила ее сопровождать, хотя иной раз он сам предлагал свои услуги; у них были отличные отношения, и она подробно рассказывала ему об этом ц ре следовании за гробом, которое длится уже пятнадцать или двадцать лет и в котором была некая цикличность. Возможно, циклы совпадали с фазами луны; когда приближались дни намеченных визитов, Тереса не могла ни сохранять спокойствие, ни сосредоточиться на чем-нибудь. Любой пустяк выводил ее из себя, при малейшем возбуждении она принималась говорить, словно одержимая, о своем общении с Голосом. Эта мания навлекла на нее немало неприятностей, ссор, юридических преследований. Многие женщины жаловались на нее в суд, обвиняя, что она доводит их до психического расстройства, в результате чего они теряют медиумические способности. А ей эти жалобы только доставляли удовольствие. Она говорила, что уж если медиумы так страдают, то каково же приходится душе ее мужа.

– Я могу и страху нагнать, – призналась она ему как – то. – Один раз я присутствовала на сеансе во дворце Фронди. Пригласили медиума из Пескары, чудо с мировой славой. Нас было человек сорок. Несколько ученых, деятели церкви, какие-то дипломаты, пара англичан, скрывшие лица под маской, и Фронди – мать и дочери, видел бы ты этих уродин! Все должно было происходить «по науке», представляешь? Расставили сложнейшие приборы, повсюду натянули проволоку, чтобы ловить какие-то там вибрации. А меня, по правде сказать, интересовал не этот эксперимент, а способности медиума. Женщина уснула, я услышала голос и сразу узнала его. Он ясно назвал мое имя, хотя потом эти мерзкие бабы Фронди со зла все отрицали и выдумывали обо мне разные небылицы. Я словно совсем разум потеряла. Это был голос человека, которого я до сих пор ненавижу. Я не дала ему слова сказать. Он только пробормотал что-то… Ты и не знаешь, каким угодливым, каким жалким был этот мерзавец при жизни! Я вскочила и давай кричать ему все, о чем думала, рассказала, что, когда он считал, будто подчинил меня, я спала со всеми его друзьями, с его братом, что я превратилась в суку ради чистого удовольствия поиздеваться над ним. Не скрыла и того, как я обрадовалась, узнав о его смерти. Ну и скандал разразился! Проволока, натянутая вдоль стен, начала вибрировать; аппарат рядом с медиумом гудел все громче и громче. Женщина не выдержала и упала на пол; на губах у нее выступила пена; омерзительно завоняло. Мне кажется, она… Ладно, не стоит вникать в подробности. Голос мужчины, исходивший из ее уст, превратился в ужасающий, непереносимый стон. Англичане визжали, словно вот-вот задохнутся под своими масками. Эльза Фронди навсегда перестала со мной разговаривать и сама не знает, как меня этим обязала.

В общем, не только отношения Рауля с Тересой послужили причиной окончательной ссоры и развала издательства. Все было гораздо сложней. Билли ни о чем не подозревала. А как же ревность, о которой столько твердили? Конечно, ревность бурлила, но совсем иного свойства. Билли вообразила, будто Рауль предпочитает венесуэлку в интеллектуальном плане, а это она стерпеть не могла. У нее то и дело вырывалась какая-нибудь дерзость. Они провели вместе последнее лето в Венеции, то лето, коща Рауль и Билли начали ссориться по любому поводу. Бедняжка была чересчур уверена в себе. Она забыла, что судьба «Тетрадей» целиком зависит от воли Тересы. Так уверена в себе? Да, убеждена, что именно они, а главное, она, как редактор всех изданий, создают венесуэлке почетное положение, какое ей не купить за все свои миллионы. В конце концов она решила, что только существование «Ориона» и оправдывает интеллектуальные притязания Тересы. А та словно не замечала бестактностей Билли и хохотала, как будто принимала их за остроумные выпады. Она ждала подходящего часа, чтобы отплатить. Возможно, и сдерживалась, потому что писала в это время свою книгу или, во всяком случае, отделывала ее.

– Настоящий кризис разразился, когда Тереса представила свою рукопись. Вернее, когда Билли прочла ее.

Однажды венесуэлка упомянула, что одна ее приятельница пишет книгу об ультрасенсорных опытах, ее опытах, Тересы Рекенес. Постепенно сообщения об этой работе расширялись. Это была история воздания справедливости, осуществленного астральным путем.

– Не сказала бы, что это можно назвать биографическим очерком, но это и не репортаж, – говорила Тереса, словно выясняя для самой себя жанр произведения. Потом добавила как бы в полусне: – Я рассказала своей подруге о выпавших на мою долю интересных переживаниях. Мне думается, перед нами писательница, наделенная утонченной чувствительностью. Она очень скромна; не хочет ни с кем знакомиться; она задала лишь несколько вопросов, дала мне высказаться и через несколько дней принесла страницы, на которых отразились все мои треволнения, но, разумеется, преображенные, претворенные в искусство. Я просила ее оставить мне рукопись, чтобы можно было устроить чтение. Очень нелегко сказать, к какому жанру принадлежат эти диалоги, или точно передать, о чем идет речь. Вы, писатели, знаете, как трудно свести к нескольким словам содержание книги.

И в один прекрасный день она принесла свое произведение. Это было чудовищно, просто не верилось, что оно все – таки написано; не было ни начала, ни конца; известная привлекательность, какой обладала сама Тереса, рушилась под воздействием отвратительной, слащавой, нравоучительной прозы, списанной либо из какой-нибудь теософской книги, либо из самого низкопробного розового романа. Тереса сказала, что тему изложить почти невозможно. Это неверно; автор повествовал о борьбе между двумя душами: одна – здоровая, радостная, деятельная, исполненная страсти и созидательных устремлений, принадлежала живому существу в расцвете сил; другая – подлая, слабая, чьим земным носителем был человек, который несколько лет назад, узнав, что не вылеченная до конца постыдная болезнь начала действовать на мозг и постепенно ввергает его в безумие, решил покончить с собой. Когда первая душа осыпала оскорблениями вторую, она хотела не унизить ее, а внушить ей сознание собственного жалкого положения, привести ее к бунту против своего ничтожества, к стремлению достигнуть более высокого уровня.

Тереса настаивала на обсуждении рукописи, в котором она не могла ни принять участие, ни высказать какое бы то ни было мнение не только из-за дружбы с писательницей, но и потому, что имела к этому повествованию самое непосредственное отношение; тем более она будет благодарна, если выскажутся остальные. Ей не хотелось бы, чтобы о книге первым судил какой-нибудь рецензент, пусть лучше Пока она останется в руках редакционного комитета. Какая жалость, что ушел Эмилио! Она попрекнула Рауля его ссорой с колумбийским философом. Суждение Эмилио ее интересовало больше, чем чье бы то ни было. Нет, повторяла она, для нее невозможно изложить объективное мнение; единственное, что она может сказать им заранее, – это что редкая книга приводила ее в такой восторг и волнение. Если попытаться провести какое-нибудь сравнение, придется вспомнить некоторые тибетские священные тексты. Принимая во внимание характер вещи, она предложила бы выпустить специальное издание – том большого формата с тремя-четырьмя рисунками, сделанными для этой книги, ей хотелось бы, чтобы исполнил их скульптор. Сначала она подумала о Джакометти, но потом предпочла Мура. Она может в любой момент полететь в Лондон, чтобы заказать или выбрать работы. И чем скорее, тем лучше. Когда книга выйдет, она устроит роскошный праздник в Мантуе. Есть у нее чисто личные причины отпраздновать событие именно в этом городе.

– Конечно, Билли ревновала! – воскликнула Эухения. – Когда Тереса заметила, что хотела бы поехать в Лондон с Раулем, она взвилась, точно ее оскорбили. Сказала, что если кто и может быть полезен в Англии, то именно она; вполне логично, чтобы поехала она, и как редактор «Тетрадей», и, главное, потому, что в Лондоне она знает всех. Тереса довольно раздраженно возразила, что надо не разговаривать со всеми, а встретиться с Муром, которого она сама отлично знает. А Рауля она пригласила, так как полагает, что путешествовать вместе будет приятно.

С первой же минуты никто, кроме Билли – впрочем, возможно, это было притворством, – не сомневался, что настоящим автором этого замысловатого «поединка душ» была Тереса; они только не понимали, что его публикация являлась единственным оправданием двухлетнего существования «Ориона», великолепных книг, роскошной конторы и жалованья сотрудников. Тереса постепенно, хотя и весьма недвусмысленно, дала им это понять. Вспыхнули яростные споры. Общее мнение склонялось к тому, что публикация этой чуши не слишком повредит издательству. Тираж будет Самый ограниченный, цена – непомерно высокая. В конце концов о книге узнают лишь несколько друзей Тересы, которым она ее подарит или продаст по подписке. Люди, ничего общего с литературой не имеющие. Обычный читатель «Ориона» даже не услышит об этой сомнительной авантюре. Но Билли была неумолима. Она считала, что такая уступка равносильна поражению. Стоит только выйти этому изданию, и любая подруга Тересы сочтет себя вправе присылать им излияния своей истерзанной души и требовать их публикации. Ее нежелание признать авторство Тересы было, разумеется, тактикой, это позволило ей свободно высказать все, что она думала. В тот день, когда ей надо было вынести суждение, она начала свою речь в весьма официальном тоне, с редкой для нее осмотрительностью. Она сказала о невозможности опубликовать подобное произведение и предостерегла венесуэлку от друзей и знакомых, которые, пользуясь ее великодушием, забросают издательство своими творениями, и что неизбежный отказ в публикации навлечет на них, и особенно на нее, Тересу, бесконечные неприятности. Затем, услыхав довольно решительные слова Тересы в защиту рукописи, Билли закусила удила и выложила всю правду об этой борьбе душ, не поскупившись на ядовитые замечания. Все думали то же самое, но никто не решился выступить так беспощадно.

И тут проявила себя Тереса, какую никто не мог и вообразить, даже те, кто сопровождал ее на встречи с медиумами. Прежде всего она спросила мнение Рауля, тот пробормотал несколько ни к чему не обязывающих фраз. Тогда Тереса при всех потребовала у него ключи от своего дома и прерывающимся голосом заявила, что с этого дня больше его у себя не принимает. Она сама не поймет, как могла она пригласить его с собой в Лондон. Хватит, она сыта им по горло! Он и в самом деле достоин этой английской растяпы, этого синего чулка, этой смехотворной девицы, которая в литературе понимает столько же, сколько в туалетах; этой лишенной вкуса недоучки, которой она, к сожалению, платила жалованье. Да, да, достоин этой ужасно одетой, непривлекательной женщины, этой несчастной дурочки.

Тереса не только покинула их, лишив моральной и экономической поддержки, но чуть было не засадила Билли в тюрьму, обвинив ее в махинациях при управлении издательством. Потребовала суда, тщательной ревизии дел, потом вдруг отказалась от иска и, заперев конторы и склады, удалилась в свой венецианский дворец. Скандал этот пустил под откос издательство «Орион», любовь Билли и Рауля и послужил началом всеобщего разброда.

– Эмилио уже ушел, потом ушел и ты. Через несколько недель уехал Рауль. Билли стала невыносима, с ней невозможно было разговаривать, она казалась помешанной. Вскоре она объявила, что беременна. Так оно и было! Тогда она и отправилась в Веракрус.

Должно быть, это произошло в 1965 году. Он увидел ее только два года спустя, когда приезжал в Халапу. Его стали расспрашивать, но слишком долго было бы объяснять им, почему он оставил столицу, свою работу в университете и обосновался в родном городе, куда поклялся не возвращаться никогда. Он познакомился с Леонорой, женился, и сейчас они оба в Риме. Вот и все.

Эухению огорчило то, что он рассказал о судьбе Рауля. Зато Джанни как будто был втайне доволен.

Он сказал, что видел Рауля всего два раза после возвращения в Мексику. Последний раз, когда тот явился в Халапу – настоящий старик, грязный, неряшливый, с гнилыми зубами. (Словно следуя избитому кинематографическому шаблону, он еще придумал лиловый шрам на лице, от правой скулы до уголка рта.) В Халапе Рауль провел всего несколько дней.

– Не знаю, доставило ли бы мне удовольствие знакомство с ним в таких обстоятельствах, – вставила Леонора. – Все, что я о нем слышала, чудовищно. Когда он приехал, я отдыхала в Дуранго, но мои приятельницы, сестры Росалес, хозяйки отеля, рассказывали, что боялись случайно натолкнуться на него.

Рауль вернулся, чтобы продать дом и еще кое-какое имущество, которое оставила ему мать. Почти никому не удалось повидаться с ним. Он редко выходил на улицу. Своего адвоката (которому в конце концов все и продал) принимал в ресторане отеля. У него были почти совсем седые волосы и взгляд безумца. Никто не понимал, как и кто мог известить его о смерти матери. Некоторые полагали, что он ничего и не слыхал, а просто приехал просить у нее денег и, узнав о ее смерти, поспешил предъявить свои права*. Мать не оформила завещания, но, раз он был единственным сыном, это значения не имело. Рассказывали, что он остался недоволен наследством. Утверждал, будто у матери было гораздо больше денег. Однажды слышали, как он орал словно одержимый. Ругал адвоката, кричал, что его обжулили, что мать ограбила его, что она не имела права дарить или продавать свои земли. Где же тогда деньги от продажи? В чьи лапы они попали? Уж не церкви ли? Этот скелет, обтянутый сине-зеленой кожей, дрожал, как лист (дрожал он всегда, особенно утром), и размахивал руками, словно буйнопомешанный. Грозился начать расследование. Он рассказывал постояльцам, официантам, горничным – всем, кто соглашался его слушать, – о том, как его ограбили, и в конце концов за смехотворную цену продал дом тому же адвокату, с которым непрерывно воевал. По его словам, не хотел терять время на дрязги. В один прекрасный день он исчез так же неожиданно, как появился.

– Мы с ним встретились случайно, – продолжил он. – Я не имел ни малейшего представления, что он в Халапе. Леонора уехала на несколько дней в Дуранго, и я обедал в ресторане отеля. Мы столкнулись чуть не лицом к лицу. Размахивая руками, он что-то кричал совершенно ошалевшему официанту. В первую минуту я его не узнал. Ничего общего с тем Раулем, какого вы знали. Помните его элегантность? Он до мелочей заботился о своей внешности. Быть может, единственным его недостатком и было излишнее внимание к туалету. А на этом старике – клянусь вам, он в самом деле стал стариком, – была кое-как застегнутая клетчатая рубаха, потертая рабочая куртка; пуговиц не хватало, и видны были ключицы. Все на нем – и куртка, и вельветовые штаны – было невероятно грязно. На ногах – шахтерские башмаки с болтающимися шнурками. Какое-то время я медлил. Клянусь, я отказывался его узнавать. А когда наконец убедился, что это он, подошел к его столику поздороваться. Но он не обратил на меня внимания и продолжал требовать с официанта какие-то бутылки, якобы оставленные им вчера вечером на этом самом столике. Он, казалось, тоже не узнал меня, вернее, не хотел узнавать. Рассердясь, я вернулся за свой столик. Потом, уходя из ресторана, он прошел мимо меня, произнес какие-то гадости по-итальянски – что-то о смерти литературы, бесполезности искусства и кретинизме тех, кто надеется спасти ими мир, – и скрылся. Ужасно было неприятно! Эмма, кузина Рауля, рассказывала мне, что, когда она заговорила с ним о смерти Родриго и исчезновении Билли, он слушал ее так, будто она читала какой-то загадочный текст на санскрите. Он ничего не понимал и не хотел понимать. «Кто это – Билли? О каком сыне вы говорите?» – казалось, вопрошал его пустой, тусклый взгляд. Послушав Эмму несколько минут, он стал ругать ее за то, что она принимала подарки от его матери. Кричал, что обманут всеми, что они воспользовались старостью и болезнью матери и его отсутствием, чтобы ограбить ее. Только и делал, что ссорился со всеми. Потом, как было сказано, исчез. Уехал, говорят, в Южную Америку, а точнее, в Перу. Очевидно, кто-то узнал об этом от официантов в ресторане. Больше мы о нем не слыхали.

– Подумать только, Билли никогда не выезжала из Халапы, в надежде что ее муж вернется!

– Может быть, при виде Рауля ее пуританская душа возликовала бы, уверовав, что наконец в этом мире свершилось правосудие и Рауля постигла заслуженная кара за все причиненные ей страдания. А может, попросту испугалась бы этого призрака, забыла о своей любви и образумилась. Или заставила бы пройти курс антиалкогольного лечения, чтобы вернуть его в прежнее состояние. Почем знать, может, оно и лучше, что все произошло так, как произошло, и встреча никогда не состоялась. Никчемное занятие обсуждать и придумывать возможные развязки!

Он рассказал, как всякий раз, когда бывал в Халапе, прежде чем остался там окончательно и приступил к работе на литературном факультете, его поражало единодушие отзывов о Билли. Всегда они звучали одинаково.

– Бедная женщина! Ты и понятия не имеешь, как она страдает! – сказал ему декан факультета.

– Бедная англичанка! С первого дня приезда ничего, кроме страданий! – заметил музыкант из оркестра.

– Бедная! Так страдать! Все для нее оборачивается мукой! – воскликнула одна из сестер Росалес.

– Бедная! Невозможно вынести такие страдания! – было мнение соседа.

– Бедняжка! У нее уже нет сил страдать!

Все наперебой торопились поведать о несчастьях покинутой бедняжки, чтобы тут же, без всякого перехода, рассказать что-нибудь смешное и нелепое о ней же. Сразу после приезда в Халапу он открыл – и тогда это показалось ему святотатством, так свежа была память о непререкаемом авторитете Билли римской поры! – что она превратилась здесь в смехотворную особу, в того чудака, который необходим в любом замкнутом университетском кругу, чтобы разрядить его душную атмосферу. Кто бы ни начинал о бедной Билли с сочувственных речей, кончал развязными насмешками над ней же.

Бегство Рауля нанесло окончательный удар, после которого ее самолюбие никогда не оправилось. Смерть сына повергла ее в полную прострацию, ведь он был единственной приманкой, способной вернуть ей Рауля. Вину за все свои несчастья она возлагала на индианку, которую Рауль заставил взять в дом.

– Я уже говорил вам про Мадам? – спросил он.

Леонора перебила его. Ее восторги перед Вечным городом, ученый вид, с каким обсуждала она очерк Стрелера о позднем Гольдони или Беренсона о сокровищах Сиены и Венеции, маска тропической героини, которая сама себя открывает, стоя перед полотнами Мазачо, Сассетты или Мантеньи, – все соскочило с нее, и, оперев подбородок на руку, она заговорила тоном Леоноры, какую он очень хорошо знал и видел тысячи раз с памятного вечера в Халапе, когда их познакомили в кино клуба, тем самым тоном, каким говорила она всякий раз, когда считала, что проникает в тайну человеческой души, а по мнению окружающих – лишь повторяла сплетни, перекраивала на свой лад слухи о том или ином событии и строила предположения о частной жизни своего ближнего. Рауля она не знала, это она уже говорила. Билли, с которой пришлось встречаться гораздо чаще, чем ей того хотелось, просто выводила ее из себя. Мадам она видела несколько раз до и во время болезни Родриго. После смерти ребенка она встретила ее на рынке. Эту встречу Леонора описывала с упоением. Мадам сидела окруженная клетками. Она распродавала своих птиц. Свистала выставленным на продажу воробьям и кардиналам, словно разговаривая с ними на их языке, а птицы отвечали ей. Она остановилась, завороженная этой необычной сценой. Мадам всматривалась в своих птиц безумным взглядом. Когда Леонора поздоровалась с ней, эта индианка с рыжеватой гривой и зелеными глазами прервала свою орнитологическую болтовню; она подняла полные слез глаза и сказала, что прошлой ночью решила продать своих пичуг; больше они ей не нужны, она уходит из Хапапы, а в пути от них одна помеха. Она работала у профессорши только ради Родриго, ведь она обещала его отцу, то есть Раулю, заботиться о нем всегда. Мальчик умер, теперь оставаться незачем. Халапа ей никогда не нравилась, сама она родом из более солнечных краев, а причуды иностранки ее в болезнь вгоняли; пока она жила там, она только И делала, что пила лекарства. Сегодня думает продать всех своих птах. Не хочет ли Леонора купить какую-нибудь? Она посоветовала бы ей вот эту голубую с желтыми пятнышками; в ее краях они называются «самбо»; эти птицы приносят удачу. Ночью, самое позднее завтра утром, она отправится в путь. Леонора спросила, куда же она пойдет, но индианка уклонилась от ответа. Она только сказала, неохотно и без особой уверенности, что за приютом и работой дело не станет, но никогда больше она даже не подумает пойти в услужение. Она знает травы, знает птиц (черную она ни за что не продаст, ведь это ее любимица, единственный ее друг), так что будущего бояться нечего. Может, опять откроет лавку, которую когда-то держала.

Рассказывала Билли о пресловутой Мадам, ее поведении и уходе из Халапы по-разному, но некоторые обвинения повторялись неизменно: любовная связь с Раулем, вызванная ее колдовством смерть сына и духовные муки, которым она подвергала Билли.

Когда он первый раз навестил Билли в Халапе, незадолго до того, как согласился работать в университете, разговор, как потом случалось не раз, коснулся этой особы. По словам Билли, Мадам была единственной виновницей того, что Рауль ее покинул. Да еще она приучила его пить всякие отвары, в которых знала толк. Она и сама почти все время находилась под действием наркотиков. Она виновата в смерти сына. Билли застала колдунью в ту самую минуту, когда она давала ребенку свое пойло. Нет никакого сомнения в ее вине, стоит только вспомнить, как она растерялась, как выхватила у ребенка стакан с черной жидкостью и выплеснула ее в раковину. Билли долго наблюдала за ними. Мадам вышла с Родриго на террасу, усадила его к себе на колени рядом с клетками и принялась учить его свистеть по-птичьи. А иногда она шептала что-то Родриго на ухо, но стоило только Билли подойти, чтобы узнать, о чем она говорит, как страшная черная птица поднимала крик, предупреждая ее. Она хотела лишить Билли любви сына так же, как разлучила ее с мужем.

– Потому что они были любовниками, да будет тебе известно! – крикнула она. – Можешь считать это невероятным, но он был ее любовником. Рауль обманывал меня с ней, как раньше с Тересой. Они издевались надо мной, превратили в посмешище для всего города. Все, кроме меня, знали, что мой муж любовник этой старой колдуньи. Я приняла ее и относилась к ней с терпимостью, потому что я от природы терпима. – Билли вдруг напустила на себя мечтательный вид и заворковала, как голубка. – Никто не сумел открыть красоту моей души! Главное свойство духовной красоты – это терпимость. Никто не ведает, сколько таится во мне красоты. Я всегда знала, что надо мной тут насмехаются, но пренебрегала этим: чего еще ждать от окружающих меня ничтожных людишек. Много сил я потратила на развитие дарованной мне внутренней красоты, а еще больше – на борьбу со злыми чарами Мадам: она хотела сломить меня. Но не все меня покинули в этой борьбе. Тут думают, будто я одна, – шептала она почти беззвучно, прикрывая рот рукой, чтобы никто не услышал ее тайну, – но это не так. Есть кому бдеть и молиться за меня. – Бессвязные слова порой струились стремительнее, чем она, путаясь и задыхаясь, могла произнести их. Если он правильно понял, она утверждала, будто Рауль бежал, чтобы спастись от сатанинской власти Мадам. Чтобы избавиться наконец от ее настоев и их вредоносного действия. Он хотел устроить ей, Билли, сюрприз. Вернуться совершенно здоровым, стать другим человеком, достойным ее. – Ты представления не имеешь, как низко он пал, – продолжала она. – Но теперь, когда злодейки нет, он снова будет моим. Я должна была прогнать ее! Не могла иначе. Выложила начистоту все, что о ней знаю. Пригрозила, что, если она останется в Халапе, я донесу на нее властям. И она ушла! В ужасе! Она испугалась меня. Можешь дышать глубоко, воздух больше не заражен. Дыши, дыши! Теперь тут только здоровье и бодрость! Увидишь, скоро Рауль вернется. Вот почему, ты мог уже в этом убедиться, я продолжаю следить за собой. Я так же элегантна, как была всегда. Недавно я встретила одну сеньору, кажется, твою тетку, донью Росу, она живет в Коатепеке. Не знаю уж, как ей вздумалось сказать, что я одета лучше всех дам в Халапе. «В Халапе, вы сказали, дорогая?» – спросила я и не могла удержаться от хохота. Помилуйте! Лучше всех дам в Халапе! Не хочу обижать тебя, житель Халапы, но смешнее я ничего в жизни не слышала. Да я была бы, сказала я ей, самой элегантной дамой Рима или Парижа, если б снова ступила ногой в эти города.

Вдруг в соседней комнате раздалось карканье какой-то птицы. Его познания в орнитологии, говоря откровенно, ничтожны. С трудом он отличает одну птицу от другой, кроме самых известных. Может распознать попугая, воробья, голубя или канарейку. Увидеть разницу между дроздом и ястребом. Орла угадывает только на картинках. Поэтому он не понял, что это была за птица. Билли, не меняясь в лице, прервала свою задыхающуюся речь, с силой сжала руки, откинула голову назад и принялась подражать пронзительному крику птицы. Потом, смутившись, объяснила, так же бессвязно, как говорила весь этот вечер:

– Раз у нее были птицы, почему бы и мне их не завести? Эта очень добрая, ее зовут Паскуалито, она меня нежно любит, учит петь.