Текст книги "Мексиканская повесть, 80-е годы"

Автор книги: Хосе Эмилио Пачеко

Соавторы: Карлос Фуэнтес,Рене Авилес Фабила,Серхио Питоль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Алиса вернулась в отель счастливая и взволнованная. Сунула в рот термометр, который оставила ей учительница; температура немного поднялась. Вчера только – а казалось, будто прошли века! – она складывала чемодан в швейцарской школе. А вечером в купе вагона старый попугай, откликавшийся на кличку Виардо, долго разглагольствовал о том, что город, который предстоит им узнать (самый невероятный из всех воздвигнутых на земле, как сказал знаменитый немецкий писатель), всегда был чудом, во все времена. Она прилегла отдохнуть. В постели снова вспомнила последние часы в Лозанне, письмо, написанное домой перед отъездом, но память упорно возвращалась к путешествию: надоедливый, монотонный голос учительницы, твердившей свой бесконечный урок. Она наставительно предупреждала: восторг, который охватит их в этот майский день 1928 года, когда катер заскользит по Большому каналу, испытывал каждый иностранец, в какие бы времена ни случилось ему побывать в Венеции. Ученицы слушали ее рассеянно, по привычке не слишком вникая в то, что она долбила им уже целую неделю: Бизанчо, Джорджоне, Кривелли, испанские заговоры, ватиканское вероломство, Лончена и Палладий, Вагнер, Вивальди, маски, Гольдони и Гуарди, наезды Генри Джеймса, Уолтера Патера, Рескина, а раньше – Байрона и Шелли, похоронная процессия гондол за гробом композитора. «Кажущееся смешение стилей, – говорила она, – в сущности, мнимо. В городе царит дух понимания, смягчающий борьбу между разноречивыми канонами. Романтизм, ренессанс и барокко сливаются воедино благодаря чисто венецианскому чувству декоративности. Венеция перебросила мост между Востоком и Западом. Венеция объединила варваров Севера с медлительными жителями Александрии и Сирии». Время от времени улавливая какое-нибудь слово или отдельную фразу, Алиса узнавала прочитанное в путеводителе незадолго до отъезда. Она сидела в купе с закрытыми глазами. Болели веки, так плотно она их сжимала. Прошло больше часа после того, как кто-то по ошибке крикнул, что они подъезжают. Она хотела думать только о том, что сейчас увидит, не слышать голоса учительницы, не дать ей помешать своему восторгу. Хотела думать о том, как поразит ее город, обо всем, что ждет ее, о сладостях, на которые набросится, вознаграждая себя за аскетический режим школы. Как жаль, что с ними не поехала мадам Бланшо, директриса! Тоже не сокровище, но она хотя бы обладала достоинством, для Виардо недостижимым, – почти все время молчала. Вдруг Алиса поняла, что больше, чем о Венеции, она думает о книге, спрятанной в чемодане; собираясь в дорогу, она почувствовала, что Венеция откроет ей немало тайн; но пока учительница рассуждала о Тициане и Веронезе, Алиса решила не перечитывать эту книгу и уже раскаивалась, что взяла ее с собой: книга слишком потрясла ее, и чем больше проходило времени, тем неприятнее становилось воспоминание об иных сценах. Она готова была согласиться с правилами школы, запрещающими чтение книг определенного рода. «Чувственность колорита, теплота тонов…» Да неужто слово «чувственность» слетело с тонких, сухих губ учительницы? Она даже чуть не открыла глаза, чтобы взглянуть на Виардо после свершения столь дерзкого подвига. Книга описывала эпизод, относившийся к старости Казановы. Отвратительный эпизод! Жалкий старик! Алиса отказывалась верить в правдоподобие повести, должно быть, все происходящее условно и призвано создать иную правду – поэтическую. Тогда другое дело: автор описывает известные ситуации, стараясь превратить их в символ. Но чего? Она не умела объяснить: много лет провела она в загородных домах Англии вместе со своими старыми дядюшками, и все они издавали более или менее одинаковый запах. В повести Казанова, достигший шестидесяти лет, не может покорить образованную молодую женщину, математика, читательницу Вольтера; ему удается овладеть ею, купив у красавца военного право занять его место в постели возлюбленной с единственным условием: уйти до рассвета, чтобы она не могла догадаться о совершенной подмене. Молодая женщина узнает о ней, потому что старый Казанова, сраженный усталостью, не мог проснуться в назначенный час. Но запах старости должен был предупредить ее! А тело! Автор описывает прекрасное тело двадцатидвухлетнего любовника и заметную дряхлость старого развратника. Если обоняние изменило этой ученой женщине, то неужели осязание не помогло обнаружить подмену! Алиса думала, что Венеция обворожит ее, а получилось, что из-за воспоминаний об этой книге она подъезжала к «самому невероятному из всех городов», как сотый раз повторяла учительница, охваченная настоящим страхом.

Алиса сама не знала, удалось ли ей вздремнуть немного, или же она только начала погружаться в сон, когда в дверь постучались и вкатили столик с чайным прибором; еду ей, как и велела утром м-ль Виардо, подавали в номер, чтобы к завтрашнему дню состояние ее улучшилось и она смогла насладиться Венецией. Выпив две чашки довольно безвкусного чая и проглотив гренок с медом, Алиса огляделась и заметила, Что не разложила свои вещи, а чемодан так и стоит открытый на скамеечке. Она вытащила все свои наряды, повесила их в шкаф. Но не смогла удержаться и накинула платье от Лелона, подарок тетки, которое еще ни разу не надевала. Она с наслаждением погладила темный атлас. Посмотрелась в зеркало, отступила на несколько шагов, повернулась боком. И осталась собой довольна. Отыскала длинные золотые цепочки, коралловое ожерелье и надела на шею. Да она и не подозревала, что уже стала взрослой женщиной! В таком туалете она может появиться с тетей Энн где угодно – на приеме во дворце Стамбула, в баре отеля «Ритц» в Париже. Ее охватило ощущение счастья; не задумываясь, она надела пальто и шляпу и снова вышла из отеля, не имея ни малейшего представления, что станет делать сегодня вечером.

Когда она оказалась на улице, часы пробили семь. Она постояла и опять осмотрела дворец, в котором несколько часов назад скрылась королева Ночи. Все окна парадного этажа были ярко освещены. Стоя, как и раньше, на противоположном тротуаре, она пыталась рассмотреть что-нибудь внутри, но видела лишь верхнюю часть нескольких люстр голубоватого стекла. Она пробежала по мосту, подошла поближе к порталу и с разочарованием убедилась, что нигде нет ни единой щели, в какую можно было бы заглянуть. Чей-то голос обратился к ней по-итальянски, и она залилась краской стыда:

– Вы тоже участвуете в празднике Титании?

Это был высокий юноша, тот самый, что днем взял под руку даму, которая произвела на нее такое впечатление. Она испуганно подняла глаза, не зная, что отвечать. Красив ли он? Что-то жесткое чувствовалось в сжатых челюстях, в глубоко сидящих глазах и даже в его густых волосах. Он улыбнулся и показал неровные зубы: боковые были как у ребенка, словно не росли, как остальные. Успокоившись при виде этой улыбки, она осмотрела юношу с головы до ног. На нем был теперь не серый непромокаемый плащ, а темносиние бархатные брюки и куртка, рубашка в мелкую светло – зеленую клетку и галстук бабочкой, тоже синего цвета.

Он несколько раз сильно стукнул дверным молотком, и старый привратник подозрительного вида распахнул дверь. Молодой человек его небрежно приветствовал:

– Начался уже шабаш, Паоло?

Потом взял ее под руку и повел по коридору, выложенному мраморными плитами, по широкой лестнице, сначала в устланную коврами приемную, а потом в залу, должно быть занимавшую большую часть этажа; окна выходили на три стороны; на площадь, на маленькую речушку и на Большой канал. Казалось, перед ней открылся какой-то волшебный ларец, украшенный золотом, пушистым зеленым бархатом, красным деревом и хрусталем. Все сверкало, каждый отблеск отражался в хрустальных подвесках, множился в зеркалах. Трудно было вообразить такую пышность, если смотреть снаружи на скромный фасад, полукруглую арку портала с двумя окошечками, вроде слуховых, по бокам. Она решила завтра хорошенько изучить фасад, выходивший на Большой канал.

Едва они вошли в залу, юноша поднес палец к губам, требуя молчания, затем той же рукой повелительно указал на ближайший стул. Алиса хотела возмутиться против такой властности, но была настолько растерянна, что в конце концов безропотно подчинилась. Он отошел на цыпочках и направился в другой конец залы, где играл камерный оркестр. Солистками были две ангелоподобные девицы, словно сошедшие с полотна Мерлоццо де Форли, в венках из бледно-розовых цветов на прелестных белокурых головках.

Тонкие руки, выступая из пышных складок голубых газовых рукавов, поддерживали флейты.

Перед оркестром небольшая группа женщин окружала ту, что так поразила Алису на площади. Все были одеты как для самого торжественного приема: плечи прикрыты кружевом или прозрачным шелком; шеи, руки, волосы сверкали драгоценностями, и иные из них казались очень старинными. Две выдающиеся особы сидели по обе стороны от хозяйки. Одна – огромная женщина с обезьяньим лицом, в обтянутом платье из черной парчи, которое подчеркивало каждую складку жира, особенно на толстом животе; она слушала концерт с партитурой в руках. Волосы, подстриженные по-мужски, багровые щеки и нос, мешки под глазами еще больше подчеркивали грубость ее лица; бабочка, усыпанная бриллиантами и изумрудами и не слишком умело прикрепленная к седым, чуть ли не наголо подстриженным волосам, была единственным проявлением кокетства, какое она себе позволила. Описать вторую, очень тощую» – значит перечислить подробности совершенно нелепых гардероба и косметики: лицо с тяжелыми челюстями и запавшим ртом, обличающим отсутствие зубов, казалось размалеванным самыми кричащими красками, была она в шароварах, с плеч стекали потоки серо-голубого газа. А между ними обеими – в белой тунике, ниспадавшей скульптурными складками, увенчанная серебряными лаврами – царила Титания. Алису снова потрясла ее красота, еще выигравшая рядом с двумя этими чудовищами. Ее окружало девять или десять женщин разного возраста; некоторые – совсем юные, верно, только начали выезжать в свет. Все замерли неподвижно, словно статуи.

Молодой человек подошел к главной группе, постоял у них за спиной и, едва оркестр кончил играть, поцеловал руку, а потом и щеки той, кого Алиса в этой странной обстановке могла уже считать почти что знакомой. Прекрасная женщина, увенчанная лаврами, милостиво улыбнулась. Потом встала, словно подброшенная пружиной, подошла к музыкантам, погладила по щеке одну из ангелочков-флейтисток и завела разговор с дирижером оркестра. Не глядя, она протянула руку, толстая обезьяна заковыляла к ней, опираясь на узловатую деревенскую палку, совершенно неуместную в этой зале, и подала партитуру.

Алиса видела, как ее провожатый целовал руки, щеки, лоб у женщин, сразу заговоривших во весь голос, словно вознаграждая себя за вынужденное молчание во время концерта. Он сказал что-то самой старой, той беззубой, и она, похлопав его веером по плечу, разразилась хохотом, рванувшим воздух, словно карканье стаи ворон. Испугавшись этого лица, Алиса перевела взгляд на стену, но там огромное зеркало отразило всю картину, и ей почудилось, что, несмотря на расстояние, она видит голые десны старухи. Когда легким, уверенным шагом юноша снова подошел к ней, Алиса заметила, что он еще красивее, чем показался вначале, на секунду она даже почувствовала искушение потрепать его прекрасные волосы. И, снова увидев детскую улыбку на этом, безусловно, мужественном лице, она ощутила легкое головокружение.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Алиса! Алиса Боуэн! А вас? – ответила она, не принимая обращения на «ты».

– Раз уж мы находимся в доме Титании, можешь звать меня Пек.[110]110
  Имеются в виду персонажи комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь».


[Закрыть] Можешь звать меня как угодно! Пойдем, Титания и остальные хотят познакомиться с тобой.

Не успели они сделать и шага, как дверь с шумом распахнулась. Вбежала бледная пожилая служанка, поправляя наколку. Задыхаясь, она крикнула:

– Синьора! Командор вернулся! Паоло нарушил приказ! Он впустил его, синьора!

Женщины пришли в неописуемое волнение. Многие вскочили, накинули свои шали, бросились к Титании, а та, пораженная известием, уронила партитуру на пол. Могучая женщина-солдафон задрожала, как тонкий листочек; ковыляя и опираясь на клюку, она побежала к своему месту и там неуклюжей ручищей сорвала с головы драгоценную бабочку и попыталась засунуть ее в вырез платья, но не смогла и спрятала под подушкой кресла. Музыканты разложили ноты и инструменты по местам и в ожидании застыли перед пюпитрами. Лицо хозяйки напряглось, и Алиса вновь увидела это выражение разгневанной богини, так глубоко поразившее ее при первой встрече. Она величаво подняла руку, словно призывая свою паству к спокойствию.

Молодой Пек подтолкнул Алису в угол зала и сам спрятался там за ширмой. Алиса же была настолько растерянна, что невольно приняла участие в уже начавшейся сцене. Вслед за перепуганной служанкой вошел мужчина, и в нем Алиса узнала того, кого видела днем в гондоле. По его дыханию было ясно, как быстро взбежал он по лестнице. Он был необыкновенно высок ростом, но фигуру его портило грушевидное брюшко, оттопыривающее серый жилет, все остальное в его наряде было черным, как у священника Похоже было, он вот-вот лишится чувств. Он закрыл глаза руками, не то ослепленный ярким светом после полной темноты, не то не в силах превозмочь ужас перед явившимся его взору зрелищем. Густые брови показались епде более щетинистыми, когда он отнял руки от лица. Пошатываясь, он – двинулся к сбившимся в кружок женщинам. Голос Титании остановил его, глубокий, низкий голос, привыкший повелевать. Благородство тембра, ясность выражений не вязались с искаженным, гневным лицом и пылающим взглядом женщины.

– Итак, вы осмелились прийти? Если память не изменяет мне, вы заявили, что никогда не переступите порог моего дома. Помню, вы поклялись в этом!

– Да!.. Да, это так!.. – отвечал командор, видимо сам не понимая, что говорит, и продолжал свой путь. Вдруг беззубая старуха схватила узловатую палку, которую ее перепуганная жирная подруга прислонила к креслу, подняла ее обеими руками и, словно малосильный ледокол или некая хрупкая преграда, двинулась навстречу непрошеному гостю. Теперь, когда он дошел до середины залы, под искристым светом люстр стали заметны его полное изнеможение, смертельная бледность, физическая немощь, хотя по осанке этого нельзя было ожидать. Да он старик! Такой же старик, как дряхлый Казанова из повести! – подумала Алиса, и дрожь отвращения пробежала по ее телу. Пришелец протянул руки, схватил палку за середину и быстрым сильным рывком отшвырнул в сторону старуху, вцепившуюся в ее концы; та покачнулась и упала, как перевернутый на спину жук, подле кресла с золочеными ручками. – Да, это так! Так я и говорил! – продолжал он, переведя дыхание. – Но сегодня я узнал, что вы собираетесь дать концерт и этим вечером начинаются репетиции. Музыка, всем известно, укрощает зверей, даже самых свирепых. Эта мысль и побудила меня прийти. – Он подошел к Титании и с силой сжал ее руку. В наступившей тишине слышно было только сдавленное яростное карканье упавшей старухи. Умоляющим голосом, не соответствующим его решительным, резким движениям, командор продолжал: – Титания, брось этого пажа! Еще не поздно отказаться от твоего безумия! Титания, приди в себя! – И тут же, оставив умоляющий тон, грозно закричал: – В твои годы, несчастная, безумная женщина, ты стала всеобщим посмешищем!

И тут все, от старухи, стенавшей в кресле, до ангелочков с картины Мерлоццо де Форли, словно только и ждали этих слов, перешли в наступление. Толстуха с обезьяньим лицом наконец победила охвативший ее мерзкий страх. Она встала, поискала свою палку и, не найдя, оперлась о спинку кресла. Голосом возчика она стала осыпать пришельца самой отборной, неслыханно бесстыдной бранью. Вторая достойно ее поддерживала. Они рычали и ругались, а командор по-прежнему дергал за руку Титанию, которая, казалось, только одна и была потрясена его словами. Беззубая встала, поправила свои золотистые босоножки и бесчисленные шали и, словно кошка, бросилась к этой паре.

Тут из-за ширмы появилась рука молодого человека и потянула к себе Алису – она, как загипнотизированная, не могла оторвать глаз от происходящего; юноша нетерпеливо потащил ее к двери, и они вошли в обширную сводчатую библиотеку.

– Графиня Мустацца очень отважна, но глупость губит ее и вредит Титании, – объяснил он. – Сейчас, как всегда, явится полиция. Лучше нам сбежать.

Героиня, потеряв остатки воли и решимости, дала себя увести. Ее спутник торопливо ощупал корешки томов, пока не нашел нужный ему. Он вытащил тяжелый том, сунул руку под кожаный переплет, лоискал что-то, но потом, к ее удивлению не достав никакого ключа, поставил книгу на место.

– Лучше, – сказал он, – выйти на Большой канал. Там нетрудно найти закрытую гондолу. Никому и в голову не придет преследовать нас.

Алиса почувствовала, что недомогание, мучившее ее утром и так напугавшее м-ль Виардо, возвращается: ее вновь охватил жар, веки стали тяжелыми и горели, все тело ломило. Она испугалась при одной мысли, что надо выйти на канал, оказаться среди тумана и воды; с трудом собрав всю свою волю, Алиса едва слышно проговорила, что хочет остаться, умоляла спрятать ее в каком-нибудь уголке, где можно провести ночь, клялась, что не шелохнется, будет сидеть тихо, никого не побеспокоит. Пусть бежит он, ему грозят враги!

Она же ни в чем не виновата, никого не знает; если ее спросят, единственное, в чем она может повиниться – а это не такое уж преступление, – в том, что она, не совладав с любопытством, вошла без приглашения послушать концерт…

– …для двух флейт Чимарозы, – наставительно закончил он.

В отчаянии, желая выиграть время и привести мысли в порядок, наивная Алиса рассказала своему спутнику, что прочла повесть венского автора о Казанове, но не поняла ее до конца, не могла проникнуть в смысл символов, и запомнилось ей лишь тяжкое бремя насилия, ведь, хотя повествование может показаться юмористическим, в сущности, оно полно несправедливости, крови, произвола и прочих ужасов; и все же вероломство Казановы (это она смутно поняла только сейчас) ей не так противно, как, например, тупость двух стариков, братьев Риккорди, – рядом с решительным венецианским авантюристом, который обманывает, идет к цели и губит, они кажутся бледными, жалобно стенающими призраками.

Вплоть до окончания фантастического музыкального вечера Билли Апуорд раздражающе подробно описывала каждое впечатление Алисы. Особое значение она придавала волосам своих персонажей. Возможно, для Билли в этом был заключен какой-то смысл. Когда он читал скрупулезные описания внешности Титании, молодого человека, пожелавшего называться Пеком, жирной старухи, остриженной почти наголо, и плешивой беззубой уродины, которая старательно разложила по своему черепу жалкие остатки волос отвратительно красного цвета, то не мог не вспомнить, какая разительная перемена произошла с самой Билли: вместо коротких волос цвета соломы, которые он увидел, когда познакомился с ней в Венеции в саду дворца, возможно послужившего декорацией для ее рассказа, да и видел потом, пока оставался в Риме, появилась эта буйная иссиня-черная грива, выкрашенная какой-то подозрительной краской. Однако после музыкального вечера стройность повествования нарушается, и читатель вступает в область туманного бреда. Быть может, первая часть была приближением, а вторая – бегством, согласно названию? Тысячи историй возникают с начала этого бегства и, едва народившись, гибнут под напором новых. Алиса следует за своим спутником, он отказался спрятать ее в одном из тысяч тайников, несомненно имевшихся во дворце, и смотрит на нее не без ехидства, когда она говорит о недавно прочитанной книге и о смысле жизни: чувства девушки открываются в мрачных, внезапных прозрениях. Билли заставляет Алису обойти весь этот сказочный дворец в Венеции. Молодая пара пробегает по переходам, поднимается по лестницам, прыгает в глубину темных подвалов, проникает в былые застенки, в погреба, где свалены старые кофры и бочки, мечется по подземельям, пока не находит наконец дверцу, которая ведет к домашнему причалу. Там ждет их гондола и загадочный гребец в черном трико, опоясанный алым кушаком; маска того же цвета – смешная и в то же время зловещая – закрывает его лицо. «Какие чудеса происходят в Венеции!» – думает Алиса, всматриваясь в газовые фонари, стоящие вдоль канала. До нее доносятся обрывки песен, смешиваются с еще звучащими в ушах последними аккордами концерта Чимарозы; сердце начинает бешено колотиться, когда гондола кренится, и Алиса невольно прижимается к спутнику; но от него теперь пахнет совсем по-другому: аромат одеколона и табака, который она ощущала во дворце, сменился острым и едким запахом кожи и грубой шерсти; она чуть не сказала об этом, но спохватилась, вспомнив, что даме не к лицу делать подобные замечания. Он, очевидно, угадал ее мысль и объяснил, что утром позировал для «сельского концерта», потому-то он такой всклокоченный и не успел сменить эти кожаные штаны, которые, впрочем, ему нравятся. В последний раз она вспомнила об интернате в Швейцарии, о женщине с поджатыми губами по имени Виардо и о том, что воспитанная девица не может задавать незнакомым мужчинам некоторые вопросы. Ее вдруг охватило непреодолимое томление, она замерла в объятиях юноши, прижавшись головой к его плечу, и услышала, как бурно струится жаркая кровь самца. Мимо проплывали крытые гондолы с задвинутыми на оконцах занавесками, оттуда доносились взрывы смеха, музыка лютней, виол и флейт, а когда они оказывались слишком близко, то, пожалуй, и звуки поцелуев. Она спросила у юноши, как он думает, в чем смысл жизни, в том, что он есть, или же в том, что его нет, а может, в том, чтобы ни о чем не думать и пользоваться минутами счастья, как эти маски, играющие в карты на крохотной площади, или дамы, тоже в масках, с головы до ног закутанные в блестящие атласные плащи, – они перешептываются и тихо смеются, а рядом веселые девицы кормят сыром и каштанами павлинов и рассказывают бесстыдные истории о мужских доблестях северных моряков, в чьих объятиях они теряют рассудок от боли и наслаждения, о сибаритах канониках, которые угощают их лакомствами, сдобренными восточными пряностями, и горячим ароматным вином, вызывающим такой приступ сладострастия, что несколько дней нельзя в себя прийти, и еще вспоминают они о первой несчастной любви, о неверном возлюбленном, исчезнувшем, не сказав ни слова, навеки, о другом, кому после уличной драки пришлось бежать из города, еще об одном, чья болезнь закончилась безумием, о мяснике из их квартала, о пройдохе, выдавшем себя за посланца Святой Девы, о рыбаке, о студенте, об актере, о путешественнике. Они смеялись и плакали с одинаковой легкостью. Похоже, рассказы о любви им приносили больше наслаждения, чем сама любовь. Рассказывали и смеялись, рассказывали и рыдали, и все доставляло им равное наслаждение, а умалчивали они только о двух-трех унизительных случаях, неизбежных при их занятии.

В домах окна были открыты, и Алиса узнавала потаенную жизнь Венеции, приобщалась к ее трагедиям, причудам и радостям. «Мир открывался ей не постепенно, а сразу и целиком». Она сжала руку любезного спутника, выражая благодарность за эту прогулку, он поднес ее руку к губам, а потом повернул голову, и они замерли в долгом поцелуе. Она познала любовь юного моряка, прибывшего утром из Александрии, и сицилийского садовника, которого маркиз Киолия выписал из имения своего зятя в Агридженто, чтобы тот выращивал лимоны и камелии в его висячих садах, и самого маркиза, и его дяди, мерзкого кардинала, и секретаря кардинала, который по ночам писал фривольные сонеты, а утром совал их под тарелки на столе в трапезной дворца, и его друга, молодого секретаря английского эмиссара, который три раза в неделю выезжал в окрестности города и скакал верхом с утра до ночи. И подобно тому как юноша явил ей всех юношей, побывавших в Венеции, так, едва они разомкнули объятия, жизнь города явилась ей с той самой минуты, когда было выбрано для его основания это непонятное место, до нынешней ночи мая 1928 года, и тут она поняла, что не надо ни о чем спрашивать, что главное – не спрашивать и не давать ответы, а позволить своим чувствам узнавать, ошибаться и вновь искать.

Без сомнения, это была самая рискованная часть рассказа; самая смелая как литературный эксперимент. Писатель всегда на грани кораблекрушения, если хочет охватить все времена, минувшие не только в Венеции, но даже в захолустном пыльном поселке. И Билли не вполне избежала смешных черт и опасностей пустой риторики. Героиня видит, как ее спутник выходит после оперного спектакля об руку с дивой, неподражаемо исполнившей партию Нормы, а через несколько часов душит ее в этой же мрачной гондоле; узнает его в греке из Сирии, который завлекает на корабль дочерей нотариуса, якобы затем, чтобы показать им редкостные ткани; застает его, когда он подглядывает за купающимися кузинами и благоговейно присутствует на погребении своей первой возлюбленной. Но вот над лагуной занялся рассвет. Гондола скользила вперед под дождем золотых лучей, и Венеция сбрасывала с себя пестрый наряд истории. Фасады домов все больше походили на дома весны 1928 года; на гондольере не было маски, а молодой человек, сидевший рядом с ней, скинул с себя обличья героев этой ночи и снова стал стройным, спортивного вида юношей с выступающими скулами и детскими зубами. Когда они подплыли к причалу, распахнулись двери главного входа, и на этот раз они пошли уверенно вперед и прямо, не путаясь в подземельях и зловонных коридорах, по которым метались ночью. Молча поднялись по лестнице и вышли в сад, на маленькую террасу с двумя эвкалиптами, розовыми кустами и винного цвета вьюнками по стенам, где, очевидно, привыкли завтракать обитатели дома. Яркое солнце заливало террасу. Трое завтракали под навесом – широкие бледно – голубые полосы перемежались на нем с довольно грязными белыми. Вчерашняя перепуганная служанка спокойно катила столик на колесах, на котором стояли кофейник, фрукты и булочки. Неудобно приходить с визитом в час, когда хозяева еще не расположены принимать гостей, подумала Алиса, увидев, что у Титании лицо покрыто густым слоем крема, а волосы повязаны цветным платочком. Командор, в домашнем халате, налил себе кофе и погрузился в чтение газеты, а графиня Мустацца, в восточной тунике и тюрбане, скрывающем ее почти лысую голову, крошила изрядный ломоть хлеба над тарелкой с молоком. Алиса догадывалась, что представленная прошлым вечером драма была чистым вымыслом, игрой, придуманной этими тремя человеческими обломками, чтобы сделать вид, будто их жизнь тоже интересна и полна страстей; а настоящая действительность – вот этот час утреннего мира и завтрака, который ее небрежно пригласили разделить, однако действительность эта не слишком отличается от действительности братьев Риккорди в повести о Казанове, которые, несмотря на свое решительное поведение, готовы выполнять чужие приказы и принимать милостыню, если ее дают; вот и ее спутник, прекрасный Пек, с удовольствием усевшийся за стол, изображает для трех завтракающих стариков то, чего на самом деле нет. Не прощаясь – ее ухода никто и не заметил, – Алиса вышла, попросила Паоло открыть портал и поплелась к себе в отель.

Когда м-ль Виардо с воспитанницами вернулись, полные впечатлений и восторга от поездки в Виченцу, они застали Алису в жару и бреду. Учительница вызвала врача, и тот нашел, что Алиса серьезно больна. Остальным девушкам было запрещено входить в комнату, чтобы не беспокоить ее. Прославившаяся своей выдержкой и дисциплиной учительница целыми ночами просиживала у постели больной, а днем с остальными ученицами бегала по намеченному маршруту, чтобы познакомить их с историей Венеции и ее искусством.

Когда приехали родители Алисы за телом покойной дочери, когда с помощью тети Энн сложили чемоданы, собрали платья и разные мелочи этой немного безалаберной, но, пожалуй, самой замкнутой девушки, учительница подумала, что на будущее лучше отказаться от экскурсии в Венецию, чей климат пагубен в это время года, и заменить ее поездкой в Рим и Флоренцию, как она предлагала уже давно, после того, как другую ученицу, иранку, постиг несчастный случай и у школы были серьезные неприятности с ее отцом; теперешняя поездка дала ей веский довод, способный убедить директрису. Последний вечер в театре Лa Фениче она печально слушала вместе с девочками оперный спектакль, завершавший экскурсию. Пели Вагнера, которого она всегда терпеть не могла.

Этой сценой в опере заканчивается рассказ Билли Апуорд.

VII

– Иначе говоря?

Вероятно, следует изъять из повествования все эпизоды жизни Билли в Риме и Венеции, а также некоторые семейные и университетские события. Предложение Леоноры написать роман о последних двадцати годах – просто глупость. Надо обойтись без биографического материала. Забыть о детстве Билли в Малаге, о странностях ее родителей, о воспитании, полученном в Бате, которым она так гордилась, забыть все ее рассказы о прошлом, об изучении Моцарта в Вене и Зальцбурге, дружбу с Тересой Рекенес, «Тетради». Может быть, даже не упоминать о существовании Рауля.

Он мог бы взять в рассказчики женщину вроде Леоноры, ничего не знающую о прошлом героини. Для нее Билли была бы просто неприятной иностранкой, с которой приходится изредка встречаться в университете, в доме общих друзей, на концертах и которая к тому же утверждает, что много лет назад была знакома с ее мужем в Европе. Вот и все. До этой женщины доходили бы смутные слухи о давнишнем престиже Билли, а иногда ей самой случалось бы слышать из уст Билли весьма странные речи, когда та выпивала лишнее в гостях, видеть, как она распускалась и не раз попадала в глупое, смешное положение. Конечно, никакой симпатии у рассказчицы Билли не вызывает.

Свое повествование она может начать сразу со дня поездки в Папантлу на состязание поэтов. В этот раз туда собиралась группа профессоров и студентов, так как поэт, удостоенный премии, был профессором литературного факультета. Рассказчица —, женщина, смутно напоминавшая Леонору, – читала, так же как она, в университете курс, только не истории театра, а, предположим, истории искусства и была замужем за писателем, который перестал писать, а читал курс литературы; первое время ему нравилось каждый год читать новый курс, выбирая различные периоды испанской и мексиканской литературы, а также вести семинары, посвященные какому-нибудь одному писателю с мировым именем (первый был Конрад, второй, и последний, – Ибсен); но потом он избавился от этих семинаров и предпочитал не менять темы своих лекций, а из года в год читать один и тот же курс, пользуясь старыми записями и набросками, чтобы, по его словам, глубже проникнуть в определенные периоды и произведения; с ним она уже несколько лет делила довольно однообразное супружеское существование. Эта женщина была родом не из Халапы, и ее жизнерадостность несколько увяла от провинциальной скуки. В Папантлу, на состязание поэтов, она собиралась первый раз, и пришлось поехать вместе с Билли Апуорд. На ее факультете в кружке друзей, на других факультетах с восторгом говорили об интересных программах этих празднеств. Туда поедут почти все ее городские знакомые, примут участие группа пантомимы и камерный оркестр университета. Театральный факультет предоставит автобусы для мимов, музыкантов, преподавателей и студентов. Рассказ начнется с этих приготовлений.