Текст книги "Мексиканская повесть, 80-е годы"

Автор книги: Хосе Эмилио Пачеко

Соавторы: Карлос Фуэнтес,Рене Авилес Фабила,Серхио Питоль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Из трех возможных вариантов начала его больше привлекал второй.

Тарара, тарара, тарара…

Лоренса напевала вальс, подбегала то к дону Рафаэлю, то к своим племянникам, потом к Губерту, вращалась вокруг него, ускользала, приближалась, удалялась, пока не протянула ему руки и брат, обняв ее за талию, не начал вальсировать с ней.

«Не пой, не танцуй! Главное, умоляю тебя, не выходи на балкон!» – хотел он крикнуть, видя в тревоге, как откровенно показывает она перед всеми свое счастье.

Он взглянул на сестру и заметил в ее глазах тот же страх, с каким смотрела она на него после разговора с матерью братьев Гальярдо. – «Замолчи, не пой! Уйди с балкона, если не хочешь своей гибели!»

Его мольба, казалось, была услышана. Через несколько минут Лоренса с искаженным лицом вернулась в гостиную. Только что все услышали неподалеку выстрел и сразу же еще два. За первым последовал глухой шум крыльев и крики тысячи птиц, слетевших с ближних деревьев. Лоренсу вдруг окружила туча метавшихся черных дроздов, превратив ее из Веселой вдовы в Царицу ночи. Огромная птица, ослепленная светом рефлектора, ударилась о стекло, разбила его и, вся в крови, упала перед Лоренсой. Перепуганная, она отшвырнула птицу ногой. Вернувшись в гостиную, Лоренса опустилась в кресло и почти весь остальной вечер молчала.

Ему было отвратительно злословие – оборона, к которой прибегают неудачники, ничтожества и свиньи, чтобы прикрыть лживую сущность своего существования, свою внутреннюю пустоту. Но теперь, в римском кафе, интересно было воображать Вальверде, его лунообразную физиономию, огромный зад и попугайскую болтовню; его глаза, уставившиеся в одну точку с выражением проницательности, какое принимают обычно плохие киноактеры; чуть не лопавшиеся на жирном теле рубашки и невероятную способность собирать и распускать грязные слухи о всех, кто работал на плантации, их женах, близких и служанках; помнил он и изумление, вызванное этими сплетнями у него, у сестры, у Гальярдо; все они не прерывали его болтовню отчасти из лени, но еще и потому, что им нужны были пробки, которые он притаскивал целыми сумками. В известном смысле Вальверде как бы лишил их невинности, рассказывая о многих ужасающих тайнах, к которым сам относился как к чему-то вполне естественному. Но вместе с любопытством в нем нарастало отвращение; он с трудом представлял себе ничтожную среду, вскормившую этого пащенка, обиду его родителей, хозяев самого большого магазина в поселке, на то, что их никогда не приглашали на праздники в клуб или в дома по ту сторону изгороди, указывающей каждому, какое место отведено ему на плантации.

Набросав в общих чертах персонаж, довольный известной долей снобизма, с каким тот порицался, автор снова открыл тетрадь и принялся описывать следующий после приезда братьев Гальярдо день, когда они перенесли свои игры в апельсиновую рощицу между теннисным кортом и заводом: неподалеку оттуда собиралась другая группа, считавшая эту территорию своей; вероятно озлившись на появление здесь жирного ханжи Вальверде, они несколько раз с изрядной силой запустили в него апельсином. В тот день разговор шел главным образом о делах в Мехико, о школе, о том, когда они последний раз беседовали по телефону (в те времена они иногда перезванивались) о фильмах и книгах. Китайчата разбежались, наскучив этим потоком слов, но Вальверде оставался до конца, то и дело вставляя в их болтовню замечания о скупости сеньоры Ривес, испанки, недавно приехавшей на плантацию, или о Кармеле, бывшей кухарке управляющего, которая была уволена, а не сама ушла, как она говорит, ее заподозрили в краже пары гвинейских курочек, но он-то хорошо знает, дело не только в курочках, а в тех бутылках вина, что она продала потом начальнику станции; под конец он заявил, что Комптоны живут не по средствам – именно Виктор Комптон и запустил в него сегодня апельсинами, – что их домина им не подходит, они мелкие служащие, а такой дом годится управляющему, и у них так плохо с деньгами, что даже Лоренса, как она ни важничает, вынуждена работать.

– Так же как твоя мама. Она что, не работает в магазине? – спросил Хосе Луис.

– Да, но моя мама ни с кем не путается, – нагло заявил Вальверде. – Моя мама носит только те вещи, что покупает ей мой отец. Моя мама замужем.

– Ну и что из того? – уперся Хосе Луис.

– А то, что Лоренса всякий стыд потеряла. Потому она и сделалась любовницей твоего папы, – сказал толстяк, притворяясь, будто не придает никакого значения своим словам. – Он подарил ей золотое кольцо. Вечерами они встречаются недалеко от конюшен; мы их всегда там видим. Вечера не проходит, чтобы не встретились. А кто знает, до каких пор они там остаются, кто знает, где проводят ночи?

Фелипе, младший из братьев Гальярдо, встал и заехал ему кулаком по лицу, потом еще и еще, а толстяк только размахивал руками, не умея ни защититься, ни даже прикрыть лицо. Раза два он попытался лягнуть Фелипе, но тот схватил его за ногу, швырнул на землю и стал топтать. Пришлось его удержать, потому что у Вальверде изо рта пошла кровь. Толстяк убрался восвояси чуть не ползком. Сестра расплакалась, а братья Гальярдо сразу заговорили о рождественских праздниках, которые они проводили у бабушки и дедушки в Пачуке, и о полученных там подарках. Фелипе прерывисто дышал, но все делали вид, что не замечают этого.

В этот же самый день, накануне Нового года, коща вечером показывали «Веселую вдову», он с сестрой проходил мимо шале Гальярдо; жена инженера подозвала их. Она смешала колоду и, притворяясь, будто раскладывает карты наново и занята только этим, сказала:

– Наконец-то нам довелось побеседовать! – Она пыталась быть любезной, но голос ее звучал то слащаво, то жестко, она старательно отчеканивала каждый слог, каждую согласную. – Мне хотелось бы знать, что такое сказали Хосе Луису и Фелипе об их отце.

– Мы ничего не говорили, – сразу ответила его сестра.

– У моих сыновей нет от меня тайн. Фелипе мне все передал. Что же рассказали ему о моем муже?

Он вспомнил давнишний разговор на птичьем кладбище, когда ни ее, ни ее сыновей тут еще не было.

– Инженер мне сказал когда-то, что в птицах всегда заводятся черви; что у них внутри заложены личинки червей, и у нас тоже; мы начнем разлагаться, хоть бы нас похоронили в несгораемом шкафу. Я как-то рассказал об этом Хосе Луису и Фелипе.

– Не прикидывайся дурачком! – Женщина снова принялась тасовать карты; тон у нее был угрожающий, хотя выражение лица не изменилось и каждый слог слетал с губ четко и равномерно и каждая гласная была на своем месте. – Что вы сказали моим сыновьям о женщине, с которой видели их отца?

– Ничего мы не говорили, – настаивала сестра. – Висенте Вапьверде всегда говорит гадости, за это и поколотил его Фелипе.

– Гадости? Кто такой Висенте Вальверде?

– Мы ничего не говорили, – повторяла сестра не очень уверенно, как бы ожидая, что он придет к ней на помощь. – Его папа – хозяин магазина, у которого останавливаются грузовики. Его мама всегда в магазине…

– Он сказал, что вы их видели…

– Мы ходили есть томаты у ручья.

– И там он встречался с этой девушкой? Кто она?

– Да, там, – сказал он и сразу пришел в ужас от этого признания. Он постарался смягчить свой ответ, добавив, что в этом месте проходят все, кто работает в управлении, что инженер не мог не встретить тут Лоренсу.

Услыхав это имя, женщина театрально вскинула голову. Все в ней показалось ему жестоким: выступающие кости, рот с крупно вырезанными губами, непомерно длинная шея. Наконец она заявила:

– Я не желаю, чтобы мои сыновья снова слышали об этом. Я даже не скажу им о нашем разговоре. Больше об этом ни слова. Ясно?

Они ушли опустив головы, молча, подавленные, униженные, удрученные своей виной. Вечером они никуда не пошли, играли в домино с Виктором Комптоном, дожидаясь, пока остальные придут из кино.

Дальше события развивались стремительно. Все удивились, увидев на следующий вечер степного волка с его волчицей на приеме, который устроил управляющий. Первый раз эта пара принимала участие в светской жизни. Она была, как всегда, в юбке и блузке, без украшений и косметики, лицо – как бы свежевымытое. Он не знал, с кем они сидели, разговаривали, держались ли все время вместе, потому что детей поместили в другом конце клуба. Вспоминая все это в Риме, он испытывал странное чувство: происходившее тогда не имело ни малейшего отношения к нему – ни к тому, каким он стал, ни каким был. s А потом…

К общему удивлению, чета Гальярдо подчинилась принятому порядку вещей, словно поняла наконец свои обязанности перед обществом. Не раз их видели в клубе или в гостях за картами, он становился все мрачнее, она – все разговорчивее и даже, казалось, снизошла до того, что смягчила тон и не так четко произносила каждое слово. Лоренса, напротив, стушевалась и долгое время почти не появлялась на людях.

Всем ли было известно, что происходит? Он пытался подслушать разговоры старших, но безуспешно. Как-то спросил с наигранным любопытством, не заболела ли Лоренса, почему ее нище не видно. Ответ был вполне естественный: нет, она здорова, вероятно, просто устала. Слишком много работает; братья, возможно, этого не замечают, мать тоже – та вообще деспот, – но работа ее убивает.

Однажды (он сразу навострил уши) после обеда бабушка заметила:

– Как этот человек страдает. Уверяю тебя, иногда мне кажется, он с ума сходит. – Но больше ничего сказано не было.

Неужели, старался он понять, никто не подозревает об отношениях инженера с Лоренсой, если Вальверде все знает, ведь магазин его родителей – нечто вроде местного радио? Неужели совсем не общаются между собой люди, живущие по ту и по эту сторону стены? А может, те, что по эту сторону, стараются соблюдать приличия, поддержать законный брак, оттереть в сторону разлучницу, несмотря на общее расположение к ней, и защитить права законной супруги, как бы отвратна она ни была?

Недели через три после праздников наступил день ежегодной прогулки на лоне природы. Говорили, будто там, куда они поедут, в пруду около Сан-Лоренсо, водятся нутрии. Можно будет поохотиться. Дон Рафаэль, агроном, сказал, когда обсуждался план поездки, что ему все равно надо обследовать отводные каналы в этой местности и он воспользуется случаем, чтобы проверить состояние дорог и мостов и наладить все как следует. Инженер Гальярдо предложил поехать с ним вместе.

– Как плохо он осведомлен о том, что происходит в мире, – заметил дон Рафаэль по возвращении. – Должно быть, не слушает радио, не читает газет. Кто знает, каких он убеждений, но он не верит, что война скоро кончится. Даже падение Франции его не убедило. Я понимаю, с американцами не стоит говорить откровенно, но среди своих – другое дело. Я его спрашиваю о чем-нибудь, а он в ответ чушь несет, то ли не слышит меня, то ли не понимает, о чем речь. Но как ему нравится природа! И во все вникает. Я говорю, чтобы не беспокоился, что в трудных переходах навьючим поклажу на мулов. Нет, нет, бояться нечего, мои люди отлично знают дорогу. Правда, один мост малость не в порядке, но я велел укрепить тросы.

Ему не хотелось писать об остальных событиях, даже думать о них. Гораздо приятнее было приводить в порядок и компоновать наброски, вспоминать самые незначительные подробности, описывать, например, большие квадратные корзины для всякой снеди, каких со времен детства он уже не видел. Оживление в тот день было невероятное. Братья Гальярдо разделились. Ему выпало ехать в одном экипаже с Фелипе, но они почти не разговаривали. Он не знал, известно ли Фелипе о допросе, который учинила им его мать. Его разбирала злость; он понять не мог, как посмел Фелипе повторить слова Вальверде; хотя потом, припомнив, как мало осведомлена была жена инженера, догадался, что она, скорей всего, подслушала разговор сыновей.

Он решил, начиная отсюда, как можно короче пересказать события, не пускаясь в размышления ни о каких побочных обстоятельствах. Вереница колясок доставила их до места, где кончались каналы и начинались овраги, а отсюда уже они должны были продолжать путь пешком и перейти два висячих моста: один обыкновенный, над широкой, тихой рекой, а другой не такой уж безопасный – на него наверняка не часто ступала нога человека; это был мощный ствол, переброшенный через пропасть, очень узкую, но такую глубокую, что не видно было дна, слышался только грозный рокот стремнины, бьющей о камни. Носильщики перетащили их на плечах; раздавались крики, возражения. Громкие голоса, общая сумятица несколько нарушили настроение прогулки. Иные из женщин отказывались следовать дальше, хотели вернуться к коляскам, но в конце концов дали себя уговорить и перешли через мост. Мужья под влиянием жен тоже взбунтовались… Никто не предупредил их о такой опасности… Дон Рафаэль настаивал сухим, надтреснутым голосом, что нет тут ничего опасного, надо только соблюдать осторожность, каждого из них подвяжут, а ствол очень надежный, он сам велел сменить трос, за который можно держаться.

Пока шли споры, все мальчишки с плантации уже перебрались через мост, а за ними молодые техники и служащие, дочки управляющего, служанки, носильщики с припасами в корзинах и пивом в картонных ящиках; его кто-то посадил себе на плечи, но заметил он это, когда был уже на другой стороне; и он, и его сестра, и все остальные пришли в возбуждение, гордясь, что преодолели риск и опасность, а взрослые кричали на них, запрещая подходить к ущелью, ведь может произойти обвал! Крики сливались с мощным ревом воды, глубоко на дне бьющейся о скалы.

Они двинулись дальше и вскоре дошли до источников. Он надеялся увидеть нутрий, знаменитых местных водяных собак, посмотреть, как они плавают, прячут от нашествия своих детенышей, а может, и сразиться с ними, но не заметил ни одной. Тем временем открыли бутылки, расстелили скатерти, соорудили столик для коктейлей. Донья Чаро, которой доверили приготовление риса, вздыхала, насколько вкуснее был бы рис, полей она его подливкой из каперсов. Он расхохотался, кулинарное пристрастие тучной соседки стало у них в доме неизменным предметом шуток. Донья Чаро взяла его за руку и очень серьезно сказала:

– Запомни, кошка в перчатках мышей не ловит, – фраза, до сих пор оставшаяся для него загадкой. Возможно, она спутала его с другим мальчиком, для кого эти слова имели смысл, или хотела сказать, что он еще не разделся до трусов, как остальные? Его одежда и есть перчатки? Может быть. Все уже барахтались в воде. Виктор Комптон не терял времени, взобрался на дерево и с высоты трех метров, под общие восторги, совершил один из своих великолепных прыжков.

Ему показалось странным, что Лоренса и инженер были вместе и оживленно, пожалуй, даже с каким-то притворным воодушевлением разговаривали. Да, он увидел их вместе первый раз после приезда сыновей Гальярдо. У инженера правая рука была перевязана платком. «Эта кошка мыши не поймает», – подумал он.

Они немного поплавали, несколько человек отправились искать пещеры, обещанные доном Рафаэлем. Он хотел подойти к Виктору, но тот ушиб плечо о скрытый под водой корень и тецерь лежал на земле, постанывая и ругая всех на свете. Фелипе вдруг спросил, где его мать, и стал искать ее. Никто не помнил, когда ее видели последний раз – и с кем. Всем казалось, что она была где-то здесь. Приехала она в коляске Боуэнов.

– Выйдя из коляски, она с нами не осталась, – сказал Джон Боуэн. – Мы были уверены, что через мост и дальше она пошла вместе с мужем.

Инженер и дон Рафаэль отправились на поиски. Когда они вернулись, все уже поели; многие улеглись поспать на берегу пруда. Дон Рафаэль выяснил, что грузовик, на котором привезли корзины и ящики, поехал обратно в Сан – Лоренсо, но скоро вернется.

– Вероятно, моя жена на грузовике и уехала. Она несколько нервна, но не хочет это показывать. Скорее всего, она вернулась домой, никого не предупредив. Из Парахе – Нуэво нетрудно добраться до плантации. Очень неприятно, что она никому ничего не сказала. Это не в ее правилах. Она нервна, но обычно так не поступает; тем более дети могут встревожиться.

Правду узнали только на следующий день. Почуял ли он ее сразу? Догадалась ли его сестра? Возможно. В какую-то секунду он встретил ее косой, осуждающий взгляд, такой же, как в день допроса; этот взгляд он потом замечал у нее, уже взрослой, замужней, много раз; казалось, она от него что-то скрывает, боится его неосторожного слова, доноса.

Следующий день и все остальные были настолько необычайны, что даже при детях взрослые говорили без всякой оглядки.

Труп нашли. Смерть наступила из-за перелома шеи. Течение протащило тело несколько сот метров, потом оно застряло между стволами деревьев.

Когда она упала? Кто видел ее последний раз? Все разговоры вертелись вокруг отношений этой пары. Когда волк перешел через мост? Никто толком не помнил. Показания были самые противоречивые. Да, в дороге инженер разговаривал со многими едва знакомыми ему людьми, как будто хотел, чтобы его присутствие заметили. Отец тоже рассказал, что они поговорили о нескольких фильмах; инженер не так далек от кино, как он думал, но вкусы у него совершенно неожиданные.

Вдруг все начали вспоминать достоинства покойной: ее опрятность, ее ум, точность ее языка; правда, она была несколько эксцентрична, не без причуд, могла, например, целый день раскладывать карты. Однако кое-что показалось весьма странным: некоторые вещи из ее сумочки были разбросаны на земле перед мостом – гребень, монетки, несколько карт из колоды, – но был ли то слух или подлинная правда? Трудно сказать.

Он вспомнил слова матери, любящей мелодраматические эффекты:

– Там, у моста, наверно, и лежала семерка пик, а она означает смерть.

Все оставалось неясным. Несчастный случай? Тогда почему эти вещи валялись возле моста? Может быть, она уронила сумочку и, пытаясь поднять ее, свалилась в пропасть, а вещи рассыпались по земле? Дон Рафаэль уверял, что, когда они с инженером подошли к обрыву, никаких вещей он там не видел.

– Среди этих мелочей была карта, предвещавшая ей смерть, – настаивала мать.

– А что это за рана у инженера на руке? – спрашивали некоторые.

Интересно, никто не упомянул о Лоренсе. Возможно, встречи, которые он наблюдал, только-только начались и оставались незамеченными? Или были настолько невинны, что никто не истолковал их так, как мерзкий Вальверде, а покойная оказалась жертвой патологического приступа ревности?

На следующий день явились родственники Гальярдо, чтобы увезти мальчиков в Мехико. Инженер, как говорили, собирался в Атояк для выполнения юридических формальностей. Никто не выражал сочувствия его горю. Вокруг него сгущалась тень подозрения.

Вскоре инженеру вменили в вину какие-то неисправности в работе, и он был уволен.

Он никогда не заговаривал с сестрой о их беседе с будущей жертвой. С родителями или дядей и теткой, разумеется, тоже. Однажды он чуть не рассказал бабушке, потому что тайна давила его, как могильная плита. Но едва он открыл рот, как сестра вмешалась и быстро переменила тему, словно напоминая, что он не имеет права опять проявить слабость.

На следующий год, когда они последний раз приезжали на плантацию, в шале, где жили Гальярдо, поселили техника, который работал на ромовом заводе. У молодого холостяка всегда было полно народу; до рассвета слушали музыку, танцевали, пили, отчаянно спорили. Как все это было не похоже на выморочное существование, протекавшее прежде в доме инженера.

Он не скучал по мальчикам Гальярдо. И в Мехико не стал звонить им. Спросил о них у тетки, но узнал только об увольнении инженера. Во время этих каникул ему было тоскливо. После отъезда былых союзников его отношения с местными ребятами не стали лучше. Как-то он попробовал играть с ними в бейсбол, но оказался на редкость неуклюжим. Попытка не удалась. Лоренса Комптон больше на плантации не жила. У них дома говорили, что она уехала не то в Мехико, не то в Соединенные Штаты, где у Комптонов были родственники.

Он закончил рассказ; несколько раз переписал его; подчеркнул его таинственный смысл: женщина гадает на картах и так, возможно, узнает о своей смерти; совершенно случайные обстоятельства; тяжкое бремя вины. Он установил некую связь между сном, в котором предал своего деда, и тем, что проговорился перед женой инженера о его отношениях с Лоренсой. И в тот день, когда счел рассказ завершенным, показал его Раулю.

Рауль заявил, что рассказ совсем не похож на все написанное им до сих пор, появилась четкость, а это, возможно, означает, что стиль его меняется, что он избавился от фолкнеровских влияний, мешавших, словно короста, его развитию, что этот рассказ может открыть ему новый путь и он наконец обретет собственный голос. Больше всего Раулю понравилось описание сна в начале, история мальчика, без умысла предавшего своего деда, и вообще, по его мнению, все, что касается снов, автору удалось больше, нежели остальной рассказ. Он припомнил страницу из дневника Павезе,[107]107
  Павезе Чезаре (1908–1950) – итальянский писатель.


[Закрыть] где сон приравнивается к возвращению в детство, ибо в литературе оба эти состояния являются попыткой бежать от окружающего, то есть отрицать действительность. Это была несколько сомнительная похвала. Мнение Билли и вовсе поразило его. Она сказала, что среда и обстановка описаны удачно, напоминают раннего Конрада,[108]108
  Конрад, Джозеф (1857–1924) – английский писатель.


[Закрыть] но весь рассказ пронизан воинствующим национализмом, нездоровой ненавистью к иностранцам. С чего она это взяла? Как – с чего? Да хотя бы плантация; ведь это прямо символ зла, какая-то крепость с разреженным, ядовитым воздухом, государство в государстве, иностранная колония в тропиках.

Завязался нелепый спор, и он сам, из-за ничем не оправданной постановки вопроса, в конце концов стал защищать позиции, несовместимые с его убеждениями. Пришлось пойти на некоторые уступки, кое-что смягчить, дабы не подвергнуть осуждению среду Комптонов, и рассказ был напечатан. И вот двадцать лет спустя он держит его в руках и может показать Леоноре, которая полистала книжечку несколько минут, отнюдь не горя желанием ее прочесть, похвалила формат, а потом куда-то засунула.

Да, думал он, вновь пробегая глазами забытый текст, это был мост к дальнейшему; тут началось избавление от воздействия барокко, слишком долго державшего его в плену. Благодаря этому рассказу он мог перейти к другим формам, но, к сожалению, очень ненадолго, ведь, как было уже сказано, он много лет писал лишь эссе, статьи и рефераты. А написав этот рассказ, он в известном смысле освободился от детства, от прошлого, от гнетущей мысли, что не приехал в Халапу на похороны отца, хотя болезнь, якобы грозившая ему смертью, уже прошла. Но главное, освободился наконец от страха перед Билли Апуорд.

V

…Трудно уловить момент, когда надежда оборачивается полным провалом. У каждого на памяти несколько таких случаев. Нет, речь идет не о музыканте, который мог стать Альбаном Бергом или Стравинским, а оказался композитором короткого дыхания, положившим, так и не преуспев, все силы на завоевание царства форм, которые никогда не воплотились в значительное произведение. Тысячи раз у него прорывались великолепные аккорды. Он сочинял все время, до самого конца, используя каждую свободную минуту, а зарабатывал на жизнь, кропая музыку для кино, музыку, которую не всегда подписывал своим именем. Уже в старости он появляется иногда в торжественных случаях на эстраде, главным образом когда чествуют других музыкантов. К концу жизни кое-кто из молодых провозглашают его предтечей новых направлений, журналисты берут у него интервью.

Он отвечает с полной убежденностью, что старался по мере сил выполнить свою миссию, и туманными намеками, иногда хитроумными, иногда неуклюжими, дает понять, что если сочинения его немногочисленны, если его мало исполняют, то виной тому заговор недоброжелателей, закрывших перед ним все пути, интриги завистников, всю жизнь не дающих ему ни покоя, ни пощады. Подобных случаев не счесть среди музыкантов, писателей, художников; они всем известны. «Мы, здесь собравшиеся, сами можем служить отличным примером тому же», – готов был он воскликнуть.

Но этим вечером они больше говорили о другом типе людей. О юношах, знакомых им с отроческих лет, с первого курса университета, вдохновителях всех культурных начинаний; они постоянно были заняты организацией конференций и «круглых столов», открывали литературные вечера, участвовали в дискуссиях и, на удивление и зависть товарищей, печатались в литературных журналах и приложениях к самым серьезным газетам. Все мы знали таких. Деньги, которые они получали от семьи или случайно зарабатывали, почти целиком уходили на приобретение книг, пластинок, на покупку билетов в театры и концертные залы. В один прекрасный день, непонятно почему, они покидали университет. Причина так и оставалась неизвестной; во всяком случае, дело было не в плохих отметках, ведь время экзаменов еще не наступало. Они не прощались, как положено. Просто звонили кому-нибудь из друзей, любимой девушке, которая никогда не могла понять их доводы, и сообщали, что возвращаются в родной город или, если жили в столице, что пока оставляют факультет ради другой важной деятельности и на будущий год запишутся снова. Никогда они не возвращались. И однажды, много времени спустя, кто-нибудь встречал их, превратившихся в бесцветных лавочников, незаметных чиновников, и, если товарищ напоминал им о незабываемом концерте Рубинштейна, который слушали вместе, они краснели, опускали глаза, и тот не знал, стыдятся ли они напоминания о недостойном прошлом, когда читали Неруду и Вальехо и до рассвета слушали камерную музыку Бетховена в комнате, где было не продохнуть от дыма, или же того, что это напоминание им ни о чем не говорит. Какой Вальехо? Какой концерт? Правда, это было так давно… Разве упомнишь, что тогда делал?

– Нечто подобное произошло и с Раулем, – начал он, но тут же спохватился и поправил себя: – Нет, никоим образом. Его случай был гораздо сложнее. Рауль надеялся дольше и накопил гораздо больше, когда выбросил все за борт.

Был день рождения Джанни, и обе пары решили не ходить, как обычно, в ресторан на площади Фарнезе, а поужинать в другом, в квартале Траставере, ще они, бывало, собирались во времена молодости. Этим вечером они выпили вина больше, чем всегда. Говорили много, особенно он, так как чувствовал себя обязанным изложить и растолковать эту тему, ведь только он один знал историю Билли и Рауля в Халапе. Вернувшись в дом Джанни и Эухении, все почувствовали, что дружба их дала трещину.

Говорить о Билли и Рауле! Как странно звучит в Риме история этой любви, пришедшая к концу среди туманов Халапы! Как трудно воссоздать перед римскими друзьями то немногое, что осталось от Билли и Рауля через несколько Лет после их приезда в Мексику!

Метаморфоза Билли поразительной могла показаться лишь на первый взгляд. В конце концов это было лишь усугубление уже известных дурных наклонностей, попустительство тому, что уже существовало, потворство всему самому дурному, что в ней таилось. Он видел, как она идет все дальше по этому опасному пути, был свидетелем того, как опускалась «на самое дно», если пользоваться выражением, принятым у них в студенческие годы. Зато для того, кто не знал событий, непосредственно предшествующих превращению Рауля, не видел его эволюции, а помнил юношу, отмеченного незаурядными дарованиями и ярким талантом, способного с изяществом и свободой, которым он всегда завидовал, совмещать строгий интеллект с оргиастическими устремлениями, порой казавшимися его друзьям чрезмерными, – превращение это было поистине ошеломляющим. Он не видел Рауля всего несколько лет, но в этом взлохмаченном, мрачном, грубом типе едва узнал того, кто был его другом с самого раннего детства.

Жив ли теперь Рауль?

Они вспомнили, что еще тогда, в Риме, отношения этой пары не лишены были странностей. Не говоря уж о любви Рауля и Тересы, этой необычной особы, связанной с потусторонними силами, которые впоследствии так неотступно преследовали Билли.

– Ничто касающееся Рауля меня не удивляет. По – моему, его донжуанство, такое болезненное, такое показное, уже тогда свидетельствовало, что у него не все в порядке, – сказал Джанни с заметной досадой. И его замечания было достаточно, чтобы половина вечера прошла в спорах об этой черте Рауля, спорах, которые повторялись, и все менее дружелюбно, в течение остального лета. Разговор был беспорядочный, путаный, полный неточностей и у всех оставил неприятный осадок. Каждый отстаивал свое, но в конце концов, как и в спорах с Билли, принимался утверждать с той же пылкой убежденностью нечто противоположное. Особенно старалась, давая характеристику Раулю, пускаясь в изощренные и нелепые рассуждения, его жена, да, Леонора, которая Рауля и в глаза не видела, знала о нем только то, что слышала от Билли, что говорил ей он и о чем судили и рядили в Халапе; но на основании этих слухов она выложила такое количество сведений, что он сам был поражен.

Он утверждал, что не было у Рауля так называемого донжуанства, если понимать под этим хвастовство своими похождениями. Ничто не было так чуждо его характеру, как перечисление побед, затеянное каким-нибудь Лепорелло, дабы польстить тщеславию Дон Жуана. Почти никому не была известна интимная жизнь Рауля. Никогда Билли не знала о его мимолетных увлечениях другими женщинами. Связь с Тересой была единственной длительной связью, о ней друзья узнали под самый конец, и не потому, что он выставлял ее напоказ. Было в Рауле, это он должен признать, нечто, отличавшее его от остальных друзей. Он мог об этом судить, потому что каждый день они часами шатались вместе по римским кафе. В чем заключалось это отличие? Быть может, во внезапной возбудимости, в неудержимом желании, которое толкало его тут же начать ухаживать за первой попавшейся женщиной, влюбить ее в себя, добиться победы над ней; для Рауля эти эмоции были стихийными, неуправляемыми и чисто сексуальными. Он мог торопливо выйти из какого-нибудь подозрительного отеля и через пять минут вернуться туда с другой девчонкой. Как знать, возможно, из-за своей тропической внешности и ярко выраженного индейского типа лица он чувствовал себя обязанным действовать согласно общепринятому шаблону латиноамериканского любовника? Летом, когда приезжали английские, немецкие, скандинавские туристы, Рауль не знал передышки. Да, те, кому случалось принимать участие в его похождениях, встречаться с молодыми студентками, приехавшими на каникулы, или же, как ему самому, постоянно предоставлять Раулю свою квартиру, выслушивали потом, как смаковал Рауль каждую подробность своего любовного опыта. Но это было не хвастовство самца-победителя, а как бы повторение утех, эротического наслаждения, угасавшего только в конце рассказа.