Текст книги "Ренегат (СИ)"

Автор книги: Хардли Хавелок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

– Нет, пожалуйста, – молит она, и смотрит на меня жалостливым взглядом, точно как животное, чувствуя безысходность. У меня едва пакеты из рук не валятся, когда замечаю под халатом стража пистолет. – Я не виновата, что плохо вижу. – рыдает в три ручья девушка.

Она яростно сопротивляется, упирается ногами и скользит по полу. Куда ее ведут? Что с ней сделают? Пистолеты ведь просто так с собой не носят. А что сделают со мной, когда увидят царапину и нездоровую кожу вокруг нее?

В дверях появляется мужчина. Тоже в костюме, маске и перчатках. Он просит меня зайти. Крепко сжимая пакеты, захожу в просторную светлую комнату. Полученный набор предусмотрительно оставляю у двери.

– Имя. – требует второй мужчина, его лицо тоже скрыто.

– Харпер Маверик. – отвечаю я. Мужчина тыкает пальцем в парящий в воздухе прозрачный монитор.

– Департамент?

– Девятый.

Первый мужчина просит меня стать на серый, измеряющий вес, коврик.

– Снимай рубашку и брюки. – приказывает он. Мне становится не по себе.

Пока я расстегаю сорочку, мужчина кропотливо осматривает мои волосы. Наверно вшей ищет. В Котле когда-то они были настоящей проблемой. Потом заглядывает мне в рот. Зубы-то у меня нормальные, так что мне не страшно. Но как только сосредотачиваюсь на столе, где лежат острые лезвия, ножницы и иголки, меня охватывает горячка. Неужели меня будут резать? Да нет, глупость, наверное…

Представив, что передо мной стоит Кая, снимаю штаны. Мужчина тщательно осматривает кожу.

– Сыпи и покраснений нет. – констатирует он.

Выпрямившись, мужчина озадачено смотрит на мои обтянутые кожей, торчащие ребра. Но его удивление вскоре исчезает, едва ли его внимание всецело переключается на повязку на руке.

– Порезалась. – оправдываюсь я. Мужчина снимает повязку и внимательно смотрит на рану. Я мысленно прощаюсь с жизнью.

– Не понимаю, – хмыкает он, – зачем повязка?

Смотрю на руку: отвратительной царапины нет, как и ужасного посинения. Остался небольшой, едва заметный шрам. Разве такое возможно? Я пытаюсь скрыть невольное смутное изумление.

Мужчина невыразительно изрекает, что я могу одеться, а затем просит сесть. Долго изучает родинку на шее и длинным прибором осматривает мои глаза. Скорее всего, проверяет зрение.

– Сосуды тоже в порядке. – разжевывает он. Медленно отклоняется и убирает прибор. После чего интересуется: – Кашель беспокоит?

– Нет. – сразу же отвечаю я.

– Постоянные боли? Переломы были?

– Нет. – отрицательно мотаю головой.

– Замечательно… – тянет мужчина. – Кожа лица чистая. Вы свободны.

Я поднимаюсь. Второй мужчина по-прежнему стучит по прозрачным кнопкам. Схватив пакеты, выхожу. Прогулочным шагом ступаю по подсвеченному бледно-голубому толстому стеклу, и мое внимание привлекает невнятный шорох за приоткрытой дверью. Заглянув в узкую щель, вижу ту самую девушку, у которой обнаружили плохое зрение. Она стоит на коленях, руки связаны за спиной, рот заклеен широкой серой лентой, по веснушчатому лицу все так же ручьем текут слезы. К девушке подходят двое парней, одного я узнаю – Фрэнка. Он держит пистолет с глушителем и, приставив его ко лбу девушки, нажимает на курок – раздается едва слышный хлопок. Девушка падает. В этот момент в коридор вываливается чья-то иссохшая рука. От страшной неожиданности я отскакиваю.

– Закрой дверь! – исступленно вопит Фрэнк, он явно не в духе.

Не оглядываясь, бесшумно улепетываю в Нору, сворачиваю и, приняв нарочитый спокойный вид, в умеренном темпе шествую в комнату отдыха. Упавшее сердце разрывается.

Часть вещей оставляю во вместительном шкафчике с моим номером. Принимаю горячий душ. С двадцатью кнопками легко разобраться: под каждой рисунок с функцией кнопки. Можно выставить определенную температуру воды и выбрать один из пяти шампуней или все сразу. Мою волосы, наверно, самым пенящимся шампунем с запахом ванили, намыливаюсь зеленым яблочным мылом, после чего все смываю. Вытираюсь и надеваю новую футболку, штаны и пиджак, такой как был на Каи. Обуваюсь, затягивая шнурки как можно туже, затем сушу волосы под струей горячего воздуха сушилки для рук. Расчесываюсь и обнаруживаю, что они мягкие и шелковистые. У меня всегда были жесткие, словно вместо волосинок росли тонкие дротики.

До ужина остается двадцать минут. Заправляю постель, и сажусь. Из головы все никак не выходит девушка, в которою стрелял Фрэнк. У нее всего лишь плохое зрение. А рука… Кому она принадлежала? Думаю, что у двери лежал мертвый парень. Рукав закатан, а жучок не мигал. Значит, когда человек умирает – датчик перестает работать? И тогда ты окончательно исчезаешь. Освобождаешься…

Отец был прав. Умереть в некотором роде то же самое, что освободится.

В комнату приходит Люк, и все разговоры стихают.

– Ужин. – говорит он. – Не опаздывайте.

Люк удаляется.

В нашей Семье, как оказалось, всего пять девушек. Когда Ева знакомилась со светловолосой красавицей из Департамента-8, я краем уха услышала ее имя – Эббигейл. В их дружеский разговор вступила рыжеволосая Мередиан из Департамента-5, и темнокожая Тереза из Шестого (правда, она молча сидела в их сплотившейся компании). Есть еще два мальчика, Грин и Шайя из Четвертого, Алан из Восьмого, Луи, Уилл, и Джереми. За столом нет только Три. Поговаривают, что у него была жуткая сыпь на мордашке…

В большой столовой более двадцати длиннющих столов, за ними может разместиться около пятидесяти человек. Все заняты.

Гляжу на лежащий передо мной поднос: овощной суп, запеченное куриное бедрышко с золотистой корочкой подано с густой кашей, горячий хлебец и мятный чай. Неплохо бы иметь что-то подобное на ужин в самые тяжкие времена после смерти отца. Первых два месяца были самыми голодными. Тогда я ловила сусликов, крыс и белок. О дыре в Дуге знала, и понимала, что там есть животные и рыба. Но меня до смерти напугали истории о животных, разрывающих людей на куски, и чудовища, о которых нам все время говорили. Но спустя два месяца суслики закончились, а белки стали забираться высоко на дерево. Я ела траву, чтобы утолить голод. Но в Котле много семей существует так, как жили мы. Нас спасло то, что пришел не подписанный приказ на мою казнь, и мэр вступился за меня. Я прибирала его многочисленных домах три раза в неделю, и копалась в огороде. Богатые решительно отказывались заниматься «грязной» работой. Мне давали продукты и одежду. Мама искала работу, но все безуспешно. Однажды мэр дал мне книгу (читать он не любил) о травах и их лечебных свойствах. В ней расписаны все рецепты лечебных отваров и настоек, и, мама увлекшись этим делом, быстро его освоила. Вскоре, появились первые пациенты и слава о маме, как об отличном враче, прокатилась по Департаменте-9. Чтобы обследоваться у врача в местной больнице необходимо заплатить. Естественно ни у кого денег не было, поэтому все двинулись к нам. Пациенты, то и дело, в знак благодарности приносили вознаграждение, в большинстве случаев, это было что-то съедобное. Так у нас появилась еда.

Сидящая напротив меня Ева, уплетает суп ложка за ложкой. Мне даже есть не хочется. В стране множество людей, которым нечего есть сегодня на ужин, и это настоящее преступление – чувствовать себя сытой, когда другие голодают.

На другом конце стола сидит Люк. Не понимаю, почему я все еще скучаю по нему? Я по-прежнему чувствую себя виноватой, и даже не злюсь за то, что он сказал. Надо признать, что со мной сейчас происходит что-то неоднозначное. Я действительно хочу поговорить с Люком и объяснить, почему не пришла вовремя на платформу и не сказала последнее «прощай».

Когда все, кроме меня, закончили с ужином и ушли, я продолжаю смотреть на поднос. А, подняв взгляд, вижу за столом Люка. Он ждет, когда я начну и закончу? Или что? Вдруг в моей голове всплывает одно из немногих воспоминаний о нем – праздник в часть дня его рождения. Хемстворд Эбернесс работал инженером, деньги у них всегда водились. Правда пришла только я, а Касс и мама отказались. Помню, было много еды и огромный розовый торт. Но я его не попробовала. Интересно, какой у него был вкус? Тогда Люк весь день не отходил от меня ни на шаг. Мы веселились. Ничего не предвещало беды пока… не прибежала мама. Это потом она ожесточилась. Но тогда ее лицо опухло от слез, под глазами появились отеки с размером в два добротных мешка. Она тряслась, как больной на лихорадку, и еле держалась на ногах. Схватив меня, оно прижала к себе так сильно, что из меня чуть весь дух не вышел. Она безостановочно шептала мне на ухо: «Все хорошо», и продолжала плакать. Я испугалась, не понимая, что с ней происходит. И вдруг, она коснулась ладонями моих щек, взглянула прямо мне в глаза, и сообщила, что отца больше нет в живых. Мир рухнул. Десять тысяч атомных бомб, вдруг брошенных на меня, разрушили все. Все, что существовало. Папочки больше нет! Как мне дольше жить? Сейчас я помню, как стою во дворе дома Люка, не чувствуя под собой земли. А потом бегу, сама не зная куда, лишь бы найти отца. Люк побежал за мной. Он просил меня остаться. Он не слышал то, что сказала мне мама (в тот момент он был во дворе, впервые оставив меня за весь день). Люк бежал за мной, но я бежала быстрее. Я посмотрела на него, он оставался далеко позади.

Глубоко вдыхаю. Только сейчас замечаю, что на тыльной стороне его ладони есть татуировка и из-под рукава тоже виднеется кончик рисунка. У отца тоже была надпись на запястье левой руки. Он вытатуировал наши имена: Касс, мое и Лаверн – имя мамы. Отец говорил, что это самое прекрасное имя из всех, которые он когда-либо слышал. Оно напоминало ему мелодию его любимой песни.

– Что, не знаешь, как правильно есть? – слышу язвительное замечание. Передо мной останавливается Хонор Трикс. С ним еще двое, один из нашей Семьи, Грин. – Ах, да, – продолжает он, – в Департаменте-9 давно уже не знают, что такое еда и как ее есть. Тебе помочь разобраться?

На меня находит полнейшая, неприятная оторопь. Не могу найти, что ответить, ведь отчасти Хонор прав. В Департаменте-9 хорошая еда – роскошь, по цене равна золоту, не каждый может себе ее позволить. Некоторые, как обезумевшие кроты, копошились по помойках, ища хоть что-то более-менее съедобное. Копались обычно изгои, ведь у них нет возможности заработать и крошки хлеба. Я рылась в мусоре мэра, когда еще у него не работала. Мэр съедает все, ничего не выбрасывает, кроме костей, хотя и их он скрупулезно обгрызает. А еще в мусорках роются старики. Стариками называют тех, кому исполнилось пятьдесят и их можно пересчитать на пальцах руки. Их не берут на работу, так как они уже слабые и считаются бесполезными. Всех пятидесяти летних умерщвляют одним единственным уколом специально выведенной субстанции, действующей крайне медленно, тем самым причиняющую адскую боль. Властям не выгодно их содержание. Но есть и такие, кто не доживают до этой процедуры и умирают от голода или замерзают во время суровой зимы.

Насторожившись, Люк молча смотрит на меня. Значит, он действительно меня ненавидит и готов безжалостно бросить на растерзание. Впервые я чувствую себя слабой и беззащитной, при этом отчаянно надеюсь, что найдется кто-то, кто меня защитит. Но этого не происходит, и я не готова постоять за себя, а Люк ничего не делает. Он просто держится в стороне и безучастно наблюдает. Конечно, я же его бросила. С чего бы это ему за меня вступиться? Ребята удаляются, продолжая хихикать. Я оставляю поднос и ухожу, так и не дотронувшись до еды. Бегу по коридору, слепо не замечая никого на своем пути, поднимаюсь по лестнице. Забегаю в комнату отдыха и падаю носом в подушку.

Впервые за много лет я плачу. Просто невыносимо снова оказаться слабой и бессильной. Что со мной произошло? Я стала такой уязвимой в месте, где поощряют жестокость и насилие. Каждую проявленную слабину называют пороком, и за нее придется расплачиваться. Я просто легкая мишень для насмешек и издевательств. Все знают, что слабым в Богеме не выжить. К тому же попав в Департамент-2 можно считать, что попал на войну, в самый разгар бойни. Хорошо, что меня сейчас никто не видит. Скрутившись в баранку, утираю слезы подушкой. Мне зябко. И я хочу обратно домой.

Люк… Он всегда уводил меня из площади, когда появлялись вооруженные до зубов Охранники. Он непрестанно оберегал меня и бескорыстно заботился. Я знала, что могу положиться на него. Видимо, я крупно ошибалась.

Ровно в девять вечера в Норе тяжело рокочет гимн Богема, выключается свет. В комнате отдыха мгновенно темнеет.

В висках стучит. Пытаюсь уснуть, но сна ни в одном глазу. Ворочаясь, завидую тому, кто так сладко храпит. Мне необходимо пройтись. Каждый день я пробегала не менее десяти километров. Хорошенько устав, я спала так, как спит ленивый барсук.

Поднимаюсь и как можно тише прокрадываюсь к двери. На лестнице горит одна единственная лампочка. В коридоре темно хоть глаз выколи.

В Норе тускло и тихо. Наверно, все почивают. В Шаре полыхает жаркий огонь, на стенах трепещут факелы. Прохожу метров три и с удивлением замечаю оставленный байк Люка. Он его не забрал? Может быть, он скоро придет за ним. Мне лучше незаметно убраться, пока он не появился. Не хочу его видеть.

– Тебе нужно поспать. – разворачиваясь, слышу я.

Люк, подойдя, останавливается в двух шагах. Он держит руки в больших карманах темно-синей куртки, похожей на ту, что выдают рабочим на заводе в Котле. Даже в полумраке можно хорошо рассмотреть: глаза Люка красные. И сам собой напрашивается щекотливый вопрос: он плакал?

– Не могу уснуть. – отвечаю я, не на шутку разволновавшись. Я дрожу и совсем не потому, что в Норе прохладно, как поздней осенью.

– Тебе нельзя здесь находится ночью. – уверяет Люк.

– Я хотела тебя увидеть. – выдаю я совершенно неожиданно для себя.

Люк всегда был рад меня видеть. В любое время суток. Но сейчас он отводит взгляд и судорожно сглатывает.

– Зачем? – спрашивает Люк сдавленным голосом.

– Что значит «зачем»? – удивляюсь я его вопросу. – Нам нужно поговорить.

Люк – мой задушевный друг. Он всегда им был, даже спустя год, что мы не разговаривали, – он остался моим близким другом. Он тот самый человек, с которым болтаешь ни о чем, и смеешься, когда вздумается. Люк – возмещение всего того, что я потеряла. И я не могу потерять и его. Неужели он этого не понимает?

– Нам нет о чем говорить. – говорит он еле слышно.

Я раздражаюсь. Как это нам нет, о чем говорить? Да, прошло два года, но это не так много, как сдается.

– Нет, – отрицаю я, – нам есть что обсудить. Я скучала. Понимаешь?

– И что ты хочешь услышать? – бросает он. – Что я тоже скучал?

– Возможно…

– Не дури, Харпер! – небрежно ухмыляется Люк. – Все изменилось. Я изменился. Хочешь ты этого или нет. Ты сильная. Ты справишься… со всем… сама.

Я крепко сжимаю кулаки. И пока слезы меня окончательно не задушили, ухожу. Я обещала Хемстворду беречь Люка. Но так трудно осознавать, что я, к сожалению, больше ему не нужна.

Я задерживаюсь рядом с ним и с трудом выговариваю:

– Отец просил передать, что гордится тобой. И любит тебя. И я тоже.

– Иди спать, Харпер! – приказывает Люк.

Возвращаюсь в комнату отдыха и падаю на кровать. В этот раз я не плачу, просто бешено злюсь на Люка. Развязывая, непонятно как заплетенные, чуть ли не рву шнурки. Я нормально их завязывала! Бросаю куртку на спинку кровати, но она перелетает и падает на пол. Расстилаю постель и прячусь под одеяло. Подушка мокрая. Переворачиваю ее, и снова ложусь. Так-то лучше.

Глава 3. Второе испытание

Понемногу согреваюсь. И обещаю себе больше никогда не плакать, что бы не случилось. Я слишком часто видела, как ломаются люди. Словно хрупкие спички, на которых надавили немного сильнее. Не хочу быть одной из них. Никогда в жизни, во что бы то ни стало, я не превращусь в утопающее в собственной никчемности, безнадежное и полностью раздробленное существо.

Мое, утомленное наивными предположениями, скудное воображение снова безудержно разгуливается. И, не смотря на косящую, сполна навалившеюся после окончания долгого дня, усталость, мысленно переношусь в то неопределенное время, когда умер отец. Тогда у меня совсем не было жизненных сил, они исчезли без промедления. Я была похожа на выжатый лимон, который вот-вот ссохнется и скоропостижно развалится. Целую неделю, самовольно оставаясь дома, бессмысленно сновала по комнате, пытаясь вспомнить, зачем поднялась с кровати, и снова ложилась.

В школе я не умышленно избегала встречи с Люком. Просто кроме осуждающих и косых взглядов проходящих мимо ребят ничего и никого не замечала. А они смотрели на меня, как на неизлечимо больную, распространяющую смертельную болезнь, и которою необходимо срочно изолировать. Может я, и правда так выглядела?

В один из серых дней, когда мне все было в тяжесть, особенно выяснительные разговоры, мы – я и Люк – встретились. После занятий он терпеливо поджидал меня во дворе под могучим раскидистым деревом, росшим там не один десяток лет, и служившим местом, где мы встречались после занятий. Выйдя из облупившегося здания, я остановилась, чтобы посмотреть на затянутое грозовыми тучами небо, – маленькими прозрачными бусинками накрапывал дождь. Я накинула капюшон и, как сомнамбула, побрела домой. Люк громко позвал меня, но я не остановилась, не придав его просьбе остановиться большого значения. Тогда он подбежал и крепко схватил меня за руку, и я не смогла высвободиться.

– Харпер, постой. Мне так жаль, что все так произошло. – сказал он.

– Ты ничего не понимаешь. Отпусти! – рявкнула я в ответ. – Мне нужно идти.

– Поговори со мной, пожалуйста.

Большую часть свободного времени, остававшегося после учебы и выполнения работ по дому, я бездумно тратила на Люка. С отцом в последние дни практически не виделась, обходясь лишь коротким времяпровождением с ним на площади и обменом несколькими приветственными фразами дома. Я ругала себя за это. Мне нужно было уделять папе больше времени, расспрашивая, хорошо ли у него идут дела, что происходит у него на работе, почему он часто грустит. Но кроме Люка тогда меня ничто не волновало, единственное, в чем я нуждалась: чтобы мой возлюбленный друг был рядом, и никого больше мне не требовалось. Испытывая ни с чем не сравненную боль и бездонную пустоту, я корила себя за то, что полностью посвятила себя любимому. И потребовав внимания, он разозлил меня еще больше. Я снова одернула руку, и, не сдерживая раздосадованных чувств, крикнула:

– Отпусти, ты мне жизнь испортил!

Уставшее лицо Люка исказилось. Я поняла: ему больно и обидно. Я по-прежнему самоотверженно любила его, но не извинилась. И, стремглав умчавшись домой, целый вечер безутешно рыдала в подушку. Она так пропиталась слезами, что ее можно было выкручивать.

На следующий день все было по-другому. Казалось бы, неисчерпаемая усталость иссякла, появились необычайная бодрость и неотъемлемое всепоглощающее желание немедленно поговорить с Люком. Я искала его, чтобы перепросить. Но, увидев меня, он показательно отвернулся. Естественно Люк понимал, что я намеренно соврала, но он оказался слишком гордым, и решил меня наказать. Мы почти год не разговаривали.

Полные тоски мысли расплываются. Появляется странное чувство, будто я парю над пропастью, и я быстротечно проваливаюсь в беспокойный сон. Но засыпаю, как мне кажется, всего на несколько коротких минут. Меня будит мужской, прорезающийся сквозь дурное сновидение, голос:

– Просыпайся!

В лицо светит мощный ручной фонарь – от яркого света болят глаза.

Я настораживаюсь. Что происходит? Почему все недовольно стонут и, насупившись, как малые дети, суетятся? Убирая упавшие на лицо волосы, сажусь. Ребята из Семьи в спешке одеваются. Фонарь поворачивают и среди быстро двигающихся теней, я распознаю сонную Еву: она надевает пиджак.

Спускаю ноги на холодный пол. И нахожу под кроватью ботинки.

– Рад сообщить, – слышу язвительный голос Фрэнка (кажется, он улыбается), – сейчас вас ждет второе испытание. Вы выложитесь по-полной, или… умрете. Строгое наказание, правда? Удачи. – завершает он, приказывая следовать за ним.

– Что еще за испытание? – ошарашено осведомляется кто-то.

– А какое первое? – звучит еще один вопрос.

– Куда мы идем?

Возле кровати наощупь нахожу пиджак. Встряхиваю его и надеваю. Приглаживая волосы, чтобы они не походили на недостроенное воронье гнездо, догоняю группу.

– Что происходит? – спрашивает Ева, когда мы идем по темному коридору.

– Не знаю. – отвечаю я еще сонным голосом.

– Мне это совсем не нравится.

Сначала мы идем из спальни в безлюдную, спящую Нору, затем сворачиваем к лифту. Первой, не без сопротивления, уезжает Ева. Через секунд тридцать лифт снова открывается и забирает Два.

Кто-то крепко хватает меня за руку, и тянет к лестнице, в темноту.

– Отпусти! – шепотом требую я. – Сейчас же!

Этот кто-то приставляет к моим губам теплую ладонь. Предполагая, кто это может быть, я продолжаю гневно возмущаться.

– Тсс! – шипит Люк. Мы поднимаемся на первые ступеньки. На стене горит факел, освещая левую сторону лица Люка. – На пару слов.

– В чем дело? – интересуюсь я, забрав от лица руку Люка.

– Испытание – игра на выбывание, – молвит он, оглядываясь вокруг. – Поняла?

Я киваю, хотя мне не совсем понятно, о чем он предупреждает.

– Найди выход. – продолжает Люк.

– Какой выход?

– Это ваше задание.

– Зачем ты это мне говоришь? – недоумеваю я.

– Это не важно. Просто найди выход, как можно быстрее. – повторяет он.

– Хорошо, я постараюсь.

– Обещай мне. – неотступно требует Люк. – Пообещай!

– Я найду выход. Обещаю.

Люк отпускает меня. Я снова становлюсь в очередь. Уезжает Одиннадцать… Двенадцать. У самых дверей Фрэнк, задержав меня, выдает наручные часы, показывающие исходное время – сорок пять минут.

– У тебя сорок пять минут. – Фрэнк растягивает губы в кривую ухмылку. – В противном случае… – Он задерживает дыхание. – Ты можешь не увидеть, каким будет следующее испытание.

Фрэнк будто испытывает необъяснимое удовольствие, предупреждая меня о вероятном конце. Лифт открывается. Я захожу в высокую железную коробку, мысленно исправляя слова Фрэнка: того, кто не найдет «выход» – убьют. Ведь обществу не нужны «слабые». Слабые и больные загрязняют общество. Отравляют его, как дым отравляет воздух. Дверь закрывается, и я понимаю, что Фрэнк не пояснил задание. Но почему? Мы должны сами догадаться? Наверно, это тест на смекалку. Конечно, власть давно очищает общество от «паразитов». Опасно быть не только слепым, глухим, или с бородавками, а и не в меру сообразительным. Все нуждаются в здоровых, сильных, умных, метких, в общем – одаренных.

Лифт движется едва ощутимо. До последнего момента не распознаю: поднимаюсь я или опускаюсь? Сердце неукротимо колотится, хоть я ретиво стараюсь держать себя в руках. Мне немного страшно. Почему-то в последнее время я много чего боюсь.

Дверь распахивается. Передо мной открывается просторная комната и длинный коридор. Прежде чем шагнуть, я вытягиваю ногу. И, убедившись, что у входа нет заранее приготовленной смертельной ловушки, ступаю вперед. Ежедневные походы за Дугу научили меня осторожности. Оступиться – ровно умереть. Часы дважды пикают, экран загорается ярко-синим, и начинается отсчет. Позади лифт беззвучно закрывается, отрезая путь обратно. И мне больше ничего не остается, как двигаться вперед.

Пересекаю пустую комнату, и иду по коридору. Вокруг мертвая тишь, я даже слышу, как, словно барабан, стучит мое сердце, а в висках однотонно шумит кровь. В помещении довольно прохладно, а воздух тяжелый. Почувствовав едкий, внезапно появившийся, запах гари, я останавливаюсь. Издавая оглушительный грохот, в дверных проемах стремительно быстро вырастают бетонные перегородки. То, что меня сейчас заблокируют в комнате, совсем не радует. Я бросаюсь к выходу, но опаздываю: мои пальцы едва не прищемляет. Оба выхода закрылись, и я серьезно волнуюсь: что мне делать? Как выбраться? Очевидно, что я, сама того не желая, попала в безысходное положение, но, нужно как-то выкручиваться. Надо придумать как именно, ведь это тест на смекалку.

Комната довольно большая, с высоким потолком. Вдруг она начинает заполняться непроглядным терпким и странно пахнущим дымом, под напором он просачивается сквозь многочисленные меленькие отверстия в черных стенах. Глаза нетерпимо болят и слезятся. С каждым вдохом в носе печет, словно я вдохнула огонь, а в горле неприятно першит. Я задерживаю дыхание. В голове пролетает мысль: надо уходить, но я тут же останавливаю себя – куда? Выход – один и второй – заперт наглухо, и я не пробью бетон. Голова кружится. Не помню, чтобы я падала, но… я лежу на полу и пытаюсь встать. В глазах двоится. Скребу ногтями пол, будто мне это чем-то поможет. Мысли затуманиваются и обрываются. Не могу о чем-то думать.

Комната переворачивается. Скольжу по полу, и падаю, как мне кажется, на стену. Я не в силах подняться. В руках и ногах появляется слабость. Я ничто иное, как вялое растение, жизненные силы которого постепенно исчезают. Опять зависаю в воздухе и падаю на твердую поверхность. Что происходит? Я ничего не понимаю. Комната – часть огромного здания, и она не может вращаться. Что-то не так…

С усилиями, приоткрыв глаза, замечаю яркий красный огонек в углу под потолком. В Котле ночью именно таким цветом светятся камеры видеонаблюдения. Подозреваю, что сейчас за мной наблюдают. Дым медленно рассеивается. И я запоздало осознаю, что сижу, оперившись на стену. Возможно ли, что комната не вертелась, а я просто вставала, ноги подкашивались, и я падала? Наверно, это галлюцинации. Может, это был не просто дым, а сильнейший раздражитель воображения? Ведь я нахожусь в больничной палате. Двери снова открыты.

Не помню, что бы я передвигалась, но… Я твердо стою напротив высокой кровати, на которой валяются безобразно скомканные простыни. По обе ее стороны размещены столики, а на них – вазы с засохшими цветами. Это точно галлюцинации. Я в этом полностью уверенна. На потолку ярким светом горят две лампы, третья разбита и из нее торчат искрящиеся провода.

Смотрю на свои башмаки. Мой затуманенный взгляд привлекают тянущиеся цепочкой насыщено алые капли. Мне страшно и одновременно тревожно: почему на полу свежая кровь, чья она и куда она меня приведет? Согласно часам, у меня в запасе остается еще быстро исчерпывающихся тридцать минут. Я покидаю больничную палату.

В огромной комнате, по площади сравнимой только со Спальней, в два ряда выстроились двадцать широких скамеек. Стены помещения покрыты глубокими трещинами, точно сеткой, а потолок осыпается. Покрытые толстым слоем пыли, деревянные лавы покрашены в темно-коричневый цвет, но точно определить истинный цвет окраски невозможно. Не сводя глаз с сидящего в третьем ряду мужчины в серой рубашке, неуверенно ступаю вперед. Я не вижу его лица, но его слегка вьющиеся черные волосы и безупречная осанка мне хорошо знакомы. Случайно задеваю ногой камешек, и он котится по полу.

– Тише, – просит мужчина. – У меня голова раскалывается.

Услышав его голос, я останавливаюсь, а он оглядывается на меня. От того, что вижу, у меня перехватывает дух.

– Папа. – выдаю я совсем тихо.

Отец улыбается, касаясь зияющей дырки во лбу. Из нее сочится кровь, змейкой стекая по тонкому носу и впалой щеке на подбородок. Я не верю своим глазам. Отец мертв. Все достоверно знают, что Рика Маверика – неисправимого и неугомонного бунтаря убили. Но он стоит передо мной, будто живой, – такой, каким я его запомнила. Ясно понимая, что отец всего лишь галлюцинация, мнимое произведение моего воображения, я непередаваемо сильно хочу его обнять; крепко-крепко, чтобы он узнал, как я за ним соскучилась.

Отец стирает кровь рукавом, размазывая ее по лицу. Серая ткань рубашки покрыта бурыми пятнами. Я продолжаю изумленно смотреть на него, не решаясь заговорить.

– Прости, солнышко. – наконец-то говорит он. Иногда папа называл меня ласковыми именами. – Я не хочу, чтобы ты видела меня таким.

– Не беспокойся. – отвечаю я и неуклюже улыбаюсь: вид у него по истине паршивый. – Просто ты мертв. Тебя не должно быть здесь.

– Я всегда с тобой. – роняет он, стирая с лица кровь.

Вдоволь насмотревшись и поддавшись острому желанию обнять отца, я бегу к папе. Ухватисто обвиваю его шею, и чувству, как соприкасаются его руки у меня за спиной. Пусть отец всего лишь правдоподобная иллюзия, обман зрительного, тактильного и слухового восприятия, но я тесно к нему прижимаюсь. Мне сразу же становится тепло и немного спокойнее. Наверно, в этой комнате тоже есть камеры видеонаблюдения, и те, кто за мной подглядывают, вероятнее всего, сейчас наблюдают весьма странную картину: как я обнимаю воздух.

Нехотя отхожу от папы, но держу его за ледяную руку. Я не хочу его отпускать и, чтобы он снова, возможно, навсегда и безвозвратно исчез. Смотря на него, понимаю, что болезненные воспоминания отнимали и отнимают у меня слишком много сил. И, чтобы их похоронить, нужно иметь необычайно много смелости и вырыть глубокую яму.

Часы показывают, что у меня еще двадцать четыре минуты. И я с беспокойством осознаю, что это не так много, как бы мне хотелось иметь.

– Я должна выйти отсюда. – говорю я отцу и цепенею, ощущая легкие толчки. Как будто все, что меня окружает, то, на чем я стою, дрожит. Из трещин потолка сыпется мелкая крошка. Учащающиеся толчки усиливаются. Потолок раскалывается и большими и не очень кусками падает на пол. Если я не хочу оказаться под завалами, мне лучше убраться вон.

– Ничто не вечно. – говорит отец, поднимая взгляд. – Все разрушается и исчезает. – Он сжимает мою руку в своей и тянет за собой. Я не сопротивляюсь. – Идем.

Мы выходим в еще один коридор. И он намного длиннее, чем предыдущий. По обе стороны – дверные отверстия в просторные высокие комнаты, имеющие проходы в другие комнаты. Наверно, тут можно блуждать вечно и не найти искомого выхода. У меня остается всего лишь двадцать минут. Не могу и секунды потерять, если не хочу умереть. А такой исход событий мне не по душе.

– Ты же знаешь, как мне не нравятся программы. – говорит отец. – Вас тестируют на пригодность, будто вы лабораторные кролики. Им нужны лучшие из лучших, сильные из сильных… Люди не цветки – сорвал и выбросил, хоть они тоже увядают. Так не должно быть. – Мысленно я соглашаюсь с отцом, и продолжаю идти за ним. – Больные умы придумывают много глупых вещей: воевать за мир, убивать ради жизни, сдаться, чтобы победить… Они думают, что это правильно.

Я отпускаю руку отца – мне становится совсем плохо: снова кружится голова, усиливается давящая тошнота и появляется ноющая головная боль. Я не способна не только ясно видеть, но и здраво мыслить. Сначала ко мне приходит вполне разумная идея: нужно, чтобы поскорее выбраться, найти лестницу, но мысль обрывается и становится бессмысленной. Для чего мне лестница? Есть ли она вообще?