Текст книги "Ренегат (СИ)"

Автор книги: Хардли Хавелок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Ладно. – говорю я, вспоминая слезы и ворчание Евы. Теперь им есть логическое объяснение. – А когда я проснусь? Как мне проснуться, если я захочу?

Кая переглядывается с Люком.

– Ну… – неуверенно начинает она. – Ты проснешься, когда закончится действие препарата.

– То есть… от меня это не зависит? – осведомляюсь я.

– Нет, – подтверждает девушка мое опасение.

Втягиваю немного воздуха. Значит, я буду слышать голос, возможно, увижу ужасные сны-ассоциации, и не смогу от них избавиться. Все намного хуже, чем я могла себе вообразить. Хотя, чего тут размышлять. В жизни все идет вкривь и вкось, но мы сами выбираем, кем нам быть. Надеюсь, я смогу определиться, кем мне быть после суггестии, а не той, кем мне внушат стать.

– Больше оттягивать нельзя. – подгоняет меня Кая.

Еще раз смотрю на подрагивающие усики плавающего сгустка внутри зажатой между большим и указательным пальцами капсулу, и с тяжким предчувствием, гласящим, чего не следует делать, кладу ее на язык и проглатываю.

Практически сразу меня обволакивает непреодолимое желание уснуть, силы быстро иссякают. Веки тяжелеют, тело расслабляется, а звуки размываются.

– Включать? – звучит сдавленный голос Люка, будто он находится в вакууме.

– Можно. – отвечает Кая отдаленным эхом.

Воцарилась непроглядная тьма. Слышу утихающий шум, будто жужжит улетающий рой мух. Мне тесно. Кажется, я нахожусь в маленьком ящике, и мне катастрофично не достает пространства. Согнув ноги в коленях, так, что они касаются подбородка, стопами упираюсь в стену. Вдруг места становится больше и прямо перед моим лицом зажигается повисшая на тоненькой цепочке лампочка. Кожа лица согревается лучами исходящего от нее света, который становится все ярче и ярче и распространяется, осветляя простор вокруг.

В один момент, совсем незаметно, каким образом, я оказываюсь в огромной комнате с высоченным потолком и бетонными стенами, не имеющими ни окон, ни дверей. Воздух тяжелый и затхлый, им почти невозможно дышать. Я осознаю: это заброшенное место – мой сон, то есть невиданная раньше площадка ассоциаций возникающих в моем подсознании.

На одной из стен прокачиваются горизонтальные серо-голубые волны, затем мозаикой появляется невозмутимое лицо Аарон Селестайн. У нее пустые, глядящие в никуда, глаза. Чтобы рассмотреть ее как следует, подхожу ближе. Портрет Селестайн складывается из множества плавно двигающихся квадратиков, будто они лежат на воде. Весьма интересно, хотя, я не совсем понимаю, как такое возможно.

Аарон Селестайн безмолвно шевелит губами, как вынутая из воды рыба. И вдруг, она громко приветствуется, называя меня участником Эксперимента. Затем указывает его цель: достижение мира.

– Эксперимент, – изрекает Селестайн, – единственный верный путь для достижения цели. Он объединяет. Он безвредный, и предоставляет возможность узнать правду, которою от нас тщательно скрывают.

Я скептически ухмыляюсь. Прекрасно зная, кем возомнила себя Селестайн и что кроется у нее в приоритетах, я понятия не имею, о какой правде она говорит, ведь нас нагло программируют с помощью неоднозначного проекта.

– Конечно, – продолжает Селестайн бесцветным голосом, – есть много других, но менее действенных. Мы выбрали наименее болезненный, самый короткий и самый верный.

– Обида, – вещает Селестайн, – порождает жестокость. Слабости – ненависть. Гордость отражение агрессии, а ограничение – мудрость поведения. Не контроль, а дисциплина. Хладнокровие – признак силы, а Эксперимент – это исцеление… Эксперимент избавляет нас от того, что причиняет нам боль и нас разрушает.

Я внимательно слежу за Аарон Селестайн, ловлю каждое ее слово, но во мне закрадываются сомнения. Действительно ли ее главной целью является мир? Применяемые ею методы не всегда безопасны для здоровья и жизни. И мира не достичь, истребляя тех, кто наперекор власти всего лишь рвется к свободе, отстаивает свои права или ни в чем неповинных ребят. Но жизни потеряны, и их не вернуть.

Странно, я мыслю, находясь в суггесторном сне. Это нормально?

– Участники! – снова обращается Селестайн. – Вы стали частью начала положенных изменений. Изменений, которые помогут создать Новый Мир. В Новом Мире не будет места насилию, голоду и всеразрушающим войнам.

Вдруг меня ослепляют вспышки огней; оглушает свист летящих бомб, взрывающихся при падении; меня окружают плачущие люди, которые исчезают, и стремительно растущий ядерный гриб испепеляет все. Я дрожу от страха, ведь радиоактивный пепел вот-вот растворит меня. Хоть я и осознаю, что это мне сниться, но меня поглощает чувство, будто это все происходит со мной. Как видение может казаться таким реалистичным, а страх пронизывающим до костей?

Я снова оказываюсь в помещении без выхода, мне кажется: все, что меня окружало долю секунды, я уже видела, но довольно давно и точно не помню где. Возможно, это кадры из видео, которое нам частенько показывали, пытаясь доказать, что «старый» мир уничтожен. Неужели нас всегда готовили к суггестии?

Селестайн все еще бубнит, но я пропускаю все мимо ушей и осматриваюсь по сторонам. Я в ловушке, и из нее не выбраться, пока не закончится действия препарата. Но я не хочу больше здесь находиться, поэтому надо придумать, как отсюда выбираться.

На втором испытании мне пришлось искать выход. Он находился в стене и хорошо замаскирован, надо было всего лишь открыть вход в вентиляционную трубу. Нелишне провернуть то же самое. Подхожу к одной из стен, провожу рукой, стучу ногой, но все без толку. Стены настолько толстые, что их ничем не пробьешь.

– …В последней войне возник Богем. – разглагольствует Селестайн, прибавив громкости. – Страна из пепла и крови. Страна, которая будет существовать еще десятки тысяч лет, которая никогда, никогда не рухнет! Ровно сорок девять лет, как Богем пребывает в состоянии процветания. Сорок девять лет государство находится под руководством Сейма. Сейм заботиться о нас, защищает от внешней опасности, ведет нас в светлое будущее.

Отец всегда говорил, что будущее – это то, что мы никогда не увидим, его не существует. Это то, что мы придумали для себя, как еще одну ложную надежду. Для нас есть только нынешнее, этим мы и должны жить.

Я снова ухмыляюсь. «Заботиться?» – спрашиваю я себя. Никакой заботы я никогда не чувствовала. Ничего, кроме страха. Разве это правильно? Когда в дом врываются Охотники с оружием, ты даже страха не осознаешь. Никто и никакие власти нам и крошки хлеба не дали. Чтобы выжить, все надо было доставать своими силами. Так о какой заботе идет речь? Мне необходимо выбраться отсюда, чтобы не слушать этот бред.

– …С помощью Эксперимента мы создаем Новый мир, не разрушая нынешний. – слышится мне отголоском. – Мы приводим его в совершенство. В нем не будет ни боли от потерь, ни страданий болезненного выбора. Поверьте, это все, что вам нужно!

С этим утверждением я позволю себя согласиться. Мы не будет испытывать болезненных ощущений потому, что нас, программируя, обрекают на жестокость. Какие уж тогда трепетные чувства? И с выбором тоже затруднительно – нас его просто-напросто лишают.

– …Наше светлое будущее может быть уничтожено раздорами внутри страны. – предупреждает Селестайн. – Выступающие против равенства, благополучия мятежники, страдая от безумия и бредящие идеей освободительного бунта, прививают желание к такой болезни, как инакомыслие. (Большинство всегда право, а неразумное меньшинство лишь то и делает, что думает, будто все вокруг ошибаются. Не самообман ли это? Не подавляемая ли они масса?) Они навязывают идею самоуничтожения и разжигают огонь ненависти внутри государства, призывают к перевороту, к гражданской войне. Чтобы прекратить разрушение страны, сохранить невинные жизни, мы должны уничтожать повстанцев, бунтарей – вредителей так же безжалостно, как уничтожаем паразитов. Мы не позволим им убивать. Но мы и не будем их миловать. Преступников надо наказывать! Ведь протестующие против власти, уродливые люди заслуживают самой мучительной смерти.

Слова Селестайн выводят меня из себя. По идеи я должна верить в каждое ее слово, но все что она говорит – ложь. Ложь в чистом виде, которая меня раздражает до печеночных колик. Да, отец был мятежником, но не кровожадным убийцей. Он призывал к восстанию, но не к гражданской войне. Он не хотел жертв, он хотел, чтобы поменялась власть и снесли стены. Хоть у него и была винтовка, но он не использовал ее для убийств. И я против оружия и расстрелов, ведь это настоящие трагедии. Этого не должно быть.

И сами по себе в голове возникают слова отца. Он говорил, что мы сами определяем, что такое уродство. То есть, если человек имеет, по нашему мнению, некие отклонения – мы считаем его другим. Все, что мы определяем как ненормальность, патологию, уродство или отклонение – это всего лишь наше мнение. Поэтому, называть мятежников и бунтарей другими или уродами свойственно тем, кто с ними не согласен или их боится.

– …Кроме внутренних врагов, над Богемом нависла и внешняя угроза. Новая Мировая война. – монотонно гундосит Селестайн еще громче. Кажется, что ее голос заполняет все помещение. – Но мы будем бороться, сопротивляться. Нас никто не остановит, мы достигнем поставленной цели. Упорствовать и устранять врагов – то, что мы обязаны делать ради нашего будущего.

«Мировая война?» – удивляюсь я. Нам постоянно твердили, что Богем единственная страна в мире, а ее скудное население – единственные, кто выжил. Со временем риторика слегка изменилась, но суть осталась прежней. Тогда какая угроза может угрожать нам, если за Дугой никого нет? Хотя это не так существенно на ряду с тем, что нас призывают «устранять» якобы врагов. Убийство мятежников не сделает нас свободными и счастливыми, а окружение безопасным. Так же, как война не принесет мира. В общем, война – это не способ защититься или доказать свою правоту, война – это способ убить тех, кто с ней не согласен, ведь правда у всех разная.

Так, что я осмелюсь предположить, что за Дугой есть те, кто за нас борется. Но, чтобы сохранить свою власть и влияние, Селестайн призывает с ними воевать. Вот бы это было не только моим смелым предположением, но и правдой!

Подхожу к плавающему огромному лицу Аарон Селестайн, и протягиваю руку. Сую пальцы в волнистый экран, и они проникают внутрь. Не стоит удивляться, ведь я во сне, в своем подсознании. Здесь все возможно. Протягиваю пятерню еще дальше, но ничего не чувствую, будто там пусто. Возможно, это и есть выход, радуюсь я. Может быть, войдя в экран, я проснусь?

Совершаю два шага вперед, и, продырявив равнодушную плоскую физиономию Селестайн, захожу внутрь, проникнув в бесконечную темноту. Поразительно, но я не падаю, что было бы весьма логично, а стою на ней, как на твердой почве. И я окружена тьмой, в которой стремительно приближаются точки, и, превращаясь в вытянутые бело-голубые полоски, проносятся мимо меня, приливая к поверхности экрана.

С горечью осознаю, что у меня не вышло проснуться. Я поворачиваю обратно в комнату. Нагоняющий дремоту голос Селестайн набирает оглушительной громкости.

Чувствуя себя крохотным беспомощным человечишкой, стою посредине помещения в окружении высоченных бетонных стен. Они – рамки моего подсознания, сна или того, что создала я сама, как ассоциацию словам Аарон Селестайн. И, чтобы выйти за эти рамки… конечно же! Нужно их разрушить. Но они толстые… бетонные… Но это мое подсознание, убеждаю я себя, все создала я, и все зависит от меня… Надеюсь, мне удастся то, что я замышляю.

Подступаю к стене, рассматривая ее пыльную, гладкую поверхность. Ко мне приходит безрассудная идея, и ударяю ногой заграждение. По экрану проносятся помехи – серые тонкие горизонтальные полоски, сопровождающиеся шумом. Снова ударяю – на голову сыпется бетонная крошка, экран покрывается серым полотном, исчезает звук и мозаический портрет. Стены с оглушающим грохотом рушатся. И когда они совсем раскалываются, а потолок падает, я заскакиваю в экран, за которым темноту разъедает яркий, ослепительный свет.

Глава 9. Очистка

Ужасная боль, словно острой иглой, пронзает голову. Мне кажется, что вот-вот и она взорвется, как переспелый, набухший овощ, внутри которого происходят химические процессы, к тому же неприятное ощущение появляется в желудке, содержимое которого просится наружу, как после длительного и резкого покачивания на качелях. Интересно, как долго человек может терпеть невыносимую боль? Пока не надоест? Или пока не станет поздно? Наверное, пока не умрет, но лично я склоняюсь к варианту – нисколько. И я тоже не стерплю, мне срочно необходим анальгетик, в противном случае испущу дух прямо в кресле.

В кресле? – удивляюсь я, щупая твердые подлокотники. С трудом приоткрыв жгущие глаза, обнаруживаю, что все еще нахожусь в просторной светлой комнате. Меня не успели перенести в спальню? – вот тебе на. Заметив, что я очнулась, ко мне спешит Кая. У нее маленький, но мощный, ручной фонарик, и, присев напротив, девушка светит им мне в глаза: сначала в левый, потом в правый, и уходит.

Я оглядываюсь. Люк дотрагивается к повисшему в воздухе прозрачному монитору, пока Кая, нервничая, ему что-то нашептывает. Она напугана и егозит, будто ищет нечто важное, но никак не может найти. В углу работающего экрана высвечивается мой портрет, очевидно, отснятый еще в Котле в День Сбора, а возле него всплывают кислотно-зеленые строчки символов и цифр. Люк кивком отвечает Кае. Девушка хватает со стола пистолет-шприц, и быстрым шагом направляется ко мне. Укол? Второй за день? Безопасно ли это? Ленты самостоятельно, расстегнувшись, сматываются, и я, откинувшись на вогнутую спинку, потираю затекшие, покрасневшие запястья.

Какая делает укол – и головная боль тот час же угасает, как свет, когда ударишь по выключателю.

– Как себя чувствуешь? – спрашивает Люк странным, вызывающим нехорошее подозрение, словно и без того неважные дела идут подоткос, тоном. Возможно, он изучает мои результаты суггестии, я позволю себе заблаговременно предположить, что мое текущее худое положение еще круче ухудшается.

– Нормально, – отвечаю я, взглянув на него через плечо. – Почему ты спрашиваешь?

– Ты прошла пробный этап суггестии. – говорит Люк. – И ты проснулась…

– Что? – изумляюсь я, ведь, помнится, Кая утверждала, что это невозможно. Зажав дрожащие руки между колен, допрашиваю: – Это плохо?

– Действие препарата еще не закончилось. – произносит он потише, будто боится меня ранить подальшими словами. – Этого не должно было произойти. Ты должна была поспать.

– И что теперь мне делать?

– Тебе нужно отдохнуть, – отвечает Люк, несколько увереннее, чем прежде. – Чтобы твой мозг перетравил загруженную в него информацию.

– То есть… я могу идти спать?

– Скоро ужин. – Люк касается монитора, и он сворачивается в маленький конверт. Экран снова раскручивается, появляется мое фото и, кажется, обработанные данные.

– Как это ужин? – переспрашиваю я. – Несколько минут тому я села в кресло… Точно не определю… Но ощущение, будто это произошло…

– Прошло шесть часов, Харпер. – оттинает Люк.

– Как это шесть часов? – снова удивляюсь я. Два и Три приносили в комнату с разницей в десять минут, а мне, чтобы впитать внушаемые данные, потребовалось так много времени? Быть такого не может!

– Это правда. – встревает Кая, переводя взгляд на Люка, будто ожидая разрешения продолжать. – Мы пытались загрузить в тебя информацию, очень много информации, но… Ты услышала меньше одного процента. – Уставшая, и валящаяся из ног, девушка натянуто улыбается, мол, мне жаль, что тебя скоро расстреляют, ибо ты не прошла пробный этап суггестии.

Что мне остается делать в таком случае? Я провалила внушение, которое проводят целенаправленно, чтобы «промыть» мозги, запрограммировать человека на определенные действие и исказить без того помутневшее мировосприятие. А критично малое восприятие информации точно не приветствуется, потому что это означает, что я буду мыслить, как мне заблагорассудится и действовать, как мне вздумается, а не как угодно властям, положившим начало проведения суггестии.

– Знаете, сначала появился шум. – Я встаю с кресла, припоминая не до конца понятные мне детали. И к собственному удивлению мое утверждение звучит, как вопрос, на который я немедленно хочу получить ответ.

– У каждого суггесторный сон и восприятие протекает по-разному. – начинает говорить Кая. – У тебя, например, шум – это информация, которою ты четко не услышала, но восприняла. А другие его вовсе могут не слышать.

– А еще, я очнулась в маленьком ящике… Это должно что-то значить. Тоже ассоциация? – Девушка кивает. – Потом места стало больше.

– Потому что загрузилось больше информации. – произносит Люк. На экране мой портрет исчезает, и появляется скучное, изборожденное усталостью лицо Пять.

– Комната – мое подсознание. – размышляю я в голос. – Но почему Селестайн? Почему на стене плавала ее гадкая физиономия?

– Аарон Селестайн – суггестор, то есть тот, кто подает информацию. Ты – суггерент, воспринимаешь ее. Голос Селестайн – голос Эксперимента. – отвечает Кая. – И ее лицо тоже созданная твоим подсознанием ассоциация. Разве ты никогда не замечала, как услышанные и учуянные во сне звуки и запахи меняют сновидение? Разве ты никогда не слышала сквозь дремоту чью-то речь и тебе тут же снились эти люди? А, учуяв приятный запах, тебе не чудились всякие вкусности или по пробуждению тебе тут же не хотелось есть? Так же и с суггестией. Только источником звука и запахов является проглоченный тобою маленький ком, работающий непосредственно внутри тебя.

Суггестия – это внушение, довольно сложный процесс. И мне, наверно, никогда не понять все тонкости. Я проглотила ампулу с комочком внутри, и через него слышала повелительный голос Селестайн. Никогда не думала, что такое возможно. Намного проще слушать радио, или смотреть телевизор, ведь они – самый простой способ внушения и сведенья без малейшей устали поглощаешь, да и еще с большим аппетитом, как у слона.

– Почему именно суггестия? – интересуюсь я, скрестив руки на груди.

– Есть много методов, – говорит Кая после недолгого молчания, – но все они малоэффективные. Поэтому выбрали самую сложную форму, с эффектом длительного действия. – уточняет она, – Тот сгусток в ампуле… В желудке он расщепляется на сотни частичек, которые, распределившись по организму, прикрепляются к нервным окончанием, подающим сигнал прямо в мозг. Поэтому ты слышала Селестайн, как меня сейчас. Мы работаем с подсознанием, но все намного сложнее. – уверяет Кая. – Ведь изменения происходят именно в недрах разума: создается вторая реальность, изменяются образы и сложившиеся ранее мнения. И ты веришь в них, потому что не можешь отличить подлинную реальность от той, что внушили.

Папа когда-то сказал, что мы никогда не проживем свою подлинную жизнь. И его безусловной правоте нет пределов. Поддавая нас, таких же ребят, как я, искажающей подсознание и сознание процедуре, нас насильно принуждают верить в несуществующий мир, в то, чего на самом деле нет. Почему мы должны уверовать в процветающий Богем, когда, на самом деле, как утопающий, барахтаемся в нищете и дохнем от голода? Зачем нас призывают убивать мятежников? Хотя чего я этим задаюсь, тут и так ясно, что властям не нужны повстанцы, ведь им комфортнее и безопаснее жить в призрачном мире, как рыбам на дне спокойного моря, где их не потревожат никакие бури и нежелательные перемены, которых они боятся, как тень солнца. Нет, над нами не должны ставить опыты, как на животных, или поддавать массовому увещеванию, ибо у кого нет ни малейшего желания покидать свой должностной пост. Или я ошибаюсь?

– Зачем придумали Эксперимент? Почему проводят суггестию? – спрашиваю я, ожидая подтверждения.

– Чтобы сохранить власть. – сухо отвечает Кая, как будто я спросила об обыденной, незначительной вещи.

Тотчас меня прокалывает парадоксальный вопрос: зачем проводят сегрегацию, отделяя физически слабых от более выносливых и сильных? Ведь, это нелогично! Убивая большое количество ребят, бесспорно заслуживающих жить, власть теряет значительную часть населения, априори не таящих в себе угрозу, и которым смело можно повелевать. Мне кажется, что власть действует нелогично, сознательно расправляясь с народом, двигаясь к тому, что вскоре останется лишь незначительная горсть избранных.

– Но одни решения и действия власти противоречат другим. – выпаливаю я. – Зачем отсоединять одних ребят от других, когда можно над всеми провести суггестию. Равным счетом отличий в них никаких, но после внушения все они останутся благосклонными к властям.

– Дело в мировоззрении, – говорит Люк. – Тебе ли не знать? У них совсем другая идеология, их убеждения не изменить.

– Да, – задумчиво и машинально изрекаю я, по-прежнему копошась в мыслях. – Только жаль, что из-за их и непонятных мне убеждений умирают люди…

Под словом «их» я подразумеваю Аарон Селестайн и Касейбиана Кроу.

– Они просто создают непобедимую армию. – подталкивает меня к выводу Люк. – Они полагают, что прошедших все испытания невозможно одолеть.

– Это вздор! – бросаю я. – Люди – это не несокрушимые машины и не долговечный материал, это живые существа, тела которых снашиваются, как одежда, и которым свойственно умирать, когда у их организмом заканчиваются строки годности, и случаются поломки. Ну, или когда, их продырявит пуля или разрубит пополам, и тогда, их уже не залатать.

Люк едва заметно усмехается.

– Но, если они создают армию, то с кем им воевать, со щипкой остального народа? – осведомляюсь я. – Богем – единственная страна и кроме нас больше никого нет. Зачем в таком случае нам армия? Если только…

Кая всматривается в активно работающий монитор. Горизонтальные кислотно-зеленые строчки поднимаются по экрану и бесследно исчезают, соскакивая с краев, как будто в пропасть. И я не прочь взглянуть на непонятные символы зашифрованных данных, хотя вряд ли прочитаю их и пойму. Остановившись справа от Люка, слежу за неразрывными линиями кодов.

– Я видела картинки… – осторожно говорю я, обращаясь к Люку, ибо только он правдиво, без всяких околичностей, сможет ответить на мой вопрос. – Бомбы, люди, ядерный гриб… Что они означают?

– Ты видела, как был уничтожен «старый» мир. – прямолинейно отзывается Люк.

– А… – на выдохе испускаю я и останавливаю себя – Люк хочет, чтобы я как следует поразмыслила. «…Как был уничтожен «старый» мир». Суггесторное внушение действительно эффективное, но я вовремя придала значение этим вселяющим сверхъестественный ужас картинкам. Раз уж их внедряют, потому что кто-то хочет, чтобы мы верили во всемирную, устроенную группой неизвестных радикально настроенных людей, катастрофу, стершую с лица земли многомиллиардное население, значит они неправдивые, или никак не относятся к уничтожению «старого» мира. В таком случае, весьма логично засомневаться, что, вполне вероятно, мир за Дугой не был разрушен?

Стены, кресла, стол и прислонившаяся к нему Кая размываются. Голос Люка, заметившего мой резко поплохевший вид, отдаляется. Мне довольно трудно стоять на ногах, будто они вмиг сделались ватными, а голова кружится, я хватаюсь за что-то, чтобы не упасть, и глубоко вдыхаю. Тошнота желчным катышем подпирает глотку. Секунда – и все становится на свои места; Люк держит меня за руку.

– Кая отведет тебя в комнату отдыха. – говорит он. – Если удастся – поспи немного. Тебе необходимо прилечь.

В спальне с большим облегчением замечаю, что все койки пустуют. В комнате отдыха никого. И почему я удивляюсь, ведь за то время, пока я проходила внушение, ребята, должно быть, пришли в отличное самочувствие и гуляют в Норе. Ну а мне еще предстоит бороться с понемногу надвигающейся усталью. Заменивший мой собственный, беспрерывно звучащий в ушах голос Аарон Селестайн преследует меня, долдоня почти то же, что в суггесторном сне. Талдычащий голос тих, но с каждым последующим словом становится все громче и громче, но я яростно пытаюсь не обращать на него внимание, не прислушиваться и не сосредотачиваться на нем, хотя у меня это скверно получается.

Неощутимая, находящаяся в глубинах неисследованного разума, Аарон Селестайн приказывает уничтожать вредителей. Мы, участники Эксперимента, должны их убивать, потому что бунтари, предатели, изменники и людишки имеющие отличающееся мнение – смертельная угроза общества, непосредственная опасность для каждого человека, желающего прожить долгую и покойную жизнь. И мимовольно, наперекор здравому рассудку, шипящему, что не следует этого делать, почему-то воспринимаю их как: я должна их убивать, чтобы защитить себя от других, расхожих, высказанных, но категорически несхожих с моими, превратных мыслей и демонстративных действий, способных изменить мое сознание и разнести в пух и прах общепринятые, навязанные представления о мироздании. Я должна убивать вредителей… убивать тех, кто вредит мне, сводя на нет мои широко обобщенные понятия и разрушая мой мирок, название которого – самообман.

Ложусь на спину и, чтобы отвлечься, считаю: один, два, три…

Как же выбросить эти гнусные, злые мыслишки, впрыснутые Экспериментом? Как подавить навязчивый шепот в голове, который раздражает не меньше, чем зуд? Но зуд можно почесать и, хоть ненадолго, но становится полегче, а с внушенной длинной, будто бы обличительной, тирадой все намного сложнее.

Верней всего, мне нужен кто-то прошедший через неприятные суггесторные последствия, кто подскажет, как мне снести нападки невидимого врага. Очевидно, что мне надлежит посоветоваться с Люком. Тут же проще пареной репы, он проходил внушение и уж точно знает, как справится с чужим, заселившимся, как паук в углу, голосом в голове. Люк – иначе и быть не может – поможет мне избавиться от вкрадчивого голосишки.

Под подушкой нашариваю отцовский подарок и крепко его сжимаю. Я невыносимо скучаю по исчезнувшей маме, уехавшей Касс и папе, который боролся за то, чтобы никого никогда не поддавали внушению. Я хочу обратно домой, ненадолго… Было бы здорово, растопив печку, сесть с родными за стол и за ужином оживленно поговорить о чем-нибудь неважном, просто поболтать. Но это невозможно. Нет путей обратно, чтобы вернутся в прошлое, и сказать тем людям, которые покинули меня, насколько сильно я их люблю. Но я бы очень хотела, чтобы они знали, как сильно я по ним скучаю.

В глазах двоится. Я мало, что соображаю, как будто, в сознании происходят минутные выпады. Тянусь к спинке кровати. Существенно отяжелевшими ногами осторожно ступаю по, как мне кажется, неровному, всхолмленному полу. Едва не падаю.

Кое-как дохожу до ванной. И меня выворачивает в раковину – ярко-синяя рвота стекает по ее белоснежным стенкам. Я ощущаю непонятное облегчение, будто сняла тесную одежду, а окружающее становится более отчетливым, словно воздух сделался намного чище.

Едва ли не ползком забравшись в душ, минут пятнадцать коротаю под холодной водой – и меня больше не беспокоит ни головокружение, ни тошнота, тело не знобит, и докучливый голос Селестайн утих. Одевшись, и, поправив немного растрепавшийся колосок, набрасываю пиджак и упругим энергичным шагом спускаюсь к ужину.

Доносящийся из столовой звенящий гул нисколько не раздражает, а от великолепного запаха еды так обильно текут слюни, что не успеваю их подбирать. Никогда прежде не чувствовала себя так хорошо, будто во мне открылось второе дыхание. Заметив прислонившуюся к стене, смертельно бледную Один, я останавливаюсь. На лбу заметно уставшей Евы росится пот, крупные капельки которого заливают ее невидящие глаза. Тонкие ноги девушки подкашиваются, будто кто-то невидимый подрезает их серпом, и вот-вот она упадет. Подбежав к Один, чтобы вспомоществовать ей, говорю:

– Тебе необходимо прилечь.

– Все хорошо. – сонно бубнит она. – Я просто неважно себя чувствую. Пройдет.

Землистое лицо Евы морщится, будто она ест что-то кислое, а ее хрупкая, дрожащая левая рука тянется к виску.

– Пойдем, я тебя уложу. – предлагаю я.

– Я выспалась. Больше не могу. – Ева закрывает глаза. Ее длинные пальцы, не отрываясь от виска, двигаются по кругу против часовой стрелки. – Шепот в голове… Я хочу, чтобы он исчез, но он не исчезает. Почему? – Один в необычайном отчаянии и чуть ли не рыдает. – Почему он не умолкает? Почему?! Как мне заставить его замолчать?

– Нужно еще немного поспать. – Я мало верю в то, на чем ревностно настаиваю, но Ева внимательно слушает. – Поверь, тебе нужен сон.

– Хорошо. – Я беру Еву под руку. – Не утруждайся, Маверик, я справлюсь.

– Мне не сложно. Ты уверена, что сможешь сама дойти?

– Угу. – Один снова кивает, и слабо улыбается: – Мне море по колено, ты же знаешь.

Черепашьим шагом Ева волочится в темный конец пустынного коридора и сворачивает за крутой угол. Меня поедают свирепые угрызения совести: спальня близко, но все-таки надо было ее проводить и подождать, доколе она забудется умиротворенным сновидением. Но вряд ли ее сны будут безмятежными, а еще одна порция кошмаров не станет для Один полезной. Наверняка, уровень восприимчивости девушки более высокий, чем у меня, поэтому ее мозг не успевает перетравить внушенную информацию, и это не лучшим образом отпечатывается на ее ухудшающемся самочувствии.

Из Норы, держа руки в больших карманах синий куртки, ко мне направляется Люк, вид у которого напряженный и необыкновенно подозрительный. Исподлобья он глядит по сторонам, словно взглядом отгоняет каждого, кто оглянется на него. Подойдя, он так же недоверчиво и высматривающе озирается вокруг, и, убедившись, что нас никто не подслушивает, осведомляется:

– Как себя чувствуешь?

– Ничего так, удовлетворительно. – Люк своими опасливыми действиями вызывает у меня широкую улыбку. – Хотя сначала было не очень хорошо.

– Это замечательно. Сядешь возле меня, ладно? Но притворись, что тебе нездоровится.

– Зачем? – почти шепотом изумляюсь я.

– За ужином придут забирать тех, кто не выполнил норму суггестивного внушения. Зрелище не из приятных. И я не хочу, чтобы ты была далеко.

– Норму? Забирать? – переспрашиваю я, и Люк кивает. – И многих арестуют?

– Человек шесть. Не больше.

Раз Люк предупреждает меня о грядущей опасности, значит одна из этих шестерых – я.

– Хорошо, я сяду рядом.

Рано или поздно это бы произошло. Пора бы уже смириться, что моей жизнью управляют другие; что вопреки надеждам, я не имею ни права голоса и лишена какого-либо выбора. Если меня задержат, то, по крайней мере, я узнаю, почему в Котел не возвращаются уехавшие для прохождения программ и где их удерживают.

– Все произойдет очень быстро. – предупреждает Люк.

– Куда нас заберут?

– Места засекречены. И, вероятнее всего, к ним нелегко добраться.