Текст книги "Немецкий детектив"

Автор книги: Ханс Кирст

Соавторы: Вернер Тельке,Хорст Бозецкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

– Человек должен уметь забывать,– не слишком убежденно произнес Шеффи.

Сузанна поджала губы. Он оглянулся в поисках официантки.

Немного помолчали. Собственно, им не о чем было говорить. Сузанна уже начала жалеть, что согласилась встретиться с Шеффи.

– Ну…– Шеффи выглядел несчастным. Молчащий мир всегда пугал его.– Тут как раз такое приключилось…– Он протолкнул большой кусок глотком пльзеньского.– Тут, в филиале…– Он поперхнулся, закашлялся и побагровел.

– О чем ты? – спросила она. «Как он похож на гуся, на раскормленного гуся,– пришло вдруг ей в голову.– Уже полуощипанного». Раньше она этого никогда не замечала. Вместе у них случались и веселые минутки. А на их свадьбе он был очень даже ничего.

– Про филиал банка,– он постепенно перевел дух.– Сузи, ты слушала сегодня радио?

– Нет. А зачем?

С тех пор как она жила одна, Сузанну уже почти не интересовало, что происходит вокруг. Она прекрасно жила и без этого.

Когда она открывала газеты, в глаза били только дурацкие рекламы Томашевского:

МЕБЕЛЬ ОТ ГТ? ПРЕКРАСНАЯ ИДЕЯ!

– Ограбление банка,– охотно пояснил Шеффи.– У станции Гермсдорф… Грабитель утащил всего девяносто тысяч марок, зато забрал с собой свидетеля. Похитил его, захватил заложником.

– Надо же! – машинально ответила Сузанна и сразу почувствовала себя усталой, разбитой, заболела голова.

– Я думаю! – Шеффи бросил в свои бездонные глубины последний кусок и с трудом сдержал отрыжку.– Разумеется, тот его узнал. Не забери он его с собой, тут же был бы разоблачен.

– Да, в самом деле…

– И до сих пор никаких следов… Фройляйн, еще одно пиво!

– Бедняжка! – Сузанна собрала в стопку пять пивных подкладок, положила на край стола, подтолкнула снизу ногтями и попыталась поймать в воздухе. Но фокус не вышел – подкладки рассыпались по грязному полу.

– Подожди.– Шеффи поднял их, прижимаясь при этом к ее коленям.

– Спасибо…

– Я ссужу Хайо сорок тысяч марок,– сообщил Шеффи лихо и в то же время недовольно, отрезал кончик сигары и закурил. Должен же он был найти тему, которая бы ее заинтересовала.– Твой муж угодил в изрядную переделку. Я выплачу ему эти деньги и стану, можно сказать, негласным компаньоном.

– Да? – протянула Сузанна.

– Завтра он получит деньги.

– Это прекрасно.– Сузанна подождала, пока официантка не подаст десерт – продолговатые ломти мороженого на серебряной миске.– Тогда он выкрутится…

– Что ты имеешь в виду?

– То, что сказала.

– Какая-то ты сегодня странная! – Он бросил салфетку на стол.– Я так ждал этой встречи…

– Ах, Джон, ты тут ни при чем.

– Я люблю Хайо, но… Ведь он сделал все, что мог.

– Разумеется,– с деланой улыбкой пробормотала она.– Он всегда обо мне заботился. Поскольку знал, что вечером перед сном я люблю немного почитать, резвился со своими секретаршами. И как! Лишь бы меня не беспокоить!

– Ну…– В последний миг он подавил ухмылку.

– Боже мой, если бы я с ним не познакомилась, вся жизнь моя могла сложиться совершенно иначе! – Заметив взгляд Шеффи, Сузанна провела рукой по лбу. «Сейчас он прикидывает, каково бы было на мне кончить,– подумала она,– а сам считает меня извращенной и экзальтированной… Свинья!»

Из кармана его пиджака она вытащила смятый выпуск бульварной газетенки и тщательно его разгладила, ясно давая понять, что не имеет желания продолжать разговор. От скуки поискала репортаж об ограблении банка, который упоминал Шеффи.

– А тут про ограбление еще ничего нет…

– И быть не может. Это случилось перед самым обедом.– Шеффи откинулся назад.– Я слышал репортаж в машине. Сенсационная история! Грабителя узнали… Я это уже говорил, нет? Друг или просто знакомый – точно никто не знает, ведь он его забрал с собой! Похитил. Бандит похитил человека, который его опознал. Несмотря на маску. У того на лице был чулок, понимаешь? «Томи»,– окликнул он бандита. И тот заставил его…

ТОМИ… Поток слов продолжал журчать, но Сузанна уже не слышала. ТОМИ… В ней что-то просто взорвалось. Внезапно, словно молния, пронзила мысль: «Ведь так его звали в школе…»

– Как-как?

– Ты меня совсем не слушаешь!

– Да нет, конечно, слушаю.– Она даже закашлялась, лишь с трудом подавив стремительно нахлынувшую волну жара. «Дышать поглубже! Только спокойнее…» – Как этот тип вообще-то выглядел? Есть хоть какое-то описание?

– Кого? – Шеффи явно обрадовался, что она наконец разговорилась.– Грабителя или его приятеля?

– Грабителя! – нетерпеливо перебила она.

– Ну, так…– Шеффи пожал плечами.– Полный, невысокий, немного нескладный…– он немного подумал, но больше ничего не пришло в голову.– А другой был парень стройный, чуть за тридцать, южного типа. Видимо…

«Полный, нескладный… Томи. Стол… Эскиз в его столе… Набросок окрестностей станции Гермсдорф, тамошнего филиала… Если бы я недавно не копалась в его комнате… Если бы не сохранила ключ от дома… И вырезки про ограбления банков… И фирма на мели…»

– Ты совсем не слушаешь! Что с тобой?

– Да ничего! – Она ослепительно улыбнулась.– Пойдем потанцуем?

4. Гюнтер Фойерхан

Фойерхан валялся на старом диване, уставившись в плохо выбеленный потолок, освещенный лампой в пыльном плафоне.

Бурая бабочка с равномерными интервалами ударялась в стекло, и монотонная бессмысленность ее движений раздражала Фойерхана не меньше, чем тупые удары. Раз за разом ощущал он нестерпимое желание вскочить и удариться лбом об стену. Как попала бабочка в подвал? Вероятно, влетела следом за Томашевским, когда он приносил ему еду. Два бутерброда с обрезками какого-то мяса на пластмассовом подносе. Он просунул их через зарешеченную дверь. Они не обменялись ни словом, и Томашевский удалился, не погасив свет. Поскольку выключатель находился по ту сторону зарешеченных дверей, Фойерхану пришлось смириться с раздражающим холодным светом. Может, это и к лучшему, темнота была еще хуже. Свет по крайней мере означал, что снаружи функционирует электростанция, работают люди, люди, которые не останутся равнодушными к его судьбе. Через несколько часов выйдут утренние газеты и о нем заговорит весь город. Ну а телевидение, вероятно, уже дало репортаж о его похищении, вечерние новости не могли упустить такую сенсацию. Он был уверен, что приложат все силы, чтобы его найти.

Фойерхан зевнул и закрыл воспаленные глаза. Уже почти пятнадцать часов он торчал в подвале у Томашевского… Идеальная тюрьма. Он знал, что старый Томашевский построил бункер, когда начались бомбардировки Берлина, и как убежище, и как хранилище. Сюда он спрятал деньги, драгоценности и самые важные документы, а семья скрывалась тут от налетов союзников. Не будь этого подвала, Томашевский мог бы пристрелить его на месте. Ведь в новостройке без приличной звукоизоляции пленника не спрячешь. Но тут… Можно кричать часами, и никто тебя не услышит.

Пришлось набросить на голову пиджак, чтобы избавиться от безжалостного пронзительного света. Теперь он мог полностью сосредоточиться на своих ощущениях. У него дергалось левое веко. Голова болела не сильно, но в висках приглушенно стучал пульс. Нарушилось кровообращение в левой руке, она непрерывно затекала и, когда он пробовал поднять ее правой, тяжело падала вниз. Чтобы отвлечься от всего этого кошмара, Фойерхан попытался представить всех девушек, с которыми переспал за последние годы. Лица, груди, животы и бедра громоздились и исчезали, но член его оставался вялым. Его это выводило из себя, потому что он не против был отвлечься и утешиться.

Ощущал, что постепенно теряет контроль над мятущимися мыслями. Временами ему казалось, что он лежит в затонувшей подводной лодке на глубине три тысячи метров. И тогда на лбу его сразу выступал пот.

Он вскочил и как ненормальный стал трясти решетку.

– Открой! Выпусти меня! Томи, спустись сюда! Томи, ты меня слышишь?

Краткий приступ ярости был как падение в спасительную пустоту, он захватил и даже подавил страх. Когда его оставили силы, Фойерхан снова упал на диван. Хотел закурить, но, пока искал пачку, судорога свела желудок и ему пришлось прижать обе руки к животу. Несколько секунд боролся с рвотными позывами. Потом стянул брюки и кинулся к унитазу с полустершейся надписью: ТОЛЬКО ДЛЯ БОМБОУБЕЖИЩ. Начался ужасный понос. Тошнотворный запах вмиг заполнил ограниченное пространство. Но он все-таки испытал облегчение. Подтеревшись газеткой, снова сел и устало закурил.

«Почему? Почему?» – непрерывно стучало у него в мозгу. Почему это должно было случиться именно с ним? Почему он не вошел в банк на пару минут позже или раньше? Ведь он просто хотел оказать любезность матери и предложил перед отъездом заплатить за квартиру. И так влипнуть! Просто плакать хотелось! И зачем он через десять лет с первого взгляда узнал Томашевского? Почему чулок у того на физиономии был такой прозрачный?

Может ли ему помочь полиция? Попытался вжиться в положение следователей. Они опросят всех его друзей и знакомых. Но вряд ли при этом наткнутся на Томашевского – дружили они слишком давно.

Думая о Томашевском, он не мог не думать и про Сузанну. Сузи… Перед ним встал образ высокой, очень эффектной девушки. Мягкие губы, улыбка, которая столько обещала: нежность, чувственность, верность, преданность… Начиналось все так романтично, страстно, горячо, боязливо, и так нелегко было решиться на признание. Они вместе ходили купаться, рука об руку открывали тихие лесные тропинки, проходя незнакомыми местами. И в итоге неизбежно и неотвратимо стали близки. Все развивалось так, как всегда бывает в подобных случаях. Но после этого последнего шага они растерялись – никаких надежд на общее будущее не было. Он еще работал учеником, низкооплачиваемым подмастерьем; она была одержима мечтой стать великой певицей. Их встречи превратились в меланхолическое повторение пройденного, и никто из них не играл никакой роли в жизни другого. Томашевский, который все годы, пока они учились вместе в школе, только и ждал кризиса в их отношениях, после многих утомительных сцен предложил Сузанне убежище. Он был серьезен, уравновешен и надежен, мог стать опорой ее жизни. Она выбрала его, и через несколько лет Томашевский стал преуспевающим бизнесменом. Но, похоже, дела его покатились под гору…

Фойерхан знал, что у него остается одна надежда: Сузанна. Когда-нибудь она обнаружит, что он заперт внизу, в подвале. Ему не хотелось верить, что она могла быть заодно с Томашевским. Но почему? Ведь она – совладелица фирмы, дела которой явно оказались плохи.

Тут было совершенно тихо, и когда он выпустил газы, даже сам испугался. Дезодорант, которым он утром опрыскал подмышки, давно улетучился; с отвращением он отметил непрерывно усиливающийся запах пота. Руки стали липкими, из-под ногтей пахло фекалиями. Во рту пересохло, зубы ныли. Вероятно, изо рта воняет… Вчера вечером, как раз в это время, да и ночью он был воплощенное мужество, и Клаудия, с которой он прошвырнулся по всем барам, его обожала. В нормальных обстоятельствах он прекрасно выглядел, и женщины его любили. Он полностью соответствовал традиционным немецким представлениям о французе: стройный брюнет с грациозными движениями, мелодичным голосом, выразительным лицом и крепким подбородком. Так выглядели герои вестернов, которые освобождали от бандитов поселки в прерии, или благородные римляне, развлекавшиеся с Клеопатрой. Столь совершенное тело нельзя подставлять пулям, это холеное лицо не должно превратиться в восковую маску!

Часто он задавал себе вопрос, как он умрет. В дорожной аварии, в авиакатастрофе, в богадельне от рака, от инфаркта. Этот вопрос не давал ему спать ночами, и избавляла от него только приличная доза виски. И теперь стать жертвой такой позорной смерти, умереть, так ничего в жизни и не добившись… Он не переносил мысли, что уйдет со сцены маленьким человечком, просто никем. До сих пор он ничего в жизни не достиг, до сих пор жил впустую. Не был ни богат, ни знаменит, ни влиятелен, ни властен. Его имя еще никогда не появлялось в газетах.

«Застрелит он меня на рассвете? Или подождет еще? Пожалуй, поспешит, чтобы все уже осталось позади».

Фойерхан вспоминал дни, когда вместе с Томашевским пережил нечто необычное. Может, познание глубинных движений души позволит его психологически обезвредить?

Но рассуждения не помогали. Томашевский не раз попадался на кражах: раз – двадцати марок из материного кошелька, раз – велосипеда или футбольного мяча в летнем лагере. В старших классах какое-то время увлекался Марксом и Прудоном. Собственность есть кража. Но нельзя было представить, что он стал убежденным антикапиталистом или даже анархистом. Правда, он мог не признавать некоторых общепринятых норм, скажем, уважения к собственности…

Но и что отсюда следует? Ничего. Наоборот, если все так и есть, нужно опасаться, что Томашевский не принимает всерьез и Писание, которое запрещает убивать.

Фойерхан застонал. Может, Томашевский этим поступком лишь освободился, наконец подчинив свою жизнь исключительно собственной воле? С рождения им непрерывно руководили другие. Мебельная фирма Томашевских требовала наследника; это должен был быть относительно честный, приличный, образованный и способный наследник, который умеет держать себя в обществе, вести переговоры и одеваться, как джентльмен. Парадоксально, что он пытался спасти фирму, вместо того чтобы от нее освободиться.

Фойерхан в приступе черного юмора решил, что как следует запомнит эту мысль, чтобы позднее изложить ее в зале суда. Похоже, он действительно станет звездой процесса.

Но, возможно, Томашевский и там будет играть первую скрипку. Томашевский везде и всегда хотел быть первым, не терпел, если кто-то обходил его или получал лучшие оценки. Он был самый богатый в своей компании, и материальные условия облегчали ему роль лидера. В саду его виллы они играли в детстве, позже там встречались с подружками. Для них там был рай. И если бы Томашевский захотел, он единым словом обрек бы их на жизнь городских беспризорников.

Фойерхан слишком хорошо помнил, что сам все время отвергал претензии Томашевского на лидерство и боролся с ним за первенство в компании. Мать Томашевского (отец его погиб после налета, пытаясь потушить пожар на территории фирмы) когда-то выделила довольно ценный кубок Для победителя турнира по настольному теннису, и он, Фойерхан, разгромил ее возлюбленное чадо. Он даже запомнил курьезный счет: 23:21; 23:21; 23:21. И Сузанна, их некоронованная королева, вручила ему тот кубок… Потом он отобрал у него премию за лучшее сочинение года. Да, а потом выдал Томашевского, когда тот на школьной экскурсии залепил преподавателю объектив фотоаппарата, так что у того не получилось ни одного кадра… Тогда Томашевскому здорово всыпали. А скольких девушек он отбил у Томашевского… Неловкий и бесформенный Томи не мог привлечь их круглой физиономией, усеянной мокнущими прыщами. Наверное, Томашевский ненавидел его уже тогда?

Фойерхана сразу бросило в дрожь. Кто знает, как подобные мелочи складывались в воспаленном мозгу Томашевского. Правда, пока еще можно рассчитывать на силу убеждения – не зря он столько лет работал коммивояжером. Лишь бы дело дошло до разговора! Ведь до сих пор Томашевский молчал. И все-таки блеснул луч надежды.

Постепенно он дошел до такого состояния, что уже не приходилось вызывать в уме картины, они приходили сами. Боялся уснуть – кто поручится, что Томашевский не ждет этого, чтобы застрелить его? «Со мной, как с Линдбергом,– успел он еще подумать,– если усну – умру». И все же он невольно задышал спокойнее и погрузился в глубокий сон.

5. Ханс Иоахим Томашевский

Проснувшись, он в первый миг почувствовал себя таким веселым, свободным и счастливым, словно обычный труженик в первое отпускное утро. Светило солнце, он был здоров и имел достаточно денег, чтобы спасти фирму и обеспечить себе приличное существование. Наконец-то настало утро, когда ему не нужно в полусне перебирать столбцы цифр, сравнивать отдельные пункты баланса или искать подход к холодным как лед банкирам. Он справился, он смог!

Потом, однако, маятник качнулся в другую сторону, и постепенно он начал сознавать, на какой ненадежной почве все еще находится. Ваххольц, молодой банковский чиновник, с тяжелым ранением лежит в больнице, а Фойерхан сидит и ждет внизу в подвале.

Разыскивается Ханс Иоахим Томашевский, родившийся 17.22.1934 в Айхенвальде под Берлином. Рост 176 см, вес 88 кг, волосы темно-русые, глаза серые, особых примет нет. Подозревается в совершении налета на восьмое отделение Бранденбургского земельного банка и похищении 90 000 марок. Во время налета ранил банковского служащего Хольгера Ваххольца и похитил тридцатичетырехлетнего коммивояжера Гюнтера Фойерхана. Информацию по этому вопросу направлять криминальной полиции или в любой полицейский участок. По желанию обеспечивается конфиденциальность источников. Полицай-президент назначил за задержание преступника премию в размере 5000 марок.

Примерно так он представлял объявления о собственном розыске. И слова эти постоянно вертелись у него в голове.

Томашевский привстал, с трудом разгибая вспотевшее тело, спустил босые ноги на мягкий коврик у постели. «С моей головою худо, в ней словно жернов мельничный вертится»… Гёте… В школе им приходилось учить наизусть отрывок из Фауста, и Сузанна ему всегда подсказывала… Господи, если бы повернуть время вспять! Десять лет жизни он отдал бы за то, чтобы получить шанс начать жизнь сначала. Послал бы к черту занюханную отцовскую фирму и занялся английской филологией. И не стал бы преступником.

Тут он заметил, что полупустой бокал воды все еще стоит на туалетном столике. А ведь мог бы поклясться, что во сне перевернул его. Застонав в голос, достал из ящика коробку с таблетками от головной боли, бросил две в бокал и машинально размешал их пальцем. Потом одним глотком проглотил мутную жидкость и содрогнулся.

На весь остаток жизни теперь на нем клеймо преступника, грабителя банков, возможно, и убийцы. И что теперь ни делай – ничего не изменишь. Как если бы ему оторвало руку. А его близкие еще ничего не знают… Смешно.

Тяжко опершись обеими руками на мягкие колени, он медленно поднялся, набросил выцветший зеленый купальный халат и потащился на кухню. Казалось, пустой дом смеется над ним. Да, ему не удалось наполнить жизнью виллу, унаследованную от предков…

Только теперь Томашевский заметил в кармане халата маленькую «беретту». До него еще не дошло, что этим маленьким предметом можно кого-нибудь убить. В его представлениях насильственная смерть всегда была связана с чудовищными орудиями. Он мог представить, что человека раздавит танк или разобьется реактивный самолет, врезавшись в гору… Но как кому-то могла повредить едва заметная пулька из такого пистолета?

Открыв холодильник, он нашел в нем пакет молока и жадно сделал несколько глотков. Потом поискал, чем бы покормить Фойерхана. Нашел пластиковую упаковку с фруктовым творогом, немного мясного салата на мелкой тарелке, огромную калифорнийскую грушу и полпачки масла. Все это с ломтем хлеба и бутылкой пива положил в пакет и побрел в подвал. Когда придет его экономка фрау Пошман, о Фойерхане он уже не сможет позаботиться.

Осторожно отворил оливково-зеленые стальные двери толщиной несколько сантиметров, которые были абсолютно звуконепроницаемы.

В душе он надеялся, что Фойерхана уже не будет в живых. Может быть, от пережитого потрясения. И в самом деле, когда он заглянул через решетчатые двери, тот лежал на низком топчане как будто без признаков жизни. Но оказалось, просто спал, свернувшись калачиком.

Томашевский просунул еду под решетку и отступил на шаг. Фойерхан неловко потянулся, что-то неразборчиво пробормотал, но не проснулся.

Томашевского окатил горячий пот. «Если сейчас его застрелить,– вдруг пришло ему в голову,– он ничего не заметит и все будет не так плохо. Уснул он с надеждой на освобождение, с надеждой и умрет. Убить спящего – гуманно, ведь сон – как временная смерть. А застрелить мертвого – не преступление. Сделай это сейчас – если не сделаешь тотчас, не сделаешь никогда!»

Томашевский достал «беретту» из широкого кармана халата, снял с предохранителя и положил палец на курок. Рука у него даже не дрогнула. Он не чувствовал бремени вины. Он только выполняет приказы и должен повиноваться. А приказ убить дала ему высшая инстанция – его разум. Смерть Фойерхана была неизбежна. Обеспеченная жизнь на свободе – вот единственная цель, к которой Томашевский стремился любой ценой, ни перед чем не собираясь отступать.

Мушка, прорезь прицела и голова Фойерхана уже оказались на одной прямой… И тут Фойерхан перевернулся на другой бок. Томашевский, стрелок неопытный, вынужден был прицелиться снова.

А стоит ли вообще целить в голову? Не лучше ли в сердце? Томашевский заколебался. Если пуля попадет в голову, разлетится мозг и у него просто не хватит сил устранить следы. Если попадет в тело, выстрел может оказаться несмертельным. И раненый Фойерхан станет метаться по камере, как раненый зверь, и больше в него не попадешь. Неужели оставить его в агонии, вопящего и истекающего кровью?

Он чувствовал, как весь покрылся потом, дыхание стало еще прерывистее, как задрожали колени и начало дергаться правое веко.

Томашевский опять поднял оружие и прицелился в Фойерхана.

Да стреляй же, черт! Трах – и все позади…

Он все еще готов был это сделать. Невольно начал считать: десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре… И остановился.

Когда-то он был твоим другом… Наверное, даже лучшим другом. Ты не можешь так хладнокровно…

Его охватил приступ кашля.

Фойерхан проснулся. И сразу все понял. Одним прыжком он забился в дальний угол и срывающимся голосом крикнул:

– Нет! Не стреляй, прошу тебя!

Томашевский медленно опустил оружие. Ему стало стыдно. Потом его охватил страх. Неописуемый страх. Отвернувшись, он убежал, стремительно взлетев по лестнице. Уже в ванной рухнул на колени перед низкой раковиной, и его вывернуло наизнанку. Его охватило чувство одиночества и жалость к самому себе. Он жаждал умереть на месте и избавиться наконец от всех проблем. И в тоске начал молиться, чего не делал с детства. «Господи Боже,– повторял он в душе,– положи ты конец всему этому!»

Но в ту минуту, когда приступ слабости достиг своей вершины, он вдруг сразу осознал, как постыдно и по-женски он себя ведет. Устыдившись, вскочил и смыл следы. Почему он так чувствителен, так труслив и немощен? Отчего он таков? Из тысяч возможных путей выбрал самый худший. Он мужчина только с виду, он боится жить, днем и ночью дрожит от страха, жаждет вернуться в детство или юность, когда другие заботились о нем и расчищали ему путь. Его терзает миллион опасений и сомнений, и мир вокруг – как темный лес, в котором человек может заблудиться на каждом шагу. Он был счастлив только в юности, взрослый из него не получился. Он это всегда знал. Перепробовал все, чтобы измениться, чтобы стать мужчиной, каким хотел быть, и все без толку. Налет на банк – вот была титаническая попытка освободиться. И напрасно.

Или нет?

Пройдя в кухню, он налил себе двойную порцию коньяку. Сморщившись, принюхался и, закрыв глаза, опрокинул в себя. Застонал, ибо алкоголя почти не переносил, но ожог в горле и внезапное тепло в судорожно сжавшемся желудке наполнили его неожиданной энергией. Правила пока что устанавливает он. Это мы еще посмотрим!

С чуть дрожащими коленями он вошел в кабинет и упал в роскошное кожаное вращающееся кресло. Разыскал в телефонной книге номер отеля «Хилтон», с отчаянной решимостью набрал его и, услышав приятный женский голос, попросил соединить с дядюшкой.

– Сожалею, но мистер Шеффи как раз говорит по телефону…

– Я подожду.

Томашевский поигрывал ножом для бумаги, который индийский умелец мастерски выточил из слоновой кости. Подарок Сузанны на день рождения, году в 1959-м или 1960-м. Сузанна, Сузи… Она никогда не верила, что он может перешагнуть через собственную тень. С первого дня брака не считала его равным себе, постоянно давала понять, что он некрасив, неинтеллигентен и вообще не мужчина.

Никогда он не мог ублажить ее чаще, чем раз за ночь, и то не всегда. Она над ним насмехалась, заставляла есть яйца, салат из шпината и принимать возбуждающие средства. Отучила его пить и курить, прекратила походы на футбол, запретила раз в неделю играть в стрелки с сотрудниками. Хоть он был толстый и бесформенный, втискивала его в слишком узкие парижские костюмы, настаивала, чтобы он делал небрежную прическу, постаралась убрать из дому его мать и запретила возиться с огромным макетом железной дороги, считая это детским пристрастием. Словом, сделала из него марионетку. Но он все еще любил ее и желал, чтобы она вернулась. Прекрасно видя все противоречия, он никогда не мог набраться сил заново устроить жизнь. Налет на банк и время, прошедшее после него, все-таки его изменили. Теперь все должно измениться к лучшему.

– Шеффи слушает.

– Доброе утро, дядя Джон, это Ханс Иоахим…

– А, как дела?

– Спасибо, нормально, а у тебя?

– И у меня тоже.

– Мы сегодня увидимся? Ты зайдешь ко мне в контору?

– Ну конечно. У тебя ничего не изменилось?

– Нет-нет! – Томашевский старался говорить самым просительным тоном.– Я хотел только попросить тебя, если можно, принести деньги наличными – сорок банкнот по тысяче марок, если можно…– Ну наконец-то он с этим справился.

– Почему это?

– Мне сегодня нужно уплатить долги, и…– Томашевский невольно затаил дыхание; сердце его бешено колотилось. Если старик не принесет деньги, весь план пойдет прахом. И добыча не поможет. Ведь ему нужно как-то объяснить ведущим сотрудникам фирмы, откуда взялись деньги, а без помощи Джона это не сделать. Если дядюшка заявится с чеком, все пропало. Причем должен он прийти с папкой, достаточно большой для того, чтобы в нее вместилось сто тридцать тысяч марок. Да, конечно, лучше бы он принес деньги наличными. У бухгалтера Паннике и так собачий нюх.

– Не могу же я разгуливать по городу с сорока тысячами в кармане,– недовольно заметил Шеффи.

Томашевский сразу вспотел.

– Постарайся понять,– поднажал он,– если дашь мне чек, его придется предъявить в банк. А уже нет банка, которому я не был бы должен.– Это было неправдой, но неплохим аргументом.– Кроме того, мы в Берлине, а не в…– Он едва не сказал, что не в Чикаго, но проглотил последнее слово, чтобы не задеть чувствительного новоамериканца.

– Ну ладно,– буркнул наконец Шеффи.– Если ты так настаиваешь… Тогда до встречи!

– До встречи! И спасибо тебе! Я уже жду. Пока! – Томашевский с огромным облегчением бросил трубку. Ну вот, кажется, все получается. Он даже присвистнул, охваченный чувством, что сможет теперь все на свете.

Умылся, прошелся по щекам электробритвой, оделся и позавтракал. Принявшись за яйцо, подумал, что утренние газеты уже должны прийти. Встав, пересек запущенный палисадник. Когда-то, во времена Сузанны, он был идеально ухоженным, соседи до сих пор вспоминали о вечеринках, которые она здесь устраивала.

Дрожа от возбуждения, он вытащил сложенную газету из ящика и развернул ее на странице городских новостей. Быстро пробежал глазами репортаж о налете на банк – о своем налете! Его даже удивило, что нигде не нашел своего имени,– это казалось нелогичным, какой-то ошибкой.

Фойерхана, слава Богу, еще не опознали… Но, собственно, это ничего не меняло; даже знай они, кто похищенный, немало придется повозиться. Уже лет десять они не встречались… И банковский кассир еще жив. Хотя и пишут, что он в смертельной опасности, но… Ну как-нибудь выживет. Обязательно выживет – иначе и быть не может. Томашевский даже не допускал, что станет убийцей, он, такой чувствительный и тихий человек. Господь свидетель, тогда с Йен-сом была не его вина… Бессмысленно полистав газету, он остановился, наткнувшись на собственное объявление.

Современные берлинцы высоко ценят мебель фирмы ГТ. Рациональная конструкция, выгодные закупки по оптовым ценам и точный расчет позволяют предложить вам товар по необычайно низким ценам. Например, удобный, всегда модный трехстворчатый резной шкаф в старонемецком стиле стоит всего 1099 марок. А потому: МЕБЕЛЬ ОТ ГТ? ПРЕКРАСНАЯ ИДЕЯ!

Взгляд его вновь остановился на фотографии, запечатлевшей филиал банка в окружении густой толпы. И тут он вспомнил про свои чертежи. Вскочил, кинулся в кабинет, вытащил из письменного стола серо-зеленую папку. И замер. Уже многие годы он клал папку в ящик замком назад. Теперь же замок сразу бросился ему в глаза. Кто-то копался в письменном столе? Он подергал блестящий хромированный замок – слава богу, папка все еще заперта. Открыв замок, извлек оба чертежа места преступления. Он понемногу начал успокаиваться. Наверное, в нервном напряжении перед налетом проложил папку не той стороной. Вполне понятно.

Теперь он пошел в ванную, поджег оба листка от зажигалки, а пепел смыл душем.

Потом еще раз причесался, капнул на рубашку одеколоном и поехал в свой офис на Фридрихштрассе.

Около десяти поставил свой вишневый «дипломат» во дворе безнадежно запущенного здания своей фирмы. Его фасад покрывала белая плитка, межэтажные карнизы были украшены зелеными орнаментами. Тут и там кафель отвалился, и никто его не ремонтировал. Медленный и скрипучий наружный лифт доходил только до четвертого этажа, который в прошлом году сдали в аренду мастерской печатей. Тут пахло деревом и морилкой. И отовсюду так и тянуло упадком.

Фирма Густава Томашевского, собственно, еще в мае должна была перебраться в новое помещение в сотне метров отсюда, но из-за отсутствия денег после завершения основных строительных работ дальнейшую отделку пришлось остановить. Собственно, эта новостройка и стала причиной финансового кризиса.

Томашевский миновал отдел отгрузки. Возле больших весов о чем-то живо спорили двое мужчин и женщина. На него они даже не обратили внимания, но донеслись обрывки фраз: «Фантастика… Украл девяносто тысяч… Кого-то похитил – не хотел бы я быть на его месте… Что только может приключиться с человеком!»

Кивнув, он поспешил дальше.

Лифт стоял где-то в подвале, и вызов не работал. Какое свинство! Кабинет его был на третьем этаже, и поневоле пришлось подниматься пешком.

На первом этаже находились торговый зал и выставочный салон. И никого, кто интересовался бы его мебелью: три продавца на груде ковров листали старые иллюстрированные журналы.

Проходя мимо, заглянул в столярный цех. Там чинили мебель. Казалось, что его рабочие и тут движутся как во сне. «Ну погодите у меня,– пробурчал он под нос.– Скоро все переменится!»

Зато на третьем этаже, где помещалась бухгалтерия, расчетный отдел, отдел продаж, все старательно изображали активность. Его знакомый, советник по вопросам управления, объяснял, что у него слишком забюрократизированная администрация и что его коммерческие сотрудники делают уйму совершенно лишней работы. Что-то в этом было. Они составляли статистические обзоры, которые он никогда не читал. Когда все придет в порядок, нужно будет закупить электронные калькуляторы. Сто тридцать тысяч марок – достаточное вливание, чтобы пациента поставить на ноги. Можно не только выплатить долги, но и присмотреть новое оборудование и усилить рекламу.