Текст книги "Заключительный аккорд"

Автор книги: Гюнтер Хофе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Глава пятая

В воскресенье 19 марта 1944 года войска вермахта оккупировали Венгрию. Операция «Маргаритам преследовала цель принудить венгерское правительство к верности гитлеровским Нибелунгам до последнего часа.

23 августа Румыния вышла из войны против Советскою Союза. Двумя днями позже самолёты Геринга совершили крупный налёт на Бухарест, а вслед за тем Румыния объявила войну рейху. Упредив фашистские войска, советские и румынские дивизии захватили перевалы через Карпаты.

Находившаяся в состоянии войны против Англии и США Болгария поддерживала нейтралитет по отношению к Советскому Союзу. Однако как только Советская Армия приблизилась к её границам, болгарское правительство сначала потребовало от Германии вывода её войск из страны, а затем и сама Болгария включилась в вооружённую борьбу против стран оси.

В конце августа соединения вермахта буквально наводнили Словакию с тем, чтобы хоть как-то спасти режим Тиссо от гнева собственного народа. Словаки взялись за оружие. Центром Словацкого восстания стала Баньска-Быстрица, расположенная в ста тридцати километрах севернее Будапешта.

В конце сентября на венгерской территории разгорелись бои за город Сегед. А спустя неделю войска Советской Армии начали в Южной Венгрии наступление на широком фронте. Фельдмаршал-лейтенант жандармерии Габриэл Фараго (разумеется, с ведома правителя Венгрии адмирала Хорти) выехал в Москву для переговоров.

В воскресенье 15 октября ровно в тринадцать часов по будапештскому радио было зачитано воззвание Хорти, в котором говорилось о том, что немцы, втянувшие Венгрию в войну, грубо нарушили её суверенитет, заняв всю страну. Учитывая этот факт, венгерское правительство намерено заключить с противником временное перемирие.

Затем между Хорти и специальным уполномоченным фюрера начались переговоры, в ходе которых адмирал высказал сожаление о содеянной им «глупости» и попытался «исправиться».

Буквально на следующий день к Хорти прибыл гитлеровский посланник и заявил:

– Глава венгерского военного правительства генерал-полковник Лакатош сообщил мне о вашем желании остаться под защитой рейха. По поручению правительства рейха я имею честь сообщить вам, что ваше желание выполнено.

Спустя несколько часов Хорти подписал собственную отставку. Главой нового правительства был провозглашён руководитель партии «Скрещённые стрелы» Салаши, в основе политической программы которого лежала политика продолжения войны на стороне великой Германии. Салаши обещал своим воякам за каждый подбитый или уничтоженный советский танк довольно приличный земельный участок.

Советский фронт неудержимо продвигался с юго-востока на северо-запад, всё плотнее затягивая кольцо окружения вокруг Будапешта, в парламенте которого Салаши принёс присягу на верность, назвав себя фюрером нации.

Польский и словацкий народы тем временем успешно сражались за своё освобождение от гитлеровских захватчиков. Активные действия партизан ускорили отход гитлеровских войск с территории Албании. Югославские патриоты самостоятельно освободили часть своей страны. Плечом к плечу с советскими солдатами они выгнали фашистов из Белграда, а затем обратили свои усилия на уничтожение гитлеровских войск на венгерской: земле.

Ночью Герхарду Генгенбаху и Эрвину Зеехазе удалось по радио послушать сводку Советского информбюро. Оба считали, что их дивизию в любой момент могут перебросить на Восточной фронт для того, чтобы заткнуть одну из брешей. До их отъезда оставалось ещё двенадцать часов, и они надеялись, что Альтдерферу не придёт в голову идея проверить более подробно, зачем ж по чьему приказанию они направляются в эту поездку. Он сразу понял бы, что они замышляют, так как вряд ли в Будапеште есть тыловые службы, в которых можно достать запасные рации.

Генгенбах хотел послушать сводку последних новостей, чтобы сделать соответствующие выводы перед отъездом. Через полтора часа за ним должен был зайти Зеехазе.

«В бою под Аахеном больших изменений в обстановке не произошло…» Это сообщение уже не интересовало Генгенбаха, но следующее насторожило его: «На участке между Будапештом и Токаем русские войска со вчерашнего дня заметно сбавили темп наступления. Большевики потеряли…»

В дополнительной сводке вермахта говорилось: «В районе восточнее Будапешта соединениям сухопутных войск и войскам СС удалось, несмотря на превосходство противника в живой силе, отбить все попытки…»

«Чёрт возьми! – подумал Генгенбах. – И как раз в это пекло мы лезем. Хотя, кто знает, быть может, именно там и будет легче перейти линию фронта».

Своего денщика обер-лейтенант отпустил на педелю в отпуск, и теперь его замещал ефрейтор Майснер, поэтому Генгенбах надеялся, что его никто не станет искать, что его исчезновения некоторое время просто не заметят.

Снаружи хлопнула дверь.

«Наверняка это Майснер принёс ужин из полевой кухни», – подумал Генгенбах.

Без стука открылась дверь, и кто-то вошёл в бункер. Удивлённый обер-лейтенант повернулся к двери. На пороге стоял капитан в каске, за ним виднелись два жандарма.

– Обер-лейтетант Генгенбах, вы арестованы за попытку совершить преступление. Наденьте шинель и следуйте за мной, не привлекая к себе внимания! – строго произнёс капитан.

Оба жандарма продолжали стоять возле капитана, держа в руках пистолеты.

Капитан взял в руки ремень с кобурой, принадлежащий командиру батареи, достал из кобуры пистолет.

Не отдавая себе отчёта, Генгенбах надел на голову фуражку и снял с крючка шинель.

В проёме двери он увидел фигуру Альтдерфера.

Правое колено у Генгенбаха нервно подёргивалось, когда он отдавал честь офицеру, который остался в бункере. Он не смотрел ни налево, ни направо. Ему казалось, что его участь окончательно решена.

Генгенбах попытался собраться с мыслями.

«Клазен – начальник штаба. Не может быть, чтобы он ничего не знал о готовящемся аресте. Ему было совсем не трудно предупредить меня, но он этого не сделал, – значит, он вторично совершил предательство».

Генгенбаха посадили в машину и повезли в неизвестном направлении.

Обер-лейтенант Науман, получив приказ, принял батарею утром 28 ноября. Спустя час после прибытия на батарею он приказал построить весь личный состав и сообщил, что Генгенбах неожиданно выехал в длительную командировку. О времени его возвращения он предусмотрительно умолчал.

– Тот, кто любит железную дисциплину, может у меня добиться многого, – заключил свою речь перед солдатами Науман.

За несколько дней до того, как они решились перейти на сторону Советской Армии, Эрвин Зеехазе спросил Генгенбаха:

– Скажи, тебе нелегко далось такое решение?

– Теоретически – нет.

«А теперь вот взял да и бросил нас на произвол судьбы. И я тоже хорош: так ошибиться в человеке… Длительная командировка… Что это за штучки? Нужно будет поговорить с Мюнхофом, возможно, он знает какие-нибудь подробности», – думал Эрвин.

Сославшись на необходимость получить запасные части, Зеехазе поехал в штаб дивизиона, где и разыскал Мюнхофа.

Сегодня утром Альтдерфер вызвал меня к себе и сказал, что мы вместе с Клазеном должны выехать в Будапешт, – начал рассказывать Мюнхоф. – «В Будапешт?» – удивлённо спросил я его. «Да, – ответил он. – Вы будете допрошены по делу Генгенбаха как свидетель. Вы и обер-лейтенант Клазен». – «По делу Генгенбаха как свидетель?» – «Да-да. Вы ведь в августе были в Нормандии, не так ли? Ну вот видите; В то самое время, когда Генгенбах вместе с вами и вахтмайстером Линдеманом выбирался из котла окружения. Об этом вас и будут спрашивать».

– А где же находится сам Генгенбах? – спросил Зеехазе.

– Этого я не знаю.

– Возможно ли, что он вовремя смылся?

– Возможно.

– А обо мне Альтдерфер не спрашивал? – поинтересовался Зеехазе.

– Нет.

– А что сказал Клазен?

– Он пришёл ко мне вскоре после этого разговора. Пришёл и спросил: «Командир с вами уже разговаривал?» Я кивнул. Он полагает, что мы должны заранее договориться. Меня во время освобождения Генгенбаха не было в городе. Они же сидели в автомашине и, следовательно, не имеют к этому никакого отношения. Короче говоря, никто из нас точно не знает, где был Генгенбах после обеда двадцатого августа.

– Я тогда сказал Клазену, что приведу Альтдерфера. – Зеехазе почесал затылок.

– Об этом мы не говорили.

– Ты же знаешь, что я тогда вздул Генгенбаха.

– Да, Линдеман рассказывал мне об этом.

– Любопытно то, что меня никто не хотел держать возле себя.

Мюнхоф пожал плечами.

Зеехазе вернулся обратно в Банкеши. Интересно, стрелял Генгенбах в Альтдерфера или нет? Он допускал и то и другое и был опечален тем, что слишком мало знал о своём исчезнувшем союзнике, чтобы правильно судить о нём. А как ему помочь? Чем? Кто все эти сети плетёт? Нет никакого сомнения: сам Альтдерфер. А если это так, то нужна пойти к нему и сказать: «Это я выручил тогда Генгенбаха». А потом я могу искать скромное местечко для своего погребения. К тому же Генгенбаху всё это нисколько не поможет. Мюнхоф, прощаясь, сказал мне: «Скоро нашу дивизию перебросят на Западный фронт. Но до этого Альтдерфер, Клазен и сам я должны будем съездить в Будапешт и дать там показания по делу Генгенбаха…»

Голова у Зеехазе шла кругом: неужели ему в одиночку придётся переходить на сторону красных? Однако прежде, чем решить этот вопрос, он должен всё разузнать о своих товарищах.

Картины местности менялись с калейдоскопической быстротой. Сначала промелькнул силуэт железнодорожного моста у Комарома, под многочисленными опорами которого неслись мутно-жёлтые воды Дуная. Затем епископский собор в Эстергоме и громада дворца на горе над дорогой, длинный остров посреди реки. Потом остроконечные шпили соборов Будапешта, перекрашенные в серый цвет, чтобы вражеские бомбардировщики не могли разбомбить исторические памятники. А что же люди?

Мысленно Генгенбах вернулся в Банкеши. Когда мотор машины, на которой его увозили, взревел, Генгенбах сразу помрачнел. Он почти не замечал, через какие города и населённые пункты его везли. Вспомнил он о них только первого декабря, после того как ему зачитали приговор, после чего его повезли по направлению к Австрии.

Везли его быстро по берегу Дуная, второй по величине реки Европы.

Временами над Дунаем появлялись самолёты с красными звёздами на крыльях, которых никто ничем не мог отогнать.

«В нескольких километрах севернее Комарома остался Эрвин Зеехазе. Интересно, что он обо мне сейчас думает? Утром он наверняка узнает о моей незавидной участи. Вот и к Дьёру подъезжаем. – Машина резко затормозила на избитой снарядами улице. – Государственная граница проходит по северному берегу озера Нейзидлер. Будто свастика может украсить границу».

Далее дорога шла на Вену. Домой, в рейх, но домой ли?

В Штутгарте двое молчаливых охранников, сопровождавших Генгенбаха, сдали его на ночь на гауптвахту в городскую комендатуру, а сами начали бесцеремонно интересоваться у жителей местной обстановкой.

Задолго до восхода солнца охранники забрали Генгенбаха с гауптвахты. Когда он очутился на улице незнакомого ему города, ярко светило зимнее солнце. В голове, как ни странно, всё ещё роились мысли о Будапеште, и лишь потом он подумал о гауптвахте, вспомнил, что первым делом его подтяжки и содержимое карманов исчезли в специальном ящике. Остался в памяти ещё и половник чуть тёплого супа-баланды.

На допросе Генгенбаху показали увеличенную групповую фотографию, в центре которой был генерал Круземарк с бокалом вина в руке. Он был единственным, кто не снял фуражки. Слева от генерала улыбающийся Альтдерфер, рядом с ним циник Науман. Ещё левее обер-лейтенант Рудольф и адъютант командира полка капитал фон Грапентин. Лица у двух последних серьёзные. Их уже нет в живых: Рудольфа разорвало бомбой, а Грапен-тина застрелил в Нормандии штурмбанфюрер CС Дернберг.

Справа от Круземарка – лейтенант Тиль и Генгенбах. Их головы почти соприкасались. Обер-лейтенант Энзельт сфотографировал их всех в сорок четвёртом году на террасе старинного замка в Южной Франции.

– Эта фотография будет фигурировать в деле как компрометирующий материал, – пояснил председатель трибунала. С усталым лицом адвокат, шея которого болталась в чересчур широком вороте кителя, а ноги – в широченных голенищах сапог, лишь пожал плечами и молча кивнул.

Председатель трибунала твёрдым голосом продолжал:

– Письменные показания двух военнослужащих танковой дивизии СС «Дас рейх» также приобщены к делу. Я позволю себе зачитать их. – И он прочёл: – «Двадцатого августа тысяча девятьсот сорок четвёртого года один артиллерийский офицер, находившийся вместе с другими в фалезском котле, у высоты с отметкой «сто девяносто два», произвёл два выстрела по пехотному офицеру, которого он назвал капитаном Альтдерфером. Обе пули попали в грудь капитану. Преступник был схвачен, отдан под суд военного трибунала и приговорён штандартенфюрером Хельмесбергером к смертной казни, однако приговор приведён в исполнение не был по причине артиллерийского обстрела со стороны противника. Солдаты бросились в укрытие, а штандартенфюрер был убит. Внимательно рассмотрев предложенные мне фото, твёрдо заявляю, что вижу на нём преступника, он стоит слева». Далее, как положено по форме, следуют соответствующие подписи. – Председатель трибунала пошелестел своими многочисленными бумагами и продолжал: – Второе заявление содержит примерно такое же сообщение. Имеет соответствующие подписи, скреплённые печатью танковой дивизии СС «Дас рейх». Приобщаю оба показания к настоящему делу.

Адвокат снова кивнул в сторону председателя, выразив этим своё отношение к процессу.

«Преступник, который стоит слева, это наверняка я, – подумал Герхард Генгенбах. – Однако оба свидетеля ошибаются в том, что я стрелял именно в Альтдерфера, а если они твёрдо уверены в этом, значит, их ввёл в заблуждение сам Альтдерфер».

– Трибуналу удалось установить, что пострадавший, сам по образованию юрист и преданный член партии, использовал часть своего отпуска, предоставленного ему для лечения, с целью расследования и разыскал обоих свидетелей, служащих в частях танковой дивизии СС «Дас рейх», за что мы ему особенно благодарны.

Мысли Генгенбаха снова перенеслись в Будапешт. Однажды ему удалось бегло осмотреть здание парламента, пройтись по террасам Королевского дворца, полюбоваться собором короля Матьяша и Рыбацким бастионом.

Временами с трёх направлений явственно доносился шум далёких боёв.

Клазен сожалел, что не может дать трибуналу нужных показаний, за исключением того что обер-лейтенант Генгенбах двадцатого августа отлучался неизвестно куда и зачем на три с небольшим часа.

Обер-ефрейтор Мюнхоф подтвердил то же самое.

– Таким образом, вы дважды арестовывались должностными лицами войск СС за попытку убийства?

– Меня арестовывали всего лишь один раз и то по подозрению в совершении попытки убийства.

– И чем же тот арест кончился?

– Ничем. Меня подержали под арестом, а затем освободили.

– А что вы сделали после освобождения?

– Вернулся в свою часть.

– У вас есть свидетели, которые могут подтвердить это?

– Вместе с Клазеном и Мюпхофом я принимал участие в бою, отбивая атаку американских танков.

Во время судебного заседания Альтдерфер с наигранным выражением лица сидел, как ни в чём не бывало, на скамье свидетелей.

– Господин капитан Альтдерфер, расскажите нам, пожалуйста, в деталях, как было дело, – попросил председатель трибунала.

Альтдерфер, как и следовало ожидать, произнёс блестящую речь, которую он закончил следующими словами:

– Все обвинения, высказанные здесь подсудимым в мой адрес, относительно того, что я якобы неверно командовал вверенным мне дивизионом, не имеют под собой никакой почвы, о чём свидетельствует хотя бы тот факт, что после этого боя фюрер наградил меня Германским крестом в золоте.

– Я привожу вас к присяге, господин капитан. Повторяйте за мной: я клянусь, как перед богом, говорить правду, и только одну, правду… – проговорил председатель, трибунала, обращаясь к Альтдерферу.

Альтдерфер повторил слова присяги, даже не моргнув глазом.

Города, через которые везли Генгенбаха, следовали один за другим: Гейдельберг, Мангейм, Людвигсгафен. Повсюду развалины, повсюду руины. А ведь они находятся в тылу Западного фронта. Как быстро меняются районы военных действий! Какой маленькой стала Германия! Улицы и дороги разбиты… Неужели и Вормский собор тоже лежит в развалинах? До берегов Рейна осталось километров двадцать…

Свидетелей защиты в деле Генгенбаха не оказалось. Адвокат подсудимого просил трибунал о снисхождении к его подзащитному, ссылаясь на то, что последний, утомлённый тяжёлыми боями, в момент совершения преступления находился, так сказать, в психически подавленном состоянии. Далее адвокат назвал пострадавшего надеждой военного потенциала рейха, которая способна отстоять его интересы, сведя тем самым на нет поступок подсудимого.

– Вы должны подумать, господа, о том, – закончил своё выступление адвокат, – что в настоящее время, когда решается судьба Германии, мы не имеем права отказываться ни от одного человека, способного носить оружие.

Члены трибунала удалились на совещание для вынесения приговора, на что им потребовалось не более десяти минут, после чего был зачитан текст приговора, кончавшийся такими словами:

– …Выносится следующий приговор: подсудимый Генгенбах пытался совершить убийство своего начальника капитана Альтдерфера, руководствуясь корыстными побуждениями, что является уголовным преступлением, караемым согласно параграфу тринадцатому военного уголовного права лишением свободы сроком на десять лет с поражением в правах на тот же период. Исходя из обстановки, подсудимый получает возможность искупить свою вину в штрафной девятьсот девяносто девятой дивизии.

Затем Генгенбаха отвели в военную тюрьму. Открыли обитую железом дверь камеры.

– Я вижу, штрафник Генгенбах, никто из господ не догадался сорвать с твоих плеч погоны, – довольно добродушно заметил охранник, вводя его в камеру. – Отстегни их сам. Уголовники примут тебя с распростёртыми объятиями. С ними ты со временем и завоюешь себе права свободного человека.

Эрвин Зеехазе думал в это же время о том, что этого не должно было случиться. Дважды они пытались перебежать через линию фронта к красным, и оба раза им это не удавалось…

Затем они миновали Дармштадт и Франкфурт-на-Майне. Навстречу попался железнодорожный эшелон с тапками. Проехали уже несколько сот километров, а охранники не проронили ни слова.

«Эти три цепных пса наверняка ужасно рады, что оказались подальше от фронта. Временами мне молча суют сигарету. Спичек у меня нет. У меня вообще ничего нет. Все мои пожитки остались в Банкеши. Интересно, почему они не направили меня на Восточный фронт? Быть может, потому, что считают меня чересчур красным?

Пора бы тебе привыкнуть к мысли, Герхард Генгенбах, что ты самое последнее дерьмо. Слышал же ты такие слова: «Уголовники примут тебя с распростёртыми объятиями»? И почему именно уголовники? И что это за 999-я штрафная дивизия? Довольно оригинальный помер у неё. Мне ничего не остаётся, как сначала познакомиться с этим сборищем. Если бы вместо со мной оказался Зеехазе, мы обязательно попытались бы сделать и третью попытку. Путь в новое тяжёл, и не всегда всё можно предвидеть».

По приезде в Кобленц они свернули с шоссе и, миновав Нюрбургринг, поехали по направлению к Бланкенгейму. Там бывший обер-лейтенант Генгенбах, разжалованный трибуналом в рядовые, был сдан для отбытия наказания в строительную роту 999-й штрафной дивизии, которая всего две недели назад была сформирована.

Глава шестая

«Становится особенно жутко оттого, что англичане и американцы вот уже несколько дней неизвестно почему не бомбят Берлин», – думал штурмбанфюрер Курт Дернберг, запирая первого декабря ящики своего письменного стола в кабинете.

Началась новая неделя. На днях Гитлер намеревался собрать совещание командующих группами армий и армиями, действующими на Западном фронте. Более подробно об этом никто ничего не знал.

Три месяца назад авантюристическое бегство Дернберга из Парижа благополучно закончилось, и он осел не где-нибудь, а в Берлине, да ещё в таком высоком учреждении, каким было ведомство имперской безопасности, где он получил довольно высокую должность в управлении по особым поручениям центра СС.

Каждый раз, когда Дернберг вспоминал о том, как маки выгнали его из Парижа, ему становилось не по себе. Без особого удовольствия он вспоминал и о котле под Радомышлем, западнее Киева. Было это в конце сорок третьего года, когда Дернберг командовал артиллерийским дивизионом ПВО.

Когда русские почти полностью разбили его батарею, Дернберг был в подавленном состоянии. Именно в тот момент он и произнёс такую фразу: «Когда война проиграна, это скверно только для тех, кто позволяет уничтожить себя».

«Быть капитаном и командиром дивизиона зенитной артиллерии – это, конечно, хорошо, но стать майором – это ещё лучше, – думая Курт. – Собственно говоря, моя карьера только сейчас начинается. Самое важное заключается в том, чтобы удержаться на гребне волны, на которую меня вынесло».

С того времени прошёл целый год, и совсем непростой год. Отсюда, из Берлина, хорошо видны многие взаимосвязи. Можно ли ещё выиграть эту войну? При этом вопросе, который Курт задавал сам себе, на его красивое лицо набегала едкая усмешка. Тяжёлые годы войны оставили свои следы и на лице штурмбанфюрера. Правда, его густые тёмные волосы нисколько не поседели и не стали реже, кожа оставалась по-прежнему гладкой, без морщин, рот был мягким, почти женским, однако его улыбка и усмешка придавали теперь его лицу выражение жестокости. «Самое главное – это вовремя оторваться…»

В дверь постучали. В кабинет вошёл атлетически сложенный гауптштурмфюрер:

– К вам Фрейберг.

– Хайль Гитлер, штурмбанфюрер! Бригаденфюрер просит вас просмотреть эту историю и дать ему по этому поводу свои предложения. – Фрейберг положил на стол какое-то дело.

– Что особенного?

– Бригаденфюрер своего мнения по этому поводу не высказывал, но я полагаю, что на западе… – Фрейберг наклонился к сидевшему Дернбергу: – Мне кажется, что у фюрера есть козыри. Полагаю, военные и политические козыри…

– Нужно снова поехать в Нарбонн. Вы помните, Фрейберг, Францию?

Гауптштурмфюрер завращал глазами:

– Тогда было время! – Щёлкнув каблуками, он вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.

– Проклятая бумажная война! – выругался вслух Дернберг.

Раскурив сигарету, он раскрыл лежавшее перед ним дело и прочитал: «Совершенно секретно. Содержание: относительно шпионско-диверсионной операции командования 47-й русской армии 1-го Белорусского фронта. 23 ноября благодаря бдительности капитана медицинской группы в Насельске была обнаружена шпионско-диверсионная группа, состоящая из русских и немцев, – переодетых в форму войск СС. В состав группы входили бывший обер-лейтенант вермахта командир артиллерийской батареи Фриц Хельгерт, а также обер-ефрейтор Шнелингер, военный водитель. Оба вышеупомянутых лица перебежали в декабре 1943 года на сторону русских в районе Житомира. Их розыски продолжаются по сей день…»

В самом низу стояла подпись начальника штаба дивизии и дата: «27 ноября 1944 года».

Фамилия начальника штаба была написана неразборчиво.

Дернберга охватило волнение.

«Случайности порой бывают настолько фантастичны, что просто уму непостижимо: вот уже сколько лет я всё время натыкаюсь на Хельгерта, друга Эберхарда Баума, который отнял у меня мою подружку Клавдию Занден. При этом Хельгерт попался на моём пути совершенно случайно. С его женой Ильзе судьба свела меня в Гамбурге: ночная бомбёжка, вдоволь хорошего коньяку – и я остался у неё. После этого-то Хельгерт и обозлился на меня, как зверь. Он возбудил против меня процесс и проиграл его, но только потому, что у меня оказались хорошие связи. Меня оправдали за отсутствием улик. Вот когда можно рассчитаться с ним сполна!» На лице Курта расплылась широкая, полная злорадства улыбка.

Набрав номер, Дернберг сказал в трубку:

– Мне нужны самые подробные данные об Ильзе Хельгерт, двадцати пяти лет, работала медицинской сестрой в Гамбурге в сорок третьем году; позднее она, кажется, переехала в Берлин. Муж её, обер-лейтенант, служит в вермахте. Установите, пожалуйста, имеет ли этот человек подчинённых первой степени. И если можно, дайте мне эти сведения побыстрее. Затем сообщите всё, что вы узнаете, о неком Шнелингере, до сорок третьего года обер-ефрейторе. Но об этом уже не срочно.

Жители Берлина в шестой раз встречали Новый год в военных условиях. Они больше не дарили друг другу рождественских подарков, не зажигали разноцветных свечек на разукрашенных ёлках. Все они прятались теперь в подвалах и бомбоубежищах. Ночь, проведённая в полной темноте в бомбоубежище, держала всех в сильном нервном напряжении.

– Эскадрильи вражеских самолётов появились над Ганновером-Брауншвейгом, они летят в направлении столицы… – произнёс по радио голос диктора.

Вот и первая бомбёжка Берлина. Воздушная тревога. Потом отбой. И снова тревога. В бомбоубежище полно народу. Детишки спят на руках у матерей, У каждого в ногах рюкзак с самым необходимым. Снова на Берлин… Что может уместиться в таком вот рюкзаке? Разве что продовольственные и промтоварные карточки. Но что на них можно приобрести, когда все магазины и лавки пустым-пустехоньки? В такой рюкзак суют последнее письмо с фронта, плед, в который можно завернуть ребёнка, чтобы он не замёрз в убежище во время бомбёжки, последние драгоценности.

Люди то и дело снуют по лестнице: вниз, вверх. Уговаривают детишек спать спокойно, а спустя каких-нибудь полчаса снова сломя голову несутся в убежище, услышав завывание сирен.

Хочется хоть раз спокойно выспаться в постели. И чтобы никто не мешал, никто не будил…

Скупое зимнее солнце освещает городские руины, столбушки дымоходов, обломки кирпичных стен. То тут, то там стопы раненых…

– Эскадрильи американской и английской авиации совершают свои варварские налёты под прикрытием сплошной облачности… – снова доносится голос диктора.

– Мамочка, а что, разве ночью на улицах должно быть темно? – спрашивает какой-то малыш свою мать.

Только сейчас жители столицы начали понимать, какую беду принесла им фашистская свастика. Но конец уже близок. А западные союзники русских всё бомбят и бомбят кварталы, где проживает мирное население.

– Ваше имя и фамилия?

– Ильзе Хельгерт, – машинально ответила женщина, пытаясь понять, почему её вызвали в управление имперской безопасности и допрашивают. Странно и совсем непонятно.

Дернберг почувствовал запах каштановых волос Ильзе. Лицо строгое, намного строже, чем тогда, в Гамбурге. Разве что очень бледное. Зубы у неё красивые. Фигурка стройная, спортивная. Именно такой Дернберг её и запомнил. По документам ей сейчас двадцать пять лет.

«Она меня, конечно, узнала, – подумал Дернберг. – Трудно представить, что мы с ней были… однако вспоминать об этом очень приятно».

– Семенное положение?

– Замужем. – ответила она, немного подумав.

– Вы супруга кадрового офицера Фрица Хельгерта?

Ильзе снова задумалась, а затем произнесла:

– Да.

«Как он смакует каждый вопрос», – подумала она про Дернберга.

– Скажите, когда вы в последний раз видели своего супруга?

– Осенью сорок третьего года.

– А когда получили от него последнее письмо?

– Летом сорок третьего.

– Вы хотите сказать, сорок четвёртого?

– Нет, сорок третьего.

– Значит, вы допускаете, что ваш муж уже не является военнослужащим вермахта? – Удар был нанесён с размаху.

«Мой муж не является военнослужащим вермахта?» Женщина задумалась: «Что бы это могло значить? Может, его перевели в какую-нибудь секретную часть? Непонятно, зачем нужна такая маскировка. За этим меня сюда и вызвали? И этот допрос учиняет мне человек, который разрушил наш брак».

Ильзе почувствовала, как её душат слёзы. Она ненавидела его, но должна была скрывать эту ненависть. Этот человек обесчестил её, воспользовавшись её беспомощным положением, а суд признал, что виновна она. И вот теперь он сидит перед ней и задаёт вопросы, ехидно улыбаясь. С каким наслаждением он задаёт эти вопросы!

– Я не имею ни малейшего представления, что он… что Фриц Хельгерт уже не является военнослужащим вермахта. Мы с ним больше не живём.

– В военное время такое нередко случается.

Ильзе в упор уставилась на Дернберга.

– Мы, офицеры-фронтовики, защищающие фатерланд, имеем слишком мало возможностей для того, чтобы вести нормальную семейную жизнь, – объяснил он.

Ильзе покоробило от такого циничного заявления.

– По закону вы до сих пор являетесь его супругой, – проговорил Дернберг. – Разве что смерть вас разлучит… – И он снова широко улыбнулся.

Ильзе с большим трудом держала себя в руках, стараясь не показать своего беспокойства.

– Следовательно, вы тоже несёте ответственность за этот брак.

«Этим самым он даёт мне понять, что Фриц жив», – подумала Ильзе. Она всё равно будет любить Фрица даже в том случае, если она для него ничего больше не значит. Так она думала тогда, в первую ночь после суда. В ту ночь, прощаясь с ней, Фриц даже не поцеловал её… А ведь прощался он навсегда.

– Не понимаю, о какой ответственности вы говорите…

– Я неохотно возражаю хорошеньким женщинам… Тогда разрешите задать вам другой вопрос: вы знакомы с Герхардом Генгенбахом? В сорок третьем году он служил на батарее вашего мужа…

– Знаю ли его я?

– Видите ли, пока вы находитесь здесь, у меня, наши люди нанесли, так сказать, визит в вашу квартиру. В этом нет ничего противозаконного.

Ильзе нервничала. Страх постепенно охватывал её. Женщину бросило в пот.

– В вашей квартире мы обнаружили и письмо Генгенбаха. Оно было написано в начале июня и послано из Нормандии. – Дернберг явно наслаждался беспомощностью Ильзе. – В нём он заверял вас в том, – продолжал Дернберг, – что поможет вам, хотя, как он выразился в письме, в настоящее время его возможности к передвижению ограничены…

Ильзе без труда вспомнила то письмо, которое так утешило и поддержало её, когда она считала Фрица погибшим.

– Видите ли, Генгенбах знал, что ваш муж перебежал к русским… Если знать подробности того, как дезертировал ваш супруг, тогда каждое слово в этом письме станет понятным. – Тут Дернберг вспомнил, как в июле капитан фон Грапентин, участвовавший в заговоре против фюрера, хотел дезертировать из Северной Франции. Дернберг выстрелил в него на ничейной земле, однако, когда он собирался сделать второй выстрел, Генгенбах вырвал у него из рук карабин. Сейчас ему предоставился случая посчитаться и за это тоже. – Помимо этого письма, – продолжал Дернберг, – мои люди нашли у вас ещё кое-что любопытное: завещание, датированное августом сорок третьего года, по которому вы назначаетесь единственной наследницей всего имущества мужа, А вы мне тут говорите, что не поддерживаете с ним никаких связей, а? Однако…