Текст книги "Заключительный аккорд"

Автор книги: Гюнтер Хофе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Сколько ещё может длиться такая жизнь? Почти каждую ночь душераздирающе воют сирены, с рёвом проносятся самолёты, надрывно лают зенитки, свистят бомбы. Узники в камерах как-то привыкли к этому. Судьба войны уже предрешена. До её конца осталось совсем немного. Может, неделя? А может, месяц? Или чуть больше? Во всяком случае для приговорённого к смерти вполне достаточно, чтобы надеяться на то, что ещё может совершиться чудо».

– Выходите на свидание! Приехал ваш дядя из Гамбурга.

Ильзе молча наклонила голову. Её охватила радость, смешанная со страхом.

Её провели по гулкому пустому коридору. Надзирательница села на жёлтый деревянный стул, который стоял в комнате для посетителей. Навстречу осуждённой поднялся мужчина. Между ними была ржавая металлическая решётка.

– Как дела, Ильзе?

Что можно было ответить на этот вопрос.

– Непонятно, как и почему это случилось? Нас тоже допрашивали. Нам всем было тяжело… Ведь у нашего брата тоже должна быть гордость…

«Что он такое говорит? Что это за человек? Мы жили у него некоторое время в сорок третьем году». Она невольно покачала головой.

– Ты представляешь себе, что мои взгляды и взгляды племянника несовместимы. Моя обязанность по отношению к государству требовала от меня публично отречься от него и прекратить с ним всякие отношения.

После этих слов дядя как-то ссутулился, подавшись всем туловищем вперёд.

«Вероятно, дядя сидит не перед решёткой, а за ней, – подумала Ильзе. – Кто же из нас двоих заключённый?»

– Это сообщение можно было с меньшими затратами сделать по почте, – проговорила она отсутствующим голосом.

Надзирательница недоумённо посмотрела на неё, потом на него.

Дядя, казалось, был сбит с толку.

– Я полагал, что найду тебя более благоразумной, готовой искупить свой промах…

– За попытку подорвать мощь вермахта, пособничество врагу и государственную измену меня приговорили к смертной казни, – тихо произнесла Ильзе.

На мгновение дядя потерял дар речи. Через несколько секунд, словно осознав услышанное из уст племянницы, он вскочил. Его лицо исказила гримаса.

– Подрыв мощи вермахта и пособничество врагу?! Об этом я совершенно ничего не знал… Государственная измена?! Да государство всех нас подвергнет… Боже мой!.. Вот так сюрприз! – размахивая правой рукой, закричал он. – Меня это нисколько не касается… Я ни при чём! – Он вытер носовым платком красное, сразу же вспотевшее лицо. Его глаза дико блуждали. – Я не хочу больше тебя знать, не хочу!

Ильзе встала, посмотрела на надзирательницу:

– Пожалуйста, уведите меня отсюда! – Сказав это, Ильзе резко повернулась кругом и вышла.

– Но у вас осталось ещё четверть часа для свидания, – растерянно шептала надзирательница, идя за ней.

Ильзе Хельгерт, наклонив голову, молча шла впереди надзирательницы по тёмному коридору с зарешеченными окнами. Из окон были видны натянутые между этажами стальные сети, и это ещё больше усугубляло и без того неприглядный общий вид тюрьмы.

«Сегодня ночью мне снова не будет покоя. Как я рассчитывала хоть на крохотное сочувствие, хотя бы на несколько слов утешения!»

На улице между тем темнело. Сквозь крохотное, забранное решёткой окно камеры стали видны первые яркие звёзды на ночном небе.

«Зато здесь я нашла много нового для себя, – мысленно утешала себя Ильзе. – С одной стороны, я познакомилась с подлостью и жестокостью Дернберга, с другой – с решительностью и мужеством Фрица и коммунистов. Я узнала другую жизнь, о которой раньше даже не предполагала. Теперь же я убеждена: коммунисты хотят лучшей доли для всех честных людей».

В конце коридора послышались шум и ругань. Тележку, заставленную вёдрами с чаем и лотками с чёрствым, землистого цвета хлебом с примесью отрубей, окружили заключённые с кружками и подносами. Подносы липнут к рукам. С ковшей и половников на цементный пол капает коричневая жидкость. Идёт раздача пищи. Ужин.

– В половине восьмого будьте готовы! – Голос надзирательницы звучал тише, чем обычно.

Ильзе испуганно вздрогнула:

– Готовой? К чему?

– Вам назначена очная ставка.

– Очная ставка? С кем?..

Надзирательница, бегло осмотрев коридор, прошептала:

– Ваши сообщницы тоже вызваны. Вероятно, ваше дело пересматривается. – И она почти бесшумно закрыла дверь.

Между тем раздача тюремной пищи шла своим чередом.

Сидя на корточках и не видя перед собой миски, Хельгерт не могла уловить смысла происходящего вокруг неё. Очная ставка… В тяжёлом и мучительном раздумье проходило время.

– Надень-ка пальто! – Надзирательница была уже одета и ждала Ильзе.

«Пальто? Значит, придётся выйти за пределы тюрьмы. Какие учреждения работают в восемь вечера? Всё что угодно, только не суд».

Во дворе Ильзе охватил пронзительный холод. В свете луны виднелась тёмная полицейская машина.

– Пошевеливайтесь! – раздражённо крикнул полицейский из темноты. – Вас уже ждут около десяти минут, – продолжал он ворчливо.

Ильзе Хельгерт протиснулась в тесный кузов тюремной машины.

Зарычал мотор. Огромная пасть тюремных ворот раскрылась, и машина выехала на улицу. Через крохотную решётку Ильзе увидела силуэты домов улицы Святого Георгия, собор, лежащий в развалинах, Александерплац. Несколько прожекторов прощупывали небо своими лучами. На правой стороне – пострадавшее от бомб здание полицейской управы, едва заметное в море бесконечных руин.

Полное затемнение действовало на Ильзе особенно угнетающе. Оно напоминало ей, что она находится сейчас на грани жизни и смерти, а за этой гранью – вечная темнота.

В машине почти вплотную с ней сидели Хельга Матуше и Элизабет Бернлейн.

«Если бы я могла найти в себе мужество обмолвиться с ними хоть несколькими словами и узнать, куда нас везут! Но разговаривать строго запрещено».

Яповицбрюке. Шпрее в ледяном плену. Свернули направо на Мэркишес Уфер. Не повреждён ли Роланд перед музеем?

Ильзе напряжённо прислушивалась. Никакого сомнения: это выли сирены. Воздушная тревога! Её охватил страх, но не больший, чем в камере. Вероятно, охранники в последний момент найдут какое-нибудь убежище и остановят свою машину.

«Шпильмаркт. Как бритвой сбритый квартал. Если завернём на Лейпцигерштрассе, выедем на Потсдамскую площадь. Нет, свернули на Линденштрассе. Теперь направо. Циммерштрассе. И здесь всё разрушено. Одни развалины. Боже мой!

Выехали на прямую, которая ведёт к Принц-Альбрехт-штрассе. Дом номер 8. Главное управление имперской безопасности!»

Волна воздуха ударила сквозь решётку. Совсем близко тарахтели зенитки. Стреляли батареи, установленные на бетонных площадках башен Тиргартена, у вокзала и перед Темпельхоферфельд. Водитель попытался увеличить скорость. Машину трясло на выбоинах. Всё качалось, как при сильной морской качке.

Бледные лучи прожекторов, дрожа и перекрещиваясь, тянулись к звёздам. Попавшие в них самолёты казались серебристыми плотвичками. Зенитки бешено стреляли. Шары осветительных бомб высвечивали каменные руины, в дырах которых ютились тысячи людей. Бомбардировщики, сбитые снарядами зенитной артиллерии, вспыхивали, как свечи и, объятые пламенем, оставляя за собой чёрный шлейф дыма, неслись к земле.

Ильзе с удивлением услышала свой собственный пронзительный вопль:

– Остановитесь! – Но этот её крик потонул в грохоте разорвавшейся бомбы.

Тяжёлый удар в лоб, раздирающий душу странный треск. Ноги задираются вверх. Острая боль в руках.

«Почему же ты не плачешь? Ведь это течёт твоя кровь. Тело совсем не слушается. Тупая боль в левой груди, и всё отступает перед собственной болью.

Надо мной огромный кусок тёмно-синего неба. Какой сильный холод! Он отнимает у меня руку, и от него нельзя спастись. С фырканьем приближается он со звёздного неба и гонит перед собой ослепительный ледяной поток. Вот он поднимает мой гроб в высоту. Звёздный шатёр как бы опрокидывается на меня… Как странно звенит в голове, от этого мне хочется навсегда уснуть. Ещё мгновение – и наступит полная тишина.

Однако я ничего не чувствую, когда шевелю пальцами. А голова раскалывается от сумасшедшей боли. Значит, я ещё не умерла. Холод становится всё сильнее, а кругом – пустота».

На другой стороне улицы сквозь густой дым пробивалось пламя, бросая кровавые блики на искажённое предсмертной судорогой лицо водителя. Край разбитого ветрового стекла перерезал ему горло. Тело застыло в неестественной позе. Конвойный лежал рядом в луже собственной крови: сорванная крыша машины разбила ему череп и придавила к мостовой.

«Я могу подняться, могу стоять. Гул самолётов постепенно замирает… Хельга Матуше… Её сердце перестало биться. Тело – одна сплошная рана. Остекленевшие глаза направлены в сторону пламени. А где Элизабет Бернлейн? Если я сейчас смогу сделать хоть один шаг, то можно будет избежать смерти… Где же Элизабет? Мне нужно найти в себе мужество бежать! Безразлично куда! Лишь бы бежать! Но я не могу оставить здесь Элизабет.

Машину не узнать. Кузов её разбит, изрешечён осколками, листы жести оторваны взрывной волной.

Сейчас дадут отбой. И тогда фашисты появятся со всех сторон».

Послышался тихий стон. Ильзе отбросила какую-то доску в сторону.

– Я здесь… – услышала она слабый шёпот.

Используя железный прут как рычаг, Ильзе попыталась открыть дверцу. Дверца затрещала и немного поддалась. Показалось лицо Элизабет. Её левая рука прищемлена. Невдалеке солдаты из фольксштурма бранятся с пожарниками, которые тушат огонь.

– Если завоет сирена, то мы пропали. Сможешь ли ты пошевелить рукой?

Ноги Элизабет зажаты между досками. Верхняя часть туловища свесилась с сиденья. Она попыталась встать.

Встала. Постояла, пошатываясь, недоверчиво смотря по сторонам. Обходя обломки, сделала первые шаги.

– Нам нужно уходить!

Внезапно Элизабет остановилась, наклонилась и лёгким прикосновением пальцев закрыла мёртвые глаза подруги.

– Прощай, Хельга…

Ещё мгновение – и фигуры обеих женщин исчезли в темноте. Огненно-красная ночь поглотила их.

Глава двадцать вторая

Восьмого января 1945 года Гитлер дал указание отодвинуть линию обороны немецких войск на рубеж Дохам, Лонгшам, чтобы избежать дальнейших серьёзных потерь в группе армий «Б». Танковые соединения Модели передислоцировались для укомплектования и отдыха. Их задачи были возложены на гренадерские дивизии фольксштурма. Оценивая сложившееся положение, Карл Фридрих Круземарк задумчиво тёр лоб.

Днём позже генерал Балк доложил, что операция «Нордвинд» после первоначальных успехов на подступах к линии Мажино приостановилась.

В пятницу двенадцатого января весь мир облетела весть о начале нового крупного наступления советских войск. Западные союзники русских встретили это известие с огромной радостью, так как оно вдохнуло в них надежду захватить инициативу на западе в свои руки. Тридцать американских и английских дивизий мучительно, метр за метром, пытались прорвать линию фронта. Однако судьба воины решалась на Восточном фронте, и Гитлер, понимая это, принял решение перебросить 269-ю и 712-ю пехотные дивизии, а также 405-й и 408-й артиллерийские корпуса народного ополчения на восток.

Пятнадцатого января в трескучий мороз танковые колонны Паттона находились ещё в 16 километрах от Уффализа, маленького красивого городка, теперь полностью разрушенного. Честолюбие командующего 3-й армией было задето. Ради сохранения своего престижа – быть повсюду первым – он посылал своих солдат в самые опасные места, подвергал их беспощадному уничтожению. Лишь в полдень следующего дня передовые отряды 1-й и 3-й американских армий соединились на улицах Уффализа. Таким образом котёл оказался закрыт, но в нём уже не было войск, так как четырнадцатого января командующий войсками группы армий «Запад» получил разрешение фюрера на ликвидацию выступа с отводом войск на рубеж восточнее Уффализа.

В ночь на семнадцатое января американскому генералу Брэдли снова была переподчинена 1-я армия, которая до этого некоторое время находилась в подчинении Монтгомери. Встреча эта прошла чуть ли не в семейной обстановке.

Уффализ, таким образом, явился своеобразным символом поражения Рундштедта. Крах наступления в Арденнах сильно подорвал боевой дух и моральное состояние гитлеровских войск, но тем не менее были сорваны и планы союзного верховного командования. Исход войны решался не здесь, а на Восточном фронте.

Не успел пилот «тандерболта» перевести дух после неожиданного обстрела зенитной артиллерией при Сен-Вите, из которого он вышел с большим трудом, как заметил два атакующих его «мессершмитта». Первым делом он облегчил свой самолёт, сбросив бомбы, и, оставшись налегке, не без труда оторвался от своих преследователей. Через некоторое время он заметил колонну – тёмные точки автомашин резко выделялись на белом снегу. Самолёт резко пошёл на снижение. Земля стремительно приближалась.

Американскому пилоту, перенёсшему столько испытаний, захотелось свести счёты с гитлеровцами. Он нажал на гашетку счетверённого крупнокалиберного пулемёта. Огненные нити очередей полились на землю, настигая свои жертвы. В колонне всё смешалось. Как же легко стать героем! Ещё одну очередь! Получайте за Сен-Вит!

Франц Хайзе ругался на чём свет стоит. Земля так замёрзла, что казалась твёрже камня, а ему нужно было долбить её, чтобы потом укрыться от обстрелов в маленькой ячейке.

Самолёт сделал ещё один заход. Мощная машина с рёвом, изрыгая огонь, вынырнула из-за тучи и помчалась в сторону крестьянских домиков, за стенами которых были укрыты машины с боеприпасами. Ещё несколько очередей – и машины загорелись. К небу поднялись чёрные столбы дыма. А самолёт уже скрылся в западном направлении. Гул его моторов давно стих, а на земле ещё долго слышались крики раненых и стоны умирающих.

Среди раненых бродил санитар, разыскивая тех, кому ещё нужна была помощь. Доктор Барвальд наклонился над солдатом. Ноак, который только что находился рядом со Шрёдером, умер у врача на руках.

Генгенбах бросился к канцелярии в надежде найти там бинты и вату. Едва он выбежал из-за угла дома, в лицо ему пахнуло жаром: рядом горела машина. Он отшатнулся. Перед самой дверью в неестественной позе лежал человек без шинели и шапки. В погибшем с трудом можно было узнать Зейдельбаста: половина головы срезана, как ножом, пулемётной очередью. Теперь ему уже никто не поможет.

Задумавшись, Генгенбах не заметил, как к нему подскочил Хайзе. Защищая глаза от жара, он выдохнул:

– Теперь или никогда!

– Вон ещё один летит! – послышался голос Барвальда.

– Возьми его солдатскую книжку, личный знак, сорви погоны и орден, а ему, сунь в карманы свой хлам. Я тем временем приведу Пауля, – прошептал Хайзе Генгенбаху.

В канцелярии никого не было. Генгенбах, сложив вещички командира роты в плащ-палатку, бросился назад.

– Порядок! Документики что надо!

С неба снова полился свинцовый дождь. Генгенбах с Хайзе бросились на землю, замерев среди трупов. А Павловский, как ни в чём не бывало, искал в канцелярии солдатские книжки, командировочные предписания, печати.

– Смотрите-ка, вон ещё летят! – Хайзе ткнул пальцем в небо. И в тот же миг самолёт открыл огонь из пулемётов.

– Что-то с машиной: никак не заводится, – беспомощно проговорил Шрёдер.

Генгенбах дополз до машины, забрался в кабину и начал ковыряться в проводке. Через минуту дизель, несколько раз чихнув, монотонно заурчал. Все поднялись с земли. Павловский подтолкнул Шрёдера.

– Эта колымага будет неплохой мишенью и для лётчиков, и для своих пехотинцев, – заметил Генгенбах. – А отправить нас на тот свет – это всего лишь вопрос техники.

Вынырнувший из-за угла Пипенбург истошно закричал:

– A-а, собаки, улизнуть хотите?! Шрёдер мне всё рассказал! Я до сих пор держал язык за зубами, а теперь…

Выстрел, раздавшийся из кузова, оборвал его на полуслове. Пипенбург рухнул на землю.

В десяти шагах от машины прошла пулемётная трасса. Самолёт вёл огонь, пикируя на них.

К машине, сильно хромая, подбежал доктор Барвальд. На груди у него болтались два автомата.

– К ручью! Полный газ!

Грузовик рванулся вперёд. Истребитель-бомбардировщик вошёл в пике, но, видимо, лётчик плохо рассчитал расстояние, и самолёт проскочил мимо.

Машина мчалась по ухабам так, что свистело в ушах. У солдат всё мелькало перед глазами.

«Двум смертям не бывать, – думал Генгенбах. – Это самый дерзкий план, какой когда-либо проводили в вермахте. И в эту минуту, когда он висит на волоске, успех его зависит от меня одного».

Было видно, как зловещая тень самолёта скользит по земле, заставляя сидящих в машине сжиматься в комочек.

Франц Хайзе нацепил на мундир Генгенбаха погоны и ордена.

– Пипенбург был застрелен из личного пистолета командира роты, – рассеянно промолвил новоиспечённый обер-лейтенант и обратился к Шрёдеру, который всё ещё находился в состоянии шока. – Правда ли то, что он сказал о тебе?

– Предал ты нас или нет? Кому об этом известно? – Ефрейтор железной хваткой держал дрожащего Шрёдера за руку.

– Оставьте его! Сначала нам нужно выбраться из этого пекла, – пробурчал Хайзе, который уже знал, что у Павловского одно мнение относительно Шрёдера: гнать его из группы. Но он, секретарь группы, не поддержал Павловского, и это было ошибкой.

По всему склону холма рвались гранаты. Каждый метр арденнской земли был перепахан. Фонтаны снега и комьев земли беспрерывно поднимались в воздух, обрушиваясь затем на людей, вооружение и технику. Столетние деревья разлетались в щепки.

Среди этого ада двигались грузовики с боеприпасами, и брезент, которым они были прикрыты, раздувался, как парус. Водители за общим шумом не слышали свиста осколков, да если и слышали бы, то всё равно не могли бы от них защититься. Однако никто из них не хотел умирать, и при каждом налёте вражеских самолётов они выскакивали из кабин и бежали мимо вырванных с корнями деревьев и трупов прятаться в воронки.

Артиллерия 1-й американской армии обстреливала фронт на всём его протяжении. Воздух содрогался от взрывов снарядов и мин, от свиста осколков, от предсмертных криков и проклятий.

Войска вермахта заняли линию обороны восточнее Уффализа. Круземарк в волнении крутил монокль. Левый фланг его дивизии оказался в самом центре стального шторма. Положение дивизии в этом чёртовом пекле, но мнению генерала, было безвыходным.

Обер-лейтенант Клазен любил, когда ртутный столбик не опускался ниже минус пятнадцати градусов. Из старого одеяла он сам сшил себе рукавицы, в которых не так мёрзли руки и можно было стрелять из автомата.

«До сих пор всё было вполне терпимо, – думал он, – а это значит, что нашей роте мало дали прикурить. Круземарк, видимо, оставил меня в покое, а то, что нас не вышибли из этой дыры, просто хорошо».

В этом мешке кроме Клазена находился Мюнхоф и один штабс-ефрейтор. И это называется ротный командный пункт! Им ничего не оставалось, как терпеть дьявольский холод, а укрыться было нечем. Солдаты давно не ели: нечего было. Вдобавок ко всему им приходилось отражать по две-три американские атаки в день. Не было никакой уверенности, что они устоят и выживут. С ужасом ждали солдаты новых атак противника. Всё нужно было сносить. Даже трупный запах, от которого сильно мутило и к которому невозможно привыкнуть. Все чувства притупились. Уже никто не переживал над письмами родных, в которых те жаловались на лишения и постоянные воздушные тревоги.

«Станем ли мы когда-нибудь опять людьми?» – такой вопрос всё чаще и чаще задавали себе солдаты.

До начала наступления в них ещё жила надежда, что, может быть, здесь, на западе, они добьются победы. Ради этого они переносили всё, что взваливали на их плечи.

Но с тех пор как фронт между Вислой и Одером пришёл в движение, они поняли, что их борьба здесь, на западе, не имеет никакого значения и в лучшем случае сможет оттянуть конец войны лишь на несколько дней. Что же помогало им держаться? Вера в гений Гитлера? Или в великую Германию? Создание долга? Военная присяга? Или просто-напросто сильное желание выжить?

«Будет хорошо, если вечером подъедет полевая кухня», – подумал обер-лейтенант и решил немного поспать.

Артиллерийский залп разорвал тишину на участке батальона перед командным пунктом майора Брама.

Майор поднял голову. Осколки свистели в воздухе. Снежная пороша припудривала чёрно-серые воронки.

А пушки всё били и били.

Брам повернулся к капитану Найдхарду и сказал:

– Четвёртая рота должна быть, по-моему, несколько левей.

– Так-то оно так, но Клазен проявил инициативу и…

– Тем лучше. А кто сдерживает танки?

– На правом фланге огневая позиция двух противотанковых пушек, на левом пушек нет, одни противотанковые надолбы.

– Хотелось бы взглянуть на наших артиллеристов. Посыльный на месте?

– Мюнхоф!

Мюнхоф по-пластунски подполз к окопу. Было видно, что сильный артиллерийский огонь его пугает.

– Ефрейтор Мюнхоф прибыл, – доложил он.

– Проводите командира полка к обер-лейтенанту Клазену, – приказал ему Найдхард.

Брам встал.

– Ну пошли! – В голосе майора чувствовалась уверенность.

Мюнхоф чуть рот не раскрыл от удивления.

«Идти не сгибаясь при таком обстреле?» – подумал он и сделал перебежку, укрывшись за стволом огромного бука.

Брам, как ни в чём не бывало, шёл за ним, держа руки в карманах своего дырявого кожаного пальто. С тех пор как в его жизнь вошла Урсула, он не имел желания испытывать судьбу, но вести себя иначе, когда все считали его неуязвимым, он уже не мог.

– Да, мне это теперь действительно необходимо, – тихо прошептал он.

Мюнхоф не переставал кланяться пулям и осколкам. И всякий раз, поднимая голову, он встречался глазами с Брамом, который, казалось, не замечал убийственного огня противника.

Полуразрушенный окоп Клазена находился позади ствола лохматой ели. В левом углу его сразу же пристроился запыхавшийся Мюнхоф. Между корней деревьев висел телефонный аппарат. Небритый штабс-ефрейтор монотонным голосом передавал на бургенландском диалекте донесение в штаб. Тут же валялись патроны, фаустпатроны, бинты, ракетница, чай и сигареты. В правом углу окопа стоял ручной пулемёт. Под ним в типе лежали оборонительные гранаты.

Обер-лейтенант отнял бинокль от глаз:

– Ничего не поймёшь, господни майор. Или мы их больше не интересуем, или они решили и дальше лупить нас из пушек. – И, обратив внимание командира полка на несколько лощин, занесённых снегом, добавил: – Хотя мы и не спускаем с них глаз, невозможно сообразить, что именно они могут нам ещё преподнести.

Браму нравился этот бледный артиллерист с таким миролюбивым лицом.

«Этот не дрогнет, если даже несколько снарядов одновременно разорвутся вблизи его НП, – подумал майор. – Стоит прямо, голову не прячет».

– А почему им не атаковать Сеп-Вит отсюда? – спросил он вдруг Клазена.

– Я лично атаковал бы эти груды развалин с юго-востока, чтобы дать понять обороняющимся, что в рейх им путь заказан, – ответил обер-лейтенант.

– Вы полагаете, что они бросились бы удирать?

– Думаю, что у Эйзенхауэра на этот счёт свои соображения.

– Полагаю, эти никчёмные руины могут заинтересовать командиров мелких подразделений, – заметил командир полка.

– Когда мы наступали, Сен-Вит считался важным стратегическим пунктом. Теперь же вы называете его никчёмными руинами.

Брам взял в руки бинокль и медленно осмотрел местность.

– Вряд ли мы удержим Сен-Вит, но к Западному валу мы отойдём. Сумеем отойти, – высказал он своё мнение.

«Интересно, почему шеф пришёл именно ко мне? Разве у него как у командира полка нет более серьёзных дел, да ещё в такой обстановке?» – мысленно спросил себя Клазен и начал шарить в своём вещевом мешке, где у него лежало несколько плиток шоколада. Он знал, что у майора всегда был отменный аппетит. Однако пальцы натыкались лишь на автоматные магазины да чёрствые хлебные корки. С глухим стуком шлёпнулся на глинистую землю серебристый кольт. Никакого шоколада в мешке почему-то не оказалось.

Брам оглянулся на стук.

– Хорошенькая вещица. Дайте-ка мне на неё взглянуть. – Он взял пистолет в руки. – Трофейный?

Клазен сделал вид, что не расслышал вопроса.

– Огонь ослабел, воспользуемся временным затишьем и пройдём на запасный НП, – предложил Клазену командир полка. Они вошли в кусты терновника.

– Я нашёл эту трещотку на земле и взял себе, – после долгого раздумья ответил Клазен на вопрос о пистолете.

– Взял себе? Какая романтика!

– Это пистолет одного капитана.

– Американца?

– Нет, господин майор! Нашего капитана.

– Интересно. Расскажи-ка!

Обер-лейтенант пристально посмотрел на майора. Обычное лицо: в меру продолговатое, в меру круглое, со слегка выступающими скулами, волевой рот и подбородок, мутные, как после хорошей попойки, глаза.

– Тут есть любопытная пробоина, – сказал Клазен и поднёс кобуру к глазам майора.

В кобуре виднелось отверстие круглой формы с обгорелыми краями, вокруг него мелкие, пепельного цвета, пятна порохового налёта. Брам вопросительно взглянул на обер-лейтенанта.

Майор провернул барабан. В нём не хватало одного патрона.

– Послушай-ка, – произнёс Брам, – этой штукой действительно кто-то воспользовался. – Глубоко вздохнув, он повертел кольт в руках.

В наступившей тишине раздался крик одинокой птицы. Она покружилась в редких лучах солнца, проникших сквозь ветви, и скрылась между деревьями.

Клазен вновь глянул на своего командира.

– Не иначе как кто-то пустил в себя пулю. А потом я нашёл эту игрушку.

Брам, не слушая последних слов Клазена, подумал о том, что каждый случай членовредительства требует самого сурового осуждения, тем более сейчас, когда в Арденнах идут такие тяжёлые бои, когда войска отходят.

– Ну а дальше что, Клазен?

– Я сделал вывод, что командир одного моего дивизиона стрелял себе в левую ногу.

– Скажи, Клазен… – Брам замолчал, подыскивая подходящее слово.

– Давайте на минуту забудем о чинах, чтобы я смог откровенно высказаться, – перебил его Клазен. – Это Зойферт ранил себя, чтобы избежать фронта. Он испугался и решил выйти из игры, чтобы избежать всех ужасов войны.

Американцы, видимо, кончили распивать кофе: снова заговорили пушки, снова снаряды обрушились на участок леса, где находились немецкие позиции.

Брам внимательно посмотрел на обер-лейтенанта. Молодой офицер импонировал ему своей искренностью.

– Клазен, дружище! Членовредительство – тягчайшее преступление. Совершивший его себя выставляет героем, а нам с тобой предоставляет право воевать за него!

– Это терпимо, если допустить, что исторически война длится лишь несколько минут.

– У тебя правильное понятие, Клазен. Теперь поводья нужно натянуть так, чтобы мы могли с честью выйти из этого затруднительного положения.

– Не собираетесь ли вы привлечь Зойферта к ответственности, если я дам показания где следует? Он лежит у Квангеля. Я случайно узнал об этом.

При упоминании фамилии доктора Брам вспомнил свой последний разговор с Урсулой по телефону. Ни он, ни она и на этот раз не коснулись главного вопроса: как им быть дальше? Он не смог ей сказать, когда и где они снова смогут увидеться. Лишь рассказанная Клазеном история о Зойферте дала майору надежду на новую встречу. Ведь капитан лежал в Шлейденском госпитале…

Клазен неожиданно рассмеялся. И рассмеялся потому, что в голову ему пришла мысль о том, что Зойферт, пустив себе пулю в ногу, надеялся попасть в глубокий тыл, а оказался рядом, всего лишь в Шлейдене. Вытерев слёзы, набежавшие на глаза от смеха, Клазен рассказал о своей догадке командиру полка.

– А лежит он там потому, что при таких заносах эвакуация в тыл невозможна. На всё божья милость! – ответил Брам и хмыкнул.

Оставшееся время майор делал вид, что интересуется местностью, которая находилась перед позицией, но в голове его уже зрел план…

Ветер переметал снег, сваливая его в сугробы. Сдувал снежок с мёртвых, погибших ещё в декабре, и припорашивал трупы, которые ещё не успели остыть.

– У тебя всё в порядке, – сказал майор. – Пока, Клазен. Не провожай меня, обойдусь как-нибудь.

Майор выбрался из окопа и пошёл на КП полка. Стараясь забыться, он гнал от себя мысли о приказах и о смерти. Затем он попробовал представить себя гуляющим по побережью сверкающего Бискайского залива. Мысленно он видел глаза Урсулы, и его сердце учащённо билось. Случай с Зойфертом давал ему возможность отлучиться на несколько часов из расположения полка.

Восемнадцатого января на имя И. В. Сталина было получено послание от президента Рузвельта. В нём, в частности, говорилось:

«Подвиги, совершённые Вашими героическими воинами раньше, и эффективность, которую они уже продемонстрировали в этом наступлении, дают нам основания надеяться на скорые успехи наших войск на обоих фронтах»[4]4
  Переписка Председателя Совета Министров СССР с Президентами США и Премьер-Министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. т, 2. М., Госполитиздат, стр. 183.


[Закрыть].

Однако главнокомандующий союзными войсками генерал Д. Эйзенхауэр вынужден был на время отказаться от мысли наступления на Сен-Вит из-за обилия снега, выпавшего в том районе. Компенсировать потерю во времени он решил за счёт мощных артобстрелов позиций Модели.

В одном из подвалов, приспособленном под командный пункт, генерал Круземарк просматривал служебную почту, в то время как его адъютант на горячей плите, поджаривал ломтики хлеба. На этот раз внимание Круземарка привлекло лишь письмо из управления кадров сухопутных войск. В нём сообщалось, что майору Браму приказом от первого января 1945 года присвоено звание подполковника.

Круземарк подумал, что он смог помешать Браму получить бриллианты к Рыцарскому кресту, но вот этого приказа не в силах изменить.

– Тут ничего не поделаешь. Но я всё-таки доставлю ему маленькое «удовольствие». Пусть этот неотёсанный чурбан хоть несколько дней потомится на левом фланге дивизии в ожидании. – И генерал засунул конверт себе в карман.

Адъютант генерала нашёл в одном полусгоревшем доме бочонок с засолённой свининой, принёс на КП кусок побольше и начал жарить его на слабом огне для генерала. От распространившегося по подвалу запаха у генерала потекли слюнки.

«Сколько времени ещё продлится эта война?» – подумал он и тут же занялся мыслью о том, хорошо ли оборудован его командный пункт.

Брам превратился в прежнего рубаху-парня, сорвиголову, идущего напролом, отчаянного молодца, каким он всегда хотел быть.

«Вопреки закону о прохождении воинской службы совершено преступление, – думал он. – Офицер встал на путь членовредительства, уклонился от выполнения своих обязанностей, ослабил тем самым боевую мощь войск и покрыл позором офицерский корпус. И этот человек – мой подчинённый, командир батальона. Он затоптал в грязь мой авторитет. Я должен принять самые решительные меры. На моём участке пока спокойно, янки наступают лишь на участке соседа справа. Как только стемнеет, они залезут в подвалы и прекратят огонь на всю ночь. А рано утром я вернусь и лично доложу генералу о том, что задержан Зойферт, и тем самым сотру чёрное пятно с имени дивизии. И всё будет в самом лучшем виде».