Текст книги "Произведение в алом"

Автор книги: Густав Майринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)

моргнув, заявил ушлый психоаналитик. Однако меня не так просто сбить с толку, в конце концов я писатель, человек серьезный, и не позволю морочить себе голову всякими «лунными комплексами»! Нет, со всеми этими слухами о смерти доктора Хазельмайера дело нечисто. Что же касается открыток, то с какой стати мне самого себя поздравлять с Рождеством! Может быть, мне еще поздравлять себя с годовщиной того престранного происшествия, которое, как я уже говорил, приключилось со мной и с Кубином несколько лет тому назад?..

В общем, дело было так: сидели мы тогда с Кубином на одном пустынном постоялом дворе и под палящим полуденным солнцем распивали шильхер. Вокруг, словно в полусне, стояла, лежала, сидела и копошилась всевозможная живность: лошадь, кошка, гуси, индюк, цепной пес... Накануне вечером в маленьком соседнем городке нас занесло на представление бродячего цирка. Бледное жабо клевавшего носом индюка внезапно напомнило мне одного из вчерашних клоунов, качавшегося на трапеции под куполом полотняного шатра. Я еще обратил внимание, какими тонкими – как спички! – были его обтянутые трико ноги и... и... Странно, но мне только сейчас пришло вдруг в голову, что он был поразительно похож на доктора Сакробоско Хазельмайера! Мне даже стало как-то не по себе; я напряг память, пытаясь вспомнить лицо второго клоуна, который с обезьяньей ловкостью кувыркался чуть пониже первого, – при этом он все время лукаво косился в мою сторону. Закончив номер, паяц, примостившись на одной из висевших поблизости от наших мест перекладин, принялся нагло сверлить меня своими мертвыми, потухшими глазами. И вдруг я вздрогнул – так вздрагивает тот, кто, на секунду погрузившись в глубокий сон, внезапно просыпается...

«Такое ощущение, будто я только что свалился с луны! – как стая летучих мышей, метались в моей голове тревожные мысли. – А может быть, с солнца? Или с трапеции? Нет, нет, сорваться с трапеции я не мог, ведь на ней балансировал первый клоун – тот с лицом... с лицом... лицом...» Я в ужасе оцепенел: второй клоун, которого моя память так долго отказывалась вспоминать, как две капли воды походил на первого, у них было одно

и то же лицо – лицо доктора Хазельмайера... Однако самым удивительным было то, что все это время мне приходилось напрягать память, стараясь представить лицо того, кто, как я только сейчас заметил, вот уже с полчаса сидел рядом со мной! Да, да, доктор Сакробоско Хазельмайер собственной персоной присутствовал за нашим столом!!! «Ага, вот он, тут как тут, легок на помине – подсел к нам третьим, когда я против своего обыкновения согласился с утверждением Кубина о том, что дьявол существует!» – смекнул я и зябко поежился, хотя стоявшее в зените солнце палило так, будто собиралось испепелить все живое.

– Итак, вы согласны со мной, господин Хазельмайер, – внезапно совершенно отчетливо коснулся моих ушей голос Кубина, и я стал мало-помалу соображать, что эти двое, судя по всему, беседуют уже довольно давно и явно не обращая на меня никакого внимания, – когда я утверждаю, а этот болван Майринк всегда вступает со мной в пререкания, что дьявол существует не только как невидимый, метафизический субъект, использующий наше го брата художника в качестве марионеток, чтобы время от времени потешить себя курьезным зрелищем собственных портретов, но и как вполне материальный, из плоти и крови, объект, коему ничто человеческое не чуждо, ибо и ему хочется иногда по резвиться на лоне природы и побродить под сенью дерев, срывая цветочки?

Что ему ответил на это доктор Хазельмайер, не знаю, ибо в дальнейшем сей «вполне материальный, из плоти и крови, объект» обращался исключительно ко мне, избрав для этого милый девичий голосок:

– Известно ли вам, господин Майринк, чему вы обязаны приятной возможностью лицезреть князя тьмы – льщу себя надеждой, что вы не станете, подобно этому грубияну Лютеру, бросать в меня чернильницей? Молитвам, милостивый государь, молит вам! Люди возносят молитвы Богу, не имея о Нем ни малейшего понятия, тем самым они унижают Его до объекта, в то время как Он может быть лишь предвечным Субъектом. Стало быть, нет ничего удивительного в том, что именно дьявол, – тут док тор Хазельмайер, блаженно прикрыв глаза, усмехнулся и

принялся щебетать дальше, – воспользовавшись представившейся оказией, лепит из этих бестолковых, невесть кому предназначенных молитв свой образ, дабы явиться в мир сей если не ангелом, то хотя бы козлом, которому тоже хочется насладиться отдохновением на лоне природы и побродить под сенью дерев, пощипывая то благоухающие цветочки, то не в меру благочестивые человеческие душонки... Как, вы еще не заметили следов его деятельности? Неужто вам никогда не бросалось в глаза, что самый страшный конец ожидает наиболее истовых молитвенников и радетелей рода человеческого? Разве вас ничему не научил пример последнего русского царя? Или миллионов исламских бабидов?

   – Но я не имею обыкновения молиться, хотя, откровенно говоря, нахожу иногда особое удовольствие в том, чтобы... – И я насмешливо взглянул на своего сразу навострившего уши собеседника.

   – И благо вам, если вы по собственному разумению оставили сие пагубное занятие, – снисходительно похвалил меня доктор Хазельмайер. – Однако большинство современных людей, полагающих, что давным-давно отпали от Бога, на самом деле только внешне, из лени, не произносят слова молитв, ибо в глубине души они, сами того не ведая, молятся! И еще как! Наивные, они пытаются возносить свои молитвы в глубоком сне или находясь без сознания – взять хотя бы солнечный удар, погружающий человека в сумеречное состояние... А всему виной известная раздвоенность человеческой души, возникающая при рождении и позволяющая лукавому искусителю вклиниться в сей роковой зазор, изначально разделяющий стремления духа и стремления плоти, и лишить «венец творения» свободной воли, – эту вечно кровоточащую рану... хе-хе-с... не залечишь настоем ромашки. Потому-то, милостивый государь, все потомки Адама в минуту сильного потрясения или испуга всегда «невольно» призывают волю Всевышнего, восклицая: «Ради бога!»

   – Не все, Будда таких слов никогда не произносил! – хмуро бросил я.

   – Да отстаньте вы от меня с этим... с этим... с этим ненормальным! – воскликнул раздраженно доктор Хазельмайер.

– Впрочем, что это я? Совсем вас заболтал, а на столе хоть шаром покати... Позволено ли будет мне предложить моим дорогим гостям еще одну бутылочку шильхера? Так сказать, за счет заведения?.. – И он, заранее уверенный в нашем ответе, направился в дом.

Как только дверь за ним закрылась, я торжественно поклялся никогда в жизни не говорить «ради бога», на сей раз Кубин не стал становиться в позу и с жаром заверил, что и он тоже отныне зарекается когда-либо произносить эту злосчастную фразу...

– Ну и имечко удумал себе наш хозяин! – с искренним изумлением вырвалось у него через некоторое время. – Сакробоско Хазельмайер! Сакробоско! Эк хватил! Неужто здесь, в деревнях, все крестьяне носят такие заковыристые имена? – И он ткнул пальцем, указывая на что-то за моей спиной.

Окончательно сбитый с толку, я сидел, тупо глядя на своего приятеля. При чем здесь доктор Хазельмайер? Какой он, черт побери, крестьянин! И почему Кубин называет его «хозяином»? Да что тут, в конце концов, происходит?

Я раздраженно обернулся... Что за чертовщина – на висевшей у входа аляповатой вывеске черным по белому значилось:

Полуденная жара нас окончательно сморила – мы и сами не заметили, как задремали... Прямо за столом, на самом солнцепеке!.. Однако не прошло и получаса, как наш сон, больше похожий на обморок, был прерван страшным шумом... Вокруг творилось нечто невообразимое: встав на дыбы, лошадь хрипела, как дикий олень, гуси, сбившись в стаю, хлопали крыльями и пронзительно кричали, цепной пес, пытаясь сорваться с цепи, перевернул свою будку и теперь то принимался отчаянно лаять, то так зловеще выл, будто пред ним вдруг разверзлась бездна преисподней, обезумевший индюк метался по двору, воинственно

раздувая свое ставшее иссиня-красным жабо, кошка, выгнув спину и взъерошив шерсть, устрашающе шипела со стены...

Вскочив из-за стола и осоловело глядя на охваченных ужасом животных, мы с Кубином в один голос вскричали:

– Ради бога, что случилось?!

И – о чудо! – вокруг мгновенно воцарилось прежнее сонное забытье.

   – Это все очковая змея... – побелев как мел, прошептал наконец Кубин, дрожащей рукой указывая на что-то черное, свернувшееся кольцами посреди двора.

   – Какая еще очковая змея? Здесь, в австрийском высокогорье? Этого еще только не хватало! Дорогой Кубин, протрите глаза – это всего-навсего извозчицкий кнут!

Художник недоверчиво хмыкнул и пробурчал нечто нечленораздельное в отсутствующую бороду – он ее совсем недавно сбрил и еще не успел привыкнуть к своему «босому» лицу, – что, по всей видимости, должно было означать примерно следующее: «Черт бы побрал всех этих зануд реалистов!..»

Немного придя в себя, мы еще долго обсуждали странные речи, которые вел доктор Хазельмайер. Поразительно, но всегда строптивый и ершистый Кубин, в котором от рождения сидел бес противоречия, стал вдруг на редкость покладистым и мягким, он ни в чем мне не возражал и даже не пытался спорить. И только в одном ни в какую не желал со мной соглашаться – в том, что сидевшего с нами за столом господина звали Сакробоско Хазельмайер, – и упорно гнул свое: это был случайный прохожий, который не счел нужным представиться. Что же касается всего остального, то наши впечатления совпадали полностью, вплоть до мелочей...

Тем больше возмущает меня его теперешняя позиция: господину художнику будто вожжа под хвост попала, и он ни с того ни с сего решил все отрицать – абсолютно все, вплоть до мелочей! Даже то, что накануне мы с ним были в цирке!

Ну как тут не выйти из себя!..

ZABA

Господину доктору Сапробоско Хазельмайеру. Лечебница для душевнобольных Прокопиталь,

близ Праги. В день св. Иоанна.

Дорогой и высокочтимый друг! Сколько уж великих праздников солнцестояния, зимних и летних, минуло с тех пор, как мы с Вами виделись последний раз! Помните ли Вы еще Вашего доброго старого приятеля, с которым слушали когда-то в университете курс петрификации? Льщу себя надеждой, что помните...

Из года в год с наступлением дня св. Иоанна мной овладевает странное беспокойство: ну вот и еще один узелок завязался на прихотливо петляющей нити моей судьбы, а мне так и не удалось постигнуть смысл этих роковых отметин, которые всякий раз возвращают меня в прошлое, словно давая понять, что именно там следует искать ключ ко многим загадочным событиям моей жизни, однако, сколько ни ломаю я себе голову, все равно с фатальной неизбежностью прихожу к одному и тому же безнадежно тривиальному выводу: цепочка этих узелков бесконечна и нет у нее начала... Впрочем, мне иногда кажется, что она всего лишь крошечная часть одной гигантской, наброшенной на мир сети, которую можно было бы назвать совокупностью монад^[173].

Во всяком случае для меня очевидно, что человек вплетен в мир сей двумя различными нитями: одну прядет на своей прялке земная судьба, отвечающая за естественное старение и увядание бренной плоти, ее плетение, имя коему «внешняя жизнь», разматывается с рождения до самой смерти, и происходит это незаметно, мелкими, семенящими и торопливыми шажками; другая же – творение предвечного Провидения, а оно шествует в семимильных сапогах, его шаг широк и размерен, и говорить о тех сокровенных узах, которыми высший промысел вяжет смертных, бессмысленно – либо Ваш собеседник знает о них, либо нет. Вот

и в мои намерения, дорогой друг, вовсе не входит утруждать Вас лукавым празднословным мудрствованием, а тему сию я затронул того лишь ради, чтобы напомнить Вам наш давнишний разговор, если Вы, паче чаяния, все же изволили его запамятовать.

Так вот, для меня каждый день св. Иоанна – это очередной, приведенный в соответствие с космическим ритмом шаг сокровенного Провидения. Еще вчера – накануне сегодняшнего праздника летнего солнцестояния – я, случайно встретив известного Вам художника Франца Тауссига, почувствовал нависшую надо мной роковую тень гигантской, неумолимо опускающейся стопы. Наш общий знакомый, искренне обрадованный нашей встречей, подхватил меня под руку и повел в свою студию. Во время нашего оживленного разговора не раз звучало Ваше имя, дорогой друг. Сочтя излишним упоминать о связывающей нас с давних пор дружбе, я был в душе несказанно рад вновь, по прошествии стольких лет, слышать о Вас.

Однако не успел я и рта открыть, чтобы подробнее порасспросить о Вашем житье-бытье, как радость моя сменилась глубокой озабоченностью, если не сказать страхом: мое перо просто не способно выразить то величайшее прискорбие, в которое поверг меня печальный рассказ нашего юного знакомца о первых тревожных симптомах Вашей постоянно прогрессирующей душевной болезни. И какой бы на первый взгляд сухой и даже, быть может, грубоватой ни показалась Вам та манера, в которой я имею дерзость писать о Вашем недуге, тем не менее Ваш покорный слуга совершенно намеренно избрал сей деловой, не допускающий никаких дипломатических иносказаний стиль, дабы тем вернее доказать Вам свою непоколебимую уверенность в том, что Ваши страдания коренятся отнюдь не в душевной болезни, – напротив, причина их в слишком ясном и живом восприятии реально существующих образов, которые не имеют ничего общего ни с болезненными галлюцинациями, ни с призрачными миражами.

Со слов молодого художника я понял, что через определенные промежутки времени на Вас что-то находило и преследовало повторяющимися из раза в раз фантасмагорическими «видениями», так что Вы иногда в течение недели глаз не могли сомкнуть и наконец, доведенный до отчаяния, вынуждены были обратиться к

психиатру. Когда же я попросил рассказать подробнее об обстоятельствах Вашей «болезни», художник показал мне две картины, которые он предпочитал держать подальше от посторонних глаз, спрятанными за мольбертом. Юноша утверждал, что написал их под впечатлением Ваших «видений», о которых Вы весьма выразительно поведали ему после очередного приступа. «Странное чувство владело мной при этом – я то как будто видел весь этот фантастический мир собственными глазами, то словно чья-то чужая рука водила моей кистью», – признался он, заканчивая свой взволнованный рассказ.

Когда же я взглянул на эти холсты, мое лицо, должно быть, так побелело, что перепуганный не на шутку художник вскочил и, пулей выскочив в соседнюю комнату, тут же вернулся с бутылкой коньяка. Не говоря ни слова, я извлек из портмоне пару небольших, поблекших от времени – как память о своем жутковатом приключении я всегда, в течение сорока пяти лет, носил их при себе! – дилетантски исполненных карандашных набросков и протянул ему. Теперь пришел черед бледнеть моему гостеприимному хозяину, ибо рисунки эти как две капли воды походили на его картины. Обретя наконец дар речи, молодой человек обрушил на меня град вопросов. Однако я, сославшись на недомогание, поспешно встал и, вежливо откланявшись, покинул студию.

И думаю, поступил совершенно верно: никогда не следует делать за других то, что они могут сделать сами; прежде всего это касается молодежи – пусть молодые люди закаляют свои зубы, пробуя разгрызть тот или иной твердый орешек! Только так можно заставить взбалмошную юность прислушаться к «тяжелой поступи сокровенного Провидения» и разбудить ее воображение, дабы, охваченная благоговейным трепетом, она попыталась представить себе величественный лик Того, Кто шествует через пространство и время семимильными шагами!..

Вы, дорогой друг, наверное, хотите спросить, откуда у меня эти эскизы и при каких обстоятельствах посетило меня загадочное видение. Мне придется вернуться к одному странному приключению, случившемуся со мной во дни моей юности...

Еще гимназистом я был одержим коллекционированием различных окаменелостей и прочих курьезных продуктов петрификации. Что было тому причиной: здоровое отвращение к урокам истории (должен признаться, меня всегда с души воротило тупо зубрить «героические деяния» Александра Великого и других упивающихся чувством собственной безнаказанности античных фельдфебелей!) или настоящая страсть к собирательству – понятия не имею, ибо глубины человеческой души воистину неисповедимы. Вы, разумеется, и сами знаете, дорогой друг, с невинной детской коллекции все и начинается: по прошествии нескольких лет обязательно найдутся доброхоты, которые сочувственно объяснят одержимому манией собирательства чудаку, что негоже человеку приличному заниматься столь пустым и легкомысленным делом, и вот смущенный и напуганный коллекционер, сделав далеко идущие – и совершенно ложные – выводы из дорогих его сердцу окаменелостей, замыкается в себе и до тех пор варится в собственном соку, пока в конце концов сам не превращается в такую же окаменелость или, что то же самое, в скучного университетского преподавателя той почтенной дисциплины, изучению коей мы с Вами посвятили лучшие годы нашей жизни.

Однажды, было это в день св. Иоанна, я, закинув за плечи рюкзак и вооружившись геологическим молотком и заступом, отправился к известковым скалам Прокопиталя. Уже тогда смутное предчувствие того, что именно в этот день должно произойти нечто особенное, роковая тень которого пройдет через всю мою жизнь, посетило меня, однако я, одержимый своей страстью, не придал этому значения, ибо в те далекие времена все мои чувства были подчинены лишь одному-единственному желанию: найти реликтовые останки Trilobita paradoxida^[174]. Много воды утекло с тех пор. Любовь к трилобитам как-то незаметно покинула меня, а вот к парадоксам я все еще не утратил интереса.

Там, где сейчас находится лечебница для душевнобольных, в былые времена устремлялась в небо почти отвесная известковая

скала с зияющей у самой вершины пещерой – в сумерки она казалась разверстым зевом какого-то страшного, мертвенно-бледного великана. Ходили легенды, будто бы много веков тому назад она служила убежищем от мирской суеты святому Прокопу, который явился в наши края из Сердца Азии. Судя по описаниям, случайно обнаруженным мной в одном заброшенном архиве, святой отшельник был родом из Тибета.

В полдень из неприступной пещеры довольно часто доносилось какое-то потустороннее позвякивание, когда же я поинтересовался у местных о причине столь необычного звукового эффекта, мне ответили, что в дыре сей, будто бы ведущей в самое нутро матери-земли, вот уже больше восьмидесяти лет обитает древняя, выжившая из ума и глухая как пень цыганка по имени Zaba – что по-чешски означает «жаба». Когда-то она была ведьмой, а теперь утратила всякий интерес к жизни, ну разве что в полдень трезвонила в надтреснутый колокольчик – такие вешают на шею коровам, чтобы не затерялись, – и ей на веревке, переброшенной через блок, поднимали хлеб и воду. Женщины из соседней деревеньки, в суеверном ужасе осеняя себя крестным знамением, поведали мне, что в дни своей юности она была наложницей самого дьявола, от него и забеременела да так до сих пор и не может разрешиться от бремени...

Любопытство мое было так велико, что я во что бы то ни стало вознамерился собственными глазами убедиться в правдивости этой диковинной истории и тут же, без всякой подготовки, стал карабкаться на гладкую, почти вертикальную скалу. Руки мои то и дело соскальзывали, казалось, я вот-вот сорвусь и рухну вниз, но всякий раз случалось чудо, и невидимые ангельские руки удерживали меня от падения; думаю, не будет преувеличением сказать, что только дремавшее где-то в глубине моего сознания провидческое предощущение сакральной значимости Иоаннова дня позволило мне целым и невредимым взобраться на недосягаемую высоту.

И вот, ухватившись наконец за нижний край зияющего зева, я заглянул в его сумрачную глотку. На меня пахнуло сухим и удушливым смрадом гнили и разлагающейся плоти, зловоние

было настолько сильным, что я с трудом подавил приступ тошноты, а когда немного пришел в себя и всмотрелся в темноту, взору моему предстала страшная картина: голая, тощая как скелет старуха с бородавчатой, покрытой отвратительной слизью кожей сидела на корточках, упершись руками в землю, подобно огромной мерзкой жабе, а в выпученных, лишенных ресниц желтых бельмах застыло тусклое отражение полуденного солнца. Похоже, ведьма действительно была слепой, и ее мертвый, невидящий взгляд созерцал пустоту.

Охваченный ужасом, я утратил всякое представление о времени и даже понятия не имел, как долго уже висел на этой отвесной скале; в том полуобморочном состоянии, в котором меня так и подмывало разжать руки, я понимал лишь одно: старуха вдруг исчезла, сокрытая призрачной фата-морганой – или как следовало еще назвать ту непроглядную пелену, которая заволокла пещеру. Внезапно мир куда-то отступил, я как будто исшел от мест тех и, окутанный кромешной тьмой, тщетно вглядывался в ночь, а потом вдруг прозрел и увидел зловещее древо, вечно воздевающее к небесам свои голые тощие ветви, – то самое, что в действительности росло на вершине скалы, над зияющей бездной грота; каким-то непостижимым образом оставалось оно гибким и полным неведомых сил, и хотя эта жуткая иссохшая мумия даже весной не могла похвастаться ни единым зеленым листочком, казалось, червоточина смерти и распада была не властна над ней.

И вот простершийся подо мной ландшафт как бы преобразился: и Мольдау, и ее берега претерпели таинственную метаморфозу, это были они и не они, от них веяло каким-то древним, изначальным величием, да и с городом тоже что-то произошло – из туманной, отливающей опаловым блеском дымки, которой он был подернут, к небу вознеслись какие-то чудные средневековые террасы, усеянные мириадами фантастических существ...

Очнулся я уже внизу, у подножия каменной громады, и долго не мог понять, как удалось мне спуститься по гладкой, скользкой скале, не свернув себе при этом шею.

«Разумеется, эта восхитительная панорама города мне только померещилась – обычный обман зрения, порожденный

патологической реакцией нервной системы на перенесенный ужас», – убеждал я себя впоследствии, когда брал в руки карандашные зарисовки, которые сделал по памяти вернувшись домой. Со временем я бы, наверное, забыл это странное видение, если бы каждую ночь в канун Иоаниова дня, как только на вершинах холмов вокруг Праги зажигали костры, пред взором моим не возникали вновь вознесшиеся к небу террасы... Говорят, что реальность отличается от миража своей ясностью и отчетливостью. Если это действительно так, то мое видение следовало бы назвать реальностью, а внешний мир – сновидением...

Прошло без малого десять лет, когда меня вдруг снова неудержимо потянуло к пещере св. Прокопа. Печальное зрелище открылось глазам моим: скалу взорвали, а известняк, из которого научились делать цемент, мешками отправляли в город. Возможно, один из построенных недавно домов хранит в своих стенах превращенный в цемент и навеки окаменевший прах цыганской ведьмы, так и не успевшей разродиться кошмарным отпрыском дьявола...

И вот когда я, движимый робкой надеждой увидеть вновь ту чудесную, привидевшуюся мне в юности панораму, прилег на островке высохшего лишайника, который, подобно зловещему шраму цвета запекшейся крови, багровел посреди обезглавленной долины, в небе вдруг от края до края разверзлась чудовищная рана, разделившая небесный свод надвое, а пред взором моим воздвиглась в одночасье гигантская черная стена, и тут мне почудилось, будто на поверхности ее стали возникать какие-то образы – становясь все более отчетливыми и ясными, они резко сменяли друг друга, казалось, у меня в сознании разматывалось, приводимое в движение током крови, нечто вроде синематографической пленки: судя по всему, проекционный аппарат мозга включился сам, без моего ведома, и теперь кадр за кадром в ритме тревожно бьющегося сердца посылал изображение на сетчатку моих изумленно распахнутых глаз. На сей раз это было видение какого-то незнакомого мне города, выстроенного прямо на скалах и похожего на неприступный тибетский монастырь...

Сделанные зарисовки я показал психоаналитику; взглянув на них мельком, седовласый господин криво усмехнулся и

важно изрек, что рисунки легко поддаются дешифровке, но, к сожалению, он сейчас не располагает временем, чтобы подробно прокомментировать запечатленные на них символы, которые, несомненно, являются отражением, или, если угодно, воспоминанием, хранящихся в моем подсознании детских сексуальных желаний, о чем свидетельствуют многочисленные виселицы, расположенные под окнами монашеских келий, и парящие над горным городом сонмы ангелов с крестами, трубами и чашами... Все во мне восставало против такого убогого и примитивного толкования, в моей интерпретации картина выглядела куда более глубже и значительнее!

Почему бы не предположить, что святой Прокоп во время своего многолетнего затворничества в скальной пещере частенько вспоминал родные места, мысленно возвращаясь в далекий Тибет, и видения знакомых с детства пейзажей, вызванные к жизни страстной тоской отшельника, каким-то непостижимым образом спроецировались в магическую ауру названной его именем долины?.. Что же касается первых зарисовок, сделанных мной десять лет назад, то с ними, конечно же, дело обстоит несравненно сложнее – полагаю, истолковать их под силу только искушенному в магии человеку, однако иногда, когда я пытаюсь представить себе старую ведьму и ее бесконечно далекую от человеческих интересов жизнь, посвященную неведомым подземным богам, в моем растревоженном сознании начинает что-то смутно брезжить...

Кто знает, быть может, сила воображения одинокой души, заключенной в слепое, немое и глухое тело, обладает куда более мощной творческой потенцией, чем души современных людей, целиком сосредоточенных на впечатлениях внешнего мира. В таком случае возникает вопрос: все то, что привиделось мне десять лет назад, было лишь случайной фантазией загадочной цыганской колдуньи, или же в высшей степени странное видение Праги, открывшееся мне тогда, следует считать фрагментом обрывочных воспоминаний старухи о каких-то таинственных, предшествовавших ее рождению событиях, даже память о которых давным-давно канула в Лету? Возможно, это отпечаток

какой то циклопической ноги, шаг которой настолько широк, что нам, смертным, просто не дано различить во тьме времен ее предыдущей отметины – след великого странствующего Нечто, крошечной частичкой которого является Zaba!..

Итак, надеюсь, Вы, дорогой друг, убедились, что все Ваши видения, которые Вы принимали за болезненные галлюцинации, есть не что иное, как магическая эманация Прокопиталя, ибо Ваша лечебница находится на том самом месте, где возвышалась когда-то известковая скала с пещерой св. Прокопа. Судя по всему, и моя душа сорок пять лет тому назад была опасно инфицирована фантастическими образами, рожденными далекими от мира сего душами святого отшельника и инфернальной колдуньи!

Так что, дорогой друг, заплатите директору лечебницы по счету и с радостью в сердце отряхните прах сей печальной обители с Ваших ног! Только ради бога, смотрите не проговоритесь директору о моем письме, ибо он непременно постарается вновь заарканить меня своим психоаналитическим лассо, дабы возместить убыток, нанесенный ему таким выгодным пациентом, каким были Вы!

Пусть это письмо послужит знаком того глубочайшего уважения, которое питает к Вам, высокочтимый доктор Хазельмайер, Ваш преданный друг

Густав Майринк.

ПОЛОВЫЕ ЖЕЛЕЗЫ ГОСПОДИН КОММЕРЧЕСКОГО СОВЕТНИКА

Лунная соната

Праздничное гулянье на Октябрьском поле могло бы продолжаться круглыми сутками, если бы ежедневно, за час до полуночи, когда бьющее через край веселье достигало своего апогея, не раздавалась грозная команда полиции: «Сми-ирна!» И сразу все замирало, словно скованное ледяным дыханием смерти, и уже ни минутой больше не имела нрава верхняя половина дамы, распиленной надвое волшебной пилой фокусника, находиться в разлуке с нижней и, как считали многие, лучшей половиной своего упитанного, затянутого в трико тела, равно как и у бравого Маттиаса Нидерхубера из палатки № 138, городского чемпиона по плевкам на дальность косточками персика, не оставалось ни единой секунды на то, чтобы, побив наконец мировой рекорд в сей сложной и требующей многолетней тренировки дисциплине, исполнить свое заветное желание – стать почетным гражданином всех больших германских городов, ну а уж этому дурацкому и в высшей степени непристойному хороводу из семи ядреных, кровь с молоком, деревенских дев и подавно пора было закругляться, ибо лицезрение румяных пышнотелых нимф, бесстыдно демонстрировавших при свете газолиновых факелов роскошные, едва прикрытые куцыми кружевными неглиже прелести, могло самым трагическим образом – шутка ли, по семьсот фунтов чистого жира в каждой! – сказаться на здоровье тех многочисленных, изрядно подвыпивших отцов семейств, кои под шумок, воспользовавшись карнавальной неразберихой, бросили на произвол судьбы своих благоверных и теперь, обливаясь потом и изнемогая от чувственной страсти, пожирали выкатившимися из орбит глазами сие сказочное изобилие женской плоти. Само собой разумеется, городские власти, свято блюдущие нравственные устои общества, ни под каким видом не могли допустить подобных предосудительных визуальных оргий.

И вот когда все ацетиленовые фонари, зазывно горящие перед входами многочисленных, пестро раскрашенных будок,

вдруг, как по мановению волшебной палочки, законопослушно погасли, на восточном краю небосклона взошла желтая, как сыр, полная луна – словно потешаясь над строгими запретами блюстителей нравственности, она пролила свое бледное, призрачное сияние на вытоптанное и уже забывшееся пьяным сном праздничное поле, заглянула в голову Баварии, этот вознесшийся к небу символ города искусств Мюнхена, проникнув туда сквозь левую пустую глазницу величественной девы-воительницы, и, не найдя в бронзовом черепе ничего достойного внимания – сейчас там не осталось даже восхищенных саксонцев, которые, разинув рот, с утра до вечера с восторгом обозревали окрестности пивных Афин, – попробовала было спуститься ниже, но и пустое чрево гордой германской амазонки, кишмя кишевшее полевыми мышами, судя по всему, интереса для нее не представляло, тогда разочарованное увиденным и изнывающее от скуки ночное светило стало подниматься все выше и выше, пока не достигло зенита, и, повиснув вертикально над вымершим театром потешных действий, принялось срывать свое раздражение на безответных тенях, безжалостно загоняя в глубь земли этих причудливых и ужасных черных двойников палаток и вертепов, шатров и балаганов, каруселей и сложенных пирамидами пивных бочек...