Текст книги "Произведение в алом"

Автор книги: Густав Майринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)

На свисавших с потолка проволоках на высоте человеческого роста были укреплены стеклянные химические колбы, содержавшие какую-то белесую пудру. Как пояснил переводчик – легко взрывающееся вещество, по-видимому какое-то йодистое соединение.

Госаин приблизился к одной из колб – аудитория замерла, – обернул горлышко сосуда тонкой золотой цепочкой и закрепил концы на висках у брамина. Затем отступил, воздел руки и забормотал заклинательные мантры своей секты.

Две аскетические фигуры застыли словно статуи. Подобную нечеловеческую неподвижность можно наблюдать только у арийских азиатов во время традиционных культовых медитаций.

Черные глаза брамина были фиксированы на колбе. Публика сидела как завороженная.

Многие закрывали глаза либо отводили в сторону, так как были уже на грани обморока. Зрелище таких окаменелых фигур всегда оказывает действие почти гипнотическое: кое-кто уже осведомлялся шепотом у соседа, не кажется ли тому, что лицо брамина временами как бы окутывается туманом.

Однако это была иллюзия, туманом казался священный знак тилака на темной коже индуса – большое белое U; этот символ хранителя Вишну верующие рисуют на лбу, на груди и на руках.

Внезапно в колбе сверкнула искра, и пудра взорвалась... Мгновение стоял дым, потом в сосуде возник индийский ландшафт красоты неописуемой. Брамин спроецировал свои мысли!

Это был Тадж-Махал под Агрой, волшебный дворец Великого Могола Аурунгжеба, в котором тот несколько столетий назад велел заточить своего отца.

Купол какой-то голубовато-снежной белизны – по сторонам стройные минареты – был той величественной красоты, которая повергает людей ниц. Его отражение плавало в бесконечном водном пути, искрящемся в обрамлении сонных кипарисов.

Картина рождала смутную тоску по утраченной родине, забытой в глубоком сне вечно странствующей души.

В зале – смятение, изумление, вопросы. Колбу открепили и пустили по рукам.

Как пояснил переводчик, такой пластический мысленный снимок благодаря колоссальной несокрушимой силе воображения Раджендралаламитры фиксируется на месячный срок. Проекции же европейских мозгов по продолжительности и богатству красок не могут идти ни в какое сравнение.

Экспериментировали много, и то брамин, то кто-либо из авторитетнейших ученых мужей закреплял у себя на висках золотую цепочку.

Собственно, отчетливо были видны только мыслительные снимки математиков, но особенно странные результаты дали умы юридических светил: в склянке таинственно клубились какие-то неведомые туманности, явно не желавшие принимать никакой определенной формы.

Однако всеобщее изумление и покачивание головами было вызвано проекцией, явленной в результате напряженнейшей умственной работы знаменитого профессора, специалиста по внутренним болезням, советника врачебной управы Маульдрешера.

Тут даже церемонные азиаты пооткрывали рты: в экспериментальной колбе попеременно возникали то какое-то невероятное месиво из маленьких кусочков весьма непотребного цвета, то полупереваренный конгломерат из не поддающихся определению сгустков и каких-то объедков...

   – Смахивает на салат по-итальянски, – насмешливо заметил один теолог, однако сам весьма предусмотрительно предпочел от участия в экспериментах воздержаться.

   – Или на студень, – подал кто-то голос с задних рядов.

Переводчик же подчеркнул, что настоящий студень получается тогда, когда пытливая естественнонаучная мысль, стремясь постигнуть фундаментальные тайны мироздания, воспаряет до абстрактных теорий.

В объяснения природы феномена – как и каким образом – индусы не вдавались. «Сейчас не есть время. Сахиб иметь терпение. Завтра... послезавтра...» – бубнили они на ломаном немецком.

Через два дня в другой европейской метрополии состоялась повторная демонстрация, на сей раз публичная.

Вновь затаенное дыхание публики и крики изумления, когда духовная сила брамина материализовала изображение чудесной тибетской крепости Таклакот.

Далее последовали маловразумительные мысленные снимки отцов города, местной профессуры и т. д. и т. п.

Однако тамошние представители медицинского сословия, наученные горьким опытом своих берлинских коллег, были уже начеку и на все уговоры «думать в бутылку» лишь презрительно усмехались.

Но вот приблизилась группа офицеров, и все сразу расступились. Ну, само собой разумеется!.. Защитники Отечества!..

– Давай, Густль, поднатужься, не посрами честь мундира! – под толкнул своего приятеля лейтенант с напомаженным затылком.

   – Я?.. Я нет, пускай штафирки думают.

   – И все же я па-апрашу, па-апрашу кого-нибудь из господ... -надменно потребовал майор.

Вперед выступил капитан:

   – Вот что, толмач, а можно мне вообразить что-нибудь эдакое... идэальное?

   – Да, но что конкретно, господин капитан?

«Ну-ну, поглядим на этого пижона-идеалиста», – послышалось из толпы.

   – Я... – начал капитан, – ну... я бы хотел поразмышлять о славных традициях неподкупной офицерской чести!

   – Гм... – Переводчик потер подбородок. – Гм... я... мне кажется, господин капитан, гм... что кристальной твердости офицерского кодекса чести... гм... этим бутылочкам, пожалуй, не выдержать...

Вперед протиснулся обер-лейтенант:

   – Позвольте-ка мне, приятель.

   – Верно!.. Правильно!.. Пустите Качмачека!.. – загомонили все сразу. – Вот кто настоящий мыслитель!..

Обер-лейтенант приложил цепочку к голове.

– Прошу вас, – переводчик смущенно подал ему платок, – по жалуйста, помада изолирует.

Госаин Деб Шумшер Джунг в красной набедренной повязке, с набеленным лицом встал позади офицера. Внешность его была еще более устрашающей, чем в Берлине.

Он воздел руки.

Пять минут...

Десять минут – ничего.

От напряжения госаин стиснул зубы. Пот заливал глаза.

Есть! Наконец...

Правда, пудра не взорвалась, но какой-то черный бархатный шар величиной с яблоко свободно парил в бутылке.

– Тару мыть надо, – смущенно усмехнулся «мыслитель» и по спешно ретировался со сцены.

Толпа покатывалась со смеху.

Удивленный брамин взял бутылку, при этом висевший внутри шар коснулся стеклянной стенки.

Трах!

В ту же секунду колба разлетелась вдребезги, и осколки, словно притянутые мощным магнитом, полетели в шар и бесследно исчезли...

Черное шарообразное тело неподвижно повисло в пространстве...

Собственно, предмет совсем даже не походил на шар, скорее производил впечатление зияющей дыры. Да это и было не что иное, как дыра.

Это было абсолютное математическое «Ничто»!

Дальнейшие события развивались логично и с головокружительной быстротой. Все, граничившее с черной дырой, повинуясь неизбежным законам природы, устремилось в «Ничто», чтобы мгновенно стать таким же «Ничто», то есть бесследно исчезнуть.

Раздался пронзительный свист, нарастающий с каждой секундой, – воздух из зала всасывался в шар. Клочки бумаги, перчатки, дамские вуали – все захватывалось вихрем.

Кто-то из доблестных господ офицеров ткнул саблей в страшную дырку – лезвия как не бывало...

   – Ну-с, это переходит уже всякие границы, – заявил майор, – терпеть это далее я не намерен. Идемте, господа, идемте. Па-апрашу вас, па-апрашу...

   – Качмачек, да что же ты там такого напридумал? – спрашивали господа, покидая зал.

   – Я? Ничего... Вот еще – думать!

При звуке жуткого, все более нарастающего свиста толпа, охваченная паническим ужасом, ринулась к дверям...

Индусы остались одни.

   – Вселенная, которую сотворил Брахма, а хранит Вишну и разрушает Шива, будет постепенно всосана черной дырой, -торжественно объявил Раджендралаламитра. – Брат, это проклятье за то, что мы пришли на Запад!

   – Ну что ж, – пробормотал госаин, – всем нам суждено когда-нибудь негативное царство бытия.

КОММЕРЧЕСКИЙ СОВЕТНИК KУHO ХИНРИКСЕН

И АСКЕТ ЛАЛАЛАДЖПАТ-РАЙ

НАПИСАНО В 1912 ГОДУ

Вдали, у самого горизонта, еще только начинали сгущаться темные, зловещие тучи, а господин коммерческий советник Куно Хинриксен, тонкая и деликатная натура которого всегда необычайно чутко реагировала на малейшие изменения погоды, уже давно чувствовал приближение грозы, и, несмотря на то что ему, могущественному шефу преуспевающей фирмы «Всеобщая филантропическая инициатива», занимающейся в основном оптовыми поставками жира, смальца и машинного масла, в общем-то, не пристало обращать внимание на такие пустяки, как неблагоприятные атмосферные явления, тем не менее он был явно не в своей тарелке и возбужденно расхаживал из угла в угол своего роскошно обставленного кабинета. Наконец омраченное тяжкой думой чело господина Хинриксена немного прояснилось – казалось, не находивший себе места предприниматель что-то вспомнил, – унизанная драгоценными перстнями рука скользнула в карман и, нащупав лежащую там брошюрку, которую ему, недавно избранному почетному президенту основанного им несколькими неделями раньше Общественно полезного философского объединения «Свет с Востока», прислали с нарочным, с омерзением скомкала ее.

Возвращаясь с фабрики, господин коммерческий советник бегло пролистал книжонку в автомобиле, чтобы вечером на банкете не ударить лицом в грязь и несколькими к месту вставленными заумными словечками продемонстрировать всем этим спесивым политиканам и хамоватым нуворишам свое всеобъемлющее знание древнеиндийской религии, – он никогда не упускал возможности лишний раз щегольнуть эрудицией и отнюдь не меркантильным образом мыслей, ориентированным, само собой разумеется, на общечеловеческие идеалы, не забывая при этом со свойственным ему тактом подчеркнуть собственное твердое и бескомпромиссное отношение к самым животрепещущим

проблемам науки и философии, дабы и в сих умозрительных областях всегда, по его образному выражению, оставаться «хозяином положения».

И хотя во время чтения этой написанной каким-то неведомым индологом брошюрки снисходительная усмешка нет-нет да и мелькала на пухлых, брюзгливо поджатых губах господина Хинриксена, а при виде таких упорно повторяющихся фраз, как «сам по себе внешний мир не может считаться реальностью, ибо является всего лишь иллюзией, мошеннической подтасовкой человеческих чувств», с них срывались саркастические возгласы: «Во дают!» или: «Эти цветные, как бишь их, индейцы или индийцы, народ, в общем-то, хороший, но уж больно дохлый и беззубый какой-то», – однако вскоре сбитый с толку финансист окончательно запутался и с ужасом почувствовал, что земля ускользает у него из-под ног. Тогда, пытаясь разрушить колдовские чары и обрести утраченную материальную опору, он в каком-то спасительном наитии судорожно вцепился в свой толстый, набитый деловыми бумагами портфель – и дьявольское наваждение сразу исчезло, метафизический туман бесследно рассеялся, а воспрявший духом директор «Всеобщей филантропической инициативы» сунул провокационную книжонку в карман и, вновь ощутив себя «хозяином положения», снисходительно буркнул:

– Эта голь перекатная просто не знает, что такое настоящая реальность! Конечно, нищим оборванцам, у которых ни гроша за душой, легко тень на плетень наводить, они ведь ни уха ни рыла не смыслят в биржевом курсе... Взять хотя бы банковские счета -вот где реальность так реальность!

И все же содержание брошюрки – история какого-то индийского аскета, – которую господин коммерческий советник мельком просмотрел стекленеющими глазами, приняв к сведению лишь ее «здоровое», не оскорбляющее общепринятых норм «зерно», успело-таки без купюр, в полном объеме, запечатлеться в его подсознании, следствием чего явились туманные, пронизанные тлетворным духом упадочнического гуманизма сомнения, вдруг ни с того ни с сего пробудившиеся в суровой, не склонной к сочувствию и жалости душе финансиста, – тут был и Фриц,

его старший сын, гордо телеграфировавший из Африки: «сегодня угрохал пятидесятого толстокожего», и не менее торжествующее деловое послание из филиала «Всеобщей филантропической инициативы» в Южной Австралии, извещающее о том, что сотрудникам фирмы удалось наконец соорудить гигантский, не имеющий себе равных котел, способный разом вместить десять тысяч пингвинов и в считанные часы переработать их в ценное смазочное масло.

Впрочем, лишь только позвали к обеду, весь этот сентиментальный вздор мгновенно улетучился, и в чувствительной душе коммерческого советника воцарилось самое благостное настроение; после обильной трапезы, которую на лоне природы, в своей загородной вилле, господин Хинриксен вкушал с особым аппетитом, он снова извлек подметную брошюрку, чтобы зачитать своей разомлевшей от яств супруге эту в высшей степени забавную байку об иллюзорности внешнего мира, как вдруг в гостиную вбежала обеспокоенная секретарша и сообщила, что руководство фабрики просит его подойти к телефону, – не на шутку встревоженный финансист снял трубку, и тут на него обрушилось страшное известие: какой-то мелкий служащий его фирмы, по имени Майер, изъяв из кассы почтовых сборов сумму в три с половиной марки, не смог удовлетворительным образом отчитаться в расходовании этих средств.

Пожалуй, ничто не могло так сильно вывести из себя господина коммерческого советника, кстати официально исполняющего обязанности председателя в союзе «За возрождение лучших черт национального характера», как воровство, в какой бы форме оно ни проявлялось. Почитая священным долгом непримиримую борьбу с этим вездесущим злом, он с прямо-таки инквизиторским фанатизмом искоренял преступные наклонности своих нечистых на руку подчиненных, его же собственная незапятнанная репутация слыла в самых широких финансовых кругах, так сказать, живым символом добросовестности и безукоризненной честности.

Однако на сей раз господина Хинриксена возмутил не столько сам по себе факт злодейского хищения, сколько та

неслыханная наглость, с которой управляющий его фирмы пытался замолвить словечко за настигнутого на месте преступления растратчика, осмелившись ссылаться при этом на крайне стеснительное материальное положение последнего.

Поэтому ничего удивительного, что, услышав по телефону этот невнятный оправдательный лепет, он буквально изменился в лице и лишь чудовищным усилием воли сумел взять себя в руки и сдавленным голосом злобно прошипеть в трубку:

– Немедленно вызвать полицию! И чтоб сей же миг этот ваш Майер был за решеткой!

Огненные змеи все чаще пробегали по непроницаемо черному небосклону, грозные раскаты грома нарастали с каждой минутой, а господин коммерческий советник, пытаясь хоть немного успокоить расходившиеся нервы, с кислой миной обманутого в лучших чувствах праведника снизошел наконец до того, чтобы опорожнить стакан содовой, раствор которой заботливая супруга приготовила собственной любящей рукой и вот уже битый час настойчиво уговаривала его выпить, ласково и заискивающе сюсюкая с ним, как с капризным дитем:

– Ах ты, мой филантропчик, ну пожалуйста, пожалуйста, выпей глоточек... Вот, молодец, ну еще один... Умница, а теперь еще один ма-а-аленький глоточек... Ну, пожалуйста, ради меня!..

Потом она осторожно усадила его в глубокое кресло, плотно закрыла ставни и, задернув тяжелые, украшенные пышным шитьем шторы, чтобы ослепительные вспышки молний, не дай бог, не помешали ее утомленному трудами праведными супругу предаваться заслуженному отдохновению, на цыпочках покинула комнату.

Мало-помалу успокоительное питье возымело действие, и бог Морфей принял страждущую душу господина коммерческого советника в свои нежные объятия.

Вот уж застучали первые тяжелые капли и резкие порывы ветра, предвестники приближающейся бури, с воем затрясли резные, в стиле рококо, оконные ставни, но спящий всего этого не слышал – обрывочные фрагменты из прочитанной

брошюры водили бесстыдные хороводы пред изумленно отверстыми очами его духа, дабы, коварно введя в соблазн сие бессмертное начало господина Хинриксена, выманить его из благоустроенной материальной действительности в зыбкое и обманчивое царство грез.

И вдруг то, что господин коммерческий советник успел прочитать в начале книжонки о жизни индийского аскета, стало с катастрофической быстротой обретать странную и тем не менее поразительно правдоподобную реальность, а минут через пять преуспевающему финансисту уже не оставалось ничего другого, как, к своему немалому ужасу, констатировать печальные последствия происшедшей с ним метаморфозы: в мгновение ока он внезапно превратился в какого-то грязного, скудно одетого и совершенно нищего паломника – на пальцах сжимающей страннический посох руки ни единого перстня (что уж тут говорить о драгоценной булавке для галстука!), а там, где обычно величественно покачивалась массивная золотая цепь для часов, теперь не было ничего... ничего, кроме донельзя рваной, заскорузлой от пота набедренной повязки...

Так и влачился он со свисающими до плеч нечесаными черными власами по опаленной знойным солнцем пустыне и тщетно всматривался вдаль в надежде на чудо: вот сейчас из-за ближайшего пригорка лихо вырулит его роскошное авто в шестьдесят лошадиных сил и... Но увы, даже одной лошадиной силы в виде какой-нибудь старой клячи или осла нельзя было разглядеть в этой богом забытой дыре, и жесткие, иссохшие колючки продолжали безжалостно впиваться в кровоточащие подошвы босых ног господина Хинриксена (во сне с его левой ноги случайно свалилась домашняя туфля) – каждый шаг давался с неимоверным трудом, силы таяли, и чувство собственного достоинства могущественного шефа «Всеобщей филантропической инициативы» быстро иссякало, уходя в песок вместе с обильно струившимся по его лицу потом.

Впрочем, внакладе господин коммерческий советник и тут не остался – с робким изумлением он ощутил вдруг в груди какое-то новое, неведомое, унизительно страстное томление: это была

приобретенная за десятилетия непрерывного и безнадежного покаянного паломничества по бескрайним пустыням отчаянная, граничащая с безумием жажда духовного прозрения, ибо только тогда, когда падет с глаз странника обманчивая пелена внешней действительности, и откроется ему, каким образом может быть достигнута высшая цель всякого рожденного в сей мир существа – чудесное и таинственное растворение в боге Шиве, неистовом разрушителе земной иллюзорной жизни.

Напрасно пытался аскет финансист с помощью внутренней концентрации, сосредоточив свои мысли на великом котле с десятью тысячами пингвинов, обрести вновь привычное и уютное дневное сознание, которое помогло бы вернуть утраченный статус наделенного неограниченной властью повелителя «Всеобщей филантропической инициативы»... Тщетно! Невидимое, не от мира сего стрекало неумолимо гнало его дальше и дальше, пока он окончательно не стал ощущать себя всего лишь ничтожным индийским паломником, убогое сознание которого, не способное породить ни одной мало-мальски перспективной в финансовом отношении идеи, было подчинено лишь единственной страсти – исступленному и самозабвенному стремлению к Богу, когда томительное, длящееся всю жизнь ожидание духовной реализации становится настолько невыносимым, что человек бросает все, семью и дом, ради слепого скитания в безводной пустыне и одержимым, впавшим в прострацию странником, уподобившимся маятнику вселенских часов, механически отсчитывающих пустое, лишенное какого-либо смысла время, бездумно и обреченно мотается из конца в конец раскаленного песчаного ада, воплощая собой пророческие слова священных вед: «Подобно носорогу, который бродит один, странствуй в одиночку...»

Проходил час за часом, а воплотившийся в тело коммерческого советника аскет все шел и шел, направляясь к сияющей на горизонте ослепительно белой точке, которая постепенно, по мере приближения, становилась все больше и больше, пока наконец взору паломника не предстал огромный каменный столп, окруженный цветущими деревьями и плещущимися источниками, – один из тех пользующихся всеобщим почитанием лингамов, в

которые, согласно легендам, превращаются тела йогинов, когда их далекие от всего земного души восходят на высшую ступень экстатического транса и их вбирает в себя вселенское дыхание Мирового духа.

Стоило только аскету финансисту, в соответствии с жертвенным ритуалом санньясинов^[130], увлажнить величественный лингам несколькими каплями живительной влаги и, попеременно концентрируя сознание на пупе, сердце, горле и лбу, пробормотать мистические слоги Бхур-Хамса-Бхур, как на каменном столпе воспылали вдруг огненные иероглифы, и узнал он с трепетом благоговейным, что сия священная колонна была некогда телом великого гуру Матсиендры Парамахамсы, которого сам бог Шива из уст в уста посвятил в таинство «Tat twam asi»^[131] – мистерию великого сакрального единения с Мировым духом – и из бессловесной рыбы превратил в святого.

И пресуществился тут лингам в крытую тростником хижину, и чей-то глас, донесшийся из нее, вопросил:

   – Кто ты и как твое имя?

   – Я странствую в поисках Бога, а имя мое Лалаладжпат-Рай, – смиренно ответствовал аскет, прежде чем оторопевший от такой беспримерной наглости финансист успел привычно гаркнуть: «Хэллоу, здесь я, Всеобщая филантропическая!»

Вот и тогда, когда преисполненный самых возвышенных чувств паломник простерся ниц пред вышедшим из хижины посвященным, умоляя стать его гуру на мучительном пути к нирване, господин коммерческий советник замешкался и не успел помешать сему постыдному и унизительному поклонению.

Однако святой Матсиендра лишь усмехнулся подобной строптивости второй половины аскета и, слегка коснувшись пальцем его макушки, тихо изрек:

– Итак, я включил тебя в цепь, о странник, и вот тебе первое духовное упражнение: не укради...

Услышав сию священную заповедь, непреклонный борец «за возрождение лучших черт национального характера» удовлетворенно ухмыльнулся. Что же касается аскета, то он, хоть и был в глубине души уверен в том, что никогда в жизни не покушался на чужое добро, все равно, не проронив ни слова, послушно удалился и вернулся только после многих дней покаянных размышлений и молитв.

И когда на вопрос, чем он питался все это время, со стороны паломника последовал ответ: «Молоком коровы, которая паслась в долине», гуру помрачнел и, окинув нерадивого ученика строгим взглядом, холодно молвил, что тот присвоил себе чужое, ибо корова принадлежала богатому купцу.

При нормальных обстоятельствах господину коммерческому советнику одного только этого беспардонного обвинения в воровстве было бы достаточно, чтобы тут же раз и навсегда расплеваться со своим не в меру покладистым alter ego, этим жалким оборванцем, привыкшим униженно глотать любые оскорбления, но он, к сожалению, слишком основательно запутался в тенетах сна и не мог так просто спровадить с глаз долой настырного аскета.

По истечении довольно продолжительного времени Лалалад-жпат-Рай, изнуренный бесконечными медитациями и гордый одержанной наконец победой над своей лукавой воровской натурой, вновь явился пред ясны очи святого гуру и поведал, что питался лишь молочной пеной, которая стекала с губ теленка, прильнувшего к вымени матери, и вновь он был обвинен суровым учителем в преступном хищении, ибо лишил земляных червей их законного пропитания, милостиво дарованного им Вишну, великим хранителем всех жизней, в виде павших на землю капель молока.

Хочешь не хочешь, а отныне аскету не оставалось ничего другого, как безропотно переходить на подножный корм и, подобно жвачным животным, пощипывать пробивающуюся из-под песка скудную растительность, но и это подвижническое постничество неумолимый святой назвал «злодейским посягательством на чужое добро», ибо сия чахлая зелень предназначалась коровам,

дабы, превратившись в их утробе в молоко, стать единственным питанием беспомощных младенцев.

– Проклятье! – недовольно буркнул во сне господин коммерческий советник и, лежа в своем мягком кресле, строптиво брыкнул ногой, в то время как аскет, со стоически сжатых губ которого не сорвалось ни единого звука, лишь благодарно поклонился строгому наставнику и, смиренно сев в позе лотоса неподалеку от каменного лингама, предался горестным мыслям, ибо сокрушенное его сердце исполнилось несказанной печали: еще бы, ведь он оказался неспособным к достижению свободы из-за своей пагубной склонности к воровству, а стало быть, недостойным чистым, не запятнанным грехом праведником явиться пред лицо Всевышнего.

С утра до вечера и с вечера до утра вперив неподвижный взгляд в вечность, он, как смиренную нескончаемую молитву, тихо повторял лишь одно-единственное слово: «Хара»^[132] – священное имя безжалостного Шивы, – дабы всемогущий бог смерти освободил его наконец от тела, от этой вечно чего-то жаждущей, ненасытной и кровожадной плоти.

В имя «Хара» несчастный вложил все: и неистовое пламя, сжигающее его желудок, и свое беспредельное отчаяние, и мучительный гнет человеческой доли – он до тех пор возглашал предвечное имя, пока каждая клеточка его изможденного тела не стала вторить ему, потом все эти голоса слились в один ни на миг не прекращающийся, кажется, заполнивший собой всю видимую и невидимую Вселенную вопль об избавлении.

Глас вопиющего в пустыне...

Когда же на сороковой день кроваво-алое солнце замерло вдруг посреди небосклона, аскет почувствовал по бешеным ударам своего сердца и по той буре, которая бушевала в его сознании, что пришел конец...

Иссохший язык его отвердел и уже не мог выговаривать имя «Хара», а в стекленеющих глазах застыло жуткое выражение агонии; Лалаладжпат-Рай покачнулся и уже готов был рухнуть ничком, и вот воздвигся пред ним огромный, как Вселенная,

тысячеликий святой и совершенный Матсиендра, и Млечный путь казался лишь седеющей прядкой на его виске...

И утолил он голод взалкавшего аскета хлебом небесным, а жажду его неизбывную – вином небесным. Хлеб для тела, вино для духа.

И вошел он в него, и облекся плотью его, и стал им.

И воззвал он к подвижнику его же устами: – Отныне не можешь ты взять чужое, даже если бы было на то твое желание. Ибо, воистину, все, что ты видишь в себе и вне себя, – это ты сам: «Tat twam asi»; мир стал телом твоим, и всякая вещь в нем – это ты сам: «Tat twam asi». И даже если ты убьешь родителей своих и вкусишь от плоти детей своих, то и тогда не ляжет на тебя грех смертоубийства, ибо они – это ты сам: «Tat twam asi». Как может убивать и грабить тот, кто есть все: «Tat twam asi»? Чья плоть стала телом мира?..

Разбуженный нежным поцелуем своей супруги, господин коммерческий советник долго не мог прийти в себя, тупо уставившись на протянутую ему телеграмму. Расправив онемевшие члены, он рассеянно провел ладонью по лбу и шее и тут же с омерзением отдернул руку – все его тело было покрыто липким, противным потом.

По оконным стеклам барабанил град, а комната, погруженная в глубокий сумрак, то и дело озарялась ядовито-желтыми вспышками молний.

Стряхнув последние остатки сна, господин Хинриксен с нетерпением вскрыл депешу, но едва пробежал ее глазами – и мертвенная бледность расползлась по его вытянувшемуся лицу; когда же из его груди вырвался мучительный, нечленораздельный стон, стало очевидно, что сраженный неприятной новостыо глава «Всеобщей филантропической инициативы» отчаянно борется с апоплексическим ударом, который, ввиду более чем солидной комплекции финансиста, мог легко повлечь за собой самые непредсказуемые и роковые последствия.

Оглушительный раскат грома до самого основания потряс роскошную виллу, как бы вторя хриплому возгласу «крах» -

единственно вразумительному слову, в которое оформились бессвязные звуки, срывающиеся с искаженных судорогой губ господина коммерческого советника: из телеграммы явствовало, что паника, внезапно вспыхнувшая на фондовой бирже, в течение считанных минут поглотила почти все его состояние...

Не способный шевельнуть ни рукой ни ногой, не говоря уже о том, чтобы более или менее трезво осмыслить ситуацию, господин Хинриксен невидящим взглядом уставился прямо перед собой, и тут – о чудо! – ему явилась сотканная из света и, по всей видимости, принадлежавшая его бессмертной душе длань, которая, как когда-то в Вавилоне на пиру царя Валтасара, начертала на стене огненные письмена: «Tat twamasi – ты есть все! Всеобщая филантропическая, выше нос! Чуешь, откуда ветер дует?» – и сей же миг бесследно растаяла в воздухе...

И вот чудесное озарение посетило господина коммерческого советника: снабженный поистине неограниченными полномочиями на все случаи жизни, он на протяжении многих лет являлся, в сущности, единовластным распорядителем гигантских сумм – это были вклады и пожертвования, внесенные в фонд его благотворительной фирмы в пользу сирот, нищих и одиноких, всеми покинутых стариков, – но с течением времени настолько привык к финансовой поддержке этого огрохмного капитала, что даже как-то забыл о его существовании.

А ведь достаточно было пометить кое-какие фондовые счета задним числом – маленький безобидный бухгалтерский маневр, – и тяжелые последствия биржевой лихорадки ложились уже не на утомленные непосильной ношей плечи директора «Всеобщей филантропической инициативы», а плавно перераспределялись на всех без исключения подопечных вверенного ему фонда.

– Ну конечно! Какого рожна я голову-то себе морочил! Это ж как дважды два: «Tat twam asi»! Ведь вся эта нищая братия, обретающаяся в ночлежках, богадельнях и сиротских приютах, – это я сам! – хлопнув себя по лбу, ликующе возопил господин Хинриксен. – К тому же внешний мир не более чем иллюзия! Хе-хе-с! Вот уж не думал не гадал, что эта индийская белиберда таит в себе настоящий кладезь бесценной премудрости! – И все еще под

впечатлением открывшейся ему истины, изумленно добавил: – Особенно этот трюк с «Tat twam asi»! Это же просто гениальный ход, с ним такие аферы можно проворачивать, которые никакому Шиве не снились!..

И вот так же внезапно, как налетела, гроза кончилась, сквозь последние, уносящиеся вдаль тучи весело проглянуло золотое светило и над похорошевшей, омытой струями дождя землей нежным, трепетным нимбом воссияла радуга.

Остановив пробегающего мимо слугу, воспрявший духом финансист, довольно потирая руки, отдал приказ:

– В честь старины Матсиендры немедленно заморозить бутылочку шампанского!

Отныне господин коммерческий советник Куно Хинриксен даже в самых сложных ситуациях оставался «хозяином положения» и до конца своих дней гордо называл себя убежденным приверженцем индийской веданты.

ГОРЯЧИЙ СОЛДАТ

Армейские медики сбились с ног, пока прооперировали всех раненых из Иностранного легиона. Ружья у аннамитов были до того скверные, что сквозные ранения практически отсутствовали – почти все пули если уж попадали, то так и оставались в телах бедных легионеров, и без серьезного хирургического вмешательства извлечь их не представлялось никакой возможности.