Текст книги "Произведение в алом"

Автор книги: Густав Майринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)

Осторожно попробовала сжаться в комок, и – о чудо! – ей это удалось: щупальца вновь повиновались, и она могла сколько угодно сжимать и разжимать свое гибкое, невероятно пластичное тело. О, какое наслаждение вновь ощущать себя бодрой и здоровой!

От радости у морского конька даже пузырьки воздуха навернулись на глаза.

– Ведь сегодня же Рождество! Рождество! – ликовал гостеприимный хозяин. – О вашем чудесном выздоровлении, сударыня, я должен немедленно известить кальмара. Вот уж обрадуется старик! А вы пока поспите перед праздником...

– И что вы находите такого чудесного во внезапном выздоровлении этой... гм... во всех отношениях аппетитной барышни, сударь мой?! – воскликнул медицинский советник и благосклонно подмигнул морскому коньку. – Да вы, как я погляжу, энтузиаст, мой юный друг... хе-хе-с... по женской части! И хоть я не имею обыкновения обсуждать с дилетантами медицинские проблемы – да, да, принципиально! – однако для вас я, так и быть, сделаю исключение и постараюсь по возможности популярно, снисходя к вашей полнейшей... э-э... некомпетентности, объяснить вам мое понимание сего... гм... чудесного исцеления. Эй, как бишь тебя, окунь, кажется, а ну-ка подай кресло моему гостю! Итак, милостивый государь, вы изволили принять бламоль за яд и приписали паралич, разбивший эту вашу дамочку, следствием его употребления. О, какое непростительное заблуждение! Да будет вам известно, мой юный друг, что бламоль – это уже вчерашний день, сегодня все уважающие себя... э-э... специалисты прописывают идиотин... пардон, любезнейший... идотинхлорюр. Да-да, наука не стоит на месте, мой юный друг, она шагает вперед семимильными шагами! То, что первые симптомы болезни совпали с оральным приемом... э-э... пилюль, не более чем случайность – как известно, в мире сем всем правит случай! – ибо, во-первых, склероз бокового... э-э... нерва спинного мозга не может быть вызван

интоксикациеи, он имеет совсем другие предпосылки – перечислить эти весьма интимные причины мне просто не позволяют правила хорошего тона, – и, во-вторых, бламоль, как и все родственные ему средства, действует не после его приема, а только после его... гм... извержения. Но и тогда, разумеется, только благоприятно. Так что же в конце концов явилось причиной сего внезапного... гм... выздоровления? Нуте-с, я вам отвечу, мой юный друг: перед нами совершенно очевидный случай самовнушения! В действительности же – надеюсь, вы понимаете, что под «действительностью» я понимаю кантианскую «вещь в себе»! – эта не в меру бойкая и весьма соблазнительная дамочка как была больной, так и осталась, даже если сама этого не замечает. Вот именно такие... э-э... субъекты с низким интеллектуальным уровнем в первую очередь и подвержены эффекту самовнушения. Разумеется, я этим вовсе не хочу принизить прекрасный пол – полагаю, вам известно, что я придерживаюсь самых... гм... прогрессивных взглядов на роль женщины в истории... Гм, как это: «Чествуйте женщин, ибо вяжут и ткут...» Нуте-с, а теперь, мой юный друг, покончим с этой печальной темой – стоит ли так переживать в канун светлого праздника! Apropos, доставьте мне сегодня вечером удовольствие -сегодня рождественский сочельник и... гм... моя свадьба...

   – Что? Сва... – вырвалось невольно у опешившего морского конька, который, правда, тут же взял себя в руки и как ни в чем не бывало воскликнул: – О, это высокая честь для меня, господин медицинский советник!..

   – На ком это старый хрыч собрался жениться? – спросил он на выходе туповатого окуня. – Как, неужели действительно на одной из этих невзрачных мидий? Впрочем, почему бы и нет! Древняя как мир история – брак по расчету...

Когда вечером, несколько запоздав, прекрасная актиния под плавничок с морским коньком вплыла в залу, всеобщему ликованию не было конца. Каждый считал своим долгом обнять ее и поприветствовать, даже морские улитки и сердцевидки^[151],

выступающие в роли подружек невесты, побороли девичью робость и, пренебрегши наставлениями чопорных маменек, строго-настрого наказывавших им держаться подальше от «этой вызывающей особы», по очереди чмокнули ее в щечку.

Праздник удался на славу. Конечно, такие пиры по карману лишь очень богатым господам, но родители мидии были миллионерами и могли себе позволить и не такую роскошь – они даже свечение моря заказали!

Четыре длинные устричные банки ломились от яств. Вот уже целый час пировали, а новые кушанья все вносили и вносили. Даже окунь, уж на что дурак, и тот знай себе подливал в хрустальный бокал, повернутый, разумеется, отверстием книзу, столетней выдержки воздух, чудом сохранившийся под потолком одной из кают затонувшего неподалеку португальского фрегата.

Все уже были под хмельком. Громкие тосты за здравие новобрачных, мидии и ее престарелого жениха, тонули в общем гаме, сопровождаемом оглушительным хлопаньем пробок и звоном столовых приборов.

Морской конек и актиния сидели в дальнем конце стола и, полускрытые тенью, не сводили друг с друга влюбленных глаз, совершенно не замечая того, что творилось вокруг. Время от времени он тайком пожимал ей то одну, то другую щупальцу, а она, целомудренно потупив свои пылающие страстью очи, одаривала его нежной улыбкой.

Когда же в конце пиршества разбитная певичка из специально приглашенного хора истошным голосом заверещала модную в этом сезоне шансонетку:

– Кругом манишки, и всё интрижки – и флирт, и страсти, и адюльтер... Порок для дамы отнюдь не драма, а шик-модерн!.. -

а соседи по столу, глядя на счастливую парочку осоловевшими глазами, стали хитро и многозначительно перемигиваться, стало очевидно, что нежные отношения морского конька и актинии уже ни для кого не секрет и что именно эти двое, несмотря на свои предосудительные, с точки зрения приличного общества, отношения, были истинными виновниками сегодняшнего торжества.

НЕИСПРАВИМЫЙ ЯГНЯТНИК

Приятного аппетита, Кнёдльзедер! – гаркнул баварский беркут Андреас Хумпльмайер, с лету подхватил кусок мяса, просунутый сквозь прутья решетки благословенной рукой сторожа, и был таков.

– Чтоб ты подавился, свинья, – бросил в сердцах уже немолодой орел-ягнятник, ибо это ему предназначалось сие исполненное ядовитым сарказмом пожелание, взлетел на насест и презритель но сплюнул в сторону своего более проворного недруга.

Однако Хумпльмайер малый не промах и не стал отвлекаться по пустякам: в своем углу он уже повернулся к миру задом – ловкач собственным телом прикрывал посланную судьбой добычу – и, за обе щеки уплетая двойную порцию, лишь нагло топорщил перья хвоста, ну а строптивого «старикашку» удостоил ответа только после того, как последний кусок исчез в его ненасытной утробе:

– Цып-цып-цып... Подь сюда, подь, мой цыпленочек, я те вмиг шею сверну!

Вот уже третий раз, как Амадей Кнёдльзедер, зрение которого изрядно притупилось за долгие годы неволи, лишается своего законного ужина!

– Так дальше продолжаться не может, этому надо положить конец, – пробормотал он и закрыл глаза, чтобы не видеть иезуитскую ухмылку марабу из соседней клетки, который, замерев в углу, с постным видом «возносил хвалу Господу» – процедура, кою он, будучи птицей праведной и благочестивой, положил себе в обязанность неукоснительно исполнять каждый божий день, утром и вечером, перед отходом ко сну.

События последних недель ожили перед внутренним взором Кнёдльзедера: вначале – ну что уж тут скрывать! – он и сам частенько не мог удержаться от улыбки, наблюдая за беркутом, в чьих простецких манерах мнилось ему что-то подлинное, исконно народное... Однажды в смежную клетку поместили двух узкогрудых, высокомерных хлыщей – фу-ты ну-ты, прямо чопорные аисты, да и только! Все как-то стушевались, и только беркут фыркнул с непередаваемо комичным изумлением:

– Этта еще чо за гуси-лебеди! Какого такого роду-племени?

   – Мы журавли-красавки. А еще нас называют птицами целомудрия, – надменно процедил, едва разжимая клюв, один из пижонов.

   – Вот те раз, да неужто и вправду целки? – брякнул, к всеобщему удовольствию, баварец.

Однако очень скоро объектом грубоватых шуточек беркута стал он, Кнёдльзедер: как-то они на пару с вороном, бывшим до сих пор своим в доску парнем, предварительно пошептавшись, выкрали из коляски с младенцем, неосмотрительно оставленной рядом с решеткой какой-то легкомысленной мамашей, красную резиновую соску и подсунули ее в кормушку. А потом эта сволочь беркут как ни в чем не бывало подошел к нему и, ткнув большим пальцем через плечо в сторону проклятой резинки, осведомился:

– Аматей, ты чо, и сосиськи теперь не употребляешь?

И он – он – высокочтимый королевский орел-ягнятник Кнёдльзедер, слывший доселе красой и гордостью зоосада! – попался на эту примитивную уловку: с неприличной поспешностью ринулся к кормушке и молнией взмыл с добычей на насест; жадно когтя соску, попробовал ухватить лакомый кусок, но эластичная гадость не поддавалась – зажатая в клюве, она знай себе растягивалась, становясь все тоньше и тоньше, пока и вовсе не порвалась... Потеряв равновесие, он опрокинулся назад и сильно вывернул шею.

Кнёдльзедер невольно повел головой: ноющая боль все еще давала о себе знать. Уже одно только воспоминание о том, как мерзкая парочка покатывалась со смеху, глядя на него, привело его в исступление, но он вовремя сдержался, чтобы не дать марабу повода для злорадства. Бросил быстрый взгляд вниз: нет, к счастью, лицемерный ханжа ничего не заметил – сидел, нахохлившись, в своем углу и «возносил хвалу Господу»...

«Сегодня же ночью и сбегу», – порешил ягнятник, обстоятельно взвесив все «за» и «против», – уж лучше свобода с ее «законом джунглей», чем еще один день с этими недоумками! Легонько ткнув проржавевший люк в крыше клетки, Кнёдльзедер убедился, что он по-прежнему легко открывается, – тайна, которую старый орел хранил уже давно.

Извлек карманные часы: девять! Итак, скоро стемнеет!

Подождал еще час и принялся осторожно паковать саквояж. Ночная рубашка, три носовых платка (каждый поочередно поднес к глазам и, убедившись в наличии вензеля «А.К.», присовокупил к содержимому сака), потрепанная псалтырь, заложенная увядшим четырехлепестковым цветком клевера, и, наконец, – слеза глубокой печали оросила его веки – старый милый бандаж, пестро раскрашенный под очковую змею: с этой игрушкой, пасхальным подарком дорогой матушки, сделанным незадолго до того, как человеческая рука извлекла его, еще не оперившегося птенчика, из родительского гнезда, он никогда не расставался, на ней и отрабатывал первые охотничьи навыки. Ну вот, пожалуй, и все. Остается только закрыть сак и спрятать ключик поглубже в зоб.

«Не мешало бы, конечно, испросить у господина директора свидетельство о поведении! Ведь никогда не знаешь... – В следующее мгновение он уже опомнился, вполне резонно усомнившись, что администрация зоосада с присущей ей кротостью и милосердием (давно уже ставшими притчей во языцех!) отечески благословит его в путь-дорогу. – Нет уж, спасибо, лучше лишний часок вздремнуть».

Кнёдльзедер уже собирался сунуть голову под крыло, но тут какой-то приглушенный шум насторожил его. Он прислушался. Тревога оказалась напрасной – это тихоня марабу под покровом ночи предавался тайному пороку: играл с самим собой на честное слово в чет-нечет. Проделывал он это следующим образом: заглатывал горстку мелкой гальки и, отрыгнув какую-то часть, приступал к подсчету; «выигрывал», если число оказывалось нечетным.

Некоторое время ягнятник не без удовольствия наблюдал за отчаянными попытками азартного игрока выйти из полосы неудач – позеленев от напряжения, святоша давился, пытаясь обмануть судьбу, но раз за разом с какой-то прямо-таки фатальной неизбежностью проигрывал. Чем закончился для «благочестивой птицы» поединок с Роком, Кнёдльзедер так и не узнал, внимание его привлекли подозрительные звуки, доносившиеся со стороны искусственного цементного древа, кое, по вдохновенному

замыслу заботливой администрации, должно было смягчить суровый казарменный интерьер клетки, внеся в него элемент домашнего уюта, столь необходимый для успешного перевоспитания. Чей-то шепот еле слышно шелестел в ночи:

   – Герр Кнёдльзедер! Спуститесь на секундочку, только – тсс!

   – Да, чем обязан? – вежливо осведомился ягнятник и бесшумно спланировал со своего насеста.

Это был еж, тоже, кстати, коренной баварец, однако, в отличие от неотесанной деревенщины беркута, нрава смирного и интеллигентного, явно не способного на грубые подвохи.

   – Вы собрались бежать, – начал еж и кивнул на упакованный сак. Ягнятник уже прикидывал, а не открутить ли этому шептуну голову – так, на всякий случай! – но честный открытый взгляд славного малого обезоружил его. – Но хорошо ли вы ориентируетесь в окрестностях Мюнхена, герр Кнёдльзедер?

   – Не очень, – смущенно признался близорукий орел.

   – Ну так слушайте, я вам подскажу. Перво-наперво, как выйдете – за угол, налево; потом держитесь правее. Сами увидите. А после, – еж сделал паузу, извлек какую-то склянку, вытряхнул из нее в углубление основания большого пальца добрую понюшку табаку и со свистом втянул сначала в одну ноздрю, потом в другую, – после, значится, прямо вперед, пока не доберетесь до Дагльфинга – настоящий оазис, доложу я вам, – тут уж вам придется прибегнуть к дальнейшим расспросам. Ну и счастливого пути вам, герр сосед, – с наслаждением чихнул еж и исчез.

Все устроилось как нельзя лучше. Еще до рассвета Амадей Кнёдльзедер осторожно открыл зарешеченный люк, быстро надвинул на брови шапочку, пристегнул вместо своих старых щегольские, расшитые подтяжки коллеги Хумпльмайера – хорошо смеется тот, кто смеется последний! – который с таким усердием со своего насеста наяривал носоглоткой, словно всерьез намеревался собственным храпом перепилить прутья решетки, и, подхватив сак, взмыл в воздух. Шум его крыльев разбудил марабу, однако богобоязненный праведник ничего не заметил, ибо тотчас, еще в полусне, встал в угол и «вознес хвалу Господу».

– Обывательское болото! – с отвращением проворчал ягнят ник при виде спящего в розоватых предрассветных сумерках го рода. – А еще культурной метрополией называется!

И взял курс на юг.

Вскоре показался приветливый Дагльфинг, и Амадей Кнёдльзедер пошел на посадку: отвыкнув от физических нагрузок, беглец слегка взмок, и кружечка пивка бы явно не повредила.

Не спеша прошелся по вымершим переулкам. «Тоже мне – оазис», – с горечью подумал обманутый в своих надеждах путешественник: ни одного открытого трактира, что, впрочем, не мудрено в эдакую рань. Вот только двери «Торгового дома» Барбары Мутшелькнаус были гостеприимно распахнуты...

На мгновение ягнятник застыл перед пестрой витриной, казалось, его осенила какая-то мысль. Еще ночью его точил червь сомнения, ведь на воле, по всей видимости, придется влачить жалкое, полуголодное существование. Охота?.. Это при моей-то близорукости? .. Гм, а не открыть ли небольшую фабрику по производству гуано?.. Утопия, ибо – корм, корм, корм и еще раз корм. Все опять же упирается в проблему продовольствия, да и как иначе: ex nihilo nihil fit^[152]. Но вот сейчас в единый миг пред ним распахнулась ослепительная перспектива. И он решительно шагнул через порог...

– О боже, это еще что за рожа! – охнула почтенная фрау Мутшелькнаус при виде незнакомого мужчины, внешность которого доверия ей явно не внушала.

Однако после того, как Амадей, нисколько не смущенный этим не слишком радушным приемом, благосклонно потрепал ее не первой свежести щечки, быстро сменила гнев на милость; ну а когда тот, проникновенно модулируя своим хорошо поставленным бархатным баритоном, обратился к ней с пространной, витиеватой речью, из коей явствовало, что с целью пополнения своего туалета некоторыми совершенно необходимыми в путешествии предметами он намерен совершить ряд весьма значительных приобретений, уж и вовсе души в нем не чаяла. Взыскательного

клиента особенно интересовали галстуки – и желательно поярче! -готов был скупить оптом весь имеющийся в наличии товар.

Очарованная размахом и обходительными манерами ягнятника, простодушная женщина в мгновение ока взгромоздила на прилавке целую гору наимоднейших галстуков.

Любезный «герр» взял все не торгуясь, попросил только коробку побольше, чтобы аккуратно упаковать это пестрое изобилие. И лишь один, огненно-красный, незнакомец, словно не устояв перед его великолепием, выхватил двумя пальцами – как бы боясь обжечься – из кучи и протянул смущенной хозяйке, умоляя простить великодушно, коли та сочтет его просьбу слишком смелой, но что он был бы бесконечно счастлив, если б она своими прелестными ручками сама повязала ему сие произведение искусства.

Пока зардевшаяся как маков цвет дама завязывала на его длинной тощей шее какой-то немыслимо хитроумный узел, коварный сердцеед, обволакивая ее томным взглядом, напевал со страстными придыханиями:

– И жа-а-агучай паца-а-луй

таваих пурпурных э-губок

а-напомнил манэ

ту гарустную а-зарю...

Каким образом потерявшая голову хозяйка справилась в конце концов с узлом было непонятно даже ей самой.

– Боже, как он вам идет! – прошептала она, стыдливо потупив глазки. – Вы теперь ну прямо как... (как столичный сутенер, едва не вырвалось у нее) как самый настоящий прынс.

– Мерси, и, если возможно, еще стаканчик чего-нибудь освежающего, драгоценнейшая. Могу ли я просить о таком одолжении? – ворковал аферист.

Наивная с таким рвением бросилась в задние помещения, словно умирающий просил о последнем глотке воды, но едва лишь она исчезла, как сказочный «прынс» подхватил картонную коробку, пулей вылетел из лавки и взмыл в небеса, так ни гроша и не заплатив. Напрасно оскорбленная в своих самых святых чувствах женщина изрыгала ему вослед поток отборнейших проклятий -бессердечный ловелас, очевидно не испытывающий ни малейших

угрызений совести, когтя в левой лапе сак, а в правой – объемистую коробку, безмятежно порхал в голубом эфире.

Ближе к вечеру, когда заходящее светило уже собиралось послать последними лучами воздушный поцелуй пламенеющим альпийским вершинам, устремил он свой полет долу. Чистейший воздух родных нагорий овевал его чело, проливая в истомленную душу целительный бальзам, а усталые очи смотрели и не могли насмотреться на знакомые с детства дали, подернутые нежной голубоватой дымкой. А с зеленеющих лугов к сверкающим вечными снегами вершинам неслись грустные напевы пастушка, в которые с милой непосредственностью вплетался серебристый перезвон колокольчиков – это покрытые пылью отары брели, возвращаясь домой.

Пролетев еще немного, Амадей Кнёдльзедер с удовольствием констатировал, что безошибочный инстинкт сына гор и на сей раз его не подвел – благосклонная судьба направила крылья блудного сына в нужную сторону: прямо под ним простирался уютный городишко, населенный трудолюбивыми сурками.

И хотя обитатели сего благословенного местечка при его появлении бросились врассыпную и, попрятавшись по домам, позакрывали двери па все замки, тем не менее очень скоро их страхи рассеялись: Кнёдльзедер не только не стал покушаться на жизнь дряхлого, не успевшего спастись бегством хомяка, но сам первый чрезвычайно почтительно снял шапочку, попросил огоньку и вежливо осведомился о найме жилья.

   – Судя по диалекту, вы нездешний? – спросил он, благосклонно предлагая тему для более обстоятельного разговора, после того как хомяк, ведавший в городе зерновыми поставками, с трудом уняв дрожь, стал способен членораздельно выговаривать слова.

   – Т-таки н-нет, – заикаясь, пробормотал почтенный господин.

   – А вы случаем не с юга?

   – Т-таки н-нет, м-мы и-из П-Пгаги.

   – Эге, и вероисповедания, по всей видимости, иудейского? – с видом заговорщика хитро подмигнул Кнёдльзедер.

   – И-и к-кто? Я-я? Я?? Чито ви себе позволяете, милостивий госудагь! – стал в позу хомяк, не на шутку струхнувший, уж не русского ли казака послал по его грешную душу Иегова. – Нет, ви

только посмотгите, я евгей? Я, несчастний шабесгой^[153], десять лет тгудился на одну евгейскую, но бедную семью – и удгуг евгей!

Почтя за лучшее сменить тему разговора, любознательный незнакомец перешел к обсуждению городских новостей, при этом он дотошно вникал во все нюансы последних сплетен; интересно, что унылое брюзжание хомяка на предмет невиданного досель распространения злачных заведений отнюдь не повергло его в горестные размышления по поводу повсеместного падения нравов, напротив, ягнятник сразу как будто оживился и, словно только теперь заметив, в каком прискорбном состоянии находится собеседник, которого трясло так, что это приобретало уже какой-то патологический характер, все больше напоминая танец святого Витта, отпустил бедолагу с миром, а сам, весело насвистывая, направился на поиски подходящего пристанища.

Счастье вновь улыбнулось ему, и еще до темноты Кнёдльзедеру удалось снять на рыночной площади скромную, не привлекающую посторонних взглядов лавчонку с жилой комнатой и целым лабиринтом многочисленных чуланов на задах. Обнаружив, что каждое из помещений имеет отдельный вход, он впал в какую-то странную мечтательную прострацию...

Дни тянулись за днями, складывались в недели, мирные обыватели давно забыли свою настороженность, и вновь с утра до позднего вечера журчал жизнерадостный говорок на улицах города.

Над новой лавкой красовалась аккуратная дощечка, на которой каллиграфически выписанными буквами значилось:

Зеваки часами простаивали перед витриной, пожирая глазами выставленную роскошь.

В былые времена, когда дикие утки, кичась своими восхитительными, отливающими изумрудом шейными платками, дарованными им природой, стаями пролетали мимо, в городе на несколько дней воцарялся траур. Теперь же, теперь все пошло по-другому! Отныне каждый, кто хоть сколько-нибудь следил за своей внешностью или стремился придать ей подобающую рангу солидность, щеголял в сногсшибательном галстуке – от экзотических расцветок просто голова шла кругом: тут были и зловещие кроваво-алые, и кроткие небесно-голубые, кто-то гнул грудь колесом, спесиво выставляя напоказ предмет своей гордости ядовито-желтого цвета, другой проплывал эдаким шахматным принцем в шикарном изделии, от крупных клеток которого рябило в глазах, даже сам господин бургомистр не удержался, тряхнул стариной и оторвал себе такой длиннющий, что при ходьбе постоянно наступал на него передними лапами, ежесекундно рискуя запутаться и свернуть себе шею.

Фирма Амадея Кнёдльзедера была у всех на устах, а сам основатель элегантного заведения превратился в своего рода эталон законопослушного обывателя, – казалось, не существовало таких гражданских добродетелей, которых бы он в себе не воплощал: бережлив, прилежен, работает не покладая рук, денег на ветер не пускает, воздержан (пьет только лимонад).

День-деньской стоял за прилавком, позволяя себе отвлечься лишь в исключительных случаях, когда солидный придирчивый клиент требовал особого подхода, таких он уводил в специально оборудованную заднюю комнату, где и уединялся с ними на весьма продолжительное время, да и как иначе – сложные бухгалтерские калькуляции! Тут в пять минут не уложишься, а ведь результаты надо еще аккуратно вписать в толстенный гроссбух! Из-за плотно закрытых дверей – как-никак коммерческая тайна! – не доносилось ни слова, слышно было лишь, как ягнятник часто и громко рыгал – верный признак напряженной интеллектуальной деятельности у бизнесменов его масштаба.

Ну а то, что привередливые клиенты после приватного собеседования с главой фирмы никогда не покидали лавку через переднюю дверь, никого не смущало – в доме имелось сколько угодно задних ходов!

После трудов праведных любил Амадей Кнёдльзедер посидеть в одиночестве на крутом утесе, помечтать о чем-то своем, наигрывая на свирели печальные мелодии. Но вот на узкой горной тропинке появлялась его дама сердца – кроткая лань в роговых очках и с шотландским пледом, не первой молодости, но сумевшая сохранить в житейских бурях девственную чистоту, – и когда она приближалась, с добродетельным видом семеня по краю пропасти, он строго и почтительно приветствовал ее глубоким поклоном. И она отвечала ему, благовоспитанно склоняя свою точеную головку. О целомудренной парочке уже поговаривали, и все посвященные в их нежные отношения не могли удержаться от возгласов восхищения, воочию любуясь плодами благотворного влияния строгой, но справедливой воспитательной системы исправительных заведений, когда даже ягнятник – индивидуум, отягченный по вине матери-природы столь тяжелой наследственностью, и тот оставил греховную стезю и обратился к жизни праведной.

Вот только какое-то тягостное подспудное чувство не покидало обитателей городка, мешая им в полной мере насладиться радостью по поводу возвращения на путь истинный своего ближнего; возможно, в этом, как считали многие, было повинно то странное и прискорбное обстоятельство, что численность населения без каких-либо видимых причин, но самым устрашающим образом с каждой неделей упорно сокращалось. Не проходило и дня, чтобы в том или другом семействе, хватившись кого-нибудь из родни, не объявляли оного «без вести пропавшим». Каких только причин не выдумывали, куда только не обращались, сидели и просто ждали – напрасно, ни один из пропавших так и не вернулся.

Не обошла беда и ягнятника: в один прекрасный день исчезла его дама сердца – лань в роговых очках! На горной тропинке обнаружили ее флакончик с нюхательной солью; видимо, старая дева вследствие внезапного головокружения стала жертвой несчастного случая.

Горе Амадея Кнёдльзедера не знало границ.

Вновь и вновь бросался он, распростерши крылья, в бездну, пытаясь отыскать тело возлюбленной. В промежутках безутешный жених сидел на краю пропасти и утробно рыгал, тоскливо глядя вниз и обреченно ковыряя зубочисткой в клюве.

Свою галстучную фирму он совсем забросил...

Но однажды ночью открылось ужасное! Владелец дома, в котором квартировал ягнятник, – старый ворчливый сурок – ввалился в полицию и потребовал немедленно взломать лавку и учинить официальный обыск с последующей конфискацией всех находящихся там товаров, так как он, несчастный бессребреник, не намерен более ожидать, когда его квартирант соблаговолит наконец заплатить причитающуюся с него арендную плату.

   – Гм. Странно. Герр Кнёдльзедер вам задолжал? – Чиновник никак не мог в это поверить. И зачем полиции ломать замки, если герр Кнёдльзедер может и сам открыть дверь? Невероятно, чтобы столь почтенный господин не ночевал дома, просто надо его разбудить.

   – Это он-то – и дома?! – Старик долго не мог прийти в себя от смеха. – Да он раньше пяти утра не заявляется, и притом пьяный в стельку!

   – Что?! В стельку?! – Чиновник посуровел и отдал необходимые распоряжения.

Начинало светать, а полицейские всё еще в поте лица возились с массивным навесным замком, закрывавшим вход в заднее помещение лавки.

Возбужденная толпа на рыночной площади прибывала с каждой минутой.

   – Неплатежеспособен! Банкрот! Фальшивые векселя! – неслось с разных концов.

   – Нате вам – неплатежеспособен! Фи! А когда бедний честний человек пгедупгеждал вас, ви его слюшали?.. Таки нет! И вот, извольте, подняли хай – банкот, банкот!.. – злорадствовал, отчаянно жестикулируя, дряхлый пражский хомяк, который был тут как тут; сегодня впервые после своей роковой встречи с Кнёдльзедером он появился на людях.

Всеобщее беспокойство нарастало с каждой минутой.

Даже элегантные дамочки, возвращавшиеся с каких-то званых обедов и маскарадов, останавливались и, кутаясь в драгоценные меха, с любопытством тянули свои тоненькие шейки.

Внезапно раздался треск, замок отлетел, дверь распахнулась настежь, и наружу пахнуло таким чудовищным зловонием, что все невольно подались назад.

Но настоящий кошмар открылся там, внутри! Куча обглоданных скелетов доставала едва не до потолка, кругом, куда ни посмотри, полупереваренные останки, изблеванные стервятником прямо на пол, повсюду бурые пятна запекшейся крови и кости, сплошные кости – на столах, на полках, на подоконниках, в выдвижных ящиках и даже в сейфах...

Ужас парализовал толпу: так вот, значит, где обрели свое последнее пристанище все те, кто ушел и не вернулся. Кнёдльзедер пожирал их, а проданный товар возвращал себе – поистине второй «ювелир Кардильяк» из рассказа «Мадемуазель де Скюдери»!

– Ну и чито ви на это скажете – банкот? – ликовал хомяк.

Его окружили пораженные его проницательностью сограждане – это же надо, с первого взгляда раскусил так ловко маскировавшегося маньяка и, запершись со всем своим многочисленным семейством дома, спас от верной смерти себя и домочадцев.

   – Но как, каким образом, господин коммерческий советник, -кричали все наперебой, – вам удалось сорвать с этого монстра маску? Что навело вас на подозрения, ведь всё, буквально все свидетельствовало за то, что он исправился, он просто должен был исправиться и...

   – Это игнятник-то и испгавиться?! – Иронии хомяка не было предела; он сложил кончики пальцев так, словно держал в них щепотку соли, и, мерно раскачивая руку перед носом какого-то ближе всех стоящего суслика, стал вещать с видом усталого педагога, объясняющего своим туповатым ученикам нечто предельно тривиальное: – Слюшайте сюда: гожденный игнятником есть игнятник, будет игнятником и остается игнятником, хоть ви... -Он замер, навострив уши: человеческие голоса... С каждой секундой они становились все громче. Туристы!

Перепуганную толпу как ветром сдуло. Мудрый хомяк исчез, как всегда, последним.

   – Бовественно! Восхитительно! Ах, какой чудесный восход солнца! – восторженно причитал воркующий голос, принадлежавший востроносенькой мечтательной особе, которая только что, картинно опираясь на альпеншток и воинственно раскачивая грудями, вступила на горное плато. Ее идеально круглые честные глаза смотрели преданно и открыто, как яичница-глазунья. Конечно же они не были такими желтыми! Фиалково-голубыми!

   – О, здесь, пеед лицом вечной пиоды, где все так пекасно, азве повенется у вас, господин Клемпке, язык сказать ов итальянском наоде то, что вы сказали внизу, в долине. Увидите, что, когда кончится эта потивная война, итальянцы певыми пидут, потянут нам уку и скавут: «Лювимая Гемания, пости нас, иво мы – испавились...»

НОЧНОЙ РАЗГОВОР КАМЕРАЛЬНОГО СОВЕТНИКА БЛАПСА

Cкажите, пожалуйста, Киприан, когда несколькими минутами раньше вы своей метелкой из перьев смахивали пыль с висящего на противоположной стене портрета моего прадеда, мне показалось, будто с ваших губ сорвалось что-то вроде почтительного приветствия: «Господин камеральный советник^[154] Блапс...» Нет, нет, ради бога, не извиняйтесь, вы ни в чем не провинились! Мне просто интересно, по какой причине к моему прадеду пристало столь странное прозвище...