Текст книги "Произведение в алом"

Автор книги: Густав Майринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)

Когда это было? Похоже, вчера... Во всяком случае, так мне кажется. А сейчас снова ночь, и я сижу в каком-то подозрительном гарлемском баре за стоящим особняком столиком, отделенном от залы зелеными занавесками, и жду некоего мистера Сида Блэка. Цветные говорят, что нет такой вещи на свете, о которой бы не знал «масса Блэк», ибо он ясновидящий. Родом сей колдун из Порт-о-Пренса, однако чрезвычайно гордится своими предками – чистокровными ашанти^[163], выходцами из самого сердца Африки. Меня предупредили, что ясновидящий все время находится в полубессознательном состоянии, вызванном постоянным употреблением наркотиков, однако по нему не заметно ни малейших признаков кейфа: в эйфории пребывает лишь его дух, тело же, несмотря на безумные дозы вводимого в организм зелья, остается вне действия страшных препаратов...

Передо мной стоял высокий стакан «лимонада»^[164] – гремучая смесь рома и денатурированного спирта, – я сидел и ждал,

отрешенно глядя на зеленый занавес, по ту сторону которого висевшие на стене часы пробили два раза. Кажется, прошли десятилетия с тех пор, когда я последний раз слышал бой часов. Этот забытый звук привел мою кровь в волнение, и я вдруг с какой-то пронзительной ясностью почувствовал: сейчас, в эту самую минуту, мне наконец откроется, кем в действительности была зловещая женщина, скрывавшая свой рот под траурной вуалью. То, что ее изображения никогда не было, да и не могло быть, стало мне понятно час назад, когда внезапная вспышка озарения заставила меня вздрогнуть: мой знакомый ошибался – он тоже никогда в жизни не видел ни портрета, ни фотографии женщины без рта. Наивно искать в этом мире то, что принадлежит миру иному. Судя по всему, своим рассказом я магнетически привлек эту жуткую потустороннюю сущность, и мой знакомый, с ужасом ощущая невидимое присутствие кошмарного призрака, на некоторое время утратил контроль над собственным сознанием, которое тут же, дабы окончательно не угаснуть, внушило ему «спасительную мысль»: мол, он уже где-то видел изображение этой странной женщины. Какой же демонически могучей должна быть призрачная власть сего инфернального суккуба, нижняя часть личины которого была словно окутана остатками полуистлевших погребальных пелен!..

Узкая рука в белоснежной лайковой перчатке раздвинула зеленые занавески, и в мой закуток проникла высокая узкоплечая фигура. Словно выточенное из эбенового дерева лицо этого одетого с изысканной элегантностью денди было таких безукоризненно классических пропорций, что мне на миг почудилось, будто я вижу перед собой античную эллинскую статую. Меня не обманули, Сид Блэк и вправду держался с аристократическим достоинством, ни единым движением не выдавая, что пребывает практически в трансе, и лишь по тем не совсем адекватным, характерно отрывочным фразам, с которыми обратился ко мне этот присевший за мой столик экстравагантный чернокожий, я мог хотя бы приблизительно составить представление о степени его невменяемости – думаю, она была почти предельной, так

как мой собеседник поминутно извлекал из кармана изящную серебряную табакерку и, зажимая поочередно то левую, то правую ноздрю, быстро и жадно вдыхал белый порошок. Судя по всему, кокаин...

– Говорите! – резко и повелительно бросил колдун, и это про звучало так, словно он обращался к своему лакею.

Уязвленное чувство собственного достоинства, всосанное всеми представителями белой расы с молоком матери, уже было восстало во мне – и тут же сникло, когда меня прожег испепеляющий взгляд этих мертвенно-стеклянных, горящих как уголья глаз, и слова вдруг сами, помимо моей воли, стали слетать с губ... Я говорил и говорил, пока не рассказал все... Однако колдун продолжал допытываться:

   – У вас была когда-нибудь любовная связь с женщиной?

   – Разумеется. И не раз...

   – С одной совсем еще юной мулаткой?..

– Откуда вам это известно, мистер Блэк? Негр пропустил мой вопрос мимо ушей.

–Она погибла...

   – Совершенно верно, – выдохнул я, парализованный ужасом, – в результате несчастного случая... Все произошло так внезапно... Мы ехали в автомобиле... Случилась авария, и... и она ушла из жизни...

   – Ушла из жизни? Человек, который любит, не может уйти из жизни. Тем более если он – ашанти! Она была квартеронкой, но в ней текла кровь ашанти.

   – Мы страстно любили друг друга... – только и мог пролепетать я под впечатлением нахлынувших воспоминаний.

Колдун презрительно скривился:

– «Друг друга»?! «Страстно»?! Это она вас любила! Она! Что можете знать вы, белые, о страсти!..

Сид Блэк, как урожденный гаитянин, безукоризненно говорил по-французски, так что я довольно смутно, лишь наполовину, уловил смысл его длинной и сумбурной тирады, и все же мне стало не по себе от той безграничной ненависти, которую он испытывал к людям моей расы...

Четверть часа тому назад колдун ушел; в своем наркотическом делирии он, похоже, просто забыл о моем существовании. Окончательно сбитый с толку темными речами странного собеседника, я долго еще сидел в полутемном баре и, тупо уставившись на зеленые занавески, пытался собрать свои словно разметанные ураганом мысли... Итак, Лилит – так звали мою погибшую возлюбленную – была язычницей и принадлежала к тайной секте ямайских вуду^[165]. И ядовитая личинка ее колдовской страсти, проникнув ко мне в душу и присосавшись к ней, до тех пор пожирала мое мужское начало, пока не превратило меня в жалкого скопца, в бесполого раба Черной богини... Даже если бы мулатка все еще пребывала во плоти в мире сем, она своей необузданной, вампиричной похотью заставила бы иссякнуть жизненную силу любого белого человека...

«То полузабытое детское переживание с наездником, – нечто в этом роде говорил мне колдун, – было пророческим предсказанием вашей собственной судьбы. Лилит превратила вас в свое имаго^[166], она и есть та самая женщина без рта, которую вы ощущаете вовне и внутри себя. Вас удивляет то, что она лишена рта? – мрачно усмехнулся негр. – Страсть черной крови не нуждается в словах, она не говорит, а если целует, то не губами...»

Ну а то, что сказал Сид Блэк в заключение, до сих пор звучит у меня в ушах зловещим эхом:

«Все вы, белые, обречены и погибнете от ядов, пред дьявольской силой которых вам не дано устоять, и одним из этих роковых для вас зелий будет женская страсть, ибо вам, духовным кастратам, нечего ей противопоставить. И тогда исполнится предначертанное, и мы, черные мужчины, воссядем на престоле мира сего...»

ЛИХОРАДКА

Алхимик. Ответствуй, кто ты,

виденье мрачное в стекле.

Материя в реторте. Atercorvus sum^[167].

Жил-был человек, который так сильно разочаровался в жизни, что порешил никогда больше не вставать с постели. А всякий раз, когда спать было уже невмоготу, переворачивался на другой бок и снова засыпал...

Но однажды испытанное средство отказало. Человек встревожился: уж как он только не вертелся, и на этом боку полежит, и на том, а сон нейдет, и все тут.

Как вдруг зябкий холодок прошел по его спине. «Этого еще не хватало, – перепугался человек, – если и дальше так ворочаться буду, простуды не миновать», – мигом свернулся под одеялом калачиком и замер, не шелохнется.

Лежит на пуховых подушках лицом к окну, рад бы отвернуться, да страшно – а вдруг простудишься! – лежит, смотрит, и надо ж такое – именно сейчас, когда у него сна ни в одном глазу, дело к ночи идет...

Подернутое туманной дымкой солнце клонилось за горизонт, там, на западном краю небосвода, чуть пониже огромного темного облака – сейчас оно было похоже на голову, – зияла широкая, червонного золота, резаная рана.

«Вот оно, з-знамение! Само небо пред-достерегает!.. Воистину, не сносить мне г-головы, если вылезу из-под од-деяла, – причитал, стуча зубами, человек (очень уж он простуды боялся, и чем дальше, тем больше). – Н-на ночь глядя и зеленый юнец – хлебнул бы он с моё! – поостережется высовывать нос на улиц-цу...»

И он обреченно уставился на туманную дымку, нижний край которой, насквозь пропитанный закатной кровью, вселял в его разочарованную душу смутную тревогу.

Темное облако между тем быстро меняло свои очертания, становясь каким-то перистым, легким, стремительным... Крыло на взмахе, да и только!.. Все дальше уносилось оно на запад...

И тут в мозг человека стало вкрадчиво вползать что-то мягкое, округлое – нежный пушок плесени скрывал истинную его форму, но, похоже, это было воспоминание, таившееся до сих пор в глубине сознания, в какой-то укромной и сырой норе... Воспоминание об одном сне... А приснился ему тогда ворон, который высиживал человеческие сердца.

Эта черная птица еще преследовала его всю ночь, и, как он ни старался, прогнать наваждение не мог... Да, да, так оно и было, теперь он точно припомнил.

«Необходимо во что бы то ни стало выяснить, кому принадлежит это крыло», – сказал себе человек, поднялся с постели и сошел по лестнице на улицу... Так он и брел в одной ночной рубашке, босиком, стараясь не терять из виду зловещее крыло, которое улетало все дальше на запад...

Встречавшиеся на пути люди безропотно расступались, давая ему дорогу, и только опасливо перешептывались вслед:

– Тсс, тсс, тихо, ради бога, тихо, мы ему снимся! Не разбуди те его!

Лишь просвирник Фрисландер не мог не отмочить одну из своих идиотских шуточек: выставился, олух, посреди улицы, сложил губы дудочкой, выпучил по-рыбьи глазищи бестолковые, чахлую портновскую бороденку воинственно выставил вперед – как есть выходец с того света. Да еще приплясывает, дурень, так и выписывает ногами кренделя, разве что в суставах не вывихивает тощие свои конечности, силясь изобразить на манер бродячих фигляров не то пантомиму какую-то непотребную, не то танец... Только какой уж тут танец – ни дать ни взять корчи припадочного...

– Тссс, тссс, сспокойсствие, полное сспокойсствие... Сслышь ты, – ядовито шипит просвирник испуганному лунатику. – Да знаешь ли ты, кто я такой?.. Я есмь хиханьки, я есмь хахань... – и вдруг зеленеет, как свинец, и, сложившись пополам – острые коленки к подбородку, – разинув слюнявый рот, валится на мостовую – не иначе кондрашка хватил шута горохового!..

От ужаса у человека волосы встали на голове дыбом, и бросился он из города прочь... Босиком, по полям и лугам, то и дело поскальзываясь на лягушках, прямо на запад...

Ближе к ночи, когда червонная кровоточащая рана на небосклоне уже затянулась, вышел он к белой стене, простиравшейся сколь хватал глаз с севера на юг. За ней-то и скрылось облако-крыло...

Сел разочарованный странник на пригорке, пригорюнился. «Куда это меня занесло? – прошептал он и огляделся. – Уж больно на кладбище смахивает... Нечего сказать, пришел! Ох не нравится мне все это. Если б не проклятое крыло...»

А вокруг уже ночь, над стеной медленно всплыла полная луна, стало светлее... С видом сумрачного изумления застыли небеса.

И вот, когда лунное сияние обильно разлилось по мраморным плитам, из тени надгробий стали вдруг возникать иссиня-черные птицы... Мрачными стаями бесшумно взмывали они в воздух и чинно рассаживались в ряд по гребню белой, крашенной известкой стены.

И снова все замерло до поры в мертвенном оцепенении. Но что это там темнеет в тумане? Посередине что-то круглое возвышается, на голову смахивает... «Лес, что же еще... – решил во сне человек в рубашке, – дремучий лес, а в самой чаще холм, поросший деревьями», – но когда присмотрелся, оказалось, что это гигантский ворон!.. Сидит себе на стене особняком, нахохлившись, распластав крылья...

«О, крыло... – растаял от удовольствия лунатик, – то самое...» А ворон угрюмо пробурчал:

– ...под сенью коего дозревают человеческие сердца. Я их высиживаю – заботливо, как наседка... А попасть ко мне под крылышко нетрудно: трещинка в сердце – одна-единственная – и вашего брата с почестями отправляют в мои широкие объятия...

И, взмахнув крылами – сразу повеяло скорбным запахом увядших цветов, – перелетел на одно из надгробий.

Там, под мраморной плитой, покоился тот, кто еще сегодня утром мирно здравствовал в кругу своего многочисленного семейства. На всякий случай человек в рубашке напряг зрение и с трудом, но разобрал имя, высеченное на могильной плите. «Так оно и есть!.. Ну что ж, посмотрим, что за птица вылупится из этого скоропостижно треснувшего сердца». Покойный слыл

завзятым филантропом, всю свою жизнь трудился он на ниве просвещения, и словом и делом сея в умах погрязших во грехе ближних только доброе, возвышенное, вечное: писал нравоучительные книжки, произносил душеспасительные речи, во всеуслышанье ратовал за очищение Библии... Глаза его, честные, бесхитростные, простые, как глазунья, в любое время дня и ночи излучали кроткий свет христианской благожелательности, так же как теперь сияли вещие глаголы, золотом начертанные на скромной могилке безвременно усопшего их творца... Сдается, сама смерть оказалась бессильной пред вечной мудростью сих бескомпромиссно правдивых, исповедальных строк, в коих воплотилось жизненное кредо добродетельного пиита:

Будь в вере тверд, блюди себя до гробовой доски и ни на шаг не отступай от правого пуги.

Из гроба донеслось тихое потрескивание... Изнывая от любопытства, человек в рубашке весь обратился в слух – птенец вылуплялся из сердца... Но вот раздалось громкое, отвратительно наглое карканье – и черная как смоль птица, взлетев на стену, слилась с сидевшим там вороньем.

   – Что и следовало доказать, – удовлетворенно констатировал ворон и, увидев замешательство человека, насмешливо осведомился: – Или, может быть, ваша милость ожидала увидеть что-нибудь более светлое и аппетитное, белую куропаточку, например? Под винным соусом, а?..

   – И все равно было в нем что-то чистое, – хмуро процедил сквозь зубы обманутый в своих ожиданиях путник, имея в виду одинокое белое перышко, сиротливо выделявшееся на фоне траурного оперенья.

Ворон так и покатился со смеху:

– Это гусиный-то пух?.. Нет, вашмилость, это все наносное... От пуховых перин, которые ваш негасимый светоч о-оченно уважал!

И, довольный собой, стал деловито порхать с одной могильной плиты на другую; то здесь посидит, то там, и всюду из-под земли являлись зловещие тени пернатых, с карточным треском лихо расправляли безукоризненно черные крылья и, оглашая воздух мерзким карканьем, вливались в ряды кладбищенских татей.

Человек крепился-крепился и наконец не выдержал.

   – Неужто все без исключения черные? – сдавленным голосом спросил он.

   – Все, вашмилость, все-с... Других, пардон, не держим-с! -паясничал ворон.

Совсем тут закручинился сновидец – вот ведь понесла нелегкая на ночь глядя, и чего, спрашивается, не лежалось в теплой постели?..

И, обратив взор свой к небу, до того расчувствовался, что слезу едва не пустил от жалости к себе, скитальцу горемычному, глядя, какими скорбными, мерцающе влажными очами взирали на него с высоты звезды. И лишь бестолковая луна тупо и равнодушно таращила свое слепое немигающее бельмо. Хотя что с нее взять – дура круглая!..

Но вдруг, случайно повернув голову, человек заметил на одном из каменных крестов неподвижно сидящую птицу. Это был несомненно ворон, только белый как снег, ни единого черного пятнышка, – казалось, все мерцание этой ночи исходит от него одного. Но что это? Человек не верил своим глазам: на кресте значилось имя, давно ставшее притчей во языцех у всех добропорядочных бюргеров.

А белый ворон сидел аккурат на могиле этого беспутного гуляки, который – и это доподлинно известно! – всю свою жизнь предавался праздности и пороку. Было тут отчего призадуматься!..

– Что же содеял этот никчемный прожигатель жизни, что сердце его преисполнилось вдруг такой чистоты и света? – во просил наконец оскорбленный в лучших чувствах лунатик.

Однако черный ворон пропустил вопрос мимо ушей и с таким видом, будто не было для него дела важней, стал играть с собственной тенью, пытаясь перепрыгнуть через нее.

Человек не отставал.

– Что, что, что? – упрямо допытывался он. Тогда ворон не выдержал:

   – Уж не вообразил ли ты, что, совершая те или иные деяния, можно себя обелить? Это ты-то, ты, который просто не способен на истинное действо! Да я скорее перепрыгну через собственную тень!.. Видишь то маленькое надгробие с гнилой марионеткой в изголовье? Она когда-то принадлежала младенцу, лежащему сейчас там, внизу... Так вот, эта гнилушка тоже до поры до времени воображала, что вольна махать руками и строить рожи всюду, где ей заблагорассудится. Преисполненная чувством собственного достоинства, она не желала замечать ниток, на которых висела, и упорно отказывалась признавать, что ею играет младенец... А ты? Ты?! Как по-твоему, что с тобою будет, когда... когда «младенец» найдет себе другую игрушку взамен старой, надоевшей?.. Тут же как миленький раскинешь свои ручки-ножки и из... – ворон хитро подмигнул в сторону стены, – и из...

   – ...дохнешь! – дружным хором гаркнула воронья стая, довольная, что вспомнили и о ней.

Человек в рубашке не на шутку перепугался, но все равно продолжал вопрошать дрожащим от страха голосом:

– Но что же, что убелило сердце этого повесы «паче снега»? Что очистило его от мирской скверны?

Удивленный такой настырностью, ворон нерешительно переступил с ноги на ногу:

– Должно быть, та неистовая страсть, которая с детства по селилась в нем, неутолимая жажда чего-то неведомого, сокровенного, того, что не от мира сего. Все мы видели, как мучительно долго тлели его чувства, как от маленькой искорки занялась душа, с какой катастрофической быстротой разгорелось пламя и, наконец, как огненная волна сметающей все на своем пути страсти захлестнула этого человека с головы до ног, сжигая его кровь, испепеляя мозг... А мы... мы смотрели и не понимали – не могли охватить разумом этого парадоксального самосожжения...

И тут босоногого странника словно пронзило ледяной иглой: «И Свет Во Тьме Светит, И Тьма Не Объяла Его!»^[168]

– ...да, объять сего мы не смогли, – продолжал ворон, – но одна из тех гигантских огненных птиц, которые с сотворения мира гордо парят в недосягаемых безднах космоса, заметила пы лающее горнило и камнем ринулась вниз... Раскаленным добела протуберанцем... И из ночи в ночь, как собственного птенца, вы сиживала Она сердце того человека...

А перед глазами лунатика запрыгали, замелькали, как в калейдоскопе, видения, отчетливые, словно выхваченные из тьмы ослепительными вспышками... Видения-ожоги, которые уже, наверное, ничем не вытравишь из памяти... отдельные эпизоды роковой судьбы беспутного прожигателя жизни... Казалось, ожили вдруг легенды, которые до сих пор передаются в народе из уст в уста...

Вот он под виселицей... Палач завязывает ему глаза черной холщовой повязкой... Ставит на крышку люка.,. Надевает на шею петлю... И в самый последний момент пружина, которая должна открыть люк, отказывает... Несчастного грешника уводят, крышку спешно чинят...

Снова черная повязка, снова ноги на крышке люка, снова петля на шее и... и снова отказывает пружина...

А через месяц, когда проклятого нечестивца, от которого отказалась сама смерть, вновь поставили с завязанными глазами на тот же люк, пружина – лопнула...

А вместе с нею и терпение судей – они рассвирепели, но зло свое сорвали на... плотнике: дескать, из рук вон плохо отрегулировал священный механизм смерти...

   – Так что же сталось с тем повесой? – робко спросил человек в рубашке.

   – Я склевал его, всего без остатка – и плоть и кости, так что земля осталась ни с чем, похудела на величину моей добычи, -тихо сказал белый ворон.

– Да, да, – задумчиво прошептал черный, – могила пуста... Ловкач – даже смерть обвел вокруг пальца!..

«Эх, пан или пропал!» – решил человек,-рванул на груди рубаху и бросился к сидящему на кресте альбиносу:

– Вот мое сердце, высиживай его! Оно сгорает от страсти!.. Но черный ворон одним взмахом могучего крыла повалил его

наземь и всей тяжестью своего тела взгромоздился сверху... От крепкого траурного аромата увядших цветов голова у поверженного сновидца пошла кругом...

   – А чтоб вашей милости в другой раз неповадно было совершать столь опрометчивые «деяния», так уж и быть, скажу я вам по секрету: черная алчная зависть, а не пламенная, бескорыстная страсть точит ваше сердце, так что не стоит, право, тешить себя радужными надеждами. Мда-с, кое-кому следовало бы очень серьезное беспристрастно попытать свою совесть перед тем, как из... – и проклятый стервятник хитро подмигнул в сторону стены, – из...

   – ...дохнуть! – грянуло воронье в полном восторге, что и на сей раз их не обошли вниманием.

«Ну и пекло под этой тушей! И жар какой-то странный – болезненный, лихорадочный, – а сердце так и колотится как сумасшедшее, кажется вот-вот лопнет...» – успел еще подумать человек, перед тем как его сознание было безжалостно растерзано в клочья...

Первое, что он увидел, когда наконец очнулся, была луна... Удобно примостившись в зените, она, подобно уличному зеваке, без всякого стеснения в упор глазела на простертого средь могил человека, явно наслаждаясь его беспомощным положением.

В полной тишине серебряными струями низвергались с небес мерцающие лучи, лило как из ведра – куда ни глянь, все было утоплено в призрачной люминесценции, попрятались даже тени, пережидая в укромных уголках неистовый лунный ливень. Черную стаю бесследно смыло...

И только все еще першило в ушах от злорадного картавого карканья... Раздраженно скрипнув зубами, человек перелез через стену и... и оказался в своей постели...

И медицинский советник был уже тут как тут – откуда только взялся?! Важный, чинный, в строгом черном сюртуке, он брезгливо щупал его запинающийся пульс и, глубокомысленно щуря за толстенными, в золотой оправе стеклами хитрющие глаза, долго и нечленораздельно нес какой-то ученый вздор. Потом невыносимо долго копался в своем пухлом саке, извлек оттуда изрядно потрепанную записную книжку и, по-прежнему что-то приборматывая, как курица лапой нацарапал рецепт:

Справившись с писаниной, каналья церемонно прошествовал к выходу, однако в дверях оглянулся и, многозначительно подняв указательный палец, изрек:

– Пготив лихогадки, пготив лихогадки...

КОАГУЛЯТ

Хамилкар Балдриан, одинокий чудаковатый старик, сидел у окна и задумчиво взирал на осенние сумерки, быстро сгущавшиеся за стеклом. В небе стояли облака; светлые, серо-голубые, они медленно меняли свои очертания, все больше наливаясь тьмою, – казалось, чья-то гигантская рука в запредельной, недоступной человеческому глазу дали лениво забавляется с собственной тенью.

Тусклое печальное солнце погружалось в морозную дымку, окутывавшую землю прозрачной пеленой.

Потом облака ушли, небо расчистилось – только западный его край был сплошь обложен мрачной гнетущей массой, – и прямо над головой в разверстой бездне таинственно перемигивались мерцающие звезды...

Погруженный в думы, Балдриан встал и принялся расхаживать из угла в угол. Сложное и опасное это дело – заклинание духов! Но разве он самым строжайшим образом не исполнил всех предписаний Большого гримуара Гонориуса?! Пост, бодрствование, миропомазание и ежедневные молитвы, взятые из «Стенаний святой Вероники»...

Итак, прочь сомнения, все должно удаться, нет и не может быть на земле ничего превыше человека, и силам преисподней придется подчиниться его воле...

Балдриан снова подошел к окну и, прижав пылающий лоб к ледяному стеклу, надолго замер; он стоял так до тех пор, пока юный полумесяц не просунул свои мутновато-желтые рога меж заиндевелых ветвей вяза.

Потом дрожащей от волнения рукой зажег старый светильник и принялся извлекать из шкафов и сундуков весьма странные предметы: магический круг, зеленый воск, жезл с причудливым набалдашником, сухие травы... Увязал все это в узелок, осторожно положил его на стол и, бормоча молитву, разделся догола.

Трепещущее пламя бросало яркие отсветы на немощное старческое тело с иссохшей пожелтевшей кожей, злорадно высвечивая его почти гротескную худобу: эти торчащие ребра,

неправдоподобно острые локти и колени – обтягивающий их пергамент, казалось, вот-вот лопнет, – костлявые бедра и тощие плечи... Плешивая голова склонилась на впалую грудь, и ее жутковато отчетливая овальная тень нерешительно покачивалась на извест-ково-белой стене, словно в мучительном сомнении пыталась что-то вспомнить.

Ежась от холода, старик подошел к печи, достал глиняный глазурованный горшок и бережно совлек с горлышка шелестящую обертку: жирно лоснилась гладкая поверхность густой, дурно пахнущей массы. Сегодня ровно год, как он приготовил этот состав: корень мандрагоры, белена, воск, спермацет и... и... – его передернуло от брезгливого отвращения – вываренный трупик некрещеного младенца (куплен по случаю у кладбищенской сторожихи).

Пересилив себя, Балдриан погрузил пальцы в жир, размазал его по всему телу и принялся тщательно втирать, особенно следя за тем, чтобы не пропустить такие потаенные места, как подколенные ямочки и подмышки; потом вытер руки о грудь, надел старую вылинявшую рубаху – «наследственное рубище», без которого не обходится ни одна магическая операция, – поверх набросил халат.

Час пробил! Короткая молитва... Узелок со всем необходимым... Только бы чего-нибудь не забыть, иначе его заклятью не совладать с могущественными демонами внутренних кругов ада, и тогда поди знай, чья взяла, ведь лукавое племя виду не подаст, а сыграет с ним одну из своих злых шуток, и обретенные с таким трудом сокровища обратятся при свете дня в кучу грязи... О, таких случаев сколько угодно!.. Ладно, еще раз: медное блюдо взял?.. Взял! Жаровню взял?.. Взял! Трут на растопку взял?.. Взял! Ну и с Богом!..

Неверным шагом Балдриан спустился по лестнице.

В прежние времена дом относился к числу монастырских строений, теперь же старик жил в нем в полном одиночестве, о съестных припасах заботилась жившая по соседству прачка.

Скрип и скрежет тяжелой металлической двери... Затхлый, спертый воздух подземелья, сплошная паутина, по углам песчаные осыпи и осколки плесневелых цветочных горшков.

Так, пару пригоршней песку или чего там еще на середину подвала – ноги экзорциста должны покоиться на земле, – старый ящик вместо кресла, и можно разворачивать пергаментный круг... Священным именем Тетраграмматон строго на север, иначе навлечешь на свою голову великие несчастья. Теперь поджечь трут и растопить жаровню с углями!..

Что это?

Крысиный писк, только и всего.

Травы в жаровню: дрок, паслен, дурман... Корчится, чадит дьявольское зелье на тлеющих углях...

Старик гасит светильник, склоняется к жаровне и глубоко вдыхает ядовитые дымы; он едва стоит на ногах, его раскачивает из стороны в сторону...

Страшная какофония едва не разрывает барабанные перепонки!

Черным жезлом касается он комочков воска – они медленно оплавляются на медном блюде – и из последних сил, запинающимся голосом, бормочет заклинания гримуара:

– ...истинный хлеб наш насущный и манна небесная, ангелами непорочными вкушаемая... страх диаволов есмь... аз ли скверной греховной преисполнюсь... достойным бысть власти, пред коей покорствуют и волки сии рыщущие, и козлища сии смердящие... броня... всю тщету медления вашего... Аймаймон Астарот... сокровища сии хранить втуне возбранивший впредь... Астарот... заклинаю... Эхейя... Эшерейя,..

Ноги подгибаются, придется присесть... Смертельный ужас охватывает Балдриана... Душный неопределенный страх восходит из земли, надвигается от потрескавшихся стен, нависает с потолка... Кошмар, парализующий волю кошмар – мрачный предвестник преисполненных ненавистью обитателей тьмы!

Писк... Опять крысы?.. Нет, нет... это не крысы... Свист... пронзительный, сверлящий, он ввинчивается в мозг...

Звуки!

В ушах глухой, ровный шум... Это кровь... Свистят, рассекая воздух... гигантские крыла... Тихо потрескивая, догорают угли...

И вот, вот... там, на стене... тени... Старик как завороженный не сводит с них остекленелых глаз... Нет, это пятна плесени, проплешины осыпавшейся штукатурки...

Но... но они шевелятся, они надвигаются... Череп с жутким оскалом... Рога!.. И... и зияющие дыры черных глазниц... Судорожно, словно пытаясь обрести в этом мире хоть какую-нибудь точку опоры, тянутся лапы скелета, пядь за пядью в полной тишине из стены вырастает монстр... в полусогнутом положении, но все равно под потолок... Костяк гигантской жабы с бычьим черепом.

Белые кости с кошмарной отчетливостью вырисовываются в полумраке подвала... Астарот – гнусное исчадие ада!

Обезумев от страха, старик выскакивает из магического круга и, дрожа всем телом, забивается в угол; он не может, у него нет сил, чтобы произнести спасительное заклинание... Одно-единственное слово, но черные страшные глазницы неотступно преследуют его... И даже закрыв глаза и вжавшись в стену, он чувствует у себя на губах неподвижный взгляд, от которого костенеет язык, а из парализованного ужасом горла вырывается лишь дикий нечленораздельный хрип...

Медленно, неотвратимо заполняет собой подвал чудовище... Старику кажется, что он слышит – и от этого звука кровь стынет у него в жилах, – как скрежещут ребра, протискиваясь сквозь каменную кладку... Тяжело, неуклюже ковыляет монстр, на ощупь, выставленными вперед хрящеватыми жабьими лапами пытаясь поймать тщедушное старческое тело... Инфернальные жмурки... На тощих фалангах угрюмо позвякивают серебряные кольца с тусклыми пыльными топазами, истлевшие перепонки отвратительными лохмотьями болтаются меж пальцев, источая невыносимое зловоние гниющего мяса и болотной тины...

И вдруг... вдруг эти кошмарные персты дотягиваются до его угла... Все... Мертвая хватка... От потусторонней стужи леденеет сердце. Он хочет... хочет... Но сознание уже покидает его, и он падает как подкошенный – летит куда-то в бездну...

Угли потухли, наркотический туман стелился под потолком толстыми ватными слоями. Сквозь зарешеченное подвальное

оконце желтоватые косые лучи лунного света падали в угол, где лежал простертый без сознания старик.

А Балдриану казалось, что он все еще летит... Яростные порывы ветра стегали его тело. Прямо перед ним рассекал ночную мглу большой черный козел, косматые ляжки так и ходили взад и вперед, имитируя привычный земной галоп, но раздвоенные копыта попадали в пустоту и, не находя опоры, проносились в опасной близости от Балдрианова носа.

Там, внизу, далеко-далеко, земля, совсем маленькая и какая-то чужая... Потом закружило, завертело, и он стал падать, круги сужались, ни дать ни взять воздушная воронка, выложенная нежным черным бархатом обморочного забытья; над самой землей его бешено закрутило, и вот, словно пройдя сквозь невидимую горловину, он уже парит над знакомым ландшафтом... Да-да, он его знает как свои пять пальцев: поросший мхом могильный камень, на холмике – старый клен, голые черные ветви, листва с которых уже давно облетела, подобно тощим высохшим дланям судорожно тянутся к небу в немой мольбе... Болотная трава, седая от ночного осеннего инея.