Текст книги "Произведение в алом"

Автор книги: Густав Майринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц)

Капель, грустные звуки тающего льда... Откуда они?.. Или это слуховая галлюцинация? А может, бред? Неужели в самом деле?.. Они во мне и вне меня, близко и далеко, в глубине моего сердца и снова в этой кошмарной камере, в которой, как в герметичной колбе, неведомые стихии вынашивают магического гомункулуса... Я затыкаю уши, а звуки знай себе капают – неотступно, навязчиво, агрессивно! – как будто ножка какого-то невидимого циркуля раз за разом вонзается в древо, пытаясь найти свой утраченный центр, который везде и нигде...

И вновь оно – страшное белесое пятно!.. Проклятый мыльный пузырь растет, надувается, дышит... Подобно дьявольскому кривому зеркалу, его зыбкая, эфемерная поверхность глумливо гримасничает, отражая до безобразия искаженный лик того ряженного в древний франкский кафтан мужа, который не сводит с него своих выкатившихся из орбит глаз...

«Да ведь это всего лишь карта – жалкая, нелепая, дурацкая игральная карта!» – врывается в мой слух отчаянный вопль, подобно раскаленной добела игле пронзая изнемогающий мозг... Глас вопиющего в пустыне... поелику он... уже... облекается... плотью... он – Пагад... тот призрачный паяц, который,

съежившись в противоположном углу, вперил в меня мой собственный взгляд, ибо, воистину, его глаза были моими глазами, его лицо было моим лицом, – он был мной!.. Тень, сотворенная по образу и подобию моему...

Время шло, минута за минутой, час за часом, а я по-прежнему сидел на корточках, затравленно забившись в угол, и цепенел от ужаса – оледеневший скелет в полуистлевших одеяниях с чужого плеча! А напротив, по диагонали, – второй я... Безмолвный и недвижимый.

Так и сидели мы, каждый в своем углу, пристально глядя в глаза друг другу, – один кошмарное отражение другого...

Видит ли он, мой потусторонний близнец, как лунные лучи с завораживающей медлительностью улитки ползут по полу, а потом, подобно стрелке потайного часового механизма, чьи недоступные человеческому глазу шестеренки и маятнички сокрыты в бесконечности, вкрадчиво скользят по стене, мало-помалу становясь все бледнее, все прозрачнее, все больше сливаясь со своим начисто лишенном каких-либо делений циферблатом?..

Пронзив самозванца взглядом, я приковал его к себе, не позволяя раствориться в предутренней мгле, все настойчивее пытавшейся вызволить его из плена своим пока еще слабо брезжущим светом.

Мертвой хваткой вцепившись друг в друга взглядами, мы, как две зеркальные половинки одной карты, застыли в роковом противостоянии.

Настойчиво и неотвратимо подчинял я призрачного двойника своей воле, сражаясь с ним не на жизнь, а на смерть, ибо победитель в нашем статичном поединке мог быть только один, он получал право на жизнь – ту самую, которая еще совсем недавно считалась моей и которую мне надо было теперь отвоевывать...

И явившийся из тьмы антипод все больше хирел, бледнел и умалялся, а с первыми рассветными лучами окончательно обессилел и, обратившись в бегство, забился назад в свою карту,

только тогда я встал, подошел к поверженному сопернику и небрежно сунул в карман «визитную карточку» тени – Пагад...

В переулке по-прежнему ни души.

Покопавшись в углу, который сейчас был освещен тусклым утренним светом, я не обнаружил ничего достойного внимания: ворох вконец истлевших лохмотьев, куча глиняных черепков, ржавая кухонная утварь – кастрюли, сковородки, – битая посуда, горлышко от бутылки... Никому не нужные, отслужившие свой век вещи, однако что-то мешало мне повернуться к ним спиной – я стоял и напряженно вглядывался в эти обломки прежней, теперь уже мертвой жизни, стараясь понять, что со мной происходит, пока до меня наконец не дошло: я инстинктивно пытаюсь сложить из этих жалких, разрозненных осколков нечто цельное -то, в чем душа моя смутно угадывает какие-то странно знакомые, только давным-давно забытые черты...

Да и эти стены – как отчетливо проступили на них трещины и неровности! – ну где, где я мог их видеть?

В замешательстве я схватился за карты – вертел их в руках, а сам вслушивался в себя: быть может, что-нибудь все же откликнется во мне и подскажет, почему так сладко ноет сердце мое при виде этих неумело разрисованных картинок, и вдруг... Господи, а не я ли сам нарисовал их когда-то?.. В раннем детстве?.. Много-много лет назад?..

Это была традиционная колода для игры в тарок. Старшие арканы были помечены одной из букв древнееврейского алфавита. Тот, что под номером двенадцать, должен соответствовать «Повешенному» – моя память явно подавала признаки жизни. Кажется, я даже помню, как выглядит эта карта: человек, висящий головой вниз меж небом и землей со связанными за спиной руками?.. Я развернул колоду веером: так и есть – человек, висящий головой вниз меж небом и землей со связанными за спиной руками!..

И вновь на меня что-то нашло – не то сон, не то явь... Какое-то горбатое, кривобокое, угрюмое строение... Левое плечо уродливо задрано вверх, правое срослось с соседним домом... Вот

только какого черта этот почерневший от времени приют ведьм торчит у меня пред глазами?.. Но моя еще не совсем очнувшаяся память уже суфлирует: да ведь это же здание школы... А вот и мы – шайка малолетних сорванцов... и... и где-то рядом должен быть заброшенный подвал...

Когда пелена спала, я оглядел себя, и вновь мысли стали путаться в моей голове: что за допотопное одеяние на мне?.. Откуда этот нелепый кафтан?..

Грохот трясущейся по мостовой повозки окончательно вернул меня к действительности, однако, когда я, прижавшись лбом к решетке, скосил глаза вниз, в переулке уже не было ни души. Только большой немецкий дог стоял на углу и, подняв заднюю ногу, задумчиво орошал краеугольный камень какой-то покосившейся развалюхи бурной оранжевой струей...

И вот, наконец! Голоса... человеческие голоса!..

Две оживленно судачившие старухи неторопливо ковыляли по тротуару в мою сторону; втиснув лицо между прутьев решетки, я окликнул их.

Разинув рты, кумушки замерли на месте и принялись пугливо озираться, потом, посовещавшись, задрали головы и стали глазеть вверх, ну а когда заметили мою бледную физиономию, застрявшую в оконной решетке, то ужасу их не было предела – отчаянно вопя, они с такой невероятной для их возраста скоростью пустились наутек по переулку, как будто за ними сам дьявол гнался.

Не иначе приняли меня за Голема... И я стал ждать, когда соберется толпа зевак, с которыми по крайней мере можно будет вступить в переговоры, но вот уже прошел целый час, а внизу лишь несколько раз промелькнули белые как мел лица – осторожно выглянув из-за угла, любопытные бросали в мою сторону робкий, трепетный взгляд и тут же с сознанием выполненного долга скрывались... Дальше этого не шло...

Что же делать?.. Ждать, когда через несколько часов, а может, и завтра соизволят явиться полицейские чины – эти «имперские крысы», как по своему обыкновению весьма образно называл их кукольник Звак?

Ну уж нет, лучше снова в преисподнюю – должен же быть какой-то выход из этого проклятого лабиринта, в конце концов подземный ход вел куда-то дальше!..

Возможно, сейчас, при свете дня, в подземелье через какие-нибудь щели или отдушины проникает с поверхности хотя бы слабый отсвет?

Итак, я спустился по винтовой лестнице в сумрачные катакомбы и продолжил свой прерванный путь. К счастью, на сей раз идти мне пришлось недолго – пробравшись через завалы битого кирпича и нагромождения гнилой рухляди, я набрел на какой-то заброшенный подвал, нащупал в темноте уходящие круто вверх полуразрушенные ступени и, взойдя по ним, очутился... в вестибюле того самого почерневшего от времени приюта ведьм, то бишь школы, которая привиделась мне не далее как час назад...

И тут на меня нахлынул поток воспоминаний: парты, сверху донизу забрызганные чернилами, тетради по арифметике, испещренные помарками, слезливые, наводящие тоску песнопения, вихрастый мальчишка, выпустивший посреди урока здоровенного майского жука, растрепанные хрестоматии с жирными пятнами от расплющенных бутербродов, аромат апельсиновых корок... У меня исчезли последние сомнения: когда-то я здесь учился, в этих мрачных стенах умерло мое детство... Но я не стал предаваться грустным мыслям и поспешил домой...

Первый человек, который встретился мне на Залнитергассе, был старым горбатым иудеем с седыми пейсами – заметив меня, он поспешно закрыл лицо руками и, громко подвывая, принялся на весь переулок возглашать свои еврейские молитвы.

Делал он это так усердно, что в самом скором времени на улицу высыпало население всех близлежащих домов – по крайней мере, судя по беспорядочным истошным воплям, которые они испускали и в которых слышалась явно нешуточная угроза, за мною следом шествовала добрая половина еврейского гетто. Когда же я наконец решился оглянуться, то сначала не поверил своим глазам: на меня накатывался гигантский вал, кишмя кишевший мертвенно-бледными, искаженными ненавистью и суеверным ужасом лицами.

Недоуменно оглядев себя, я понял причину народного негодования: тот странный, архаичный кафтан, который я ночыо надел поверх своей одежды, все еще был на мне, и благочестивый люд, само собой разумеется, принимал меня за Голема.

Мгновенно оценив, чем грозит мне сие досадное недоразумение, я не стал испытывать судьбу и припустил во весь дух -свернув за угол, забежал в первый попавшийся двор и мигом сорвал с себя ветхое одеяние, а когда выглянул из ворот, то увидел, как жаждущая крови толпа, размахивая палками и с пеной у рта изрыгая в мой адрес самые страшные проклятия, промчалась мимо...

СВЕТ

Покой... Теперь он и вовсе казался чем-то недосягаемым – слишком уж странными и проникнутыми каким-то загадочным смыслом были события последней ночи, чтобы не поселить в душе моей тревожного чувства, и, очень хорошо понимая, что мне от него до тех пор не избавиться, пока хоть малая толика света не прольется на то мистериальное действо, невольным участником которого мне суждено было стать, я, не в силах усидеть на месте, каждые два часа вскакивал, бежал вниз и стучал в дверь Гиллеля, однако всякий раз получал один и тот же вежливый и, увы, малоутешительный ответ: архивариус на службе в еврейской ратуше, но, как только вернется, его дочь тотчас известит меня...

Странной, однако, девушкой была эта Мириам!

Подобного типа женщин мне еще не приходилось видеть. Красота настолько чуждая нашим нынешним представлениям о женской привлекательности, что в первый момент ее и осознать-то было невозможно – при виде этих нездешних черт человек просто утрачивал дар речи и замирал, весь во власти необъяснимого чувства, которое окутывало его нежным флером светлой, неведомо откуда взявшейся ностальгической грусти.

Да, да, именно такое ностальгическое чувство и должно рождать в душах современных людей это лицо, сформированное в полном соответствии с теми таинственными канонами пропорции, которые были безвозвратно утрачены многие тысячелетия назад, подумал я, когда перед моим внутренним взором явился этот не от мира сего женский образ.

Интересно, какой драгоценный камень позволил бы мне наиболее полно, без ущерба для художественной выразительности, воплотить в виде геммы неуловимую гармонию совершенных черт, однако ни один из существующих в природе минералов даже близко не подходил для того, чтобы воссоздать хотя бы самые внешние особенности этого благородного лица – иссиня-черный блеск струящихся водопадом волос и огромные печальные глаза, выражение которых мне даже не с чем было сравнить... Ну как

запечатлеть в грубой, земной материи неземную одухотворенность этой хрупкой, целомудренной и... и страшной красоты, явившейся из бездны времен, как достоверно и подлинно, ни в чем не погрешив против истины и при этом не впав в тупой и примитивный реализм канонических «художественных» направлений, передать в камне фантастически прекрасный облик этой девушки!

Мозаика! – вдруг как по наитию свыше понял я. Лишь ей одной можно выразить невыразимое!.. Вот только какой материал избрать?.. Всю жизнь будешь искать подходящий, а все равно не найдешь...

Когда же вернется Гиллель?

Я стремился к нему, как к доброму старому другу.

И все же есть что-то загадочное в том, как за несколько дней этот совершенно незнакомый мне человек – собственно, я и говорил-то с ним один-единственный раз в жизни! – проник в мое сердце.

Да, вот еще: письма, «ее» письма – надо бы их спрятать получше. Мало ли что, а вдруг мне снова придется куда-нибудь... отлучиться – и, быть может, надолго...

Решено – заключу-ка я их в металлическую кассету, в ту самую, в которой уже лежит каббалистический манускрипт! Извлек из комода заветную пачку, и тут из нее выскользнула какая-то фотография... Видит бог, я не хотел смотреть, но было уже поздно...

С той же самой золотой парчовой шалью на обнаженных плечах, которая была на «ней» в первый раз, когда, словно порыв свежего весеннего ветра, ворвалась «она» в мою каморку, спасаясь бегством из студии Савиоли, смотрела на меня таинственно мерцающим взглядом моя знакомая незнакомка.

Невидящими глазами, чувствуя, как земля уходит из-под ног, читал я посвящение на фотографии – и ни слова не понимал, одно только имя:

«Твоя Ангелина»...

Ангелина!!!

Едва с моих губ сорвалось это имя, как в тот же миг сверху донизу разодралась завеса, скрывающая мою юность.

От внезапно нахлынувшей боли сердце судорожно сжалось и... перестало биться... Сведенные судорогой пальцы хватались за воздух, словно пытаясь найти точку опоры, – я стонал, кусая себе руки: Господи Всемогущий, погрузи меня снова в ту благословенную ночь, в которой я пребывал доселе, и пусть несчастная душа моя, как прежде, почиет беспробудным летаргическим сном...

Поздно... Безграничное горе затопило меня, я захлебывался в его черных водах, язвящей горечью полыни обжигавших мне рот... И вдруг оно стало сладким на вкус – сладким, как... как кровь...

Ангелина!

Имя это, в мгновение ока ставшее моей плотью и кровью, навязчиво и неотступно пульсировало в жилах, изводя страждущую мою душу умопомрачительной пыткой невыносимого, изуверского наслаждения...

Неимоверным усилием преодолев колдовское наваждение, я, скрипя зубами, заставил себя смотреть на фотографию – вперив в изображение взгляд, до тех пор не сводил с него вылезающих из орбит глаз, пока окончательно не подчинил его своей воле, ибо победитель в этом страшном статичном поединке мог быть только один...

И этим победителем был я!

Запечатленный на фотографии образ я подчинил своей воле точно так же, как вчерашней ночью – изображенного на карте призрачного двойника.

Наконец-то: шаги! Твердые мужские шаги.

Он!

Сгорая от нетерпения, бросился я к двери и распахнул ее.

На пороге стоял Шемая Гиллель, а из-за его спины – о, как мне стало стыдно за ту мимолетную тень разочарования, которая коснулась меня! – выглядывало, сверкая круглыми, по-детски наивными глазами, раскрасневшееся на морозе лицо старины Звака.

– Искренне рад видеть вас в добром здравии, господин Пернат, – начал Гиллель, и от этого его официального, отстранение вежливого «искренне рад» на меня пахнуло таким мертвящим холодом, что я невольно поежился и вся моя радость мгновенно улетучилась.

И сразу вступил Звак; подавленный, я рассеянно слушал, что он там, задыхаясь от волнения, тарахтел:

– Вы только представьте себе, Пернат: Голем объявился вновь! Да, да, Голем... Ну как же, ведь мы совсем недавно говорили о нем!.. Ну что, вспомнили? Да очнитесь же, Пернат! Весь еврейский город гудит как потревоженный улей. Фрисландер собственными глазами видел его... Кого-кого, Голема, конечно! И ведь все, как и прежде, началось с убийства!

Тут только до меня стал доходить смысл того, что с таким жаром спешил сообщить мне старый кукольник.

– Убийство?

Звак тряхнул меня за плечо.

– Да, да, Пернат, убийство! Неужели вы ни о чем не знаете? Ну вы и впрямь как с луны свалились! Да ведь полиция на всех углах развесила свои взывающие к верноподданническим чувствам объявления, из коих явствует, что жирный «фармазон» Цотманн – ну да, да, я имею в виду этого известного всему гетто холеного любителя «клубнички» и по совместительству директора страхового агентства, – так вот он, судя по всему, злодейски убит. Остается только надеяться, что собственную драгоценную жизнь сей ценитель прекрасного пола успел надежно застраховать... Кое-кого уже арестовали... Этого пацаненка Лойзу повязали прямо здесь, в вашем доме... Вот и рыжая Розина как сквозь землю провалилась... Нет, вы понимаете, Пернат, что происходит: мои слова начинают претворяться в действительность! Пом ните, я вам на днях предрекал? А все этот чертов Голем, пропади он пропадом! Недаром все обитатели еврейского гетто как с ума посходили!..

Я не проронил ни слова, сейчас меня занимало другое: почему Гиллель так настойчиво вглядывается в мои глаза? Когда же я, не зная, чем объяснить столь пристальное внимание, бросил на

архивариуса недоуменный взгляд, то заметил, как уголки его губ слегка дрогнули в сдержанной улыбке.

Сомнений быть не могло: она предназначалась мне!

Бурная волна радости захлестнула меня, и в каморке моей сразу стало как-то теплее. Тут только, к своему немалому стыду, я вспомнил о священном долге гостеприимства. Надо чем-то угостить гостей! Что же подать? Бутылку бургундского?.. Да, но у меня всего одна бутылка... Маловато, конечно, но что делать, не бежать же сейчас в лавку... Довольный, что представилась возможность дать выход переполнявшим меня чувствам, я суетливо носился по комнате, накрывая на стол. Так, теперь бокалы... Ну и, разумеется, сигары...

В конце концов у меня даже голос прорезался:

– Да что же вы всё стоите? Присаживайтесь! – И я поспешно придвинул своим гостям кресла.

Звак, раздосадованный тем, что его «сногсшибательные новости» не произвели должного эффекта, подозрительно спросил:

   – А что это вы все время улыбаетесь, Гиллель? Быть может, не верите, что призрак Голема опять вернулся в еврейский квартал? Сдается мне, вы вообще не верите в Голема...

   – Я бы не поверил в него даже в том случае, если бы своими собственными глазами увидел его здесь, в комнате, – спокойно ответил архивариус, бросив в мою сторону многозначительный взгляд.

Я понял скрытый смысл его слов.

Звак от удивления даже поперхнулся вином:

– Свидетельства тысяч людей для вас ничего не значат, Гиллель? Ну что ж, пусть так, однако, уверяю вас, пройдет совсем немного времени, и вы вспомните мои слова: убийство за убийством будет отныне происходить в граде Йозефовом! Уж кому– кому, а мне это хорошо известно! Ибо Голем всегда является в сопровождении кровожадной свиты.

– В череде самых страшных злодеяний нет ничего сверхъестественного, сколь бы длинной она ни оказалась, – возразил Гиллель, подходя к окну и внимательно глядя вниз, на лавчонку старьевщика. – Первое дуновение весеннего ветра чувствуют не только ветви, но и корни – и целебные, и ядовитые...

Весело подмигнув мне, Звак кивнул на Гиллеля.

– Если бы рабби захотел, то мог бы порассказать такое, что у нас бы волосы дыбом встали! – понизив голос до таинственного шепота, сообщил он.

Шемая повернулся к нам:

– Я не рабби, хотя и могу носить это духовное звание, а все го лишь смиренный архивариус при еврейской ратуше, и неприметная служба моя состоит в том, чтобы надлежащим образом, четко и аккуратно, вести регистрационный реестр живых и мертвых...

Я уловил скрытый намек, прозвучавший в его словах, старый кукольник тоже что-то инстинктивно почувствовал и сразу притих; некоторое время мы сидели в полнейшей тишине.

– Послушайте, рабби... о, пардон, я хотел сказать, господин Гиллель... – нарушил молчание Звак, и голос его на сей раз звучал подчеркнуто сдержанно и серьезно, – я уже давно хотел кое о чем спросить вас... Разумеется, вы вправе не отвечать на мой вопрос, если не хотите или... или не можете...

Шемая подошел к столу и принялся вертеть в руках свой пустой бокал – от вина он отказался, наверное ему это запрещал иудейский закон.

   – Не беспокойтесь, господин Звак, спрашивайте.

   – Располагаете ли вы, Гиллель, какими-нибудь сведениями о еврейском тайном учении, я имею в виду каббалу?

   – Очень немногими.

   – Я слышал, что существует некий манускрипт, по которому можно изучить каббалу... Зогар, кажется...

   – Совершенно верно, Зогар – «Книга сияния».

   – Вот видите, видите, она существует! – так и взвился кукольник. – Ну скажите же, разве это не вопиющая несправедливость – книга, которая якобы хранит ключи истинного толкования Библии и царствия небесного...

Гиллель осторожно его прервал:

   – Лишь некоторые...

   – Да хоть бы и так, пусть даже один-единственный, но и он недоступен нашему брату бедняку, ибо манускрипт сей столь

редок и ценен, что владеть им могут только очень богатые люди... Еще бы, уникальный экземпляр, да и тот, как я слышал, скрывают за семью печатями в Лондонском музее! К тому же написан он не то на халдейском, не то на арамейском, не то на еврейском, не то черт его знает на каком еще... Взять, к примеру, меня, да разве имел я когда-нибудь в жизни возможность изучить эти мудреные языки или поехать в Лондон?

   – Неужто всю свою жизнь вы ни о чем другом не помышляли, кроме как проникнуть в тайны каббалы? – с легкой насмешкой осведомился Гиллель.

   – Откровенно говоря, нет, – несколько смутившись, пробормотал Звак.

   – Ну а раз так, то нечего вам на судьбу пенять, – сухо отрезал архивариус. – Кто всем своим существом, каждым атомом бренной плоти, не вопиет о духе, как задыхающийся – о глотке воздуха, тот не может постигнуть тайны Господни...

«И тем не менее должна существовать такая сакральная книга, которая бы заключала в себе не один, не два, не несколько, а все до единого ключи, отмыкающие тайны иного мира», – мелькнуло у меня в голове, пока я машинально вертел в руках Пагад, который все еще валялся в моем кармане, однако, прежде чем мне удалось облечь свой вопрос в слова, Звак уже озвучил его.

На губах Гиллеля вновь заиграла улыбка сфинкса:

–Любой вопрос обретает ответ в то самое мгновение, когда человек ставит его в духе.

Звак только досадливо крякнул, беспомощно развел руками и повернулся ко мне:

– Ну а вы-то, Пернат, понимаете, что он хочет этим сказать? Я немотствовал, даже дышать боялся, чтобы не пропустить

ни единого слова из того, что скажет Гиллель. А тот как ни в чем не бывало продолжал:

– Жизнь наша есть не что иное, как обретшие внешнюю форму вопросы, вынашивающие во чреве своем зародыши ответов, и ответы, чреватые новыми вопросами. Тот, кто видит в жизни что-то другое, – глупец.

Звак в сердцах стукнул кулаком по столу:

   – Ну да, конечно, вопросы, которые всякий раз звучат по-иному, и ответы, которые каждый понимает по-своему.

   – В том-то все и дело! – радостно подхватил Гиллель. – Лечить всех подряд из одной ложки – это привилегия современных горе-эскулапов. Вопрошающий в духе получает тот ответ, который именно ему необходим, в противном случае сотворенный из праха земного человек никогда бы не встал на тернистую и опасную стезю реализации собственного Я, ибо, лишенный каких-либо духовных ориентиров, попросту не смог бы избрать единственный, ему одному предначертанный путь среди тысяч и тысяч других, не имеющих к нему отношения, а потому гибельных дорог. Надеюсь, вы не полагаете, что наши еврейские тексты написаны одними согласными лишь из праздной прихоти? Каждый должен сам найти те тайные гласные, которые откроют лишь ему одному предназначенный смысл, – да не закоснеет живой глагол в мертвую и бездушную догму!

   – Слова, слова, слова, рабби! – криво усмехнулся старый кукольник. – Пусть меня назовут pagad ultimo, последний дурак, если я хоть что-нибудь понял из того, что вы тут наговорили!

Пагад! Словно молния сверкнула в моем сознании. От ужаса я чуть не свалился с кресла.

Гиллель явно избегал смотреть мне в глаза.

   – Как, простите, вы сказали: pagad ultimo? Кто знает, не есть ли это ваше истинное имя, господин Звак!^[64] – Слова архивариуса доносились до меня как из бездны. – Никогда и ни в чем нельзя быть слишком уверенным, даже в собственном имени. Впрочем, раз уж мы заговорили о картах, господин Звак, позвольте один вопрос: вы играете в тарок?

   – В тарок?.. Ну разумеется, с детства...

   – Тогда не понимаю, что вы так сокрушались по поводу недоступности каббалистических манускриптов, если сами тысячу

раз держали в своих собственных руках ту единственную книгу, которая содержит в себе все – абсолютно все! – каббалистическое учение.

   – Я? В собственных руках? Книгу? – Старик в замешательстве схватился за голову.

   – Да-да, именно вы! Вам никогда не бросалось в глаза, что колода для игры в тарок содержит двадцать два козыря – точно по числу букв в еврейском алфавите? Нет, вы только взгляните на наши богемские карты, особенно на козыри, так называемые старшие арканы, – что ни изображение, то настоящий символ: дурак, смерть, дьявол, Страшный Суд... Полноте, дорогой друг, жизнь кричит, едва голос не срывает, прямо вам в ухо свои ответы, а вы всё недовольны!. . Не стоит, наверное, утруждать вас всей этой ерундой, которую вам и знать-то необязательно, однако я все-таки скажу: «тарок» или «таро» означает то же самое, что и еврейское «тора» – закон; этот же корень прослеживается и в древнеегипетском «тарут» – «вопрошаемый», и в архаичном зендском «тариск» – «ждущий ответа». Все это следовало бы, конечно, знать нашим ученым мужам, прежде чем безапелляционно утверждать, что тарок возник в эпоху Карла VI. Подобно тому как Пагад является первой картой в колоде, человек есть первая и основная персона в своей личной книге символов, свой собственный двойник – еврейская буква «алеф»^[65], представленная в образе некоего мужа, одной рукой указующего на небо, другой – в бездну... Да, да, вы уже, наверное, догадались, что фигура сего потешного мужа есть не что иное, как наглядная иллюстрация традиционной герметической формулы: «То, что наверху, то и внизу; то, что внизу, то и наверху». Потому я и сказал вам, Звак: кто знает, не есть ли Пагад ваше истинное имя!..

Говоря это, Гиллель не сводил с меня своего пристального взгляда, а у меня голова шла кругом от той теряющейся в бесконечности перспективы все новых и новых смыслов, которые открывались мне в его словах.

– Как бы вам не сглазить самого себя, господин Звак! Поостерегитесь, ибо можно оказаться в таких

непроглядно темных безднах земных, из лабиринта которых еще никому из смертных не удавалось выбраться на свет Божий, если только он не имел при себе некоего магического талисмана... Предание гласит: три мужа сошли однажды в царство тьмы – один с ума свихнулся, другой ослеп и лишь третий, рабби Акиба, вышел из бездны целым и невредимым и поведал, что встретил в подземном лабиринте самого себя...

Эка невидаль, скажете вы, мало ли кто сталкивался нос к носу со своим двойником, взять хотя бы Гёте, который регулярно на мосту либо на каком-нибудь примитивном настиле, перекинутом с одного берега реки на другой, смотрел в глаза собственному призраку и при этом не только не повредился умом, но и, наоборот, почерпнул для себя немалое вдохновение. Так-то оно так, вот только встречал великий поэт всего-навсего отражение собственного сознания, а не истинного двойника – того, которого каббалисты называют «хавел герамим», «дыхание костей», и о котором сказано: как сошел он в могилу нетленным, в костях, так и восстанет в день последнего суда... Да не сокрушится кость его во веки веков!.. – Взгляд Гиллеля все глубже погружался в мои глаза. – Наши прабабки говорили о нем: «Обитель его высоко над землей, и нет в сей глухой каморе дверей, лишь одно окно, чрез кое невозможно договориться со смертными. Тот же, кто сумеет подчинить его своей воле и... пресуществить грубую его сущность, до конца своих дней пребудет в мире с самим собой»...

Ну да ладно, на сегодня достаточно... Что же касается тарока, то вы не хуже меня знаете: для каждого игрока карты ложатся по-своему, однако партию выигрывает только тот, кто умеет правильно распоряжаться козырями... Не пора ли нам, господин Звак, и честь знать? Пойдемте, пожалуй, а то вы таки выпьете все вино нашего гостеприимного хозяина, и мастеру Пернату нечем будет утолить свою жажду...

КРОВЬ

За окном нечто невообразимое – настоящая снежная битва. Не на шутку разыгравшаяся вьюга бросает в бой бесчисленные полки построенных в каре снежинок, и эти крошечные солдаты в белых пушистых мундирчиках то внезапно взметаются в отчаянном порыве и очертя голову летят в атаку, то, как будто спасаясь бегством пред лицом какого-то ужасного противника, несутся в противоположном направлении, а потом вдруг повисают в неподвижности, словно устыдившись своего позорного отступления, и с новыми, невесть откуда взявшимися силами устремляются на штурм прежних позиций, однако героическое наступление вскоре захлебывается, подавленное свежими неприятельскими армиями, напирающими и сверху, и снизу, и с флангов, и вскоре все планомерные военные действия тонут в хаосе беспощадного побоища, головокружительный вихрь которого, не считаясь с принадлежностью этого хрупкого воинства к той или иной враждующей стороне, смешивает ослепленных яростью противников в одну сплошную, непроглядную белесую круговерть.

Ума не приложу, сколько прошло времени с моего ночного странствования по подземному лабиринту – может, месяцы, может, годы, – однако если бы ежедневно не доходили до меня все новые курьезные слухи о Големе, которые, непрерывно обрастая самыми нелепыми подробностями, только подливали масла в огонь, то, думаю, в тяжелую минуту сомнения я бы наверняка списал все происшедшее со мной либо на кошмарный сон, либо на какое-нибудь сумеречное душевное состояние.

Из тех причудливо окрашенных арабесок, которыми выткали ковер моей жизни недавние события, одна выделялась своим зловеще кровавым цветом – рассказ Звака о загадочном и нераскрытом убийстве так называемого «фармазона».

Чем яснее вспоминал я изъеденное оспой лицо Лойзы, тем более маловероятной казалась мне его причастность к этому страшному злодеянию, хотя и не мог вполне избавиться от темного, неотступно преследовавшего меня подозрения: ведь в ту же ночь,

буквально через час, после того как Прокопу послышался предсмертный вопль, доносившийся из клоаки, мы видели парня в «Лойзичеке» почти в невменяемом состоянии. С другой стороны, не было никаких оснований считать этот долетевший из-под земли глухой, едва слышный звук, который, кстати, мог и померещиться нашему впечатлительному другу, криком о помощи...

В глазах у меня рябило от снежных хлопьев, которые, по-прежнему разыгрывая бесконечные батальные сценки, сумбурно кружились за оконным стеклом. Прикрыв веки, я с минуту массировал их кончиками пальцев, потом вновь сосредоточил свое внимание на лунном камне, лежавшем передо мной на рабочем столе, и в очередной раз подивился, насколько великолепно соотносилась его нежная, отсвечивающая неземной синевой фактура с восковой маской Мириам, которую мне удалось изготовить по памяти.