Текст книги "Произведение в алом"

Автор книги: Густав Майринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)

Гиллель снова сделал небольшую паузу, испытующе глядя на меня, – то ли хотел, чтобы я ответил, то ли что-то еще, но и на сей раз мне не удалось понять, чего он, собственно, ждал.

– Ладно, вернемся к нашим баранам, – продолжал архивариус уже совсем другим тоном, – не думаю, что вашей протеже – я имею в виду эту даму – в настоящее время угрожает какая-либо серьезная опасность. Не вмешивайтесь сейчас в ход событий, пусть все идет своим чередом. Правда, говорят: «умный готовит сани летом», – однако, сдается мне, умнее тот, кто просто ждет, готовый ко всему. И помните, все может случиться, но уж если суждено Аарону Вассертруму повстречаться со мной, то инициатива должна исходить от него – я не сделаю в его сторону ни шагу, так что делать это придется ему. Безразлично, к кому из нас придет старьевщик – ко мне или к вам, – однако, повторяю, я буду разговаривать с ним только в том случае, если первый шаг сделает он. Таким об разом ответственность за принятое решение – последует он моему совету или нет – будет возложена на него. Я умываю руки...

С невольной робостью всмотрелся я в лицо Гиллеля, пытаясь читать его мысли. Таким мне его видеть еще не приходилось – в ледяном голосе звучала нешуточная угроза, а в непроницаемо черных, глубоко запавших глазах зияла бездна. «Словно стеклянная стена отделяет меня от него», – вспомнились слова Мириам.

Так и не решившись ничего сказать, я встал, пожал ему руку и понуро побрел к дверям.

Гиллель проводил меня до порога; поднимаясь по лестнице, я оглянулся: архивариус стоял в дверях и, задумчиво глядя мне вслед, лишь дружески кивнул головой, хотя вид у него был такой, словно ему мучительно хотелось сказать что-то очень-очень важное, но он... не мог...

СТРАХ

Озадаченный странным поведением Гиллеля, я медленно поднимался по лестнице, прекрасно понимая, что оставаться сейчас одному не следовало, так как, отданный на растерзание собственных мыслям, все равно ничего путного не придумаю, и вдруг вспомнил о своих приятелях – Зваке, Фрисландере и Прокопе, – которые каждый вечер просиживали допоздна «У старого Унгельта» и, соревнуясь в остроумии, словно из рога изобилия поочередно обрушивали друг на друга каскады сумасбродных анекдотов, парадоксальных каламбуров и презабавных фантастических историй, пересыпанных перлами самого изысканного черного юмора; итак, решено: зайду к себе и, захватив пальто и трость, схожу развеяться в этот маленький уютный кабачок – однако стоило мне только переступить порог своей каморки, как все мои радужные мечты о веселом ужине в дружеской компании сразу куда-то улетучились, подобно носовому платку или часам, чудесным образом бесследно исчезающим в ловких руках иллюзиониста.

Что-то мрачное и тяжелое зловеще повисло над моей головой, рождая гнетущее ощущение какой-то неведомой опасности, и хоть я понятия не имел, откуда взялось это леденящее кровь предчувствие чего-то страшного и неотвратимого, оно от этого не только не пропадало, но и, наоборот, становилось еще более явственным и неумолимо конкретным, – разлитая в воздухе тревога нарастала с каждой секундой, она казалась уже почти осязаемой, а ее мертвая хватка была настолько сильна, что я замер в полнейшей растерянности, не зная: то ли зажечь свечу, то ли закрыть за собой дверь, то ли сесть в кресло, то ли ходить из угла в угол...

А что, если в мое отсутствие, пока я находился в квартире архивариуса, кто-то проник в мою каморку и сейчас, затаившись в укромном углу, следит за мной, холодея от ужаса, что его застигнут на месте преступления? Стало быть, то, что меня гнетет, -это панический страх человека, боящегося быть обнаруженным? Уж не Вассертрум ли это?

Подойдя к окну, я резко отдернул портьеры, открыл шкаф, заглянул в спальню – никого.

И тут холодный пот выступил у меня на лбу: кассета... Бросился к письменному столу – металлический саркофаг был цел и невредим.

С облегчением вздохнув, я призадумался: чем так волноваться, не лучше ли раз и навсегда покончить с этими письмами, немедленно придав их огню?

Мои пальцы уже нащупывали в жилетном кармане ключ... Но... но почему непременно сейчас? Что за спешка, впереди еще целая ночь!

Но что мне ночь и... «и тьма над бездною»!^[69] Да будет свет!

Однако на роль Творца я явно не годился – никак не мог найти спички, а пока искал их, вспомнил про дверь... Кажется, она осталась открытой... Повернулся, чтобы пойти и закрыть ее, – и снова замер...

С какой это стати на меня ни с того ни с сего напал такой страх?

Хотел было упрекнуть себя в трусости, уже начал подбирать слова – и тут меня как заклинило. Прямо посреди фразы.

И вдруг, откуда ни возьмись, шальная мысль: ну что ты стоишь как истукан – быстро полезай на стол, выжди, когда... когда «оно» подползет поближе, и со всего размаху креслом или чем-нибудь тяжелым, что попадется под руку, – по башке его, по башке!..

– Но здесь никого нет! – вырвалось у меня громко, и в раздражении на самого себя, что едва не поддался на подстрекательский призыв невидимого провокатора, я воскликнул: – Да что с мной? Какая муха меня укусила? Никогда в жизни ничего не боялся, а тут нате вам!..

Все напрасно – ужас уже сдавил мне грудь своими тесными кольцами. У меня перехватило дыхание от мерзкого ощущения холодного и скользкого тела гигантской рептилии – казалось, я вдыхал не воздух, ставший вдруг каким-то едким и режущим, словно разреженным, а ядовитые испарения эфира.

О, если бы я хоть что-нибудь мог видеть -пусть даже самое страшное, самое кошмарное из всего, что только может

себе вообразить человеческий ум! – и в тот же самый миг от моего страха не осталось бы и следа!

Ничего, ни единого видимого «громоотвода», способного разрядить тот чудовищный заряд ужаса, который индуцировало во мне своим мощным магнетическим полем напряженное ожидание надвигающейся катастрофы.

Мой взгляд лихорадочно метался по комнате, стараясь не пропустить ни одного укромного уголка, – ничего.

Повсюду мирно почивали хорошо знакомые предметы: мебель, комод, лампа, картина, стенные часы – сплошь старые добрые друзья, не раз выручавшие меня из беды и вот сейчас, когда мне так нужна их помощь, как по мановению волшебной палочки впавшие в нечто вроде зимней спячки.

В глубине моей души все еще теплилась слабая надежда, что они не бросят меня на произвол судьбы и, чувствуя на себе мой умоляющий взгляд, претерпят какие-нибудь странные метаморфозы, дав мне долгожданную возможность с облегчением воскликнуть: «Ну вот уж и мерещится невесть что!», – таким образом, я буду реабилитирован в собственных глазах и получу наконец полное право с сознанием исполненного долга благополучно списать этот мучительный иррациональный страх на болезненное состояние своих не в меру расшатавшихся в последнее время нервов, приравняв его к тривиальным фобиям, которые, с точки зрения позитивной науки, вполне благонадежны и ничего экстраординарного, подрывающего авторитет современной медицины, в себе не таят.

Но, увы, моим надеждам не суждено было сбыться: немые свидетели моей невменяемости, на пантомимические способности которых я так уповал, по-прежнему пребывали в полнейшей неподвижности, словно оцепенев в летаргическом сне. Впрочем, в их аффектированной оцепенелости – и это в поздний ночной час, когда в комнате царит обманчивый полумрак, в котором чего только не привидится! – при желании можно было легко усмотреть нечто наигранное, искусственное и даже противоестественное, так что невольно закрадывалось подозрение: уж не разыгрывают ли они меня, притворяясь спящими?

«Нет, им сейчас явно не до шуток, – с обреченностью приговоренного к смерти осознал я наконец всю безысходность своего положения. – Похоже, они тоже находятся под влиянием того же самого гнетущего магнетического напряжения, что и я, и, парализованные ужасом, при всем желании не могут пошевелить ни одним своим членом».

Даже старинные стенные часы, поддавшись общему настроению, впали в транс и, несмотря на то что маятник продолжал с жутковатым автоматизмом сомнамбулы завороженно раскачиваться из стороны в сторону, хранили гробовое молчание – видимо, сведенные судорогой голосовые связки начисто утратили свой респектабельный, хорошо поставленный бас, в течение многих десятилетий служивший предметом их нескрываемой и заслуженной гордости.

Повисшая в каморке непроницаемая, враждебно-настороженная тишина с жадностью вампира впитывала в себя любой, самый ничтожный звук.

Наткнувшись на стол, я подивился, когда этот старый брюзга недовольно закряхтел, вынужденный сместиться с привычного места.

И вновь это оглушительное безмолвие – еще немного, и мои барабанные перепонки не выдержат этого ватного пресса и лопнут...

Хоть бы ветер, что ли, хлопнул ставней или разбилась вдребезги сорвавшаяся с крыши сосулька! Но и за окном все как вымерло! Ну так пусть по крайней мере поленья в печи затрещат! Какое там, огонь давно погас...

Мир оцепенел под гипнозом ужасного, выматывающего душу ожидания какого-то незримого и неслышного заплечных дел мастера, а он все не шел и не шел, а ожидание все длилось и длилось, подобно плавному, усыпляющему течению черных, инфернальных вод, в мертвом и бездонном омуте которых бесследно канула моя каморка.

Мои чувства, словно по какому-то неведомо откуда пришедшему приказу, замерли, вытянувшись по струнке, и уже, похоже, отчаялись ждать, когда же наконец последует команда «вольно»...

Мрак, исполненный невидимых очей, настороженно следивших за каждым моим шагом, кишел призрачными, судорожно извивавшимися конечностями – руками, ногами, – осязать которые я не мог и тем не менее видел...

«Это ужас, рождающийся сам из себя, кошмар непостижимого ничто, лишенного какой-либо формы и разъедающего границы нашего сознания», – мелькнул в моей голове смутный обрывок мысли.

Как и мои чувства, я стоял навытяжку посреди комнаты и, боясь шевельнуть хотя бы пальцем, ждал – расчет был прост: введенное в заблуждение моей неподвижностью, «оно» должно было подкрасться сзади, и... и... тогда мне бы, наверное, удалось его схватить...

Простояв так еще с четверть часа, я резко обернулся – опять ничего.

Пустота, вакуум, вбирающее в себя ничто – это парадоксальное «ни то ни се», воплощавшее в себе полнейшее отсутствие каких-либо признаков и тем не менее превратившее своим кошмарным присутствием мою каморку в настоящий музей восковых фигур, одним из рядовых экспонатов которого был я сам.

А что, если взять да уйти? В конце концов, что мне мешает?

От себя не уйдешь! – ответ, прозвучавший в глубине моей души, не оставлял ни малейших иллюзий; пытаясь совладать со своими нервами, я, хоть и понимал, что толку от света мне сейчас никакого, все равно до тех пор бродил по комнате в поисках спичек, пока не нашел их.

Однако болезненно отекшая свеча – еще один восковой экспонат! – упорно не желала светить, коптивший фитиль долго не разгорался, а когда чахлый, находившийся при смерти язычок пламени стал наконец подавать первые признаки жизни, обретая унылое и малопривлекательное подобие с грязной, затертой медяшкой, то тусклое, чадное и трепетное существование его вряд ли могло бы скрасить кому-нибудь тоскливые ночные часы. Нет, уж лучше тьма, чем эта жалкая и бездарная пародия на свет!

Задув тлевший из последних сил огарок, я как был в одежде, так и рухнул на постель, а чтобы уйти от навязчивого кошмара,

принялся считать удары сердца: раз, два, три, четыре... Всякий раз, доходя до тысячи, начинал сначала – часы, дни, недели, а может, и годы, продолжался этот бессмысленный счет, пока губы мои не иссохли, а волосы не встали дыбом, однако ни на миг блаженное забытье не сошло в мою изнемогающую душу.

В полубессознательном состоянии я стал заговариваться, бубнил что-то бессвязное, обрывки ничего не значащих фраз, случайные слова, все, что приходило на ум: «принц», «дерево», «дитя», «книга» – и без остановки, в каком-то мучительном ступоре судорожно твердил их до тех пор, пока они не начинали распадаться на отдельные свистящие, хрипящие, рычащие и шипящие звуки, представавшие предо мной, как и в те темные, варварские времена, которые их породили, во всей своей дикой и бесстыдной наготе, и долго приходилось мне потом ломать голову, чтобы, собрав из этих разрозненных обломков прежние слова, вернуть им утраченный смысл: п-р-и-н-ц... к-н-и-г-а...

Уж не сошел ли я с ума? Или скоропостижно скончался?

Ощупал свое тело, окружающие предметы...

Собрав всю свою волю, заставил себя подняться с постели.

Стоять!

Однако, не продержавшись на ногах и нескольких секунд, бессильно рухнул в стоявшее рядом кресло.

Скорей бы уж приходил заплечных дел мастер!

Лишь бы не чувствовать больше этого изматывающего, медленно, по капле, сосущего из меня кровь ожидания!

– Я... не... хочу... я... не... хочу... – отчаянно вопил я, по крайней мере так мне казалось, ибо нависшая надо мной тишина мгновенно вбирала в себя каждое мое слово, не давая возможности слышать то, что срывалось с моих губ. – Не хочу, разве вы не слышите?!

Окончательно сломленный, откинулся я на спинку кресла.

И вдруг с каким-то невозмутимым и жутковатым безразличием понял, что уже не могу с уверенностью сказать, жив я или мертв – скорее всего, ни жив ни мертв.

Утратив всякую способность думать или действовать, я невидящим взглядом потерянно уставился прямо перед собой...

«С чего это он так настойчиво сует мне под нос эти зерна?» – подобно набежавшей волне, лизнула краешек моего сознания невесть откуда взявшаяся мысль, потом откатилась и прихлынула вновь. Отпрянула и опять тут как тут – взад-вперед, туда-сюда, она словно пыталась меня расшевелить, привлечь мое внимание...

Наконец мне стало ясно: предо мной какое-то существо -возможно, стоит здесь с тех пор, как я сижу в этом кресле, – а в его протянутой руке какие-то зерна...

Очень, очень странное существо – все какое-то серое, словно замотанное в погребальные пелены, с широкими плечами, ростом с невысокого коренастого человека и опирается на узловатый, закрученный спиралью жезл белого как слоновая кость дерева, а там, где должна быть голова, мне удалось различить лишь тускло фосфоресцирующую шарообразную туманность.

От призрачной мумии исходил едва ощутимый пряный аромат сандалового дерева и влажного графитового сланца.

Охватившее меня чувство собственной беззащитности, слабости и какой-то микроскопической ничтожности было настолько сильным и сокрушительным, что в глазах у меня потемнело и я чуть не потерял сознание.

Разлитое в воздухе напряжение, все это время терзавшее мои нервы непрекращающейся мукой, теперь окончательно сгустилось до консистенции иррационального ужаса, обретшего внешний образ не то какого-то древнеегипетского божества, не то покинувшего свой саркофаг фараона...

Инстинкт самосохранения подсказывал мне, что мой рассудок не выдержит того безмерного кошмара, который обрушится на него в том случае, если я вдруг увижу скрытый лик фантома, – он предостерегал меня, кричал прямо в ухо, и тем не менее я не мог отвести взгляда от таинственно мерцающей туманной сферы, которая притягивала его как магнит, напряженно пытаясь различить в непроглядной пелене глаза, нос и рот.

Однако, сколько ни вглядывался я в смутную, слегка колышущуюся туманность, мираж не рассеивался.

Тогда я попробовал примеривать к туловищу различные головы – перебрав лица всех известных мне людей и даже морды

животных, я вынужден был признать, что весь этот искусственный паноптикум не более чем плод моего заинтригованного воображения. Стоило только одному из этих болезненных порождений моей фантазии более или менее четко оформиться в моем сознании в законченный образ, как он в тот же миг расплывался.

Лишь голова египетского ибиса некоторое время сохранялась на плечах этой явившейся из небытия мумии.

Призрачно зыбкая, окутанная ночным сумраком фигура оставалась неподвижной, хотя, если очень внимательно присмотреться, можно было различить, как она чуть заметно пульсировала – медленно-медленно сжималась и после небольшой паузы расширялась вновь, – казалось, фантом дышал, и это затаенное, почти неуловимое дыхание завораживало своей противоестественно правильной ритмичностью, выверенной с какой-то нечеловеческой точностью.

Тут только я заметил, что у призрака отсутствовали ступни: в пол упирались уродливые обрубки оголенных костей – серое, бескровное мясо, вздернутое до середины голени, воспалилось, вздувшись отвратительной опухолью.

А в самом деле, не мерещится ли мне все это?

Я тряхнул головой, протер глаза: потусторонний пришелец все так же недвижимо стоял предо мной и протягивал мне

руку-

На ладони лежали какие-то зерна, размером и формой очень походившие на бобы, вот только были они красного цвета с черной крапинкой на концах.

Недоуменно уставившись на них, я не знал, что делать, лишь смутно чувствовал возложенную на меня колоссальную, поистине вселенскую ответственность – казалось, от правильности моего решения зависит судьба мира сего.

Где-то в запредельном царстве причин повисли в равновесии две чаши весов, на каждой из которых покоилось по земному полушарию, – стоит мне бросить на одну из них хотя бы пылинку, и она перевесит...

Так вот почему все вокруг оцепенело в этом напряженном, сводящем с ума ожидании! «Не дай бог тебе сейчас шевельнуть

хотя бы пальцем! – предостерег меня внутренний голос. – Даже если во веки веков смерть не приблизится к тебе, дабы освободить твою страждущую душу от муки сей...»

Но и это не выход, осенило меня вдруг с какой-то пронзительной отчетливостью, ибо даже отсутствие какого-либо жеста или знака с моей стороны будет засчитано как выбор, как то, что я отверг крапленные черной сыпью зерна!

Итак, пути назад нет!

Я беспомощно огляделся – не будет ли мне какого-нибудь знамения, которое подскажет, как следует поступить...

Ничего.

В душе тоже ничего, ни мыслей, ни идей – пустота, мертвое, абсолютное ничто, в ледяной вечности которого жизнь мириадов человеческих существ не значит ровным счетом ничего – так, эфемерное, легкое, как вздох, перышко, случайно повисшее на миг меж небытием и небытием...

Все словно утратило свой вес, став вдруг бессмысленным, ненужным и призрачным. «Сейчас, должно быть, далеко за полночь», – скользнуло но касательной бледное привидение мысли и, оставленное без внимания, сгинуло во тьме, которая стала настолько концентрированной, что ее черная эссенция уже почти разъела стены моей каморки.

Из соседней студии доносились шаги; кто-то бесцеремонно, не таясь, расхаживал по мансарде и шумно опрокидывал шкафы, вытаскивал выдвижные ящики и с грохотом швырял их на пол, потом даже как будто послышался осипший бас старьевщика Вассертрума, в бессильной ярости изрыгавшего страшные проклятия, однако все эти агрессивные, источающие злобу звуки проходили мимо моих ушей и были мне так же безразличны, как бестолковая мышиная возня.

Я закрыл глаза... И сразу нескончаемой чередой поплыли какие-то смутные образы – сплошь застывшие мертвые маски со смеженными веками; внутренний голос подсказал, что все это явившиеся из бездны веков представители моего рода, мои досточтимые предки... Внешний вид сих призрачных выходцев с того света мог меняться как угодно сильно, однако строение

черепа оставалось неизменным; вот они встают из своих гробов и пронизывающей столетия вереницей понуро тянутся мимо: с прямыми, свободно ниспадающими на плечи прядями волос, с завитыми в прихотливые сооружения локонами, коротко стриженные, в напудренных париках и с пышными, стянутыми золотыми обручами шевелюрами – мало-помалу звенья этой потусторонней цепи становятся все более узнаваемыми, пока не сливаются в одно-единственное, последнее лицо – холодный и бесстрастный лик Голема, венчающий генеалогическое древо нашего рода...

Стены, окончательно растворенные едкой тьмой, исчезли, будто их и не было, и тесное пространство моей каморки распахнулось в бесконечность – словно на престоле восседал я в своем кресле посреди бескрайнего космоса, «земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною»^[70], а предо мной – неотступная серая тень с простертой рукой.

И вот глаза мои отверзлись, и увидел я неких чудных видом людей – они обступали нас двумя кругами, пересекавшимися промеж собой так, что образовывали восьмерицу: те, которые стояли в одном круге, были облачены в мерцающие одеяния фиолетового цвета, те же, которые стояли в другом круге, – в темно-красные.

И были пришельцы эти какой-то чуждой, неведомой мне расы – очень высокие, неправдоподобно худые, а лица сокрыты престранными пеленами, переливающимися подобно дивным сполохам полярного сияния.

И замерло сердце в груди моей, ибо понял я: час пробил. И восстал я, и уж потянулся было к зернам – как трепет пробежал по красному кругу... И отдернул я руку, как бы отказываясь от зерен, – и дрогнул на сей раз круг фиолетовый...

И вновь воззрился я на фантом с фосфоресцирующей туманностью вместо головы, который по-прежнему предстоял мне в той же позе, только теперь он был абсолютно недвижим – даже дышать перестал...

Все еще не зная, что делать, я каким-то сомнамбулическим движением поднял руку – и со всего размаху ударил по протянутой ладони призрака, так что красные, крапленные черной экземой зерна рассыпались по полу.

На какое-то мгновение, короткое, как электрический разряд, сознание мое отлетело, и низвергся я в бездну... Сколько продолжалось это падение по земным меркам, мне неведомо – может, действительно один лишь миг, а может, и год, – но пришел я в себя только тогда, когда ноги мои обрели опору...

Серый фантом исчез, равно как и люди из красного круга.

Фиолетовые же фигуры, на мантиях которых вдруг воссияли таинственные золотые иероглифы, сомкнули вокруг меня круг и, безмолвно воздев десницы – меж их большим и указательным пальцами были зажаты те самые выбитые мной из руки призрака роковые зерна, – застыли, словно принося какой-то ритуальный обет.

Потом в оконное стекло забарабанил град, во что бы то ни стало стремившийся отчаянными залпами ледяной картечи завладеть моим вниманием, и оглушительные раскаты грома сотрясли ночной воздух: зимняя гроза бушевала над городом во всей своей безоглядной ярости.

Сквозь завывание бури со стороны реки доносилась приглушенная канонада – это пушки мостовых башен возвещали о вскрытии ледяного покрова на Мольдау. Вспышки молний, следовавшие непрерывно одна за другой, озаряли каморку бледным, призрачным свечением.

Меня вдруг охватила такая безмерная слабость, что колени мои подогнулись, и я принужден был сесть в кресло.

И был мне голос...

– Да пребудет покой в душе твоей! – совершенно отчетливо прозвучало у самого моего уха. – Крепись, для беспокойства нет причин, ибо сегодня «лейл шиммурим»^[71] – благословенная ночь покровительства Господнего...

Но вот гроза стала понемногу затихать, уносясь вдаль, и громовые раскаты сменились монотонным постукиванием града -

редкие ледяные дробинки лениво щелкали по крышам и подоконникам.

Однако смертельная усталость, сковавшая мои обессилевшие члены, не только не прошла, но еще больше усилилась, а посему церемониальное действо, творившееся пред взором моим, воспринималось мною смутно, как бы во сне.

Некто из мерцающего круга торжественно возгласил:

–Тот, коего вы ищете, исшел от мест сих, ибо взят был.

Братия ответствовала ему на каком-то неведомом наречии.

Он же, понизив голос до таинственного шепота, что-то изрек, явно следуя сокровенному ритуалу, – фраза, сошедшая с его невидимых уст, была довольно длинна, однако мне удалось разобрать только имя «Енох», все остальное заглушили треск и стоны вскрывающегося льда, которые порыв ветра донес со стороны реки.

И вот ко мне приступил один из стоявших в круге и, указав на золотые иероглифы, сиявшие на его фиолетовой мантии, спросил, могу ли я прочесть сию надпись.

И когда я заплетающимся от усталости языком пробормотал, что нет, не могу, он простер ко мне свои руки, обращенные ладонями к моему сердцу, и тотчас у меня на груди вспыхнули латинские буквы:

CHABRAT ZEREH AUR BOCHER ^[72]

которые стали медленно расплываться, превращаясь в такие же, как у всей братии, золотые иероглифы...

Потом я провалился в глубокий сон, лишенный каких-либо сновидений, – таким беспробудным сном мне не приходилось спать с той самой памятной ночи, когда Шемая Гиллель отверз мои уста...

СТРАСТЬ

Последние дни промелькнули как один миг. Смутная и неутолимая жажда деятельности, судя по всему, уже давно исподволь точившая мне душу неосознанным желанием каких-то перемен, вдруг прорвалась наружу, вспыхнув лихорадочной и неуемной страстью: не в силах ей противиться, с утра до вечера просиживал я за рабочим столом, позабыв обо всем на свете, даже о голоде – кажется, за это время у меня во рту не было и маковой росинки.

В порыве творческого вдохновения мне удалось закончить гемму; чистая, поистине детская радость охватила Мириам при виде этого, наверное, самого удачного моего произведения.

Не осталась в забвении и книга Иббур – инициал «айн», избавленный от порчи, вновь воссиял в своем первозданном виде.

Удовлетворенно откинувшись на спинку кресла, я, устало прикрыв глаза, попытался восстановить в памяти события истекших дней, которые в пылу овладевшей мной страсти остались на периферии моего сознания...

Наутро после той страшной зимней грозы в мою каморку, едва не сбив меня с ног, ворвалась прислуживавшая мне старуха и, задыхаясь от волнения, известила, что ночью обрушился Карлов мост...

Я стоял как громом пораженный: обрушился!.. С чего бы это? Уж не в тот ли момент он рухнул, когда я... когда я... выбил зерна из... из... Нет, нет, лучше об этом не думать, иначе все происшедшее в ту кошмарную ночь оживет вновь, разбуженное моей суетливой мыслью, и, неся с собой смерть, разрушение и хаос, вторгнется в безмятежную «дневную» действительность! И я твердо решил похоронить в своей душе даже память о «ночном», призрачном действе и никогда не тревожить сей ужасный прах, пока он сам не воскреснет для жизни новой.

И все же странно – кажется, еще совсем недавно я шел по мосту, глядя на стоящие вдоль парапета древние скульптуры, и вот теперь этот каменный посредник, в течение столетий связывавший противоположные, такие не похожие друг на друга

берега в единое целое, пал и его овеянные славой обломки покоятся на дне Мольдау.

Мне стало грустно: никогда больше не пройду я по его выложенной булыжником мостовой – даже если это облаченное в каменную твердь связующее начало когда-нибудь восстановят, оно уже не будет тем прежним, старым добрым Карловым мостом, с которым связано столько таинственных легенд и преданий.

Трагическое известие настолько потрясло меня, что, работая над геммой, я вновь и вновь возвращался в мыслях к павшему исполину, и воспоминания давно прошедших лет оживали во мне с такой легкостью и естественностью, как будто никакого провала в моей памяти и не было: подолгу мальчишкой – да и в юности – простаивал я перед статуей святой Луитгарды, потом брел дальше и, задрав голову, восхищенно разглядывал высеченные из камня изваяния, величественно и неприступно застывшие над той бурной, темной и изменчивой стихией, в которую они теперь навечно канули.

Внутреннему взору явились, восстав из небытия, милые, дорогие сердцу лица, с которыми было связано столько трогательных детских впечатлений: отец, мать, веселая, бестолково галдящая гурьба школьных приятелей... Вот только дом, в котором мы жили, упорно отказывался выходить из тени забвения.

Однако я не торопил его, так как нисколько не сомневался, что в один прекрасный день, когда это станет для меня настоящим сюрпризом, воскреснет и он, и сердце мое полнилось тихой радостью в предвкушении счастливого мига.

О, как приятно было сознавать, что казавшиеся мертвыми почки после долгой и суровой зимы, царившей в моей душе, распускаются вновь!

Вот и книга Иббур – когда третьего дня я осторожно извлек ее из металлического саркофага, все было просто и обыденно и не сопровождалось никакими загадочными и внушающими ужас фантасмагориями, да и сам манускрипт, похоже, не таил в себе ничего экстраординарного и выглядел как любая другая

старинная, украшенная витиеватыми инициалами пергаментная рукопись.

Даже не верилось, что еще совсем недавно эта кажущаяся сейчас такой безобидной книжица исторгла из своего чрева целый сонм призрачных видений, прямо у меня на глазах разыгравших в высшей степени странную и мрачную дьяблерию, исполненную неведомой и зловещей символики. И уж совершенно непостижимым становилось то, каким, собственно, образом удалось мне тогда – в один вечер! – прочесть сей каббалистический трактат: ведь он был написан на древнееврейском языке, в котором я не смыслил ни уха ни рыла...

Интересно, когда же наконец явится за своей книгой таинственный незнакомец?

Радость жизни, тайком проникшая в мою душу во время работы, уже не скрывалась – наполнила меня чудесным ощущением весенней свежести и прогнала мрачные мысли, так и норовившие черной нетопыриной стаей облепить меня вновь.

Схватив фотографию Ангелины – нижний ее край со словами посвящения вот уже несколько дней как отсутствовал, безжалостно отсеченный моей ревнивой рукой, – я запечатлел на ней страстный поцелуй.

Все это было в высшей степени глупо, наивно и сентиментально, однако почему бы хоть немного не помечтать... о счастье, поймать неуловимый миг прекрасного, переливающегося всеми цветами радуги настоящего и насладиться его хрупкой, эфемерной прелестью, похожей на большой, готовый вот-вот лопнуть мыльный пузырь?

Неужто так уж невозможно исполниться тому, чем блазнило меня мое охваченное смутным томлением сердце? Или мне на роду написано всю свою жизнь прозябать в неизвестности и даже думать не сметь о том, чтобы в одну ночь стать знаменитым и сравняться с Ангелиной если не происхождением, то по крайней мере известностью? Хотя бы такой же, как у доктора Савиоли... А почему бы и нет, мое последнее творение, вдохновленное Мириам, – настоящий шедевр, и... и, если бы у меня все получалось так, как эта удивительная гемма, нет никаких сомнений

в том, что мне не было бы равных среди художников всех времен и народов.

Ну а если теперь допустить на миг, что муж Ангелины внезапно умер...

Меня бросало то в жар, то в холод: чуть-чуть везения – и самые смелые мои надежды, еще совсем недавно казавшиеся такими несбыточными, почти химерическими, обретали вполне реальный образ. Счастье было совсем близко, оно висело на тоненьком волоске, который мог ежесекундно лопнуть, и тогда... тогда заветный подарок судьбы упадет прямо мне в руки.