Текст книги "Произведение в алом"

Автор книги: Густав Майринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

Днем я зашел в кафе «Хаос» – хотел пригласить Яромира к себе на Рождество. Однако кельнер сказал, что с тех самых пор глухонемой больше не показывался; опечаленный, я уже направился было к дверям, когда в заведение ввалился какой-то вздорный старик, торговавший вразнос дешевыми старинными безделушками.

Бесцеремонно ткнув мне в руки свой потасканный ящик, он принялся уговаривать меня купить какую-нибудь вещицу.

– Рожство – это те не фунт изюму, тута без подарка никак... Гляньте, господин хороший, може что и приглянется... – нудно бубнил старикашка, явно успевший опрокинуть по случаю праздника не одну чарку.

Чтобы отделаться от навязчивого торговца, я принялся копаться в его барахле – перебирая вульгарные, нелепо огромные брелоки для часов, почерневшие от времени серебряные распятия, старомодные, покрытые ржавчиной булавки и безвкусные броши со сломанными замками, моя рука вдруг наткнулась на... маленькое сердечко из алого коралла, висевшее на поблекшей шелковой ленточке...

Изумлению моему не было предела: это было то самое, которое так хотела подарить мне когда-то на память Ангелина!.. И вновь я увидел дворцовый парк с вековыми вязами, и грустную девочку в белом платье, смущенно прячущую от меня свои полные слез глаза, и мраморный бассейн фонтана, и плавающий в нем мяч...

Как громом пораженный, застыл я, а пред взором моим проплывали разрозненные фрагменты юности – казалось, мне дали заглянуть в какой-то чудесный раёк, в котором прокручивали наивные, выполненные детской рукой лубочные картинки...

Позабыв обо всем на свете, стоял я, потрясенный, посреди крошечной зальцы «Хаоса», завороженно глядя на аленькое сердце, так трогательно и доверчиво пригревшееся на моей ладони, – долго, должно быть, скиталось оно, переходя из рук в руки, пока наконец не нашло того, кому предназначалось изначально...

Когда сгустились сумерки, я сидел у себя на чердаке, с наслаждением прислушиваясь к тихому потрескиванию еловых иголок, когда на моем вечнозеленом рождественском древе то тут, то там начинала тлеть какая-нибудь веточка, слишком низко склонившаяся к пламени уже оплывшей свечи.

«Кто знает, где в этот час обретается старина Звак, – с невольной грустью думал я. – Впрочем, куда, в какие края ни занесла его неверная звезда бродячего актера, он сейчас не один – наверняка посреди какой-нибудь провинциальной площади вместе с дорогими его сердцу деревянными человечками разыгрывает перед самой благодарной в мире публикой «Рождественскую мистерию» и, схоронившись за сценой, прерывающимся от волнения голосом декламирует стихи своего любимого Оскара Винера:

А где сердечко из коралла?

Как встарь, на ленточке шелковой...

Храни же сердце для меня,

о ты, кого я так любил,

что, претерпевши до конца,

семь лет за сердце-камешек служил!

И вдруг душа моя встрепенулась, словно птица, расправляющая крылья, и застыла, изготовившись к полету. Все вокруг тоже замерло, преисполненное внутренней благоговейной тишиной, торжественное настроение передалось и мне – казалось, я присутствую при каком-то великом таинстве.

Свечи догорели, лишь на одной еще теплился угасающий язычок. И дым – его невесть откуда взявшиеся клубы непроглядной пеленой заволакивали комнату...

Внезапно, как будто меня толкнула чья-то невидимая длань, я обернулся и...

И вот, на пороге стоял Некто, сотворенный по образу и подобию моему и лучившийся внутри и отвне как бы светом невечерним, – мой преоблаченный в белоснежные ризы двойник, сияющее чело коего было увенчано предвечной короной...

Лишь на один краткий миг предстал он взору моему.

Ибо уже в следующий дверь вспыхнула, охваченная неистовым пламенем, и в комнату вместе с черной тучей едкого, удушливого чада ворвался чей-то истошный крик: – На помощь! Горим! Пожар! Пожар!

Распахиваю окно. Зацепившись за карниз, вылезаю на крышу.

Издали уже доносятся пронзительные звонки пожарной команды.

Сверкающие каски и брошенные на бегу отрывистые приказы брандмейстера.

Потом жуткое ритмичное чавканье гигантских помп, как будто демоны водной стихии раскачивают свои дряблые тучные телеса, готовясь прыгнуть и подмять под себя своего заклятого огнедышащего врага.

Звенят вдребезги разбитые стекла, и пурпурное пламя вырывается из окон.

Вниз летят матрацы, подушки, одеяла – весь переулок уже завален ими... Люди прыгают следом, стараясь не упасть на голые камни... Раненых и искалеченных быстро уносят в сторону, подальше от опасного места...

Сам не знаю почему, но во мне все ликует, и, хоть бренная плоть моя изнемогает от ужаса, так что волосы у меня на голове стоят дыбом, мое сокровенное Я, охваченное безумным экстазом, в каком-то гибельном восторге рвется наружу, словно желая слиться с неистовой огненной стихией, окунуться в ее пламенеющую купель.

Смертельный страх гонит мое тело к дымовой трубе, ибо палящие языки уже жалят его бесчисленными укусами.

И – о чудо! – к трубе примотана веревка трубочиста.

Я распутываю ее и, обмотав вокруг запястья и ноги, как нас учили на уроках гимнастики, начинаю спокойно спускаться по фасаду...

Предо мной возникает какое-то зарешеченное окно... Невольно заглядываю...

Ослепительная вспышка неизреченного, не от мира сего света...

И вот, очи мои отверзлись... и узрел я... и все существо мое зашлось в одном ликующем вопле: -Гиллель! Мириам! Гиллель!

Хочу схватиться за оконную решетку, выпускаю веревку...

Но... но руки мои, вместо толстых стальных прутьев, ловят... пустоту...

На мгновение повисаю вниз головой меж небом и землей – моя согнутая в колене правая нога образует с левой, вокруг лодыжки которой намотана веревка, перевернутую четверку...

От сильного рывка веревка трещит, словно перетянутые струны, с жалобным стоном лопаются волокна...

Потом... потом то единственное, что еще связывает меня с жизнью, прерывается надвое...

Я падаю.

Мое сознание гаснет.

Последний агонизирующий всполох мысли: переворачиваясь вниз головой, я пытаюсь уцепиться за подоконник, однако пальцы мои соскальзывают... Еще бы – камень будто вылизан, он гладок и скользок, как... как...

Как кусок сала...

КЛЮЧ

...как кусок сала!

Так вот он каков – камень, похожий на кусок сала.

Эта мысль еще отдавалась в моем сознании далеким эхом, когда я приподнялся и, откинувшись на подушки, принялся соображать, куда это меня занесло.

Впрочем, приглядевшись, я хоть и не сразу, но все же узнал и снятый накануне номер отеля, и кровать, на которой лежал, и даже прочитанный на сон грядущий эпизод из жизнеописания Будды...

И вдруг вспомнил, что зовут меня вовсе не Пернатом.

Неужели все это был лишь сон?

Ну уж нет! Назвать это перевоплощение сном у меня просто язык не повернется.

Я взглянул на часы: половина третьего – стало быть, не прошло и часа, как мое Я, покинув бренное тело, придавленное могильной плитой лунного света, пустилось в свое таинственное «странствование».

И тут мой блуждающий по комнате взгляд наткнулся на висевшую на вешалке шляпу – ту самую, которую я вчера днем, под впечатлением величественной мессы в кафедральном соборе на Градчанах, перепутал со своею, лежавшей рядом на церковной скамье, и, водрузив на голову, вернулся в отель. Как же я досадовал на свою всегдашнюю рассеянность – вот шляпа-то! -когда обнаружил наконец допущенную ошибку.

Долго, с недоумением вертел я в руках чужой головной убор, на подкладке которого, кажется, значилось чье-то имя... Уж не приснилось ли мне это?

Выскочив из постели, я подбежал к вешалке, снял шляпу и, не веря своим глазам, прочел вышитое золотой нитью на белой шелковой подкладке чужое и тем не менее такое знакомое имя:

Понимая, что покоя сегодня ночью мне уже не видать как своих ушей, я поспешно накинул одежду и спустился по лестнице в холл.

   – Портье, откройте, пожалуйста, входную дверь! Что-то не спится, пойду прогуляюсь с часок...

   – Куда изволите-с?

   – В еврейское гетто. На Ханпасгассе. Любезнейший, а существует ли вообще переулок с таким названием?

   – Как же-с, как же-с, – криво усмехнулся портье. – Только от еврейского гетто, смею заметить, мало чего осталось. Весь квартал, пардон, застроен новыми домами-с.

   – Ничего. Вы мне только покажите, где находится Ханпасгассе.

Жирный палец ввинчивается в карту, как будто стремясь раздавить какое-то мерзкое насекомое.

   – Извольте-с, вот он, тут-с.

   – А ресторация «У Лойзичека»?

   – Извольте-с.

   – А теперь дайте мне, пожалуйста, кусок бумаги побольше.

   – Извольте-с.

Завертывая шляпу Перната, я отметил про себя, что выглядит она почти как новая, на ней ни единого пятнышка, и все же материал, из которого сшит этот внушающий мне безотчетный ужас головной убор, настолько, ветхий, что носить его мог разве что какой-нибудь библейский патриарх...

Погруженный в свои думы, брел я по ночным пустынным улицам, пытаясь уяснить для себя, что за таинственная оказия приключилась со мной. Все, что выпадало на долю этого чудаковатого резчика по камню, мне пришлось сопереживать вместе с ним, в течение одной-единственной ночи (даже не ночи – часа!) мной была прожита вся его жизнь – я видел его глазами, слышал его ушами, чувствовал так, как будто это я был Атанасиусом Пернатом. Почему же в таком случае мне неизвестно, что увидел в зарешеченном окне этот странный человек, когда с криком «Гиллель! Мириам!» он повис вниз головой и в следующий миг веревка прервалась надвое?

И я вдруг понял: в это самое мгновение он «исшел» от меня.

Итак, решено: во что бы то ни стало я должен найти этого неведомого и такого знакомого Атанасиуса Перната, даже если мне придется три дня и три ночи бегать по всему городу, пытаясь отыскать его следы...

Как, неужели это и есть Ханпасгассе?

Тот сумрачный, угрюмый переулок, который я видел во «сне», даже отдаленно не походил на эту чистенькую, застроенную новыми домами улицу...

Через пару минут я уже сидел в «Лойзичеке», с некоторым разочарованием оглядывая заурядное, довольно уютное кафе, ничем особенным не отличавшееся теперь от множества себе подобных.

Впрочем, известное сходство с прежним злачным «салоном» все же имелось: в глубине залы я приметил помост, отделенный от остальной части заведения деревянным парапетом. Ну а когда ко мне, призывно виляя крутыми бедрами, подплыла смазливая кельнерша, у меня сразу отпали уже закравшиеся было сомнения, что фривольный душок старой доброй ресторации навсегда покинул эти стены: уж очень лихо стреляла в мою сторону глазами эта ядреная девица и уж очень выразительно обтягивал огненно-красный бархат тесного фрака ее аппетитные формы, которые, всем своим видом взывая о милосердии, буквально рвались на свободу.

– Что прикажете? – спросила кельнерша, так страстно вздыхая, что под напором ее пышного бюста жалобно затрещал уже готовый сдаться куцый фрачный жилетик того же огнеопасного цвета, как и надетая поверх него светская «смирительная рубашка».

– Коньяк, пожалуйста. Спасибо, фрейлейн, достаточно...

И мне невольно вспомнилась привидевшаяся мне сегодня ночью рыжеволосая особа, которая тоже разгуливала по этому заведению затянутая во фрак, вот только он был надет тогда прямо на голое тело, не желавшее стеснять себя какими-то жалкими мещанскими условностями...

   – Фрейлейн, можно вас?

   – Что изволите?

   – Скажите, пожалуйста, кто хозяин кафе?

   – Коммерческий советник Лойзичек. Ему принадлежит весь дом. Очень, очень богатый и такой весь солидный господин... И одевается шикарно!.. – восторженно округлив глаза, доверительным шепотом сообщила мне девица, изнемогающая в инквизиторских тисках своего фрака.

«Да уж, что есть, то есть!» – подумал я, вспоминая лебезящего пабриолинепного субъекта с увесистой связкой свиных зубов вместо брелока.

И тут мне в голову пришла отличная идея. Один-единственный вопрос – и все сразу встанет на свои места!..

   – Фрейлейн!

   – Что угодно?

   – Вы не подскажете, когда обрушился Карлов мост?

   – Давно, меня тогда еще и на свете не было. Тридцать три года, говорят, прошло с тех пор.

   – Гм, тридцать три года... – задумчиво пробормотал я, быстро прикинув, что резчику по камню Пернату сейчас, должно быть, под девяносто...

   – Фрейлейн!

   – К вашим услугам.

   – Нет ли среди ваших посетителей кого-нибудь, кто помнил бы, как выглядело еврейское гетто? Я писатель, собираю материал для будущей книги.

Лицо девицы отразило танталовы муки напряженного мыслительного процесса.

– Среди посетителей? Да вроде нет... Хотя погодите... Вон видите того маркера? Ну да, да, старик с таким хищным шнобелем, что играет со стюдентиком в карамболь... Ну так вот, он всю свою жизнь таскался по злачным притонам, а в гетто их было, говорят, хоть пруд пруди, и уж кому, как не ему, знать это срамное место вдоль и поперек. Позвать его, когда он кончит катать шары?

Проследив за взглядом кельнерши, я увидел худощавого седого господина, выразительное лицо которого, хоть и было изрядно трачено пороком, тем не менее по-прежнему хранило следы врожденного благородства, – прислонившись к зеркалу, он с ловкостью профессионального игрока натирал мелком кий. Господи, а ведь я уже где-то видел эти суровые, будто высеченные из гранита черты!..

– Фрейлейн, а как зовут этого маркера?

Томно закатив глаза, девица склонилась ко мне и, опершись локтем на столик, принялась многозначительно мусолить во рту огрызок карандаша, потом вдруг, словно решившись на что-то отчаянное и боясь передумать, порывисто написала свое имя на мраморной столешнице и тотчас, зардевшись как маков цвет, стерла его мокрой пятерней, однако не тут-то было, со страстной натурой не так-то легко совладать, и вновь несчастная жертва собственной плоти очертя голову бросилась во все тяжкие – запечатлела на мраморе свое имя, но недолго лукавый враг рода человеческого торжествовал победу, ибо нравственная чистота и на сей раз не оставила заблудшую дщерь в тяжкую минуту испытания: решительное движение рукой вторично восстановило утраченное было статус-кво...

Это титаническое сражение добра и зла продолжалось довольно долго – бесчисленное количество раз огрызок карандаша выводил на столе свои предательские письмена и такое же бесчисленное количество раз мокрая пятерня разрушала коварные козни, при этом изнывающая от страсти девица не забывала бросать на меня знойные взгляды, температура коих менялась в соответствии с тем, какая из враждующих сторон в данный момент брала верх. Выщипанные брови разрывающейся между пороком и добродетелью кельнерши взлетали едва ли не до середины лба, ибо каждой представительнице прекрасного пола с младых ногтей известно, что сия немудреная уловка в значительной степени способствует соблазнительной выразительности взгляда, увеличивая тем самым магнетическую силу женских чар.

– Фрейлейн, как зовут этого маркера? – с самым невинным видом повторил я свой вопрос, хотя очень хорошо видел, что ей бы хотелось услышать совсем другое: «Фрейлейн, а не уединится

ли нам в каком-нибудь укромном местечке, где вы могли бы наконец скинуть с себя этот тесный фрак?» – или что-нибудь еще в том же роде, но мне сейчас было не до того – из головы не шел странный «сон».

– Вот еще, очень мне надо знать, как зовут этого старого рас путника! – капризно надув губки, фыркнула оскорбленная в лучших чувствах девица. – Ферри его зовут, Ферри Атенштедт.

Ах, ну да, как же это я, конечно, Ферри Атенштедт! Гм, еще один старый знакомый...

– Не будете ли вы так любезны, фрейлейн, рассказать мне что-нибудь о жизни этого престарелого повесы? Похоже, в свое время он был малый не промах! – проворковал я таким омерзительно сладким тоном, что сразу почувствовал настоятельную потребность промочить горло добрым глотком коньяка. – Признаюсь, слышать ваш чарующий голос доставляет мне несказанное удовольствие...

«Ну и пошляк же ты, братец!» – с отвращением подумал я о себе и повторным глотком запил тошнотворный привкус, все еще остававшийся во рту.

Кельнерша кокетливо повела очами и, интимно склонившись к самому моему уху, так, что ее старательно подвитые локоны щекотали мне лицо, поведала конфиденциальным шепотом:

– Ваша правда, господин, Ферри в былые времена был тот еще ходок. Тертый калач – ни одной юбки мимо себя не пропу скал. Говорят, он из дворян, какого-то дюже древнего рода, а я так думаю, что это все пустая болтовня – подумаешь, физию каждый день бреет да деньгами сорит направо и налево... Толь ко это все в прошлом, пока он не встретил одну рыжую еврейку, которая с малолетства якшалась с кем ни попадя... – И вновь не унимавшийся в моей собеседнице бес дал о себе знать, и огрызок карандаша судорожно заметался по мраморной поверхности стола, выписывая корявый автограф своей страстной хозяйки, и вновь был посрамлен лукавый искуситель, а оставленные по его наущению письмена немедленно стерты безжалостной рукой добродетели. -Так вот эта «прости господи» оставила его в чем мать родила... Все, до последнего геллера, спустила, зараза...

И что только он в ней нашел? Верно говорят, седина в бороду, бес в ребро... Ну а потом сделала ему ручкой и упорхнула. Оно и понятно, чего с него уже было взять – гол как сокол... А эта потаскуха, бесстыжие ее глаза, время даром не теряла – мигом окрутила одну высокую персону... – И преисполненная верноподданнических чувств кельнерша благоговейно выдохнула мне в ухо какое-то имя, которого я все равно не разобрал. – Это ж надо, эдакий-то срам на благородное семейство! Понятное дело, высокой персоне пришлось отказаться от всех своих привилегий и под именем кавалера фон Деммериха вдали от двора быть на побегушках у своей ненасытной зазнобы. Так-то вот. И как он потом ни старался, чтоб замять скандал и возвернуть этой «прости господи» доброе имя, а только где уж ему – кого нечистый пометил своей проклятой печатью, того нипочем не наставишь на путь истинный. Я завсегда говорю...

– Фрицци! Счет! – окликнул кто-то словоохотливую кельнершу с помоста, и ту как ветром сдуло...

Поглядывая по сторонам, я опорожнил свой бокал, и вдруг мой слух царапнул какой-то странный и неприятный звук – он доносился из-за моей спины и был похож на тихий металлический стрекот, казалось, циркал сверчок.

Заинтригованный, я обернулся и не поверил своим глазам: в углу, повернувшись лицом к стене, сидел погруженный в себя ветхий, как Мафусаил, Нефтали Шафранек и, когтя в тощих, немощно дрожавших пальцах маленькую, величиной с папиросную коробку, музыкальную шкатулку, медленно крутил ее крошечную ручку, завороженно уставившись своими слепыми, молочно-голубыми бельмами в пустоту.

Я подошел к нему.

Прерывающимся от слабости шепотом он картаво бубнил себе под нос:

Фаау Пик,

фаау Хок...

каасные, сииние зёзды

пеемывали блиижним кости...

штиимп с понтом коосил под антаж...

   – Вы не знаете, как его имя? – спросил я пробегающего мимо кельнера, кивнув на впавшего в детство патриарха.

   – Нет, пан, никто не знает ни этого старика, ни его имени. Да он и сам, похоже, его давно забыл. На всем белом свете у него не осталось ни души – один как перст. А вот про то, что ему в этом году стукнуло сто десять лет, вам тут каждый скажет. Если бы не мы – ему каюк, ноги бы от голода протянул, а так он у нас каждую ночь худо-бедно дармовую кружку кофе получает.

Склонившись к старику, я крикнул ему в самое ухо:

– Шафранек!

Вздрогнув, как от разряда молнии, он залепетал нечто невразумительное и принялся тереть лоб, словно стараясь что-то вспомнить.

– Вы меня понимаете, господин Шафранек? Тот кивнул.

   – А теперь, почтеннейший, слушайте меня внимательно! Я хочу кое о чем вас спросить, речь пойдет о событиях давно минувших дней. Если ваши ответы меня удовлетворят, получите гульден. Вот он, я кладу его на стол.

   – Гульден, – тупо повторил старик и с идиотским видом стал накручивать свою монотонно стрекочущую шкатулку.

Перехватив его руку, я остановил этот отвратительный стрекот, заставляющий болезненно ныть мои нервы.

   – Напрягите свою память, почтеннейший! Не случалось ли вам тридцать три года тому назад встречать человека по имени Пернат – он жил тогда в еврейском гетто и занимался резьбой по камню?

   – Гадрболец! Брючный портной! – астматически сипит старик и расплывается в благодушной улыбке, видимо полагая, что ему рассказали какой-то забавный анекдот.

   – Нет, не Гадрболец – Пернат!

   – Перелес?! – заходится от восторга старый маразматик.

   – Да нет же, не Перелес – Пернат... Пернат...

   – Пашелес?! – И в полной уверенности, что понял наконец соль анекдота, Шафранек ощеривает беззубый рот и, давясь от смеха, брызжет старческой слюной.

Безнадежно махнув рукой, я вернулся к своему столику.

– Желали поговорить, сударь?

Подняв глаза, я увидел холодно кивающего мне Ферри Атенштедта.

   – Да. Совершенно верно, господин маркер. При этом ничто не мешает нам сыграть партию.

   – Изволите играть на деньги, сударь? Браво. Даю вам фору девяносто из ста.

   – Отлично. На гульден. Разбивайте!..

Взяв кий, его светлость долго, нарочито старательно прицеливался, наконец ударил – кикс... Всем своим видом давая понять, как сильно он досадует на неудачное начало, маркер уступил мне место у бильярдного стола. Знакомый трюк: он даст мне выбить девяносто девять, а потом, когда от выигрыша меня будет отделять единственное очко, сделает партию «с одного кия», непрерывной серией мастерских ударов кладя в лузу шар за шаром.

Ну что ж, так даже интереснее! Не тратя понапрасну время на преамбулы, я сразу перешел к сути интересующего меня дела:

– Не приходилось ли вам, господин маркер, много лет тому назад, в годы, когда снесло несколько пролетов Карлова моста, знавать некоего Атанасиуса Перната, жившего в тог дашнем еврейском гетто?

Какой-то читавший газету за столиком у стены человек, своей грубой парусиновой курткой в красно-белую полоску и маленькими золотыми серьгами в ушах напоминавший старого морского волка, так и подскочил – не сводя с меня сильно косящих глаз, он в суеверном ужасе перекрестился.

   – Пернат? Пернат? – повторял задумчиво маркер, очевидно что-то припоминая. – Пернат? Такой высокий, худой, явно не плебейского происхождения? Русые волосы, короткая эспаньолка с проседью?

   – Да, да. Пожалуйста, продолжайте.

   – Тогда ему было, наверное, около сорока? А выглядел он как... как... – Внезапно его светлость оторопело вперил в меня

пронизывающий взгляд своих ледяных глаз. – Уж не родственник ли вы ему, сударь?

Косоглазый вновь осенил себя крестным знамением.

– Я? Родственник? Что за странная идея? Разумеется, нет. Меня просто интересует этот человек, – невозмутимо ответил я, а у самого сердце почему-то оцепенело от страшного подозрения. – Вы что-нибудь еще о нем знаете?

Ферри Атенштедт вновь задумался.

   – Если мне не изменяет память, в свое время его считали чуть ли не сумасшедшим. Впрочем, этот резчик по камню действительно производил весьма странное впечатление, иногда в самом деле казалось, что он не в своем уме. Однажды так даже заявил, что его зовут... постойте, постойте... ах да – Ляпондер! А спустя несколько дней он уже выдавал себя за некоего... Харузека...

   – Как бы не так! – с жаром вмешался косоглазый. – Харузек – это не выдумка. Стюдент с таким именем взаправду жил когда-то в еврейском гетто. Мой папаша в свое время получил от него по завещанию тысячу гульденов.

   – Кто этот человек? – тихо спросил я маркера.

   – Перевозчик Чамрда^[127]. Что же касается Перната, то, помнится, он впоследствии женился на очаровательной смуглолицей еврейке.

«Мириам!» – пронзило меня как удар молнии, и от необъяснимого волнения руки мои стали так сильно дрожать, что играть дальше я не мог при всем своем желании.

Перевозчик, кося на меня свои глядящие в разные стороны глаза, истово перекрестился.

   – Да что это с вами сегодня, господин Чамрда? – удивленно спросил маркер.

   – Вот что я вам скажу, господа хорошие, этот ваш Пернат – тень бесплотная, призрак, наваждение! Как говорится, тать не тать, да на ту же стать! – возбужденно выпалил косоглазый. – Меня хоть озолоти, а я все одно не поверю, что этот дьявольский

оборотень, чуть не каждый день меняющий свои личины, – живой, всамделишный, из плоти и крови человек.

Я тут же заказал этому Фоме неверному коньяк, нисколько не сомневаясь, что добрая толика живительного зелья поможет развязать ему язык.

   – А ведь есть простаки, которые утверждают, что этот самый Пернат, будь он неладен, и по сей день жив, – умиротворенно изрек наконец перевозчик, вдоволь вкусив от заздравной чаши. – Ходят слухи, будто он по-прежнему вырезает из камня всякие чудные безделицы и живет припеваючи в своих хоромах на том берегу...

   – Где именно?

Перевозчик, глаза которого после обильного подношения стали еще больше косить, в очередной раз осенил себя крестным знамением.

   – То-то и оно, что в хоромы те белокаменные нашему брату смертному путь заказан. Слыхали о призрачной обители «Азьятских братьев» на Градчанах – ну той, что еще «Стеной у последнего фонаря» прозывается? Так вот там он и поселился...

   – А вы, господин Чамрда, знаете эту... эту обитель?

   – Знать-то знаю, да только ни за что на свете не подойду к этому проклятому месту! – в суеверном ужасе замахал на меня руками косоглазый. – Мне что, жить надоело?! Иезус, Мария, Иосиф!

   – И не надо вам туда подходить, господин Чамрда, – вы мне издали путь укажите, а уж дальше я сам пойду!

   – Это можно, – после долгого раздумья ворчливо согласился перевозчик. – В шесть утра мне надо на тот берег, ежели у вас время терпит, то езжайте со мной – так и быть, покажу вам дорогу... А только я вам не советую! Как пить дать, провалитесь в Олений ров и свернете себе шею – вот и вся недолга! Пречистая Дева, помилуй нас!..

На рассвете мы покинули опустевшее кафе и двинулись к Мольдау, со стороны которой веял свежий ветерок. Охваченный радостным предчувствием, я словно парил над землей.

Внезапно перед нами возник знакомый дом по Альтшульгассе.

Те же зарешеченные окна, те же кривые водосточные трубы, те же сально лоснящиеся мраморные подоконники – все-все как тогда, во «сне»!

   – Когда в этом доме был пожар? – неестественно громко спросил я своего провожатого: от напряжения у меня так шумело в ушах, что собственный голос доносился как сквозь толщу воды.

   – Вот те раз! Какой еще пожар? Здесь никогда не было пожара!

   – Да будет вам! Я это точно знаю.

   – Вы ошибаетесь, господин, этот дом никогда не горел.

   – Но я-то знаю, что горел! Хотите пари?

   – На сколько?

   – На гульден.

   – По рукам! – В предвкушении легких денег Чамрда быстро отыскал старого мажордома. – Этот дом когда-нибудь горел?

   – Какого рожна ему гореть? – изумленно вытаращил глаза старик и добродушно загоготал, однако, заметив по моему растерянному лицу, что я все еще не верю, с достоинством кашлянул и добавил обиженно: – Почитай, восьмой десяток обретаюсь в сем убогом пристанище, и уж кому, как не мне, знать, горел этот дом или нет...

Окончательно сбитый с толку, я лишь смущенно пробормотал:

– Чудны дела Твои, Господи...

Перевозчик оказался не только косоглазым, но и косоруким – уж очень беспорядочными и несогласованными были до смешного судорожные движения его невпопад погружавшихся в воду весел, когда он, выгребая поперек течения, переправлял меня через Мольдау в своем неказистом челноке из восьми не струганых досок.

Я сидел на корме и задумчиво смотрел, как под негромкое поскрипывание уключин вскипала вдоль черных, просмоленных бортов желтая пена, а когда поднял глаза, то невольно застыл, очарованный чудесным видением восходящих к небесам градчанских крыш, которые в лучах утреннего солнца пламенели сакральным королевским пурпуром.

При виде этой величественной картины во мне что-то подвиглось, казалось, сдвинулась тяжелая могильная плита, и вот уже из глубины души, как из разверстой гробницы прежней жизни, стала исподволь заниматься какая-то блаженная, ни на чем не основанная и тем не менее абсолютно несокрушимая уверенность: воистину, под внешними грубыми формами окружающей действительности затаилось нечто до того живое, трепетное и драгоценное, что стоит только разрушить колдовские ковы, тяготеющие над этой неизреченной красотой, и сей ветхий мир чудесным образом преобразится и, сбросив свою мертвую косную оболочку, воскреснет к новой жизни.

И вдруг мое сознание озаряет ослепительная вспышка прозрения, пред неумолимым сиянием которого меня пронзает мистический ужас: а что, если я живу в нескольких жизнях одновременно?..

Ступив на потусторонний берег, я спросил своего косоглазого Харона:

   – Сколько я вам должен, господин Чамрда?

   – Один крейцер. Ежели бы вы помогали грести, то вам пришлось бы раскошелится на два крейцера...

И вновь но Старой замковой лестнице, такой же безлюдной и таинственной, как сегодня ночью во «сне», восхожу я на крутой холм, с вершины которого устремляются к небу гордые готические шпили собора Святого Вита...

Сердце неистово колотится у меня в груди, такое чувство, будто я, как блудный сын, после долгого-долгого странствования возвращаюсь в отчий дом. Мне известно все наперед: сейчас я задену головой свесившиеся из-за стены голые, иссохшие ветви, раздастся тихий хруст и...

Но что это – мертвое древо вдруг ожило и стоит усыпанное белыми цветами, а теплый весенний воздух напоен волшебным благоуханием цветущей сирени.

Простершийся далеко внизу город сейчас, в первых лучах восходящего солнца подернутый утренней дымкой, кажется сокровенным видением земли обетованной.

Ни единый звук не нарушает благоговейную тишину. Опьяненный ароматом цветов и ослепленный солнечным блеском, я зажмуриваю глаза...

Да и зачем мне смотреть, я и вслепую легко найду маленькую загадочную Алхимистенгассе, ибо ноги сами ведут меня вперед.

Однако вместо привидевшейся мне сегодня ночью грубо сколоченной из толстых тесаных брусьев ограды, препятствовавшей подступам к призрачному, мерцающему во тьме дому, узкую улочку теперь перекрывает кованая, причудливо выгнутая, позолоченная решетка, вдоль которой тянется полускрытая цветущим кустарником стена, а по обеим сторонам входных врат высятся два вечнозеленых кипариса.

Приподнявшись на цыпочки, чтобы заглянуть за кусты, я застываю в изумлении: открывшаяся моему взору садовая стена сплошь покрыта мозаикой – великолепная бирюза с таинственными, выполненными из сусалыюго золота фресками, посвященными культу египетского Осириса.

Божественный Гермафродит изображен в виде двустворчатых врат, массивные створы которых являются двумя разнополыми половинами царственного андрогина: правая – женская, левая -мужская. Бог загробного мира восседает на драгоценном перламутровом престоле, искусно сделанном в полрельефа, а на его плечах величественно вздымается золотая голова зайца – стоящие торчком и сведенные вплотную уши подобны страницам раскрытой книги...