Текст книги "Произведение в алом"

Автор книги: Густав Майринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)

Хорошо еще, что теперь даже те, кто не умел ни читать, ни писать, знали о грандиозных достижениях современной медицины и потому безропотно укладывались на операционный стол – впрочем, ничего другого им и не оставалось.

Большая часть, правда, умирала, но не во время операции, а позже, и виноваты были, разумеется, аннамиты – «эти варвары не подвергают свои пули антисептической обработке, либо болезнетворные бактерии оседают на них уже в полете».

Так полагал в своих рапортах маститый профессор Мостшедель, по решению правительства и в интересах науки сопровождавший иностранный легион, и других мнений на сей счет быть не могло.

Благодаря принятым профессором энергичным мерам солдаты и туземцы теперь робко понижали голос до шепота, рассказывая друг другу о тех чудесных исцелениях, которые совершал мудрый индийский отшельник Мукхопадайя.

Перестрелка давно закончилась, когда две женщины-аннамитки внесли в лазарет последнего раненого. Им оказался рядовой Вацлав Завадил, родом из Богемии.

А когда валившийся с ног дежурный врач хмуро поинтересовался, откуда это их принесло в столь поздний час, женщины рассказали, что нашли Завадила лежавшим замертво перед хижиной Мукхопадайи и попытались вернуть к жизни, вливая в рот какую-то странную, опалового цвета жидкость – единственное, что посчастливилось отыскать в покинутой лачуге факира.

Обнаружить какие-либо раны врачу не удалось, а на свои вопросы он получил в ответ лишь нечленораздельное мычание, которое принял за звуки неизвестного славянского диалекта.

На всякий случай назначив клистир, бравый эскулап отправился в офицерскую палатку.

Веселье у господ офицеров било ключом – короткая, но кровопролитная перестрелка нарушила привычное однообразие.

Мостшедель уже заканчивал небольшой панегирик в честь профессора Шарко – хотел потрафить присутствующим французским коллегам, чтобы эти лягушатники не слишком болезненно реагировали на превосходство германской медицины, – когда в дверях появилась индийская санитарка из Красного Креста и доложила на ломаном французском:

   – Сержант Анри Серполле – летальный исход, горнист Вацлав Завадил – лихорадка, 41,2 градуса.

   – Ох уж эти лукавые славяне, – буркнул дежурный врач, – ни одной раны – и эдакая горячка!

Получив распоряжение засунуть в пасть солдату – разумеется, тому, что еще жив, – три грамма хинина, санитарка удалилась.

Упоминание о хинине послужило профессору Мостшеделю исходным пунктом для пространной ученой речи, в коей он восславил триумф науки, сумевшей разглядеть целительные свойства хинина даже в грубых лапах туземцев, которых природа, словно слепых кротов, ткнула носом в это чудодейственное средство. Ну а потом его понесло... Оседлав своего конька, он пустился рассуждать о спастическом спинальном параличе; когда глаза слушателей стали уже стекленеть, санитарка появилась вновь.

– Горнист Вацлав Завадил – лихорадка, 49 градусов. Необходим термометр подлиннее...

– ...который ему уже не понадобится, – усмехнулся профессор. Штабс-лекарь медленно поднялся и с угрожающим видом

стал приближаться к сиделке; та на шаг отступила.

– Ну-с, господа, извольте видеть, – повернулся он к коллегам, – эта баба в бреду, как и солдат Завадил... Двойной припадок!

Насмеявшись вволю, господа офицеры отошли ко сну.

– Господин штабс-лекарь просят срочно пожаловать, – гаркнул вестовой профессору в ухо, едва лишь первые солнечные лучи позолотили вершину соседнего холма.

Все взгляды с надеждой обратились к профессору, который прошествовал прямо к койке Завадила.

– Пятьдесят четыре по Реомюру, невероятно! – простонал бледный как полотно штабс-лекарь.

Мостшедель недоверчиво хмыкнул, однако, ожегшись о лоб больного, поспешно отдернул руку.

   – Поднимите-ка мне историю болезни, – с легким замешательством в голосе сказал он штабс-лекарю после долгого мучительного молчания.

   – Историю болезни сюда! И не толпиться здесь без надобности! – рявкнул штабс-лекарь врачам помоложе.

   – А может, Бхагасан Шри Мукхопадайя знает... – отважилась было индийская санитарка.

   – Скажете, когда вас спросят, – оборвал ее штабе. – Вечно эти туземцы со своими проклятыми допотопными суевериями, – извиняющимся тоном обратился он к Мостшеделю.

   – Профаны! Что с них взять! Всегда путают причины и следствия, – примирительно заметил профессор. – Сейчас мне необходимо сосредоточиться, а историю болезни вы мне, голубчик, все ж таки пришлите...

   – Ну-с, молодой человек, как успехи? – благосклонно осведомился ученый у молоденького фельдшера, вслед за которым в комнату хлынула толпа жаждущих разъяснений офицеров.

– Температура поднялась до восьмидесяти... Профессор нетерпеливо отмахнулся:

–Ну и?..

– Десять лет назад пациент перенес тиф, дифтерит в легкой форме – двадцать лет назад; отец умер с проломленным чере пом, мать – от сотрясения мозга, дед – с проломленным черепом, бабка – от сотрясения мозга! Видите ли, пациент и вся его родня – выходцы из Богемии, – пояснил фельдшер. – Состояние, исключая температуру, нормальное; все абдоминальные функции – вялые; кроме легкой контузии затылочной части черепа, никаких повреждений не обнаружено. Видимо, эта опаловая жидкость в хижине факира Мукхопадайи...

– Ближе к делу, молодой человек, не отвлекайтесь, – напомнил профессор и жестом пригласил гостей садиться на стоявшие кругом бамбуковые сундуки. – Господа, сегодня утром мне с первого взгляда все стало ясно, однако я решил предоставить вам возможность самим установить единственно правильный диагноз и ограничился одними намеками. Итак, господа, мы имеем некий весьма редкий случай спонтанного температурного скачка, обусловленного травмой термального центра, – (с легким оттенком пренебрежения в сторону профанов), – центра, который находится в теменной части коры головного мозга и на базе наследственных и благоприобретенных свойств определяет температурные колебания человеческого тела. Рассмотрим далее строение черепа данного субъекта...

Профессор был прерван трубным зовом местной пожарной охраны, состоявшей из нескольких солдат-инвалидов и китайских кули; оповещая о беде, он доносился со стороны миссии.

С полковником во главе все ринулись на улицу...

С холма, на котором помещался лазарет, вниз, к озеру богини Парвати, подобно живому факелу, мчался, преследуемый улюлюкающей толпой, горнист Вацлав Завадил, закутанный в пылающие лохмотья.

У здания миссии китайская пожарная охрана встретила огнеопасного солдата сильнейшей струей воды, которая хоть и сбила беднягу с ног, но в ту же секунду обратила огонь в гигантское облако пара...

Как выяснилось, в лазарете жар горниста достиг в конце концов такой степени, что предметы, стоявшие по соседству, начали постепенно обугливаться и санитары были вынуждены вытолкать Завадила на улицу железными баграми; на полу и на лестнице остались выжженные пятна – следы его ног; казалось, там прогуливался сам дьявол...

И вот теперь голый Завадил – последние уцелевшие клочья одежды были сорваны струей воды – покоился во дворе миссии, дымился, как утюг, и очень стеснялся своей наготы.

Какой-то находчивый патер-иезуит бросил ему с балкона старый асбестовый костюм вулканолога, предназначенный для работы с лавой; Завадил облачился в него со словами благодарности...

– Однако, черт возьми, почему же парень не сгорел дотла? – допытывался полковник у профессора Мостшеделя.

– Ваш стратегический талант, господин полковник, меня всегда приводил в восторг, – раздраженно ответствовал ученый, – но медицину вы уж, пожалуйста, предоставьте нам, врачам. Мы обязаны придерживаться научно обоснованных фактов, и выходить за их рамки нам строжайше противопоказано!

Сей поистине снайперский диагноз был с восторгом встречен всеми армейскими медиками. Вечерами господа офицеры по-прежнему сходились в капитанской палатке, и отныне уже ничто не нарушало царившего там веселья...

Только аннамиты вспоминали еще Вацлава Завадила; время от времени его видели на другом конце озера сидящим у подножия каменного храма богини Парвати. Раскаленные докрасна пуговицы его асбестовой мантии ярко сияли...

Поговаривали, что жрецы храма жарят на нем домашнюю птицу; другие же, напротив, утверждали, что он находится сейчас в стадии охлаждения и собирается, остыв до пятидесяти градусов, вернуться на родину.

ИСТОРИЯ ЛЬВА АЛОИСА

началась печально: матушка его, произведя на свет божий своего единственного отпрыска, тут же испустила дух.

И напрасно новорожденный львенок, изнывающий от жажды под палящими лучами полуденного солнца, пытался ее разбудить, тормоша безжизненное тело мягкими и нежными, как пуховка для пудры, лапками.

– Царственный Гелиос выпьет его жизнь так же, как он выпивает на рассвете утреннюю росу, – с видом оракулов прорицали таинственным шепотом дикие павлины, отрешенно взирая на происходящее с развалин храма, и с эффектным шелестом важно распускали роскошные, отсвечивающие стальной сине вой хвосты.

И так бы тому и быть, когда бы не случилось проходить мимо овечьим отарам эмира. Видно, судьба все же решила смилостивиться над несчастным сиротой.

– Слава богу, пастухов над нами, не в помин будь сказано, нет, – совещались меж собой сердобольные овцы, сгрудившись вокруг жалобно скулившего малыша, – так почему бы нам не взять с собой этого маленького львенка? Вот и вдове Бовис будет не так одиноко, ведь воспитывать детей – ее страсть. С тех пор как ее старший сын отбыл в Афганистан, женившись там на до чери любимого княжеского барана, бедняжка чувствует себя со всем покинутой и ненужной.

Любвеобильная госпожа Бовис без лишних слов пригрела маленького сироту у себя, ухаживая за ним с той же материнской теплотой, как за собственной дочерью Агнес.

Один только кривоногий господин Шнук Цетерум^[133] из Сирии был против – склонив набок свою черную как смоль, курчавую голову, он задумчиво проблеял нараспев:

– Таки очень некгасивое дело уже может получиться с этой истогии...

Но сей слишком умный и осторожливый господин всегда лучше всех знал, что надо, а что не надо, поэтому никто не придал значения его словам.

Маленький лев рос не по дням, а по часам, вскоре его крестили и нарекли именем «Алоис». Присутствовавшая при таинстве госпожа Бовис от сердечного умиления не могла сдержать слез и то и дело подносила к глазам кружевной платочек. Наконец овечий секретарь торжественно внес в общинный гроссбух: «Алоис + + +» (три креста – это вместо фамилии новообращенного собрата, отец которого, увы, пожелал остаться неизвестным). А дабы ни у кого не возникало искушения толковать сей довольно странный знак, указывающий всего лишь на внебрачное рождение, в каком-либо ином, злокозненном смысле – для богобоязненной паствы в этих трех жирных крестах и впрямь таилось что-то темное и зловещее, – предусмотрительный канцелярист сделал эту запись на отдельной странице.

Детство Алоиса, подобно журчащим водам ручейка, промелькнуло быстро. Рос он мальчиком хорошим и воспитанным и никогда не давал повода к жалобам – ну разве что за такие пустяковые провинности, о которых и упоминать-то негоже... Невозможно было без душевного трепета наблюдать, как бедняга, страдая от голода, бродил по пастбищу и вместе с усыновившими его овцами смиренно щипал травку, а с какой трогательной беспомощностью пытался он подражать своим жвачным соплеменникам, старательно ловя длинными, не предназначенными для растительной пищи клыками упрямо ускользающие стебли тысячелистника!..

После полудня Алоис заходил за Агнес, своей названой сестренкой, и вместе с ней и ее подружками отправлялся играть в бамбуковую рощицу, тут уж веселым шуткам и забавам не было конца.

– Алоис, – не смолкали звонкие девичьи голоса, – Алоис, покажи свои когти... Ну пожалуйста, пожалуйста...

Но когда он после долгих уговоров наконец выпускал их, маленькие овечки краснели, смущенно хихикали и, сдвинув головы, капризно фыркали:

– Фи, как неприлично!

Однако видеть эти страшные, «неприлично» длинные когти им почему-то хотелось вновь и вновь...

К задумчивой черноволосой Схоластике, любимой дочурке Шнука Цетерума, у Алоиса уже тогда пробудилась глубокая сердечная склонность. Часами он мог просиживать рядом со своей избранницей, увенчанный сплетенным ею венком незабудок.

Когда же они оставались одни, он дрожащим от волнения голосом декламировал ей чудесные стихи:

– Как, ужель тебе невмочь сия сладкая повинность – добрым пастырем хранить благочестную овечку? Иль не жаль тебе ея? Вон она, сама невинность, беззащитна, как дитя, щиплет травку по-над речкой...

И сентиментальная Схоластика, полная жалости к несчастной овечке, проливала безутешные слезы, а он ее успокаивал. Потом они, взявшись за руки, до тех пор мечтательно бродили в сочной зелени, пока не валились с ног от усталости...

Вечером, когда разгоряченный невинными забавами Алоис приходил домой, добрейшая госпожа Бовис лишь понимающе улыбалась: «Молодо-зелено, гулять велено» – и, задумчиво глядя на его неудержимо растущую гриву, озабоченно приговаривала:

– Мальчик мой, что-то ты у меня совсем зарос, на днях только я тебя водила к цирюльнику, а сегодня ты вновь выглядишь не стриженым!

О, она души не чаяла в своем приемном сыне!

Подростком Алоис всерьез увлекся науками. В школе всем ставили в пример смышленого мальчика, отличавшегося не только недюжинным умом, но и редкостной для его возраста дисциплинированностью: своим образцовым поведением и прилежанием – даже на уроках пения и истории «отечественной славы» – он всегда был первым из первых.

– Не правда ли, мама, – любил говорить он, возвращаясь до мой с очередной похвалой от господина учителя, – после окончания школы я мог бы поступить в кадетский корпус? Что ты на это скажешь, мама?

И всякий раз госпожа Бовис вынуждена была отворачиваться, пряча предательские слезы. «Добрый мальчик, он еще не знает, что туда принимают только настоящих, стопроцентных, овец», – грустно вздыхала она про себя и, не в силах вымолвить ни слова, лишь утвердительно моргала своими большими печальными глазами, ласково гладя его непокорную гриву, а потом долго смотрела ему вслед, когда он, худой и долговязый, с по-детски длинной шеей и трогательно неуверенной поступью слабых ног шел делать свои домашние задания.

А там и осень нагрянула с ее ранними, непроглядно темными вечерами, и чадолюбивые овцы стали напутствовать молодое, неопытное потомство:

– Дети, будьте осторожны, гуляя, не заходите слишком далеко, особенно в сумерки, когда солнце клонится к закату... Помните, времена нынче опасные... Персидский лев – тот самый кровожадный монстр, охочий до маленьких ягнят! – вышел на охоту и убивает все живое на своем пути...

Стадо кочевало в поисках плодородных пастбищ, и чем выше забирались овцы в горы, тем все более диким становился Пенджаб – окружающий ландшафт, казалось, скривился в зловещей гримасе.

Каменные персты крутых кабульских отрогов хищно терзали плодородные долины, угрюмые джунгли топорщились неприступной стеной, словно вставшие дыбом космы, а на гнилых, коварно сокрывшихся в пожухлой траве болотах лениво копошились рыхлые и дряблые демоны лихорадки – хлюпая в мутной, зловонной трясине, бессмысленно таращили лишенные век бельма и выдыхали в воздух тучи ядовитых москитов...

Притихшая отара робко трусила через узкий горный проход, стремясь поскорее миновать опасное место. За каждым поросшим бурым лишайником скальным выступом подстерегала смертельная опасность.

И вдруг глухой и жуткий рык сотряс воздух – охваченные паническим ужасом овцы бросились врассыпную. И только неуклюжий господин Шнук Цетерум замешкался, не зная, в какую

сторону бежать, а из-за гигантской каменной глыбы на него уже надвигалась чья-то большая и страшная тень...

Огромный старый лев – тот самый, которым пугали маленьких ягнят!

Жить господину Шнуку оставалось считанные мгновения, если бы не случилось чудо... Откуда ни возьмись, выскочил Алоис – с венком маргариток на голове и с пучком торчащих за ухом георгинов он лихим галопом промчался прямо перед носом уже изготовившегося к прыжку зверя, оглашая окрестность отчаянным блеяньем:

– Ме-е-е, ме-е-е, ме-е-е...

Старый, многое повидавший на своем веку лев буквально остолбенел и, позабыв о дрожавшей от страха жертве, которая, впрочем, тут же воспользовалась счастливой возможностью и припустила что есть мочи наутек, вне себя от изумления глядел вслед нелепому видению с цветочками на голове.

Долго стоял он так и, словно громом пораженный, не мог издать ни звука, а когда наконец гневный рев вырвался из его груди, ему ответило лишь жалкое блеянье Алоиса, приглушенным эхом донесшееся из неведомой дали.

Погруженный в глубокие думы старик до самого вечера так и не двинулся с места: никак не мог поверить своим глазам, но вот мало-помалу все, что приходилось ему когда-либо читать или слышать о галлюцинациях и обмане чувств, ожило в его памяти.

Тщетно – подобных курьезов наука не знала!

Ночь в Пенджабе подкрадывается быстро и незаметно, внезапно падая с неба промозглым холодом; зябко поежившись, старый лев застегнулся на все пуговицы и побрел восвояси в свое одинокое холостяцкое логово.

Однако и там не мог он найти покоя – полночи ворочался с боку на бок, а когда полная луна зеленым кошачьим глазом проглянула меж туч, встал и поспешил вслед овечьей отаре...

Ближе к утру он обнаружил Алоиса в зарослях кустарника: с неизменным венком маргариток в гриве тот сладко посапывал в объятиях Морфея.

Старый лев деликатно кашлянул, однако беспечный юнец и ухом не повел, тогда утомленный бессонной ночью визитер решил не церемониться и весьма чувствительно тряхнул спящего за плечо – издав испуганное «ме-е-е», Алоис проснулся.

   – Юноша, да перестаньте же наконец блеять. Быть может, вы не в себе? Ради бога, прекратите издавать эти мерзкие звуки, как вам не стыдно, ведь вы же лев! – возмущенно рыкнул на него шокированный старик.

   – Извините, но вы... гм... ошибаетесь, – робко пролепетал Алоис. – Я овечьего племени... гм... баран...

Благородный хищник так и затрясся от гнева:

– Вы... вы что, надо мной смеетесь?! Прекратите паясничать, юноша, перед вами не какая-нибудь кухарка фрау Бляшке, а...

Алоис клятвенно прижал лапу к сердцу и, искренне глядя разгневанному собеседнику в очи, прочувствованно сказал:

– Слово Чести, господин, я – баран!

И ужаснулся старый лев тому, как низко пал его царственный род, и велел он Алоису поведать историю своей жизни.

   – Все, что вы тут наговорили, – сердито буркнул старик, когда тот кончил, – ни в какие ворота не лезет, одно ясно: вы – лев и не имеете к этому смердящему овечьему стаду никакого отношения, а если не верите, черт бы вас побрал, то сравните наши отражения в этом пруде... Ну, что скажете, любезнейший? То-то и оно! Так и быть, юноша, я представлю вас в обществе, но не раньше, чем вы научитесь подобающим образом рычать... Вот, слушайте внимательно: р-р-р-р-р, р-р-р-р-р... – И он принялся издавать такие ужасные звуки, что водная гладь покрылась рябью и стала похожа на наждачную бумагу. – А теперь попробуйте сами... Не робейте, юноша, это совсем не трудно.

   – Р-ре-е... – неуверенно начал Алоис, однако тут же поперхнулся и закашлялся.

Старый лев мучительно поморщился и снисходительно обронил:

– Ну что же, для первого раза неплохо, однако голос нужно ставить... Впрочем, полагаю, вы и сами сможете освоить сию нехитрую премудрость, юноша, а теперь позвольте

откланяться, мне, пожалуй, пора... – Он нетерпеливо взглянул на часы. -Силы небесные, уже половина пятого! Итак, servus^[134], мой юный

друг!

Небрежно махнув лапой, лев с достоинством удалился...

Свет померк в глазах Алоиса... Вот те раз!!!

Только-только окончил школу, получил, можно сказать, официальное свидетельство, в котором черным по белому уведомлялось о его принадлежности к овечьей крови, и вот теперь... Это надо же, как раз тогда, когда он собирался уже определяться на государственную службу!

И... и... и Схоластика... Он едва сдерживал слезы – Схоластика!..

Они уже все меж собой обговорили: и как он подойдет к папе с мамой, и что скажет, и... и...

Вот и матушка Бовис, смекнув, что дело и впрямь может кончиться свадьбой, присоветовала ему недавно: «Мальчик мой, будь предупредителен и вежлив со старым Шнуком, старайся ему угодить, ведь денег у него куры не клюют... Вот был бы для тебя хороший тесть – с твоим-то аппетитом!..»

И события последних дней замелькали пред внутренним взором Алоиса... Как он, встретив на прогулке отца своей возлюбленной, стал делать ему комплименты, восторгаясь его цветущим видом и богатством: «Вы, господин фон Цетерум, как я слышал, настоящий финансовый гений – умеете делать деньги из воздуха. До сих пор рассказывают, с каким размахом наладили вы в Сирии экспорт барабанных палочек и сколотили на этом солидный капиталец, с которым вам теперь сам черт не брат!» – «Да, да, кажется, я когда-то уже имел интеес тоговать чем-то в этом оде...» – с некоторой неловкостью ответствовал хитрый Шнук, подозрительно косясь на чересчур осведомленного почитателя его коммерческих талантов.

«Неужели я тогда ляпнул какую-то глупость? – призадумался Алоис. – Но ведь в свое время все в один голос говорили об этой его афере!..»

Раздавшийся неподалеку шорох прервал воспоминания юного льва, возвращая его к печальной действительности... Итак, теперь всему – всему! – конец. И Алоис, уткнувшись в лапы, горько заплакал...

Прошел день, и прошла ночь, когда ему удалось наконец взять себя в руки. Суровый и бледный, с темными тенями под глазами вернулся он в стадо. Овцы, удивленные столь долгим его отсутствием, сгрудились вокруг, вопрошающе поглядывая на загадочно молчавшего воспитанника госпожи Бовис.

В конце концов сочтя, что собравшиеся уже достаточно заинтригованы, Алоис приосанился и, придав себе величественный вид, неуверенно промямлил:

– Р-ры-ы-ы...

Овцы чуть животы себе не надорвали от смеха.

– Пардон, я только хотел сказать, – смущенно пробормотал Алоис, – я только хотел сказать, что... что я... гм... лев... Царь зверей...

На миг все остолбенели, повисла мертвая тишина, а потом поднялся невообразимый гвалт – отара возмущенно шумела, грозила, смеялась... Тут и зловещие три креста припомнили, стоящие после имени «Алоис» в общинном гроссбухе. И только когда овечий пастор доктор Симулянс выступил вперед и строгим тоном велел возмутителю спокойствия следовать за ним, шум немного поутих...

Судя по всему, разговор меж ними состоялся долгий и серьезный, ибо, когда они вышли из бамбуковой чащи, очи преподобного пылали благочестивым огнем.

– Помни же, сын мой, те слова, кои Всевышнему было угодно вложить в уста мои, – напутствовал вдохновенный проповедник «заблудшую овцу», не иначе как по дьявольскому наущению возомнившую себя особой царской крови. – Хитры и на первый взгляд неприметны ловчие петли, кои расставляет нам лукавый враг рода овечьего. День и ночь рыщет он, аки лев рыкающий, искушая нас, дабы мы, покамест во плоти пребываем, познали на себе проклятое жало соблазна его бесовского. Сокруши же гордыню свою пагубную, сын мой, и не отбивайся от

стада Господнего, ибо токмо всем скопом и можем мы одолеть львиное начало и пребыть в смирении благостном, кроткими, как агнцы непорочные, вот тогда-то и будут услышаны молитвы наши... Здесь – во времени, там – в вечности...

А то, что ты слышал и видел вчера утром у пруда, забудь: все это тебе привиделось, ибо было дьявольским прельщением коварного искусителя, вечно злоумышляющего против рода нашего благословенного! Анафема тебе, Сатана!

Ради бога, сын мой, не смущай паству и помни о том, что брак – дело святое, он изгонит из тебя темный морок плотских желаний, коий насылает на нас лукавый. Истинно говорю тебе, свяжи себя священными узами брака с юной девой Схоластикой Цетерум, и, ставши плотью единой, плодитесь и размножайтесь, дабы потомство ваше было как песок морской... – И, возведя очи горе, преподобный добавил: – Сие да поможет тебе, сын мой, нести тяжкое бремя плоти и... – Тут речь его плавно перешла во вдохновенное песнопение:

– Учись превозмогать страданье без слез, без жалоб, без стенаний...

Пропев сей нравоучительный стих, пастырь скромно удалился. И долго еще стоял потрясенный и разбитый раскаяньем Алоис, глядя ему вслед полными слез глазами...

Три дня блудный сын, вернувшийся на путь истинный, не говорил ни слова – ревностно очищал душу свою от греховных помышлений, а когда однажды ночью ему во сне явилась златогривая львица и, выдавая себя за дух его покойной матушки, трижды презрительно плюнула под ноги своему жалкому потомку, рядящемуся в овечью шкуру, Алоис возликовал и с утра пораньше приступил к господину пастору с радостной вестью, что отныне адские козни не властны над ним, ибо удалось ему наконец скрутить свою проклятую гордыню в бараний рог, а дабы никогда больше не искушало его коварное жало проклятого, не ведающего запретов мудрствования, порешил он вообще отказаться от глупой и пагубной привычки думать и безоглядно вверить себя мудрому водительству благочестивого пастыря.

И дрогнуло тогда суровое сердце господина Симулянса, и, обратившись с проникновенной речью к родителям Схоластики, испросил он для Алоиса руки их юной дщери.

Разумеется, поначалу господин Цетерум, который и слышать ничего не хотел о таком нищем, безродном и в высшей степени неблагонадежном зяте, не на шутку осерчал и только выкрикивал в запале:

– Таки какой мне с него пгофит, он ведь ничто, гол как сокол!..

Однако потом все же сменил гнев на милость. Дело в том, что его дальновидной супруге, всю жизнь следовавшей золотому правилу: с паршивой овцы хоть шерсти клок, удалось довольно быстро подобрать ключик к закосневшей в корысти душе своего мужа.

– Милый Шнук, – вкрадчиво проворковала она, – что ты имеешь сказать против Алоиса? Или я тебя не знала за умного? Смешно мне с тебя, Шнук, ты что, совсем на старости лет ум потерял? Смотри сюда, ведь он же блондин!..

Через день сыграли свадьбу. Ме-е-е-е...

ЧИТРАКАРНА, БЛАГОРОДНЫЙ ВЕРБЛЮД

Кто-нибудь может мне объяснить, что это, собственно, такое: бусидо?^[135] – спросила пантера и мягким, кошачьим движением бросила на камень трефового туза.

   – Бусидо? Гм... – рассеянно пробормотал лев. – Бусидо?..

   – Ну да, бусидо, – раздраженно буркнул лис, кроя туза козырной картой. – Кто-нибудь, черт возьми, знает, что это такое и с чем его едят?

Ворон собрал карты и, ловко тасуя колоду, принялся важно объяснять:

– Бусидо, да будет вам известно, господа, это последний истерический крик моды! Это утонченные манеры и особый, изысканный стиль, позаимствованный эпохой модерн у средневековой Японии. Ну как бы это вам доступно втолковать? Бусидо – это что-то вроде правил хорошего тона по-японски. Скажем, у тебя неприятность, но ты виду не подаешь и эдак любезно улыбаешься, как будто ничего не произошло. Например, угораздило тебя оказаться за одним столом с австрийским офицером – улыбаешься, колики в животе – улыбаешься, помираешь – улыбаешься. Даже если тебя оскорбили, изволь улыбаться – и не про сто так, а особенно любезно. В общем, что бы ни стряслось, сиди с каменной физиономией и знай себе улыбайся – только тонко, деликатно, уголками рта.

   – Эстетство... гм... знаем, слыхали... Оскар Уайльд... гм, гм... – хмыкнул лев, привстал, поджал на всякий случай хвост и, усевшись на него, осенил себя крестным знамением. – Ну и что дальше?

   – Так вот, с тех пор как мутная вода славянского половодья схлынула, всосанная клоакой, наступила очередь японского бусидо, которое сейчас в большой моде. Взять хотя бы Читракарну...

   – Это еще что за фрукт?

   – Как, вы не слышали о Читракарне?! Ну вы, я смотрю, совсем тут в своем медвежьем углу одичали! Благородный верблюд

Читракарна хоть и считает ниже своего достоинства быть с кем-либо накоротке, фигура тем не менее в светских кругах заметная и даже знаменитая! Видите ли, однажды он прочел Оскара Уайльда и настолько проникся эстетическими взглядами этого англичанина, что решительно порвал со своими грубыми и неотесанными сородичами и вступил на тернистый путь дендизма. С недавнего времени ходят упорные слухи, будто бы благородный верблюд собрался на Запад, в Австрию – там сейчас развелось невиданное множество...

– Тс, тихо – вы что, не слышите? – прошептала пантера. – Сюда кто-то идет...

Звери мгновенно навострили уши и, приникнув к земле, замерли, уподобившись неподвижным камням.

Подозрительные звуки приближались, затрещали сломанные ветки, тень холма, в которой затаилась притихшая компания, пришла вдруг в движение – стала менять свои контуры и раздаваться в стороны... Потом у нее вырос огромный горб, а вперед вытянулась длиннющая шея с каким-то крючковатым наростом на конце.

Лев, пантера и лис уже изготовились к прыжку, чтобы в случае чего мигом взобраться на вершину холма, ворон же почел за лучшее не испытывать судьбу и, подобно листу черной бумаги, подхваченному порывом ветра, бесшумно взмыл ввысь.

Горбатая тень принадлежала верблюду, который вскарабкался на холм с обратной стороны, – оказавшись лицом к лицу с хищниками, он вздрогнул и, оцепенев от ужаса, выронил свой шелковый носовой платок.

Однако малодушная мысль о бегстве владела им не более секунды, ибо он тут же вспомнил: «Бусидо!!!» – и не тронулся с места, изобразив самую что ни на есть любезную улыбку на бледном, искаженном страхом лице.

– Честь имею представиться, Читракарна, – дрожащим голо сом пролепетал верблюд и сухо, по-английски, кивнул, – Гарри С. Читракарна! Пардон, господа, если я невольно помешал вашей интимной беседе... – при этом он извлек зажатую под мышкой книгу, открыл и громко захлопнул ее, пытаясь заглушить отчаянный стук своего готового выскочить из груди сердца.

«Ага, бусидо!» – смекнули ошеломленные хищники.

– Помешали? Нам? Да что вы, ничуть. Ах, ну что же вы, милости прошу к нашему шалашу, – тактично подхватил лев, оскалив зубы в светской улыбке (бусидо!), – подходите, пожалуйста, ближе и скрасьте своим присутствием компанию старых добрых друзей... Не извольте беспокоиться, никто из нас не причинит вам вреда... Слово чести... гм... моей чести!

«Ну вот, нате вам, и этот туда же... Эк его разобрало!» – подумал лис и, чертыхнувшись в сердцах на проклятое бусидо, расцвел в радушной улыбке.

После официального обмена любезностями общество, устроившись поудобнее в благодатной тени, предалось куртуазной беседе.

Верблюд и в самом деле производил весьма приличное впечатление: кончики его холеных усов были загнуты вниз a la Mongol^[136] и придавали ему модное в этом сезоне разочарованное выражение, в левом глазу респектабельно поблескивало стеклышко монокля – само собой разумеется, без шнурка.