Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
– Приезжали с верховьев, не с тех мест, где говорят «камаа», [42]а еще выше. Ну, как их? Не нанай, а другие…
– Акани? [43]– Вот, эти акани говорят будто по-нанайски, а не разберешь многих слов. Много водки привозили, богатые, видно, Хотели сразу увезти, да я отказалась.
– Как только отец с вами соглашается, никак не пойму. Захотел бы он отдать – и отдал бы, – улыбаясь, сказал Полокто.
– Не отдаст, он нас слушается. Мы ему шепнем слово «согласны» – он отдаст, шепнем «нет» – он отказывается или заламывает такое тори, что сваты, не оглядываясь, бегут.
Полокто засмеялся, обнял подругу и опять прижался к ней щекой.
– А ты по-прежнему молодой, – счастливо смеялась Гэйе. – Может, с женой не спишь?
Полокто но ответил.
– Интересно, какой был бы этот мой новый муж. Он очень умолял отца, в наколенниках дырки, наверно, прошаркал. Бедный! Говорит, в их местах женщин не найти, с десяти лет девочки женами становятся.
– Будто у нас на Амуре лучше. Я давно засватал жен всем своим сыновьям, иначе они без жен останутся. У нас тоже женщин не хватает, только ты с сестрой постоянные невесты.
– У нас невесты есть, не ври, в каждом стойбище есть невесты, вдовушки есть, а он говорил, что у них китайские торговцы всех женщин закупают, а молодые нанай не находят женского тепла.
– Вижу, ты жалеешь, что не вышла за своего акани.
– Эх, ты! Говорю тебе, из-за тебя не вышла, далеко от тебя, понял?
– Созналась бы лучше – далеко возвращаться в Хулусэн, когда поссоришься с ним.
Гэйе удивленно взглянула на Полокто.
– Ты никогда не любил меня, – капризно заговорила она, – я тебе нужна тогда, когда тебе хочется женского тела…
– На это у меня своя жена есть, а тебя я люблю. Отец виноват, что я не женился на тебе. Вот жизнь какая – и мужчина и слушаюсь отца. Сказал он, женись на Майде, я женился, оставил тебя. А ты женщина, но почему-то отец твой тебя слушается…
– Потому, что я настойчивая.
– А я что, осенний лист, куда ветер подует – туда я? Тут не в настойчивости дело, тут что-то другое. У нас отец хозяин большого дома, он главный, а у вас…
– У нас тоже отец хозяин дома.
– Перестань, поговорим о нас двоих. Скажи, Гэйе, ты стала бы моей женой?
– Ты сам знаешь, чего спрашиваешь?
– Бросила бы свою привычку дразнить молодых людей?
– Если бы я жила с тобой, зачем мне молодые люди? Но зачем ты все спрашиваешь? Ты же не женишься на мне.
– Женюсь.
– Отец не разрешит.
– А я женюсь.
– У вас большой дом, другие братья на совете мужчин воспротивятся, у вас Калпе еще не прикасался к женщине, ему надо хоть какую-нибудь…
– Ты никогда не можешь, чтобы не ругаться, и за это я тебя тоже люблю. Я женюсь на тебе, ты только жди, не выходи ни за кого замуж.
– Когда?
– Будущим летом.
– Ох, как долго! Как же мне так долго жить, ты же но разрешаешь с молодыми ходить. Может, сам чаще будешь приезжать?
– Буду. Как смогу, буду приезжать. Смотри, с сегодняшнего вечера ты моя жена, все свои привычки брось. Если услышу от людей – плохо будет…
Полокто пришел домой позже братьев, лег и задумался. Гэйе, красивая, белолицая Гэйе, она должна стать его женой. Обязательно должна. Пока ездил Полокто в поисках беглецов по стойбищам, он видел многих счастливых мужчин, обладателей двух женщин. Неужели Полокто хуже их, неужели он не сможет купить себе вторую жену? Надоело ему тайком встречаться с любимой Гэйе. Полокто теперь взрослый человек, он может самостоятельно жить в отдельной фанзе, иметь свои амбары, упряжку собак. Если совет мужчин большого дома будет противиться его второй женитьбе, то Полокто выселится из большого дома. Ничего в этом нет особенного, во всех стойбищах теперь есть такие отделившиеся семьи. Приняв твердое решение, Полокто мгновенно уснул, как засыпает набегавшийся по тайге усталый охотник. Утром он проснулся, со всеми вместе позавтракал и пошел на утреннее камлание. Отец шагал рядом с ним с непроницаемым суровым лицом. Он искоса поглядывал на сыновей, на Улуску, односложно отвечал Турулэну.
«Мысли мои узнал», – испуганно подумал Полокто, замедлил шаг и отстал от отца.
Пришли к фанзе великого шамана. Баоса и Турулэн поздоровались с Богдано, сели рядом. Началось камлание. Богдано задабривал своих сэвэнов и просил, чтобы они ему помогли. В жертву он приносил на этот раз трех свиной. Богдано пил кровь, пел и плясал танец великого шамана, и, когда стал завывать и прыгать, к нему стали подбегать больные и выспрашивать секреты излечения. Баоса тоже подбежал и выкрикнул:
– Кто на меня злится?! Кому я сделал плохое? Меня кто-то преследует, помоги!
Богдано отвернулся от него, сделал несколько прыжков, и когда вновь приблизился, Баоса увидел не глаза – два ярко горевших угля.
– Зачем ко мне обращаешься? Тебе уже помог другой шаман! – взревел Богдано и заплясал, отчаянно колотя в бубен, оглушая Баосу грохотом и звоном побрякушек за спиной. – Враг есть, бойся… Дочь твоя – женщина, не косуля…
«Враг есть… мне надо его бояться, – Баоса, обессиленный, тяжело опустился на свое место. – Бояться надо… За что, кто меня возненавидел?»
Только через некоторое время он вспомнил другие слова, сказанные великим шаманом: «Дочь твоя – женщина, не косуля…» Что это значит? Дочь не косуля… За косулей гоняются охотники… Дочь – женщина… Выходит, мне запрещается ее разыскивать?..
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Солнце сидело на седловине сопки на восточном склоне небосвода, когда из Малмыжа выехал трехвесельный средний неводник. На середине лодки на широких досках сидели малмыжский поп и приезжий урядник из Тамбовского.
– Я небольшой чин в уезде, но меня направили к этим гольдам, доверили, так сказать, я подчиняюсь, – говорил урядник, продолжая начатый в Малмыже разговор. – Мне приказано проехать по всем стойбищам, поглядеть, как живут, много ли вымирает, какие происшествия были, – начальство все хочет знать. Приказано ездить с духовным лицом, так что я, батюшка, не виноват, не по своей воле побеспокоил. Я тут бывал раз, когда переписывали их, так сказать, сопровождал должностных.
Поп, ссутулившись, сидел напротив него и безучастно смотрел по сторонам, демонстрируя свое безразличие к этой инспекторской поездке малого полицейского чина.
– Докладывать я должен, как христианская вера доходит, так сказать, до сознания гольдов, могут они учиться или не надо их грамоте обучать. А то ездят тут всякие ученые люди и только неразбериху вводят.
– Суету ненужную приносят, – пробасил поп. – Зачем туземцам грамота спонадобилась? И христианами не станут истинными. Была бы моя власть, да мешать бы не стали, я бы их мигом оборотил в нашу веру.
– Можно узнать мнение ваше, как? – полюбопытствовал урядник.
– Надо их в узде держать, стреноженными. Первые миссионеры изничтожили их нечистую веру, сожгли их идолов, окрестили всех, да и оставили в покое. Божье слово не дошло до них, они вернулись к своей вере…
– Гольды ведь все крещены.
– Крещены, да что от этого? Креститься даже не умеют, ни «Отче наш», ни «Богородицу» не знают. Слыхал? Был такой отец Протодьяконов, по ихнему говорил, даже словарик составил, написал на их языке «Отче наш». А что получилось? Ничего! Пустое дело, как были дикими людьми, такими и остались.
Урядник слушал, склонив голову набок. Поп высказывал мысли, совпадавшие с теми высказываниями, которые он не однажды слышал от некоторых жандармских чинов, лощеных чиновников. Он выпрямился, уставился глазами бутылочного цвета вдаль, подправил усы и важно сказал:
– Есть, батюшка, мысли поновее…
Священник бросил на него презрительный взгляд, и злая усмешка скривила рот.
– Мысли, знаем мы ваши мысли! Гольдяков хотите выгнать в тайгу густую? Знаем. Об этом и мы не раз думали!
«Неужели это священник? – удивился урядник. – Ему бы в полиции служить, добрый вышел бы служака. Ну и поп! И говорит не по-церковному».
Уряднику больше не хотелось разговаривать, и не потому, что он боялся разгласить тайну, просто он получил приказ проехаться по стойбищам, посмотреть на жизнь гольдов, порасспросить старост о нуждах, о чрезвычайных происшествиях, которые произошли за последние годы, – задание было совсем пустяковое. Краем уха он слышал, что за ним проедут по этим же стойбищам ученые-этнографы, изучающие быт и культуру гольдов, хотя никто не знал, когда они приедут. Может, через год, может, через три года. И когда урядник глубокомысленно намекнул священнику о новых взглядах в отношении гольдов, он имел в виду этих ученых-этнографов из Петербурга, из Америки.
«Если уж из Петербурга да из Америки приезжают к этим гольдам, видимо, они еще нужны», – думал урядник.
Приезд попа и урядника в Нярги первыми заметили вездесущие ребятишки. Они мигом разбежались по домам. Старший сын Полокто, Ойта, вбегая в фанзу, закричал:
– Бачика едет! Бачика едет!
Пиапон после ночной рыбалки сладко похрапывал, но при первых же словах Ойты соскочил с нар, протер глаза, торопливо накинул халат и, прихватив из угла каменного дюли, побежал прятать его в кусты за амбаром. Там же он спрятал всех сэвэнов – деревянные и соломенные изображения драконов, собак, человечков. Женщины укутали в тряпки пане – скульптурку души умершей хозяйки большого дома – и спрятали за свернутыми постелями, одеялами и подушками. Ойта тем временем обежал соседей, предупредил Гангу, Холгитона, Гаодагу. Пиапон стоял возле амбара, наблюдал, как те суетились в фанзе, спорили с домашними, где лучше спрятать сэвэнов. Ганга ничего лучше не мог придумать и закопал в сыпучий песок двух почерневших от копоти драконов, а двух маленьких собачек засунул в траву, покрывавшую фанзу.
Холгитону нельзя было мешкать, он староста стойбища и должен на берегу встречать важных гостей. Жена его Супчуки в подоле халата унесла в дальние кусты двух полосатых идолов. Холгитон успел только прицепить большую медную бляху старшины, символизирующую его власть, и побежал на берег, за ним семенил Ганга, сопровождаемый облезлыми худыми собаками.
– Ну вот, Холгитон, ты опять старшинка, ты опять дянгиан-начальник, – насмешливо говорил Ганга. – Почаще приезжали бы русские начальники, и люди бы помнили, что ты старшина. Скажи им, пусть хотя бы через каждые три дня приезжают. – Ганга подтрунивал над соседом.
– Замолчи! – прикрикнул Холгитон. – Я гадаю, зачем приехал этот, с шашкой, что у нас ему надо? Может, что про беглецов узнали, может, Баоса разыскал Поту и убил его?
– Ты что, ты что?! – оторопел Ганга и остановился.
К нему подошел Пиапон.
– Холгитон опять почувствовал себя старшинкой, – усмехнулся Пиапон. – Наверное, скоро прикажет: «Отвезите русского начальника в такое-то стойбище».
– Не шути, Пиапон, Холгитон думает, не убил ли твой отец Поту, – прошептал побледневший Ганга. Пиапон тоже побледнел. – С шашкой приехал, он зря не ездит…
– Не может этого быть! Слышь, Ганга, этого не может быть!
– Чего не может быть? Отец твой злой человек, если разыскал Поту, он убил его. – Ганга повернулся и, волоча ноги, побрел в фанзу.
Пиапон догнал его.
– Обожди, стой, нельзя выдавать русским, что мы встревожены, может, они ничего не знают, может, русский так приехал, ведь всякое бывает. – Пиапон сам взволновался и говорил быстро, как никогда в жизни. Успокаивая Гангу, он пытался сам успокоиться, но погоны и шашка полицейского вселяли в него страх.
– Подожди здесь, вон они подходят, будут что спрашивать, отвечай спокойно. Сейчас все узнаем, – говорил он, еле ухватывая смысл произносимых слов.
Урядник важно, начальственно шагал впереди, за ним, вобрав голову в плечи, точно ожидая удара, шел Холгитон. Поп, подобрав полы рясы, лениво, будто кем-то понуждаемый, брел позади всех.
– Так ты, значит, так сказать, староста, – продолжал разговор урядник, явно подражая своему начальству. – Скажи-ка, староста, сколько людей в стойбище?
Холгитон имел совсем растерянный вид, он попытался сосчитать в уме жильцов каждой фанзы, начиная с крайней нижней, но уже на третьей фанзе споткнулся, а в четвертой окончательно запутался. Урядник выжидательно молчал. Холгитон вновь начал считать, загибая пальцы. Когда не хватило пальцев, чтобы не запутаться, он остановился и начал чертить палочки на песке.
– Видел, урядник, к чему таких людей крестить и к культуре приучать? – сказал поп. – Он здесь самый толковый, потому его старостой и поставили, и этот человек не может сосчитать до пятидесяти…
Холгитон услышал, что поп оскорбительно отзывается по его адресу. Староста поднял голову, встретился с холодными, полными презрения глазами попа и весь вспыхнул.
– Так сколько людей в стойбище? – повторил урядник.
– Три года назад твоя все люди писал, – зло ответил Холгитон. – Бумага есть, чего спрашивай?
– Видели, огрызается, – сказал поп.
Холгитон встречался с попом в Малмыже, в первые дни он каждый раз кланялся ему при встрече, как учил прежний священник, который по каким-то причинам уехал прошлым летом, но поп не отвечал на приветствие, будто даже не замечал его, и проходил мимо. Это задело Холгитона, и он невзлюбил нового священника. Теперь они второй раз столкнулись.
– Не я перепись делал. Я, так сказать, сопровождал чиновников, которые переписывали вас, – попытался разъяснить урядник.
– Зачем толкуешь, урядник, он не поймет.
Холгитон вконец разозлился, но понимал и свое положение. Если он оскорбит попа словом или действием, то ему несдобровать, но злость кипела внутри и требовала какого-то выхода. Холгитон отвернулся от попа и урядника и закричал по-нанайски Ганге и Пиапону, оказавшимся недалеко от него:
– Ты – собачий сын! Понимаешь? Ты выродок, твоя мать была сукой! Как только тебя земля держит, сукиного сына? Эй, ветры, эй, грозы, будет этот выродок возвращаться домой, утопите его в протоке!..
Ганга с Пиапоном с недоумением смотрели на Холгитона, переминались с ноги на ногу и не знали, что им предпринять.
– Ты кому кричишь? – спросил Ганга, бледнея еще больше.
– Не видишь, что ли, этот ворон черный стоит сзади меня. Это не человек, это… – И Холгитон вновь принялся поносить попа самыми крепкими выражениями. Облегчив душу, он обернулся к уряднику.
– Команда я давал, – сказал он, делая виноватый вид. – Наша стойбища сорок девять человек, – назвал он первую пришедшую на ум цифру.
– Так, сорок девять человек. Скажи, староста, за три года, после, так сказать, переписи, население прибавилось или уменьшилось?
– Старики умирай, маленькие дети умирай.
– Сколько человек умерло? Холгитон начал припоминать.
– Как мухи мрут, лет через пятьдесят их на земле не останется ни одного человека, – сказал поп.
Холгитон отвернулся и опять длинно и грязно обругал попа.
– Какие приказы отдаешь, староста?
– Девятнадцать человек умирай, маленький и старый и большой. Сколько собак умирай, тоже говори надо?
– Собак? Зачем собак? – удивился урядник.
– Видели, насмехается, ирод.
«Да, священник этот не на месте, – подумал урядник. – Он за что-то невзлюбил гольдов. За что, интересно? Надо волостному доложить, если долго будет здесь оставаться, вред может нанести делу».
– Ну, хорошо, я сейчас закончу, вы подождите в лодке.
– Урядник, не заходите в фанзы, блох и вшей наберетесь.
– Хорошо, хорошо.
Поп медленно побрел к берегу, приподнятый подол рясы взмахивал вороньим крылом при каждом его шаге. Собаки, увидев незнакомого человека без сопровождения няргинца, стаей набросились на него. Поп отбивался от них, пинал ногами в кроваво зияющие пасти, но собаки наседали на него. Пиапон с Гангой выхватили палки из кучи плавней и побежали спасать священника.
– Не разгоняйте, – закричал им Холгитон, – пусть немного покусают его! Слышите! Не разгоняйте быстро…
– Зачем? – вдруг спросил урядник Холгитона.
– Твоя понимай нанайский язык? – испугался Холгитон и невольно сделал шаг назад, точно ожидая удара.
– Не понимаю, но по твоему лицу, так сказать, по голосу догадываюсь. Скажи, поп приезжал сюда хоть раз, как засел в Малмыже?
– Его тут нечего делай. Другой поп лето, зима приходил, русское камлание делал.
Ганга с Пиапоном разогнали собак. Поп рысцой припустил к лодке.
– Его больше сюда не приходи, – улыбнулся Холгитон.
– Как же дети, новорожденные? Их кто, так сказать, крестит?
– Зачем крестить?
– Но вы же крещеные, значит, и дети ваши обязательно должны быть крещены!
– Черт знает, моя не знай.
– Тебя-то крестили, как назвали?
Холгитон вспомнил, как его зовут все малмыжские друзья, и назвался Харитоном.
Потом урядник интересовался охотой, рыбной ловлей, спрашивал, не обманывает ли китайский торговец при отоваривании пушнины, не притесняют ли русские крестьяне, в чем нуждаются няргинцы.
Подошли Пиапон с Гангой, в их глазах по-прежнему была тревога.
– Каких-нибудь, так сказать, происшествий не было за лето? – спросил урядник.
– Ничего не было, чего может быть? Мы рыба лови, охота ходи, мы мирно живи. Чего может быть? Ничего не может быть.
– Должен я все знать, потому и допытываю, – улыбнулся урядник. – Я страсть люблю гольдов, хорошие вы люди, честные, справедливые, храбрые, ну и… рыбаки хорошие… охотники хорошие. Меня в других стойбищах гольды, так сказать, очень любят, потому что я всегда стою за вас. Если кто обижать станет, скажите мне, я быстро того приструню. Я заметил, староста Харитон, батюшка к вам не особенно…
– Плохой человек, – сказал Холгитон.
– Вот, вот, он вас не любит, – понизив голос и оглядываясь на берег, продолжал урядник, – а поп должен любить всех людей. Я, так сказать, полицейский и то всем сердцем люблю вас, а он поп, и не любит. Нехорошо, очень нехорошо.
– Другой пон надо, – вставил слово Ганга.
– Об этом и я думаю, буду думать. Я люблю вас, гольды меня тоже, так сказать, любят, они мне каждый раз то соболя дарят, то выдру несут, а раз даже чернобурую лису подарили. А все почему? Потому, что я им всегда добра желаю, за них горой стою.
Урядник растрогал слушателей, и каждый из троих увидел в нем своего защитника, который искренне относится к ним, понимает все трудности их жизни. Они поверили каждому его слову.
«Смотри, как он подметил про попа, – удивился Холгитон. – Полицейский, начальник русский, а понял, как его сородич зол на нас, с полуслова понял. Если бы не любил он нас, закрыл бы уши, глаза – ничего не слышал, не видел и знать не знал. А он рассердился, выгнал попа к лодке, когда собаки напали, не побежал ему помогать. Хороший русский начальник!»
Пиапон с Гангой думали о беглецах и преследователях, и урядник, казалось им, в будущем сослужит хорошую службу, если произойдет какая трагедия. Он поможет, зачем ему зря такие хорошие слова на ветер бросать?
– У меня есть соболь, как вы думаете, надо последовать примеру других охотников, надо подарить? – спросил Холгитон по-нанайски.
– Надо, надо, – ответил Ганга, – он нам другом стал.
– Дари, видно сразу – хороший человек, – сказал Пиапон.
Урядник понял, что слова его попали на добрую почву, что он достиг цели, и для вида заспешил на берег, протянул руку на прощание.
– С этого дня будем, так сказать, друзьями, – сказал он. – Какая помощь понадобится – сообщите, всегда помогу. Ну, ладно, прощайте, друзья.
– Подожди, маленько подожди, – заторопился Холгитон. – Мы хотим тебе соболь дарить.
– Да что вы, что вы, – запротестовал урядник, – мы же, так сказать, только подружились, я еще ничем вам не помог. Когда дружба наша, так сказать, окрепнет, тогда можно подарки делать.
Холгитон вошел в фанзу и вынес искрившегося на солнце рыжеватого соболя.
– Вон, бери, большой наша друга, – торжественно проговорил он.
– Ну что ты, Харитон, такой дорогой подарок! Ладно, я докажу, что я большой друг гольдов. Вот так надо дружить, друг другу всегда хорошее делать, а не за столом с водкой, как китайские купцы поступают.
– Русские тоже так делают, – сказал Ганга.
– Я доберусь до них, я им покажу, как грабить честных моих друзей. Я докажу, что я вам большой друг!
Урядник спрятал шкурку соболя на груди под мундиром, пожал всем руки и, поддерживая шашку, важно зашагал на берег.
– Не провожайте меня, мои друзья, – сказал он на прощание. – Там, на берегу, сидит поп, который вас, так сказать не любит, лучше вам его не видеть. Прощайте.
Холгитон сел под сушильней юколы, рядом опустились Пиапон с Гангой. Они с умилением глядели в спину урядника, так неожиданно ставшего их защитником и другом.
– Хороший человек! – вздохнул Ганга.
– Честный, простодушный, – ответил Холгитон.
– Зачем он приезжал? – спросил Пиапон.
– Узнавать приезжал, как мы живем, не перемерли ли все, и всякое такое.
– А я испугался, – думал, что про Поту узнал, – сказал Ганга и впервые засмеялся.
Лодка уходила от берега, урядник сидел спиной к стойбищу, ни разу не обернувшись к провожавшим его новым друзьям. Провожающие смотрели ей вслед и молча сосали трубки. Им даже и в голову не приходило, что урядник был всего лишь сладкоречивый обманщик.
– Интересно, почему знакомые малмыжцы-гребцы не вышли на берег, не подошли к нам? – наконец прервал молчание Пиапон. – Раньше, бывало, приедут и тут же прибегут к нам.
– Боятся бачика, злой он, как собака, – ответил Холгитон.
– Не одного бачику боятся, боятся и того, который с шашкой, – заметил Ганга. – Русские тоже боятся своих начальников.
– Этого, с шашкой, чего бояться, он добрый человек, – сказал Пиапон.
– Да, такому ничего не жалко, такому все можно отдать, – подхватил щедрый Ганга.
Лодка подошла к скалам, обогнула их и исчезла из глаз.
– Думаю, они неспроста приезжали, что-то им нужно было, – сказал Холгитон, прочищая трубку. – Про взрослых и детей спрашивали, будто про собак, сколько у кого. Неспроста это. – Холгитон продул трубку. – В дни нашей молодости, помнишь, Ганга, русский бачика отнимал детей от родителей, твоего Улуску чуть не забрал.
– Я тогда спрятал его, – усмехнулся Ганга.
– Думаю, они опять собираются детей отбирать, учить будут, себе заберут. Помните, лет десять назад в Болони детей учили писать и читать.
– А что из этого получилось? – спросил Пиапон. – Знаю я молодых охотников, которые учились там, охотятся и рыбачат не лучше нас, только что русскую молитву запомнили…
– Русский бачика их охотниками не сделает, – заметил Ганга.
– Надо всем сказать, чтобы в приезд русских, как и раньше, прятали детей, – сказал Холгитон.
– Правильно, прятать надо, как мы прячем сэвэнов, лучше даже, – подтвердил Ганга.
Пиапон понял: бездетный Холгитон и Ганга советовали ему и тем односельчанам, которые имели детей. Что же, Пиапон согласен, он предупредит женщин большого дома, чтобы они прятали детей, как только увидят русских начальников.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Горная река с прозрачной как слеза водой журчала днем и ночью, то напевая песню детям, то для влюбленных юношей и девушек; в этой песне не было слов, и мотив ее был однообразен, но Пота и Идари сердцем слушали ее и потому все понимали: Им казалось, что река поет песни для них одних, птицы ведут хоровод и веселятся в березняке только для них.
– Почему мне здесь так хорошо? Ну, скажи, почему? – повторяла Идари, ласкаясь к мужу. – Никогда я раньше не прислушивалась к птичьим песням, не любовалась горными речками, а теперь будто мне вставили совсем другие глаза, другие уши, я теперь все слышу, все люблю, и мне хочется, как маленькой девочке, кричать, смеяться, потом кому-нибудь дерзить…
Пота слушал жену и улыбался. Ему тоже нравилась бурная река и шумливые березки вместо тальников, высокий глиняный берег вместо сыпучего горячего песка. Он любовался одинокой осинкой, тонким, еще не совсем окрепшим ее стволом, жадно тянувшимся к небу, к солнцу. Вокруг поляны стояли березы, дальше – орешник вперемежку с кленами, с липами, с темными суровыми кедрами, пихтами, и нигде поблизости не было другой осины. Каким ветром, откуда занесло на веселую полянку семечко осины? Осинка была молодая, она завистливо смотрела на веселые шумные березки, тянулась к ним.
Стойбище называли Полокан – осинка, оно тоже было молодое, стояло в отдалении от других – до самого ближнего добираться целый день.
Пота сперва обрадовался, почувствовал себя наконец освобожденным от давившей тяжести – теперь он надежно укрылся от преследователей, встретил смелого охотника-защитника, назвавшего его младшим братом. И молодой муж, позабыв об обязанностях главы семьи, предался беззаботной любви. Токто с улыбкой умудренного человека смотрел на ворковавших в его фанзе молодоженов и считал себя тоже счастливым, потому что дал возможность этим влюбленным без страха за свою жизнь, без заботы о жилье, пище предаваться любви.
Проходили дни, и чем больше Пота привязывался к жене, тем неотступнее его начал преследовать страх: он боялся, что в его отсутствие кто-нибудь явится и увезет Идари. Пота долго не рассказывал названому брату о своей тревоге, но однажды просительно, стыдливо опустив глаза, сказал:
– Токто, ага, ты не смейся надо мной, я столько переживал, ночами не спал, когда бежали… ты не смейся, я очень люблю жену… Мне страшно ее оставлять дома, я боюсь ее потерять. Пусть при мне приедут, я буду ее защищать…
Токто, будто не расслышав последних слов Поты, сказал:
– Пота, мне, наоборот, хорошо, что в моем доме поселилась любовь, я даже вижу, как вокруг от этого все покрасивело…
Юноша с изумлением взглянул на названого брата и не мог понять, всерьез тот говорит или смеется над ним. Но ему понравились его слова, и он сказал:
– Когда увижу, что все стало спокойно, что больше нам нечего бояться расплаты, я вновь охотиться начну, рыбу ловить…
Но Пота гораздо раньше принялся за хозяйственные дела. Однажды днем он пошел с Идари за голубикой на марь, раскинувшуюся между двумя густыми большими релками. Здесь они и прежде часто собирали ягоду, лежали и обнимались на мягких моховых подушках и смотрели на голубое радостное небо, на плывущие легкие облака. Пота собрал несколько горстей крупной ягоды, половину бросил в берестяной туесок, висевший на поясном ремне, половину отправил в рот. А Идари рядом с задумчивым видом отряхивала ягодник в широкую посудину с низкими бортами. Ягоды сыпались вместе с листьями, с ползавшими по ним букашками и сухими веточками. Обычно она провеивала ягоды и чистые ссыпала в свой большой туесок. Но сегодня она была какая-то рассеянная, и Пота увидел, как она ссыпает ягоды с мусором.
– Ты грустишь? Что с тобой? – спросил он, исподтишка наблюдая за ней.
– Задумалась, – грустно улыбнулась Идари.
Пота подошел к ней, обнял за талию.
– Собирай голубику, нам надо спешить, сегодня хозяйки таксу делают из сазанов, с ягодой – ох как вкусно будет!
Идари смеялась, старалась быть веселой, но Пота видел, что она чем-то озабочена.
– Нет, ты что-то скрываешь от меня. Может, заболела?
– Собирай, собирай, нас дома ждут.
– Пусть подождут, а я хочу тебя обнять! – Пота подхватил жену на руки и пошел вокруг куста, приговаривая: – Пусть ждут. Пусть ждут. Пусть ждут.
– Отпусти, отпусти, – умоляла Идари, шутливо отбиваясь.
– Хочешь, я тебя так до дому донесу?
– Неси, неси, что тебе в стойбище скажут? Скажут: вот так охотник, женщина на нем верхом едет. Какой это охотник? Тьфу!
– Пусть смеются, разреши только, и я понесу.
– Не позорься, не хочу видеть твоего позора, не хочу, чтобы ты меня на руках носил.
– А я буду носить.
– Носи, а я грязная…
Пота испытующе посмотрел в глаза жены и осторожно опустил ее на желтый мягкий мох.
– Почему не сказала раньше?
– Хотела сказать, да ты вот…
Пота подавленно молчал. «Нехорошо вышло, – думал он, – очень нехорошо. Грязная женщина сверху на меня глядела. Хоть жена, хоть любимая – нельзя, старики говорят, это самая плохая примета: если грязная женщина поднимается в амбар, а под ним окажется охотник, то его всю зиму преследуют неудачи, звери не допускают близко. А мне надо зимой как никогда удачливым быть, много пушнины добыть. Что будет? Что будет?»
Идари насмешливо, лукаво поглядывала на испуганное лицо мужа, потом не выдержала и рассмеялась:
– Будешь меня носить еще? Будешь?
– Тебе надо было предупредить, ты же знаешь – это плохо.
– Знаю, но я, говорю, не успела предупредить.
Увидев, что Пота опустил голову, Идари засмеялась еще громче:
– Я пошутила. Испугался? Скажи, испугался?
– Этим не шутят.
– А я пошутила. Не хотела, чтобы ты меня носил, вот и пошутила.
– Правда?..
– Чистая, говорю, чистая. – Идари отвернулась от мужа и, помолчав, стыдливо добавила: – У нас будет маленький…
– Маленький? – почему-то шепотом спросил Пота. – Это правда? У нас сын будет?
Идари не ответила, она не могла больше ничего говорить мужу. Даже то, что она сообщила, – это уже лишнее, и этого не надо было делать в тайге. Пота тоже не стал больше расспрашивать, он взял жену за руку, и они побежали домой. В фанзе молодожены отстегнули неполные туески с пояса и отдали хозяйкам. Жены Токто выбирали кости из вареной рыбы, чтобы потом пережарить ее на таксу. Они привыкли к чудачествам молодых и нисколько не удивились, когда Пота, не отпуская рук жены, прошел в дальний угол и начал о чем-то у нее допытываться. Идари отвечала мужу, и оба счастливо смеялись.
– Сын, сына я хочу, – возбужденно шептал Пота, – как хочешь, но я сына хочу, поняла?
В фанзе – не в тайге, тут можно говорить в полный голос, в фанзе нет злых духов, здесь живут только добрые сэвэны, они могут все знать и будут защищать будущего младенца от посягательств злых духов.
– Я поеду на охоту, я добуду скопу, может, разыщу ее гнездо, говорят, в гнездах часто находят ее бруски, которыми она свои когти точит, если этим бруском наточить острогу, то острога будет бить без промаха. У нас сын должен быть лучшим острогометателем, поняла? Если не разыщу гнезда, то скопу добуду, ты съешь ее глаза, и наш сын будет самым востроглазым, чтобы даже на дне озера увидел рыбу – вот как! Я добуду скопу, ты только сына мне роди.
– Я не знаю, как это сделать, – прошептала Идари.
– И я не знаю. Оба, наверно, знает, ты у нее спроси. Эх, Идари, у нас сын будет! – Пота обнял жену, приподнял и посадил на нары.
– Чего это так мало ягод принесли? – спросила старшая жена Токто, разглядывая полупустые туески. – На мари ягод не стало? Медведи все поели?
– Есть ягоды, да вот… – Пота замялся.
– Иди на улицу, – сказала Идари и счастливо засмеялась.
Она подсела к женщинам и начала им помогать выбирать кости. Женщины с улыбкой ожидали сообщения Идари. Жены Токто – старшая Оба, младшая Кэкэчэ – несколько дней приглядывались в Идари, примеривались, потом полюбили ее, как свою сестру. Теперь у них не было между собой тайн.
– Сказала, – смущенно призналась Идари. – Сына хочет, даже требует. Скопу собирается убить, глазами ее меня хочет накормить.
– Это хорошо, – ответила Оба.
– Наш ведь тоже обрадовался, когда узнал, что я беременна, – сказала Кэкэчэ. – Только он велел никому ничего не говорить: у нас трое умерли. Ты тоже меньше болтай.
