Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)
Пиапон ждал изюбрей, ему нужны их драгоценные панты, а с лосей что возьмешь, кроме мяса. Но изюбры не шли на озеро.
Солнце поднялось высоко, его лучи слизывали огненным языком росу с трав, деревьев, согревали застывшие кусты. Звери попрятались в густой зелени тайги.
Пиапон решил подняться выше по речке, посмотреть на удачливого охотника с кошачьими глазами. За двумя кривунами он встретил его. Это был Пота, сын пьянчужки Ганги.
– Ты ночью стрелял? – только спросил Пиапон.
Пота сидел возле костра, в котелке кипел заваренный листом винограда чай.
– Я стрелял, – ответил Пота, снимая котелок.
– Не думал тебя встретить.
– Я вчера рано утром из дома выехал.
– Опередил нас, мы тоже всей семьей приехали поохотиться, а женщины и Калпе бересту готовят.
– Все женщины приехали? – Пота весь подался к Пиапону.
– Все, только мать наша дома осталась.
– Они здесь, на речке?
Пиапон взглянул на молодого охотника и усмехнулся:
– В устье. Не за моей ли женой ты, а?
Пота потупил глаза, покраснел.
– Да я так, про Калпе хотел узнать.
Пиапон прикурил угольком от костра и с наслаждением затянулся.
– Ты что же это, убил кого-то, а мясо не варишь?
– Ничего я не убил, зря только порох пожег да свинец в тайгу пустил.
– Как зря?
– Промазал.
– Видел, когда стрелял?
– Что-то чернело, больше ушами метился.
Пиапон недоверчиво взглянул на юного собеседника, встретился с его дерзкими глазами.
– Где он стоял?
Пота указал место. Пиапон глазами измерил расстояние – да, он был прав – не меньше пятидесяти шагов.
– Ты попал, я слышал твой выстрел. Свинец задел зверя. Место осмотрел?
– Осмотрел. Крови нет.
– Пойдем, покажи, где стоял он. Лось, изюбр?
– Не знаю, шаги были легкие, может, изюбр, может, двухгодовалый лось.
Пиапон, нагнувшись, рассматривал следы копыт, измятую траву, он словно принюхивался к листьям и стеблям, стараясь обнаружить запах крови. На свой вопрос, с каким зверем имел дело Пота, он сразу сам ответил, только мельком взглянув на след. Пота стрелял в изюбра. Растопыренные копытца зверя подтверждали, что пуля Поты смертельно ранила его. Пиапон все это рассказал молодому охотнику и повел его по следу, из десятков лосиных, изюбриных копыт находя копытца раненого зверя.
Изюбр, высокий, поджарый, красавец с холеной шерстью, добрался до родной тайги, споткнулся о поваленное бурей дерево, свалился на другое, свесив голову с драгоценными пантами. Умирая сам, он оставил панты невредимыми, целехонькими для человека, который и убил его только ради этих кровяных рогов.
– Отец Миры, [20]я… – обрадованный Пота, увидев панты, не находил слов от радости. – Я один не нашел бы, я думал, промазал, искал и не нашел. Брат Идари, панты пополам с тобой, я…
Пиапон снисходительно смотрел на сияющее лицо Поты и улыбался.
– Хорошие панты, очень дорогие. Пополам, говоришь? Нет, я не возьму.
Пота удивленно уставился на него.
– Все, да? – только выдавил он.
– И все не возьму, – ответил Пиапон и подумал: «А Полокто, наверное, забрал бы половину».
– Они так и так пропали бы, если бы не ты. Нет, половину возьмешь, – обрадованный тем, что Пиапон не берет панты целиком, зачастил Пота.
– Оставь себе, тебе жениться надо, эти панты целое тори стоят.
Пота вдруг вспомнил нежные глаза Идари, белое круглое ее лицо, толстые тугие косы, и теплая волна захлестнула его.
«Брат сам намекает! Идари! Идари, ты будешь моей женой! Слышишь? Моей!»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Весь день Пиапон с Потой разделывали изюбра, колдовали над пантами, обваривая их в кипятке. Мясо изюбра не выдержало бы и двух солнечных дней, поэтому охотники решили его закоптить. Пока Пиапон разделывал тушу зверя, отделял мясо от костей, Пота в двух котлах варил лучшие куски изюбра и его голову. Потом он забил в землю несколько кольев с рогульками и пошел рубить жердинки на перекладины.
Пиапон закончил разделывать тушу, возле него красной горкой лежало мясо на зеленой травяной подстилке, а рядом тут же белели кости. Пиапон закурил трубку и наблюдал, как молодой охотник на жердинках развешивал мясо, разжигал под ним большой костер. Он, довольный, улыбался, когда Пота стал накладывать на трепетавшие языки огня зеленые ветви тальника, вспомнив, как он сам в молодости впервые коптил мясо ветвями осины, как потом все домашние отказывались от его копченки, потому что она получилась горькой, будто он нарочно облил ее лосиной желчью.
«Охотником хорошим станет», – подумал Пиапон и спросил:
– Ты раньше коптил мясо?
– Нет, не приходилось. Только видел, как это делают.
– Так уверенно все делаешь, я подумал, ты уже десяток лосей закоптил, – не удержался от похвалы Пиапон.
Потом они ели мясо, хватая его зубами и лихо обрезая возле самых губ, охотничьими топориками дробили голенные кости и высасывали розовый сладковатый мозг. К вечеру, когда, насытившись, они прикорнули под тенью кустов и уснули сторожким сном, подъехал Дяпа.
– Одному надоело без дела сидеть, потому приехал, – оправдывался он, доедая оставшееся вареное мясо.
– Не хитри, – смеялся счастливый Пота, – услышал ночной выстрел, унюхал кровь, как ворон, потому и приехал. Сознайся лучше. – Пота мог шутить с Дяпой, они были почти ровесники, Дяпа старше его всего на два года.
– Я думал, ага стрелял, приехал посмотреть…
– Чего к жене не съездил, успел бы, – скрывая улыбку, сказал Пиапон.
Вечером Пиапон, оставив молодых охотников, поднялся еще выше на три кривуна. Речушка в этом месте так сузилась, что трехметровый маховик охотника при гребке касался обоих берегов, шелестел сочной тугой травой. До глубокой ночи караулил таежник, прислушиваясь к лесным звукам, по шелесту крыльев узнавая птиц, по шороху травы, по ломкому хрусту веточек угадывая зверей. Утром, когда солнце поднялось над сопками, Пиапон увидел изюбра. Таежный красавец медленно вышел из-за белых стволов осин, остановился среди низкого кустарника и, настороженно принюхиваясь, стал оглядываться по сторонам. Не заметив опасности, изюбр с высоко поднятой головой зашагал к речке, он шел прямо на дуло ружья спрятавшегося за кустарником охотника, но потом вдруг повернул влево и скрылся в серебряных брызгах воды.
«Озеро там? – удивился Пиапон. – Да, есть, кажется, с вороний глаз озеро».
Пиапон стал осторожно подкрадываться к озерку, делая несколько быстрых шагов, когда изюбр окунал морду в воду, и замирал как пень, когда зверь поднимал голову. Таежник подкрался на пятьдесят шагов, и утреннюю тишину распорол гром выстрела. Птицы затихли в кустах, оглушенные внезапным громом. Изюбр прыгнул вверх, будто хотел уйти в голубеющую небесную даль от земной боли, потом уронил пробитую пулей голову на охлажденную ночными звездами воду, и вода в тот же миг окрасилась в красный цвет.
«Хорошо, панты на воде всегда целы остаются», – подумал удовлетворенно Пиапон.
Освежевав пантача, охотник взвалил на себя половину туши и отнес в оморочку, вторым заходом он приволок остальное. Вялое течение неторопливо понесло на своей спине нагруженную мясом берестяную лодчонку.
Дяпа с Потой свежевали только что убитого большого, с ветвистыми рогами черного сохатого – быка – и с жадностью ели куски сырой печени и почек. Пиапон тоже отведал этого лакомства, помог погрузить мясо на оморочки, и они тронулись в обратный путь. После полудня, когда небо покрылось черной тучей и ливень обрушился на изжаждавшуюся землю, охотники были на устье речки. Не успели они выйти из оморочек, как к ним подбежали женщины в развевающихся широких халатах. Первой прибежала Идари, мельком взглянула на братьев и удивленно уставилась на Поту.
«Откуда ты появился?» – спрашивали ее глаза.
Пота видел, как крупные капли дождя безжалостно секли ее милое лицо, ветер хлестал по жгучим глазам, вода тонкой струйкой стекала с пухленького подбородка на расшитую грудь будничного халата. Пота выпрыгнул из оморочки и встал с ветреной стороны, прикрыв девушку, но дождь продолжал бить любимую по лицу, ветер трепал волосы, и в это время Поте, как никогда, захотелось быть высоким и широким, как кедр, чтобы заслонить ее собой.
– Я пантача свалил, – прошептал счастливый Пота, но тут же отскочил от девушки, услышав ядовитый голос Дярикты:
– Смотрите, смотрите, Идари даже братьев не встречает, все у оморочки Поты вьется.
– Тебе-то что, надо кому-то парню помочь, – резко перебил жену Пиапон.
Пока носили мясо к берестяной юрте – хомарану, – прошла гроза и выглянуло свежее, словно умытое дождем солнце. Охотники сняли халаты, отжали воду и повесили на кустах сушить. В это время приподнялась прикрывавшая вход в юрту камышовая циновка, и оттуда вылез отоспавшийся, бодрый Полокто. Увидев гору мяса, он осклабил зубы в улыбке:
– Удачная была охота, хорошо, что выше поднялись, остались бы со мной – ничего не увидели бы. Что встретили?
– Мы с Потой изюбрей встретили, а Дяпа – лося, – ответил Пиапон.
– Пантачи?
– Пантачи.
– Эй, женщины, один котел можно освободить, мясо варите, лучшие куски варите, – приказывал Полокто.
– Ты когда вернулся? – спросил Пиапон.
– Что мне там делать? Зверя нет, я на другое утро вернулся.
В сторонке от юрты кипели два широких чугунных котла, в них стояли свернутые трубы бересты, клубился пар, как из труб, русских железных лодок. А вокруг котлов, в травах, в кустарниках, белела, как лебяжий пух, берестяная мездра. Пиапон прикинул на глаз кучу отпаренной бересты и ту, которая отпаривалась, – выходило едва-едва на два летника-хомарана.
– Чем зря комаров там кормить, я решил бересты больше заготовить, – продолжал Полокто.
– Здесь всего на два летника хватит.
– Нам две юрты надо – мне и тебе.
– А как Дяпа? Он женился…
– Ничего, в старом проживет…
Пиапон подошел к куче отпаренной бересты, помял толстые желтые куски, они были мягкие, как лосиная кожа, средней обработки. Майда с Агоакой, обжигаясь, сняли с котла толстую берестяную трубку, и Пиапон на глаз определил, что береста недопрела, слишком груба и жестка и сразу же растрескается, как только начнут ставить юрту.
– Лучшая береста, сам снимал с деревьев, для твоего хомарана старался, – подмасливал Полокто.
– Может, мне ту кучу отдашь?
– Бери, если хочешь. Чего нам делить, мы в одном большом доме живем.
«Зачем я все время о нем плохо сужу? – подумал Пиапон. – И верно, в одном доме живем, все, что есть у нас, – все наше поровну».
– Береста никогда не бывает лишней, – сказал он вслух, – будем еще готовить.
Женщины, настороженно прислушивавшиеся к разговору братьев, согласно закивали головами: кому, как не им, больше всех нужна береста? Туески для ягод, матаха для разделанной рыбы и для отсеивания от ягод мусора, туески для храпения круп, соли и других продуктов, шкатулочки, коробки для белья, для тканей и различная посуда для еды – все это женщины готовят из бересты.
– Вот хорошо! Ага, мы еще дней десять проживем здесь! – воскликнула Идари, бросив быстрый взгляд в сторону беседовавшего с Калпе Поты.
А Исоака будто нечаянно прикоснулась к руке мужа и прошептала:
– Ты не ходи на охоту, отдай оморочку и ружье Калпе.
Дяпа, осчастливленный вниманием молодой жены, готов был остаться с ней хоть на весь год в глухой тайге, ни с кем не встречаться, только слушать ее птичье щебетанье и ощущать ее близость.
Еще десять дней мужчины и женщины бродили по тайге и снимали с деревьев бересту. Возле хомарана днем и ночью горел огонь под двумя черными котлами, свернувшаяся в трубы кора набухала от пара. Вечерами охотники уезжали на ближайшие озера и просиживали в карауле, откармливая голодных комаров до подъема солнца.
Пота остался с заготовителями, для виду собирал бересту, как и все охотники, выезжал на выслеживание зверей, но после вечерней зорьки возвращался на стан и просиживал возле котлов до утра, подбрасывая дрова в ненасытный огонь. Он несколько раз встречался с Идари, но не мог ей высказать свои сердечные чувства, потому что всегда с ними рядом не ко времени оказывалась Агоака, она уверяла, что приходит слушать сказки Поты.
«Дура, стал бы я сказки рассказывать, если бы не было тебя рядом», – сердился Пота, но все же начинал новые сказки, больше о том же молодце-баторе, который громил стойбища своих врагов, женился на их дочерях и на шаманках.
Только однажды Поте удалось вдвоем с Идари прокоротать теплую июльскую ночь. Молодой охотник нетерпеливо тогда обнял и прижал к себе дрожавшую, как талинка на ветру, возлюбленную.
– Увижу я тебя, ноги мои начинают дрожать, грудь начинает распирать, будто что там внутри набухает, – шептал он, стараясь унять охватившую его дрожь. – Я тебя люблю, слышишь, Идари, я тебя люблю! Хочешь я сейчас начну палить из ружья по звездам, хочешь? Хочешь я сейчас закричу, буду кричать на все озеро, на всю тайгу, на всю марь, что я тебя люблю? Пусть все знают о моей любви!
– Не надо, не стреляй, не кричи, – шептала Идари, закрыв глаза. – Люди услышат, что скажут?
– Если ты меня любишь – я ничего не боюсь, пусть братья твои узнают…
– Не надо…
– Ты не любишь меня? Не любишь?
– Зачем так говорить? Сам знаешь, ты же мужчина, – Идари спрятала лицо на груди юноши, – я о тебе всегда думаю… Но отец меня отдает другому.
– Кому? Почему? – встрепенулся Пота. – Я… нет, я тебе не разрешу, слышишь? Как ты?
Пота вдруг вспомнил свадьбу Дяпы, вспомнил услышанный тогда и не встревоживший его разговор об обмене женщинами между семьями Баосы Заксора и Гаодаги Тумали. По юношеской самонадеянности он был уверен, что если он любит Идари, то отец не посмеет ее отдать другому – нелюбимому. Уверенность его подкрепляло и то обстоятельство, что старшая, Агоака, еще не вышла замуж, а, по обычаям, Идари не могла покинуть отчий дом раньше старшей сестры. Выходит, старый Баоса хочет преступить дедовские обычаи, хочет отдать Идари за тонкошеего Чэмче, и Чэмче будет обнимать, ласкать его возлюбленную!
Пота в отчаянии обнимал тонкий девичий стан любимой, не слышал, как хрустели ее косточки, не видел ее обкусанных припухших губ.
– Нет! Не отдам я тебя, слышишь, не отдам я тебя Чэмче. Не отдам!
– Я не хочу к нему…
– Не отдам, не отдам.
Пота будто позабыл другие слова и в горячке повторял одно и то же. Потом он очнулся, отпустил девушку и уставился немигающими глазами в потухающий костер. Идари с испугом глядела на его незнакомое, красное при отсветах углей лицо и испуганно отодвинулась.
– Что делать? Отец… он как повелит…
– Когда он хочет отдать? – прохрипел Пота.
– Не знаю, я ничего не знаю.
– Я не отдам тебя Чэмче, я добуду на тори, у меня уже есть панты, семиотростковые, самые дорогие, так говорит твой брат. Я еще добуду панты, зимой без отдыха буду бегать за соболями, мне поможет эндури, я принесу в жертву черную свинью. – Пота отвернулся от огня, встал на колени в сторону розовеющей на востоке зари и продолжал: – Это я обещаю, пусть слышит всезнающий, всемогущий эндури, я обещание выполню, только Идари отдайте мне, отдайте мне в жены…
– Не обещай, нельзя… тори добудь, – прошептала испуганная Идари. – Что будет, если но выполнишь?
– Отец твой если подождет до весны, то я выполню, пусть он подождет, я принесу тори вдвое больше, чем Чэмче.
Идари испуганно жалась к котлу, она не хотела слышать клятву Поты: ей казалось, она тоже будет в ответе, если Пота не выполнит свое обещание.
«Эндури-ама, [21]не слушай его, он с горя говорит, – шептала девушка, подкладывая дрова на тлевшие угли. – Ты же знаешь, видишь, как они живут, у него отец пропивает всю добычу. Не слушай его… Он хороший, но не слушай…»
Пота поднялся на ноги и зашагал к оморочке – он с этой зорьки решил приняться за кропотливое собирание богатства на тори. В оставшиеся дни он бил то лося, то косулю и коптил мясо, засыпая от усталости возле густо дымящих костров. Неудачливый Полокто лакомился почками, печенью и мозгами, до сахарной белизны обгладывал кости и похваливал молодого охотника:
– Удачливый охотник, ловкий. Тебе что, на ружье звери бегут, что ли? Слышите, нэвуэнэ, [22]в наш бы большой дом такого охотника, он вдвоем с Пиапоном всех бы прокормил.
Пота отворачивался от разговорчивого Полокто и, будто по делу, отходил от костра.
– Что с тобой, Пота? – допытывался его друг Калпе, который ездил его напарником вместо Дяпы. – Ты почему мало стал говорить? Шутить не шутишь.
– Пота, когда дорасскажешь сказку? – приставала Агоака, хитро посмеиваясь. – Твой мэргэн [23]женился только на двух шаманках, он еще не добрался до врагов отца.
Пиапон, как всегда, молча просиживал у костра, задумчиво сосал клокотавшую трубку и только однажды спросил:
– Зачем тебе столько мяса? На зиму уже готовишь?
– Нет, русским буду продавать.
– Продавать? Для продажи губишь столько лосей?
– Деньги нужны, – с неожиданной злостью ответил Пота.
Пиапон исподлобья глядел на молодого таежника и думал:
«Отец все пропьет, зря стараешься на его желудок».
Заготовители вернулись в стойбище с богатым запасом бересты, с толстыми кругами гибких корней, которыми женщины сшивали туески, края матаха и коробок. Привезли они и копченого мяса.
Мать Поты, обливаясь потом, носила в пустой, пахнущий мышами амбар связки копченки, туески белого комкастого сохатиного сала.
– Как отец обрадуется, когда увидит мясо, – шепелявила она беззубым ртом. – А я только глазами ем, десны болят.
Пота в берестяной коробке спрятал драгоценные панты под свое изголовье, за загнутой к степе циновкой. Отдохнув, он прихватил желтые черепа лосей, изюбра и понес в зеленую рощу. Колючие кусты царапали руки Поты, но он продирался сквозь них к невысокой сухой дикой яблоньке, на сучьях которой висели выбеленные солнцем, обдутые ветрами, прополосканные дождями, белые черепа медведей и принесенных в жертву эндури свиней. Это было семейное священное дерево – пиухэ. Пота знал, что на пиухэ не развешивают черепа лосей, изюбрей, но ему лестно было посмотреть, как будут выглядеть черепа впервые добытых им зверей. Он встал на колени, помолился священному дереву, повторил клятву и развесил черепа.
«Богатое дерево, – думал он, разглядывая пиухэ со стороны. – Сразу видно – охотничья семья владеет этим священным деревом».
На следующий день вернулись отец с Улуской в лодке Холгитона. Все они были навеселе.
– Мы траву косили богатому русскому. Как его, Улуска, зовут? Эти русские имена не выговоришь, – начал рассказ Ганга, как только переступил порог фанзы.
– Пиапон Митрич, – подсказал Улуска.
– Вот-вот, Пиапон. Богато живет, нас хорошо кормил, за траву деньги заплатил, мы на эти деньги крупы купили, сахару, водки Улуска набрал. Много водки, хорошо.
– Ама, эту водку не будем пить. Как мы говорили, так будем делать, – сказал Улуска.
– Чего ждать? Зачем ждать? Чем быстрее, тем тебе же лучше. Так, я что-то забыл, мама, можно днем идти свататься?
– Ты что, все на свете уже позабыл? – прошамкала старушка. – Свататься можно только вечером, после захода солнца.
– Вот слышал, Улуска, вечером надо. А сегодня вечер будет, солнце уйдет спать? Уйдет. Вот мы сегодня пойдем свататься. Пойди позови Холгитона, он с русскими умеет разговаривать и с отцом невесты не хуже поговорит, у него язык, что тальниковый лист на ветру.
«Кого сосватают? Из чьей семьи? – думал Пота, прислушиваясь к стуку, доносившемуся от амбара. – Чего там Улуска заколачивает?»
Вечером, готовясь идти свататься, Ганга пошел в амбар за водкой и вдруг увидел на дверях новенький, пламеневший медью, замок.
– Ах вы, сучьи дети! – вскричал взбешенный Ганга, вбегая в фанзу. – Кто это вздумал на замок амбар запирать? От кого это решили амбар запирать – от собак, от мышей? Кто, спрашиваю, запер амбар?
– Я, – пробурчал Улуска.
– Ах ты, собачий сын! Никто, ни один нанай не закрывал свои двери на замок. Ты первый замок повесил. Кто у тебя что, когда украл? Вон посмотри, большой амбар Баосы, сваи подгибаются под тяжестью еды и одежды, но дверь амбара он не закрывает на замок, знает он: проголодаюсь я, могу в его амбаре взять еду, потом все сполна возвращу. Позор какой! Что люди скажут, когда увидят этот замок? Люди знают: в нашем амбаре одни дохлые голодные мыши. Их мы запираем? Где топор, мама? Амбар мой, дом мой всегда будут открыты для всех, поняли? – бушевал Ганга, выбегая на улицу с топором.
«От тебя, ама, кое-что хотел спасти, – тоскливо думал Улуска. – Как же я тори накоплю?»
Тяжелые черные тучи медленно закрывали синеющую даль неба, верховой ветер погнал по широкой протоке бесконечную упряжку черных собак с белыми загривками. Тонконогие тальники со стоном и всхлипыванием сопротивлялись ветру и беспомощно клонились ветвями к сыпучему песку. Черные тучи, засвинцовевшая вода раньше времени принесли с собой сумерки.
Пришел невыспавшийся Холгитон, и Ганга, рассказывая о первом в стойбище замке, опять распалился.
– Чего ты кричишь? – спросил Холгитон. – Ты что, замка не видел? Вон все русские свои амбары на замок закрывают. Китайские торговцы тоже закрывают.
– Русские, китайские, не о них разговор! Когда нанай амбары запирали? Ты имеешь замки?
– Имею.
– Как? На амбаре замок?
– Я сундук с охотничьим снаряжением на замок закрываю, так спокойнее, любопытная женщина не заглянет.
– Ты охотничий сундук на замок запираешь?
– Запираю, запираю. Ты зачем меня позвал?
Ганга, точно ушибленный, еще некоторое время смотрел на приятеля, почесал в затылке и вновь повел разговор о ненавистных ему замках и замолчал только после того, как рассерженный Холгитон сполз с нар и собрался уходить. Ганга ухватил его за рукав халата.
– Если хочешь знать, у моего отца, у халады, замок был, понял? – кричал Холгитон, уничтожающе сверля глазами низкого Гангу. – В сундуке он держал все драгоценности: шапку, халаты, золотые знаки халады – все это на замок запирал. Все богатые нанай свои ценности под замком хранили, понял? У тебя никогда в жизни богатства не было, потому не знаешь ты замка. Говори, зачем звал?
Услышав, зачем его позвали, Холгитон сделал строгое лицо, зачем-то пошарил глазами по черной от копоти и пепла крыше со свисающими длинными серыми паутинами, пустым углом фанзы и остановился на Улуске.
– Да, верно, некоторые начинают копить богатство с замка, – усмехнулся он.
Улуска вспыхнул, но сдержался, и колкие слова, собравшиеся слететь с языка, остались на месте. Холгитон, прежде чем дать согласие быть сватом, рассказал об отце – халаде, о том, как его обхаживали маньчжурские чиновники, высшее начальство, как его жаловали всякими подарками, как его приглашали сватом все женихи. Из этой речи Ганга с Улуской должны были понять, что выбор их оказался самым удачным, что у Холгитона в крови есть частица отца-халады и отца-свата.
В просторной фанзе Баосы царило вечернее оживление: внучки ползали по широким, застланным новыми узорчатыми циновками нарам; их куклы – акоаны, в широких расшитых халатах, с длинными, до пят, косами, хаживали в гости друг к другу, сплетничали так же, как сплетничают няргинские женщины; а внуки на конце нар возились с молодым дядей Калпе. Старшие мужчины лежали на своих местах: Баоса – возле очага в самом тепле, в сажени от него Полокто, дальше Пиапон; женщины хлопотали у очага.
Увидев в дверях гостей, Баоса сел, ответил на приветствия и пригласил их сесть возле себя. Женщины набили трубки, раскурили и преподнесли гостям.
– О-о-ве! Вот это трубки, вышиной с мачты лодок, на которых мы в маньчжурскую землю ездим, – улыбнулся Холгитон.
– Сразу видно, добрые люди подают, – пропел за ним Ганга.
Только один Улуска не нашел нужных слов и промолчал: после дневного скандала из-за замка он расстроился, и даже улыбка невесты, преподнесшей ому дымившую трубку, не подняла настроения.
– Лето нынче обещает быть хорошим, – начал разговор издалека Холгитон.
– Трава выросла густая, – подхватил Ганга, – мы вчетвером быстро накосили русским травы.
– Погода хорошая стояла, а теперь вот портится, видно, дождить станет.
Женщины у очага старались не шуметь, уши всех были обращены к разговаривающим. Увидев в руках гостей водку, они зашептались, засуетились; одна ставила перед мужчинами низкий складной столик, другая подавала бронзовый кувшинчик, в котором разогревали водку, и маленькие, с наперсточек, фарфоровые чарочки. Вскоре на столике появилась мелко нарезанная юкола, залитая рыбьим жиром, куски сохатины в бульоне, обсыпанные ароматной высушенной черемшой.
– Мы пришли к тебе, наш сосед, не как нищие к богатому и не как богатые к нищему, – заговорил наконец об основном Холгитон, принюхиваясь к щекочущему нос запаху черемши. – Мы пришли, как равные к равному. У нас есть то, что мы можем отдать вам, у вас есть то, что мы хотим попросить. Лодка, какая бы она ни была, всегда делается с кочетком, но к ней нужны весла. У нас есть лодка, добрая, хорошая лодка, у вас есть весла, и мы пришли просить эти весла. Мы вам заплатим за них столько, сколько запросите, мы не скупые.
– Может, вы свою лодку нам отдадите? – усмехнулся лежавший возле гостей Полокто.
– Садись к столику, Полокто, и ты, Пиапон, подсаживайся, – продолжал Холгитон. – Вы поняли меня – это хорошо, только не отвечайте нам смехом. Звери, люди появились на земле, чтобы вечно жить, они делают все, чтобы их род всегда размножался. Лоси, изюбры каждую осень ищут себе самок, даже бурундуки и мыши и те соображают в чем дело. А как же человеку обойтись?
Холгитон выкладывал все свое красноречие, он говорил, переиначивая свои переживания, свои ночные размышления, и сердце его обливалось кровью. Он и здесь изворачивался, хотел за страстными словами, за красноречием скрыть свою боль, которая оставила не заживающие до гроба душевные ссадины.
– Если зверям самка нужна, чтобы продолжить свой род, то человеку-мужчине нужна человек-женщина, чтобы быть хозяйкой в его доме, варить еду, шить обувь, одежду…
– У нас старуха уже ничего не может делать, ослабела, – вставил слово Ганга.
– Вот мы и пришли просить твою старшую дочь, мапа, а вашу сестру, дорогие Полокто и Пиапон. Мы все знаем ее с малых лет, видим, какая она красавица, какие ловкие у нее руки. Наш Улуска как мужчина имеет все достоинства, но хвалить мы его не будем, только торговцы хвалят свои товары, а мы не торговцы.
Холгитон наливал водку хозяину большого дома, старшим братьям, потом всем остальным мужчинам и женщинам. Пары разогретого напитка быстро окутывали мозги пьющих, неразговорчивым развязывали языки, веселым подливали веселья, и вскоре большой дом Баосы шумел, смеялся, плакал разноголосым детским плачем. Затихли только утром, с рассветом.
А на улице завывал ветер, дождь барабанил по затянутому рыбьим пузырем окну. Гости спали с мужчинами большого дома, а женщины скучились на другом краю нар. Проснувшись, уселись на краю нар, поджав под себя ноги, курили, прислушиваясь к шуму разбушевавшейся непогоды.
– В такой день никуда не выедешь, – проговорил Полокто.
– Зачем ехать, сеть будем вязать, – отрезал Баоса.
Холгитон, поглядывая на Гангу и его сына, почесывал затылок. Прошла только первая свадебная завязка – мэдэсинку, отец и старшие братья соглашались отдать Агоаку за Улуску, теперь, пока головы болят да и погода не позволяет на улице работать, можно приняться за вторую часть свадьбы – енгси. Холгитон знал, что третья часть свадьбы – дэгбэлинку, когда войдут в дом невесты с богатым тори, – навряд ли произойдет в ближайшие годы. Улуске придется во многом отказывать себе и отцу, чтобы собрать выкуп. На предложение Холгитона сегодня же провести енгси Баоса долго не соглашался, он хотел ради приличия обождать хотя бы три-четыре дня, но все же под напором свата вынужден был уступить. Гости ушли домой за водкой для продолжения свадебного разговора, а Баоса уединился с мужчинами в правом крайнем углу на совет большого дома. Они решали, во сколько оценить тори, что из вещей запросить или только деньгами брать.
К возвращению сватов совет дома решил все вопросы, младших мужчин оттеснили в сторону, и на их место посадили сватов – трех против трех. Женщины подали трубки, и вскоре шестеро мужчин оделись в сизые дымные халаты.
– Мы просим за нашу женщину немного, – начал Баоса. – Вы сами знаете, как она бела, как работяща, встает с солнцем, а ложится после него…
– Мы не хвалили своего мужчину, – не выдержал Холгитон.
– Вы его не продаете, а мы свою женщину продаем. Мы не можем похвалиться своим богатством, как некоторые люди, у нас единственное, что имеет цену, – это наша женщина. Мы ее растили, кормили, оберегали от злых духов, от всяких болезней. И как бы нам ни было тяжело, мы не требуем многого, – Баоса принялся раскуривать трубку, и дым на время закрыл его лицо. – Мы просим сто рублей.
Холгитон переглянулся с Гангой.
– Это дороговато, – сказал Ганга.
– Мы же добрые соседи, живем уже столько лот рядом, помогаем друг другу, поэтому можно было бы немного уступить, – сказал Холгитон.
– Никто из нас не знает, когда он отправится к своим предкам в буни. Я могу уступить немного, если дадите мне на дорогу в буни шубу с густой теплой кучерявой шерстью незнакомого зверя. Шубу эту можно достать в Саньсине. [24]
– Надо же… – заикнулся было Ганга, но его опередил Холгитон.
– Достанем, не впервой нам в Китае бывать. Во сколько тогда оценивается тори?
– Девяносто.
– Восемьдесят.
– Нет, и так мы дешевим. Девяносто.
– Мы соседи, дом в дом живем и дальше так будем жить. Ты можешь видеть дочь каждый день. Восемьдесят.
– Чужим бы я намного дороже оценил. Девяносто.
Долго еще спорили упрямый Баоса и сладкоязыкий Холгитон. Пиапон наконец не выдержал, решительно стал на сторону сватов, и только тогда прекратился спор. Баоса сидел нахмуренный, недовольный, даже не взглянул на принесенную ведерную банку водки, не участвовал при измерении, хотя он должен был это сделать, чтобы знать, сколько ему нести водки, когда отвезет невесту в дом жениха.
Улуска преподнес ему чарочку, встал на колени, и Баоса вынужден был его поцеловать и выпить. От него Улуска подошел к матери Агоаки, потом к своему отцу и стал обносить всех остальных по старшинству. Выпив несколько чарочек, Баоса смягчился, сам полез целовать будущего зятя.
Поздно вечером, когда половина пирующих вповалку лежала на нарах, счастливая Агоака постелила новую постель на своем краю нар у дверей. На нее насмешливо поглядывали хмельные женщины, остроязыкая, несдержанная Дярикта нашептывала в ухо непристойные слова и советы. Агоака отмахивалась от нее и низко опускала горевшее лицо. В этот вечер после енгси Улуска должен был спать с будущей женой. Неизвестно, когда он вместе с ней переспит следующую ночь, может, это произойдет через год, если подвалит удача, может, через три, пять лет – никто об этом не знает. Но Улуска будет помнить тепло своей желанной жены, она будет звать его каждую ночь; постоянно ожидаемый ею, он будет вытягивать из себя жилы, будет отказывать во всем, но когда-нибудь добудет нужные деньги, шубу и на крыльях примчится к огоньку жены.
