Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
Чонгиаки подошел к нему, взял за руки.
– Токто, Токто, он мой гость, ты зачем повышаешь голос на моего гостя?..
– Дака, я хочу за водку ему отдать соболя. Не хочу с ним иметь дела. Смотри, это разве плохой соболь? За него другие мне мешочек муки дадут, три сажени материи отмеряют, а он что говорит?
– Ох, охотник, ты горячий человек, в торговых делах нельзя горячиться, – миролюбиво сказал длиннолицый китаец.
– Я отвезу в Болонь своих соболей. Вот, смотри, каких соболей я хотел тебе продать, а ты меня хочешь обмануть! – Токто вытащил несколько длинношерстных черных, отливающих серебром, шкурок. Китаец, остановившийся у Пэсу, выхватил из рук Токто соболей и прижал к груди.
– Я покупаю этих соболей! Я дам тебе за них много материи, много пшена, чумизы, муки, водки!
Длиннолицый китаец протянул к соболям руку, но обладатель ценных шкурок отпрыгнул в сторону, как косуля, и сердито заговорил на родном языке. Длиннолицый вцепился ему в руку выше локтя, притянул к себе и прошипел что-то сквозь зубы.
– Я беру этих соболей, я беру! – закричал торговец.
Длиннолицый был старше, сильнее и, видно, пользовался властью над другими.
– Из-за тебя они ссорятся. Токто, ты нехорошо поступил, – говорил старик Чонгиаки.
– Не я виноват, смотри на них, какие у них сердитые глаза, будто две рыси встретились над мертвой косулей и не могут разделить добычу.
Длиннолицый спокойно отобрал шкурки, повертел перед носом, подул и сказал:
– Тебе надо было сразу эти шкурки показать. За них я хорошо заплачу и тех плохих соболей возьму.
– Охотник, я первый взял этих соболей, я дороже заплачу! – завопил второй торговец.
– Чего вы ссоритесь, вы же вместе ездите по Амуру, одно у вас дело? Чего ссоритесь? Если мы на охоте так ссорились бы, то не поймали бы ни одного соболя.
У Токто кружилась голова, и ему хотелось говорить без конца только о хорошем, помирить этих неразумных торговцев, внушить им, что дружба – это великое сокровище людское и ею надо дорожить.
– Ты умный человек, Токто, так, кажется, тебя зовут, – сказал длиннолицый торговец. – Мы не ссоримся, мы но можем ссориться, потому что вместе ездим. Мы одна компания, нам нечего делить. Эти шкурки, если будут у меня, будут сохраннее.
Токто продал длиннолицему все двенадцать соболей, погрузил на нарту мешочки муки, чуть больше пудовых, мешочки крупы, сахару, куски материи, водку и отвез домой. Потом он вернулся с Потой и продолжал гулять с другими охотниками. Торговцы по-прежнему угощали полоканцев, ставили один подогретый кувшинчик за другим. Охотники быстро пьянели и, не разобравшись ни в ценах товаров, ни в своих соболях, брали то, что давали торговцы.
– Вы честные люди, очень щедрые, ничего не жалеете для друзей, – льстили торговцы, – Мы теперь друзья, будем дружить, пока в наших глазах не померкнет солнце.
– Будем! Будем!
– Приезжайте к нам в следующем году!
– Водки везите побольше.
Охотники уходили домой и возвращались к Чонгиаки с лучшими соболями, которых берегли, чтобы расплатиться с болоньским торговцем. Токто тоже принес соболя за себя и за Поту. А Чонгиаки расхвастался своими шкурками, вытащил меховой мешок и стал показывать лучших соболей, черно-бурую лису.
– Нынче я заткну глотку У, расплачусь с долгами и больше не буду у него покупать, – горланил он, – вот у меня друг появился, он будет ко мне приезжать, я только ему буду продавать своих соболей. Правда, друг?
– Правильно, правильно, Чонгиаки, – кивал головой китаец, подливая в чашечку водку.
– Мы тоже не будем связываться с У, мы тоже с тобой будем в дружбе, – заявили и другие охотники.
Токто тоже обещал впредь продавать свою добычу только длиннолицему китайцу и обнимался с ним в знак дружбы. Он не помнил, как ушел домой, как уснул на нарах у Кэкэчэ. Оба и Кэкэчэ перетащили его на свое место и уложили спать. Пота приполз на четвереньках, просил у кого-то соболя, чтобы одарить китайцев, чтобы на их щедрость ответить еще большей щедростью.
На следующий день рано утром торговцы уезжали на Амур. Нарты их были пусты, если не считать легких, туго набитых пушниной мешков.
– Приезжайте в следующую зиму! Только вам продавать будем!
Охотники толпились возле нарт, молодые выводили упряжки на дорогу, держали собак за постромки, чтобы те не запутались в них.
– Прощайте, прощайте, добрые друзья! – отвечал длиннолицый китаец. – Вы щедрые люди! Спасибо тебе, Чонгиаки, я тебя не забуду, друг. Не забуду твою щедрость.
– Это ты, друг, щедрый, столько всякого товару оставил, столько водки оставил. Спасибо тебе! – кричал в ответ Чонгиаки. – Сегодня буду пить за твое благополучное возвращение домой!
Упряжки одна за другой скрылись за поворотом реки, и охотники стали расходиться.
– Токто, Пота, идите ко мне, за здоровье моего друга будем сегодня пить, – сказал Чонгиаки.
В этот день опять продолжалась попойка, и опять все стойбище было пьяно. А когда после продолжительной попойки охотники пришли в себя, многие недосчитались своих соболей. Больше всех пострадал Чонгиаки, он нашел меховой мешок совершенно пустым.
– Где наши соболи? – спросил он у сына, Гокчоа.
– Не знаю, ты же их отдавал китайцу.
– Как отдавал?
– Обыкновенно. Ты соболей отдавал, а он оставил тебе весь остаток товара.
Чонгиаки пытался припомнить, но затуманенная водкой голова ничего не соображала.
– Выходит, он обманул меня?
– Не знаю, я сам плохо помню. Он оставил свой товар.
– У нас много было пушнины, он обманул нас.
Чонгиаки вышел из фанзы на свежий воздух и сам не заметил, как очутился возле фанзы Токто. Он вошел.
– Токто, неправ был я, я думал, на свете нет человека хуже Дарако, а теперь знаю – есть люди намного хуже его. Торговцы – это самый плохой народ! Ну, обожди, длиннолицая росомаха, встретишься ты мне!
– Не угрожай, дака, не встретишь ты его больше, – сказал Токто. – Чего теперь ругаться? Задним умом не живут на земле – сами виноваты. Я тоже отдал много соболей.
После шумных попоек в Полокане наступили будничные тихие дни, мужчины занялись рыбной ловлей, некоторые ушли гонять косуль, и в стойбище всегда были в достатке свежее мясо и рыба. На исходе был март, а из тайги все еще не вернулись Пэсу Киле со старшим сыном Пора. В Полокане забеспокоились: никогда охотники не задерживались в тайге так долго. Сыновья Пэсу Годо и Молкочо собрались идти на розыски отца и брата, к ним присоединились Токто, Пота и Гокчоа.
Несколько дней охотники пробирались к месту охоты Пэсу, шли они с полночи до полудня, пока снег не начинал проваливаться под лыжами. У Пэсу, после того как он уступил один участок Поте, оставались два небольших участка – на один из них он отправил Годо с Молкочо, а сам ушел с Порой на другой, дальний. Этот его участок соприкасался с охотничьим угодьем тунгусов.
Годо бывал в тех местах и уверенно вел своих спутников. Ключ, на котором должна стоять аонга Пэсу, был исполосован старыми лыжными следами. Охотники наткнулись на два самострела, и если бы не природная осторожность, то кто-нибудь из них получил бы ранение в ногу.
Старые, выступавшие из-под тающего снега следы, неснятые самострелы на соболиных тропах подтверждали, что с охотниками что-то случилось, теперь надо было разыскать зимник, чтобы обо всем разузнать.
Зимник нашли по старым следам. Хвойная аонга под толстым слоем снега возвышалась как сугроб. Вокруг стояли высокие черные кедры, ключ по-весеннему звенел подо льдом, синички пищали на тонких ветвях клонов, дятлы перелетали с дерева на дерево в поисках пищи. Токто подошел к зимнику, обошел кругом, тщательно осмотрел следы.
– Последний раз выходили из зимника дня три-четыре назад, – сказал он. Молодые охотники тоже нагнулись над следами и согласились с Токто. – Старики говорят, когда в тайге в зимнике случается несчастье – не надо входить в зимник, – продолжал Токто.
– Что же делать? Мы должны знать, что с ними, – сказал Годо. – Может, они живы.
– Дака! Дака! – закричал Токто. Из зимника никто не ответил.
– Ама! Ама! – закричали Годо с Молкочо. – Ага! Ага! Откликнитесь!
В зимнике стояла тишина. Охотники переминались с ноги на ногу. Годо с Молкочо плакали.
– Ама! Ама! Вы живы?
Тайга отвечала протяжно и долго, на все лады повторяя интонацию голосов кричавших, она будто издевалась над людским горем.
Охотники все еще надеялись услышать ответ, Годо и Молкочо подошли к входу и прислушались. Зимник молчал.
– Что делать? Что делать? Я должен знать, что с ними, – повторял Годо.
Гокчоа с Потой разожгли костер неподалеку от зимника, поставили чайник.
– Нельзя входить в зимник, старики всегда строго запрещают входить, – повторил Токто. – В таких случаях заваливают аонгу и уходят.
– Нет, я должен знать, что случилось с отцом и братом, – твердо проговорил Годо.
– Тише! – Молкочо поднял руку и, почти засунув голову в зимник, замер. Годо оттолкнул его, открыл вход в зимник и зашел. Он постоял немного, привыкая к полумраку зимника, потом осмотрелся. С правой и с левой стороны от очага лежали брат с отцом. Годо не разглядел лица лежавших, шагнул в правую сторону и тут же отступил в испуге.
Человек, лежавший перед ним, пошевелил рукой и еле слышно простонал. Годо встал на колени и увидел изуродованное незнакомое лицо.
– Старших всегда слушайся, Годо, – прошептал лежавший. – Я, твой отец, говорю тебе… уходи отсюда… уходи… не прикасайся ко мне…
– Нет, отец! Я не уйду, я тебя спасу! – ответил Годо.
Молкочо заполз вслед за братом. К зимнику подбежали Токто, Пота и Гокчоа.
– Уходите…
Но Годо не слушал отца, он вышел из зимника, налил из чайника теплую воду в свою кружку и поднес отцу. Пэсу отстранил кружку слабой рукой.
– Уходите… как отец говорю… уходи, – с горечью простонал Иэсу. – Брат ваш умер… Здесь больные тунгусы были, умирали… от них мы… Слушайтесь Токто, уходите… быстрее завалите зимник и уходите…
Токто взял за ворот халата Молкочо и выволок его из зимника, потом таким же путем Годо.
– Это смерть, надо бежать отсюда! – крикнул Токто.
Он навалился на хвойные стены, и зимник рухнул, из-под хвои раздался долгий, надрывный стон. Годо с Молкочо зарыдали и повалились на мокрый, пахнущий весной снег.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Гости разошлись. Холгитон лег на постель, закурил. Супчуки вымыла посуду, потушила жирник и легла рядом.
– Ты слышал, русский доктор спас умирающего мальчика? – спросила она.
– Слышал. Об этом по всему Амуру говорят, – ответил муж.
– У трех старушек он вылечил глаза, теперь они видят, как видели в молодости. Все шепотом говорят, что русский доктор быстрее вылечивает, чем шаман. Говорят, если бы русский приехал раньше, то не умерли бы дети. Жалко ребятишек. Я много плакала.
– Ты не можешь не плакать.
– Жалко ведь, будто свои…
– Опять о ребенке заговоришь?
– Что же делать? Своего хочу заиметь. Стыдно мне, одна я детей не имею, выходит, я не такая, как все. Смеются уже надо мной.
«И надо мной, наверно, посмеиваются. Что будет, если вдруг Супчуки сбежит от меня да людям расскажет обо мне?» – подумал Холгитон и обнял жену.
– Ничего, Супчу, хорошо будем жить, – сказал он, – Ребенок будет у нас, ребенка мы возьмем у кого-нибудь из родственников, может, сироту разыщем. Будет у тебя ребенок. А завтра поедем в Малмыж, разменяем соболей на продукты, тебе возьмем материал на халаты, хочешь – на два халата, захочешь – на три. Поедем вместе. Другие жены будут завидовать тебе, они никогда не ездят с мужьями, не бывают в лавке торговца, а ты побываешь, сама выберешь себе на халаты.
Холгитон говорил еще долго, и чем больше говорил, тем приятнее становилось ему самому, и стало казаться, что он уж не такой плохой муж. Кто из няргинских охотников может похвалиться своим добрым отношением к жене? Пожалуй, никто.
Супчуки сопела у него на груди и молчала. Холгитону казалось, что она тоже счастлива, что имеет такого сердечного, любящего мужа.
– Ребенок будет, Супчу, будет. Ты будешь матерью, а я отцом. Завтра поедем в Малмыж, красивые халаты ты потом сошьешь. Все тебе завидуют, все.
Утром, когда весеннее веселое солнце поднялось над тонкими, словно ощипанными, тальниками, Холгитон запряг упряжку собак, посадил за собой Супчуки и выехал из Нярги. Сразу вслед за ним пустил упряжку и Ганга.
Собаки легко тащили нарту по подмерзшей дороге, пускались вскачь, заметив впереди ворон, шагавших между торосами там, где Пиапон с малмыжцами забрасывал невод.
Холгитон миновал скалу Голова, другую скалу, с раздробленной молнией вершиной, и огибал мыс, за которым должен был показаться Малмыж, когда впереди показались две тяжело нагруженные упряжки. Собаки рванулись и помчались навстречу нартам.
– Это, наверно, русские сами к нам едут, – предположила Супчуки.
Холгитон приготовил тормоз – толстую палку с железным наконечником. Нарты быстро сходились, собаки с лаем рвались вперед. Холгитон затормозил, нарта, подпрыгивая, прокатилась несколько саженей и остановилась. Супчуки соскочила, подбежала к вожаку и отвела его в сторону. Встречная нарта тоже остановилась, с нее поднялся среднего роста человек в меховой шубе, шапке и в унтах. Это был болоньский торговец У. Он подошел к Холгитону, поздоровался и спросил:
– В Болонь едешь?
– Нет, в Малмыж, – ответил Холгитон.
Подошел Ганга.
– Ты тоже к русским едешь? – спросил его китаец.
– Да, да, к друзьям в гости едем, – осклабился Ганга.
– К друзьям, говоришь, а сам за пазухой соболей везешь.
Ганга все скалил зубы и растерянно кивал головой.
– Сперва долг возвратите, не могу я долго ждать, – жестко сказал торговец, но тут же переменил тон: – Холодно сегодня, быстрее бы доехать до Нярги, там согрелись бы. Может, вернетесь, у меня есть то, за чем вы едете в Малмыж.
Холгитон молча ухватился за передок нарты и повернул ее назад в Нярги.
– Садись, Супчуки, домой поедем, – сказал он. Торговец сел на свое место и погнал собак вслед за нартой Ганги. Отдохнувшие сильные собаки легко потащили тяжелую нарту. Китаец раньше всегда останавливался в доме Гаодаги, но теперь решил переночевать у Холгитона. Холгитон с Гангой помогли погонщику накормить собак, перетаскать груз в фанзу. Пришли на помощь и Гаодага с Чэмчой.
– Чего же ты, У, у меня не остановился? – обиделся Гаодага. – Дорогу в мой дом забыл?
– Не обижайся, Гаодага, должен я когда-нибудь уважить фанзу Холгитона? – ответил торговец. – Как-никак он старшинка, дянгиан.
Такими словами но извинишься – это знал торговец, он нарушил нанайский закон гостеприимства: если раньше, останавливался в доме Гаодаги, то всегда должен останавливаться только у него.
– Мой дом не опоганен, грязных женщин нет, а ты все же мимо проезжаешь. Оскорбил ты меня, – повторял Гаодага.
– Ничего, Гаодага, ничего, сейчас мы выпьем за нашу встречу, и твое сердце смягчится.
Торговец вытащил три медных кувшинчика и стал разогревать водку. Начали выпивать. Отвыкшие от водки за зиму охотники быстро опьянели и после полудня уснули на нарах. Торговец сидел за низким столиком и курил трубку. Он был доволен услышанным, опьяневшие охотники, разоткровенничавшись, сообщили, кто сколько соболей поймал, у кого сколько кабарожьей струи; узнал он и о преступлении Пиапона, кто-то сказал, что Пиапон сам взял из амбара большого дома невод. Торговец обдумывал теперь, как ему выманить у охотников всю их добычу, как наказать гордого Пиапона за осеннее оскорбление.
На улице залаяли собаки, закричали мальчишки – вернулся Баоса с сыновьями. Торговец вышел на улицу, издали понаблюдал, как суетились женщины и ребятишки возле большого дома, и вернулся в фанзу. Он еще долго сидел за низеньким столиком и мысленно следил за Баосой: вот Баоса с сыновьями прячет таежное снаряжение в охотничьем амбаре, берестяные сундучки с одеждой в одном углу, охапки самострелов – в другом, копья и разные ловушки отдельно; старик сходит с амбара, идет домой, открывает дверь, заходит, бросается на колени перед Гуси-Тора…
Торговец подождал еще несколько минут, прихватил водку и пошел в гости в большой дом. Как всегда после возвращения охотников, в большом доме собрались многочисленные гости, суетились женщины, приготавливая еду, ребятишки хвастались полученными в подарок стрелами и луками, мужчины важно восседали на нарах, вспоминали охоту.
Баоса сидел на своем месте и оживленно беседовал с соседями. Увидев китайца в дверях, он по-юношески соскочил с нар, подбежал к нему.
– Здравствуй, здравствуй, У, проходи, будь гостем, – говорил он. – Агоака, подай трубку.
Баоса суетился как никогда, и это поразило торговца.
«Он помолодел, посвежел, – подумал он, разглядывая Баосу. – Вон какие тугие стали щеки, глаза не те, злобы нет в них. Тайга его омолаживает. Что это за тайга такая, почему оттуда эти охотники возвращаются такими бодрыми?»
– У тебя, старик, вижу, удачная охота была, – сказал торговец.
– Удачная или неудачная – это не твое дело, – отрезал Баоса.
– Я говорю это потому, что ты веселый, бодрый.
– Почему бы не быть бодрым, домой вернулся, потому радуюсь.
«А все же ты злой старик», – подумал У.
– Ты уже долги приехал собирать? Боишься, другие торговцы опередят?
– Не боюсь. Мои должники с другими торговцами дела не имеют.
– Говори это своим друзьям, я сам лучше тебя знаю.
– Ты хочешь напомнить о Пиапоне?
– Зачем напоминать? Он тебе ничего не должен.
– Как это ничего?
– Он сам у тебя что-нибудь брал? Скажи, брал?
– Нет, но он жил в большом доме…
– Я брал, я глава большого дома, я твой должник!
Китаец не ожидал такого выпада, он сразу сообразил, что продолжать разговор ему невыгодно.
– Ты глава большого дома, но разве так гостей встречают? – спросил он с наигранной обидой. – Сколько я бывал в других домах, все хозяева гостеприимно, хорошо встречали меня.
– Гостям я всегда рад и встречать их умею, но ты хитрый гость, всегда у тебя в мыслях одни долги да шкурки соболей.
– Сейчас я к тебе зашел проведать о здоровье, поздравить с возвращением.
– Как видишь, жив-здоров вернулся. Эй, женщины, скоро еда будет?
«Выходит, Пиапон взял верх над отцом, – размышлял торговец. – Баоса сам будет платить долг большого дома. И за Пиапона будет платить. Но как же Пиапона наказать?»
Женщины возле очага готовили талу из муксуна, белая волокнистая, мелко накрошенная рыба горками возвышалась в чашках.
– Говорю я тебе, что картошка, которую русские привозили, была рассыпчатая и какого-то непонятного вкуса, – твердила одна из резчиц.
– «Рассыпчатая», какая там рассыпчатая? – возразила другая.
– С какого времени твой язык не стал отличать сладкое от горького? – спросила третья.
– Правда, сладкая была, – сказала Исоака, – очень даже сладкая.
– Сейчас, отец! – откликнулась Агоака. – Не вся сладкая была, Исоака, помнишь, одна картошка попалась зеленого цвета, та горькая-прегорькая была.
– Нет, картошка вся сладкая была, дети у меня ели и говорили, что русские в картошку сахарную воду краплют.
– Сладкая была! Я их держала в амбаре, занесла, а они будто камни. Растаяла, сварила. Сладость была, как сахар!
– А я дома держала, и нисколько не сахарные.
– Ну и дура, если русские в следующий раз привезут картошку, ты храни ее в амбаре.
– Женщины, скорее, а то отец уже злится, – сказала Агоака.
Ножи еще дружнее застучали по столику. Агоака разнесла первые чашечки талы.
– А-я-я, тала из максуна! – обрадовался Баоса. – Где это максунов добыли?
– Это ага принес, он неводом поймал.
– С кем это он ловил?
– Русские помогли ему.
– Где он сейчас, почему не пришел?
– На рыбалку с утра уехал, снасть на калугу проверяет.
Баоса подсолил талу, перемешал и, ловко подхватив палочками, поднес ко рту. Рядом с ним ели китаец и двое стариков, чуть подальше за другим низким столиком сидели Улуска, Дяпа, Калпе и несколько молодых охотников. Агоака поднесла им талу и первому подала мужу.
В это время вошел Полокто, он хотел было присоединиться к молодежи, но Баоса пригласил его за свой столик. Полокто поздоровался со всеми, принял из рук сестры чашку талы и стал есть.
– А ты, старик, знаешь, чьим неводом Пиапон ловил рыбу? – спросил У.
Старики и молодежь насторожились.
– Чьим бы ни ловил, какое мое дело, – ответил Баоса. – Всю зиму талу не пробовал, а теперь с удовольствием ем.
– Отец, он наш невод брал, – сказал Полокто.
– Наш невод? Из амбара? Агоака, где твой брат взял невод?
– В нашем амбаре. Только, отец, не он сам брал, взял Митропан, а ему помогал доктор Харапай.
– Как ты разрешила чужому в амбар лезть?! – закричал Баоса. – Какой такой еще доктор Харапай? Вор…
Агоака пыталась что-то ответить, но Баоса не давал ей промолвить слова.
– Погоди, чего опять раскричался, – спокойно проговорил один из сидевших рядом стариков. – Узнай толком, тогда сердись. Ты знаешь, твоя внучка, дочь Пиапона, умерла?
Баоса ошалело взглянул на соседа и замолчал.
– Средняя дочка умерла. Ты знаешь, еще сколько детей умерло в стойбище? Не знаешь. Зачем зря кричать. Пиапон спас наших детей, внуков, внучек, женщин: люди без свежей рыбы всю зиму жили, заплесневелую юколу ели, животы у всех болели. Он наловил рыбы, накормил людей. А доктор Харапай у смерти отобрал мальчика, вот кто Харапай, а не вор.
– Пиапон один похоронил всех детишек, картошку выпросил у русских, – вставил слово второй старик.
– Невод взяли русские, это же все видели, – спокойно продолжал старик, глядя ясными глазами на торговца. – Зачем ты напраслину городишь на Пиапона?
– Я повторяю то, что мне сказали очевидцы, – ответил У.
– Какие очевидцы? – спросила Агоака.
– Ладно, тебя не спрашивают, – прервал ее Баоса. – Чего ты лезешь не в свое дело?
Баоса уткнулся в чашку и молча ел холодную тающую во рту талу. Он думал о поступке Пиапона, о том, стоит ли ему поднимать скандал или мирно уладить дело; ведь защищать Пиапона станут все няргинцы, чьих детей он спас от голода и болезней. «Пожалуй, лучше промолчать. Надо предупредить Полокто, чтобы по дурости не начал скандалить, а то уже считает себя жильцом большого дома и может заступиться за свое имущество. Эх, Пиапон, Пиапон, трудный ты мой сын! Что это он еще в тайге натворил?»
Гости ели талу, потом ели мясо и только после этого начали пить принесенную торговцем водку. Пили, как всегда, неторопливо, маленькими чашечками. Несмотря на то, что пили после плотной еды, быстро пьянели.
– Ты, У, всегда врешь, ты никогда не ходишь в гости без задней мысли, я тебя знаю! – кричал Баоса. – Говори, ты на Пиапона сильно сердишься? За то, что он отказался тебе долг платить? Я заплачу долг, это мой долг, понял?
– Отец, что ты говоришь, отец? – наседал на Баосу Полокто. – Пусть Пиапон заплатит часть долга, мы не будем платить его долг.
– Правильно, Полокто, верно, – хлопал У по плечу Полокто.
– Полокто, ты еще не вернулся в большой дом, ты еще не стал де могдани, я здесь главный. Я твой отец!
– Если Пиапон не будет платить часть долга, я тоже не буду платить и в большой дом не вернусь!
– Как не вернешься?! Ты же слово давал в тайге.
– Давал! Но если Пиапон не будет платить долг – не вернусь.
– Вернешься! Куда денешься! Я тебя, собачьего сына, заставлю вернуться!
– Не заставишь, отец.
– Заставлю! Я все у тебя отбору, понял ты? Я все у тебя отберу, даже ружье и острогу отберу. Детей твоих буду кормить, они сами ко мне перейдут.
Полокто, хотя и был в сильном опьянении, понял, что угрозы отца – не пустые слова. Баосу успокаивали двое стариков, и Полокто воспользовался случаем.
– Дакана! [63]Смотрите, слушайте, как отец разговаривает со мной. Кто я? Не старший ли сын? Почему Пиапона он любит, все прощает, а со мной так разговаривает? Пиапону все дозволяет…
– Ты вернешься, собачий сын, вернешься! – повторял Баоса.
– Скажи, вернусь, – подсказывал один из стариков. – Данное в тайге слово не должно быть нарушено.
– Долг Пиапона…
– Вернешься, я тебя заставлю! Все отберу!
– Вернусь, отец, вернусь, – забормотал Полокто. – Только Пиапон тоже пусть возвращается.
Торговец прислушивался к перебранке отца с сыном, подливал водку в чашечки, разговаривал с молодыми охотниками, расспрашивал об охоте, шутил, он делал свое торговое дело.
«Пиапон не наказан, ну что ж, придет время, своими руками накажу! – клялся он. – А ты, Баоса, – крикун, завтра же будешь наказан, тебе еще долго жить, и пока жив, со мной будешь иметь дело. Я тебя научу вежливо разговаривать».
Торговец поил охотников, сам для виду только пригублял чашечку и оставался совершенно трезвым. Он уже знал, с кого сколько драгоценных шкурок получит, какую часть долга снять, подсчитывал в уме, сколько товара отпустить тому или другому охотнику. Торговец У знал каждого своего должника в лицо, был знаком с его женой, с детьми, он лучше своего должника знал, в чем нуждается его семья, сколько ему требуется продовольствия и одежды. Он больше разговаривал с главами семой больших домов, говорил им много приятного, щекотал их самолюбие и не забывал им подливать в чашечки. К молодым охотникам подходил только тогда, когда ему нужны были сведения о добыче: водка быстрее развязывала языки молодым.
В большом доме самым молодым охотником был Калпе, его и пытался подпоить У. Калпе в детстве пострадал от водки и возненавидел ее. Однажды, когда ему было лет шесть, на большом религиозном празднике – касан – мать поднесла ему чашечку водки, пожелав счастья. Водка обожгла горло, и от неожиданности Калпе всхлипнул, вдохнул капли водки и зашелся в страшном кашле. Мать испугалась, налила еще чашечку водки и, сжав голову мальчика, пыталась насильно влить ему в рот.
«Пей, пей, сынок, пей! – умоляла она со слезами на глазах. – Это нехорошо, ты счастье отвергаешь, счастье отвернется от тебя. Не упускай его, с кашлем вылетит счастье. Воздержись, не кашляй. Пей…»
Она еще влила ему водку, но Калпе выплюнул ее всю и кашлял долго, до слез в глазах. А мать все не отступала, она не хотела, чтобы сын оставался в жизни без счастья, и она все же заставила его сделать глоток.
С тех пор Калпе боится водки, на всех праздниках, свадьбах, похоронах делает вид, что выпивает глоток из поднесенной чарочки, а на самом деле в рот ему не попадало ни капли: всю водку он отдавал какому-нибудь уважаемому старику или старушке. На всех выпивках сперва ему было скучно и до тошноты неприятно смотреть на пьяных, но потом он привык и, хотя не пил, чувствовал легкое головокружение, необычную бодрость.
– Говорят, Калпе, ты добыл столько соболей, что на тори хватит? – подмазывался китаец к юноше.
– Хватит, – улыбался в ответ Калпе.
– О, тогда невесту я тебе подыщу. А может, ты сам какую девушку подобрал или отец нашел?
– Есть.
– А если она красавица – кармадян, дорого запросят. У тебя тогда не хватит соболей.
– Хватит, не хватит – тогда братья помогут.
– Не помогут, они сами немного добыли.
– Врешь, ты ничего не знаешь.
– О, я вижу, ты тоже злой. Ладно, на, выпей.
Калпе поднес к губам чашечку, кадык у него задвигался снизу вверх, сверху вниз.
– Дака, на, дарау, [64]– Калпе поднес чарочку соседу-старику. – Все, все отпей.
– Ты почему все чарочки другим подносишь? Меня не уважаешь? – спросил У.
– Стариков больше уважаю.
Торговец отошел от Калпе и стал подпаивать Улуску с Дяпой. Калпе вышел на улицу.
Наступили мартовские сумерки, морозные, со звенящим ледком под ногами, с запахом весеннего мокрого снега, перемешанного с запахом прелой травы, отсыревшей глины. Калпе вдохнул полной грудью этот до боли знакомый с детства запах весеннего стойбища. Как он был приятен после спертой духоты фанзы! Юноша отошел от дверей к сложенным шатром плавням. Здесь пахло собаками, мокрым деревом и снегом. Весна! Только весной охотник так остро ощущает все запахи. С берега донесся знакомый окрик: «Тах! Кай!» Калпе прислушался. Это был голос Пиапона. Калпе побежал навстречу брату, подскочил к нему, обнял.
– Вернулся? Не души, не души, – обрадованно сказал Пиапон, обнимая брата.
– Я тебя жду, ага. Мне надо с тобой поговорить, – сказал Калпе.
– Какую-то тайну привез?
– Может, тайна, может, нет.
– Ладно. Распрягай собак, сделаем талу из осетра и поговорим.
Пиапон поймал полуторасаженную калугу и трех средних осетров. Улов убрали в амбар, распрягли собак. Дярикта начала готовить талу. Братья уединились в угол землянки, закурили.
– Ага, про тебя плохо говорит торговец, – сказал Калпе, – будто невод сам взял.
– Он собака, этот У. Пусть говорит.
– Не это главное, о чем я хотел поговорить. Ага, я в тайге видел странный сон. Пришел ко мне во сне древний старик, спросил: «Нет здесь Заксоров?» Я хотел ответить: «Я – Заксор», да нарочно спрашиваю: «Зачем тебе, дака, Заксоры?» – «Я им отомстить хочу, – говорит старик. – Один из них убил моего любимого сына». Я страшно испугался… Отец попросил меня, чтобы я никому не рассказывал о разговоре с Подей, – говорил Калпе.
Пиапон попросил дочку принести с очага уголек, раскурил потухшую трубку.
– Ага, скажи, верно, ты убил Подю?
– Если сам он сознался – выходит, убил. Только я его самого, поганого старика, хотел убить.
Калпе невольно отодвинулся от брата и уставился на него вдруг округлившимися от испуга глазами.
– Не бойся, Калпе, если он нынче вас не узнал, то и в следующем году не узнает. Ты скажешь, что из другого рода.
– А ты, ты как?
– Я больше не буду ходить на Сихотэ-Алинь. Насчет охотничьих участков не беспокоюсь, большие дома распадаются и участки дробятся, а то и без хозяина остаются. Кроме Сихотэ-Алиня много других хороших мест. Потом еще одна думка есть у меня, переехать жить на другое место, может, даже к русским: Митропан обещает построить мне деревянный дом.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Снег мокрый, вязкий, лыжи утопали в снежной жиже, снег налипал снизу, но идти надо, подальше уйти от страшного зимника с полуживым Пэсу. Шли гуськом. Прокладывал лыжню Токто, заменяли его Пота, Гокчоа. Братья Годо и Молкочо, потрясенные увиденным, обессиленные плелись сзади. Они то и дело останавливались, оглядывались назад, слезы ручейками сбегали по их тугим обветренным щекам. Тогда останавливался Токто и молча поджидал братьев.
«Ничего, поплачьте, ребята, не стесняйтесь слез, – думал он. – Ваш отец был настоящий человек, храбрый. Какой человек! Слышал нас, но ради нас, переборов мучения, стиснув зубы, молчал. Какой человек! Поплачьте, ребята, легче станет, отец ваш стоит мужских слез!»
Отвернувшись от товарищей, смахивали слезы и Пота с Гокчоа.
– Я бы не вытерпел, я бы кричал, звал людей на помощь, – сказал Гокчоа. – Нет, я бы не смог…
– И я бы, наверно, не вытерпел, – проговорил Пота. «Не каждый человек это выдержит, нужно быть железным», – думал Токто.
Остановились на ночлег только тогда, когда перебрались через три пологие сопки и по-весеннему журчащий ручеек. Разожгли костер, вскипятили чай. Никто не проронил ни слова. Годо отпил глоток и, будто позабыв о нем, уставился на огонь немигающими глазами. В больших влажных глазах полыхало пламя костра.
