Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
Пота выбежал на улицу, дружески кивнул одинокой осинке, долго стоял на берегу речушки и смотрел на ее светлые воды и улыбался. Улыбался он и встречным жителям стойбища. Подошел к сидевшему на берегу речки Токто. Тот вырезал на новой деревянной поварешке затейливые узоры. Ручка поварешки – шея утки с мелкими перьями – венчалась словно живой головой. Токто в стойбище слыл за мастера. К нему обращались охотники, одни просили сделать маховик, другие – весла, и что бы ни делал Токто, он не мог не украсить вещи узорами, он их вырезал ножом, выжигал железом. Все вещи, изготовленные Токто, можно было издали безошибочно узнать по виду.
– Ты что такой улыбчивый? – спросил Токто.
– На марь ходил, ягоды собирал.
– Наверно, много собрал, потому улыбаешься.
– Совсем мало, только на дне туеска принес.
К ним подбежали двое мальчишек с луками и стрелами.
– Дака, [44]у нас стрелы без набалдашников, сделай набалдашники, – попросил один.
– С остриями в разные стороны, ладно? – добавил другой.
– А почему наконечники не хотите? – спросил Токто.
– Мы на птиц идем охотиться, на них лучше набалдашники.
Пота погладил ближнего мальчонку по голове, пригретая солнцем головка приятно теплила ладонь.
«Мой сын так же будет бегать за птицами, и голова у него будет такая же теплая, – подумал Пота. – Я ему изготовлю много-много стрел, самые лучшие луки будут у него…»
Токто отложил в сторону почти готовую поварешку и принялся вырезать набалдашники для мальчишеских стрел.
– Вот всегда у вас так: как только идти на охоту, тогда только вспоминаете об оружии, – ворчал он. – То у вас тетива плохо натянута, то она порвалась, то наконечники притупились, то набалдашники потерялись. Ох и охотники вы! Токто словно забыл о Поте, он разговаривал с мальчишками, добродушно поучал их и весь был занят только ими. Подошла Оба и попросила поварешку.
– Не готова еще, мама, – сказал он. – Видишь, тут охотники пришли, в тайгу собрались, а набалдашников нет на стрелах. Как ты думаешь, что важнее – твоя поварешка или охотничьи стрелы?
Оба улыбнулась и отошла.
– Стрелы важнее. Верно, Пота?
Токто вырезал четыре набалдашника, надел их на стрелы и отпустил обрадованных мальчишек.
– Если вам свистящие или воющие набалдашники нужны, приходите, – напутствовал мастер юных охотников. Взглянув на Поту, он улыбнулся: – За ягодами ходил, говоришь? Поэтому улыбаешься? А я улыбаюсь, когда что-нибудь сделаю для этих мальчишек; их радость – моя радость. Эх, побежали! – Токто смотрел счастливыми глазами вслед мальчишкам.
– Поедем на охоту? – вдруг предложил Пота.
– На что, на уток?
– Что утки, твоя собака обойдет озеро – мешок уток соберет. На лося поедем.
– Поедем. Давно я не стрелял их. Только на чем ты поедешь?
– Попрошу у кого-нибудь оморочку.
– Ну, хорошо, попросишь, а что потом? Дадут тебе раз, два, потом спросят, сколько раз можно давать? Думал я, коли ты сейчас собрался на охоту и дальше думаешь охотиться, тебе необходимо свою оморочку заиметь.
– Где я ее добуду?
– Надо сделать, есть руки – оморочка будет.
В этот же вечер соседи Токто принесли три больших свертка бересты. Охотники заготовляли ее для себя, думали в свободное время сделать новые оморочки, но так как новый житель стойбища не имел собственной, они отдали бересту ему. Через пять дней Пота сидел в легкой дяи – берестяной оморочке с изящно загнутыми кормой и носом, испещренными искусными узорами Токто, маховик тоже был весь в орнаментах, выжженных железом.
– Теперь можно ехать на охоту, – удовлетворенно сказал Токто. – Нигде не протекает? Вроде бы смолы не жалел.
– Не протекает, – радостно сообщил Пота. – Ух, какая легкая!
– Намаешься за целый день, к вечеру и оморочка покажется тяжелой, как кетовый неводник, – сказал сосед Токто, Пэсу Киле, пожилой охотник с реденькой поседевшей бородкой.
– Добрая оморочка, – заявил старик Чонгиаки Ходжер. – Что Токто ни сделает – все у него получается добротно. Тебе, нэку, повезло, родственник твой на всю Харпи мастер.
Поте сочувствовали, его всячески поддерживали и словом и делом. Это он давно заметил и терялся в догадках: не проболтался ли названый брат и не потому ли к нему относятся так сочувственно? Или у хэвэнских, озерских нанай в душах заложена эта доброта, бескорыстность? Потом, поразмыслив, вспомнил своих няргинских – зря он о них стал плохо думать, ведь они так же добры и бескорыстны, как и хэвэнские. Он вспомнил своего беспутного отца, его щедрость, граничащую с безрассудством. Отец никому никогда не отказывал в помощи, отдавал последнюю юколу и сам оставался голодным. Три года назад, во время большой воды, осенью кета поднималась по Амуру, выискивая протоки с малым течением, и рыба не попадалась в невода. Юколы насушили очень мало, и в конце зимы начался голод. Тогда Ганга отдал последние связки юколы тем семьям, у которых были дети, а сам, как и многие охотники, ушел в тайгу собирать кору молодых деревцев, кустарников. Не один Ганга тогда так поступил, все охотники, у кого не было малых детей, отдавали припасы продовольствия многодетным.
– Ничего, у нас желудки железные, – все переварят, – находили они силы шутить.
Много детей все же умерло, да и взрослые были как мертвецы – кожа да кости. Кое-как дождались ледохода, весны. Вспомнил Пота и злого страшного Баосу, который, не умея плавать, однажды бросился в воду спасать утопающего товарища. Нет, не одни хэвэнские с широкими, добрыми душами!
Пота присматривался, прислушивался к разговору новых соседей, с которыми ему суждено жить многие годы, а может, и всю жизнь. Только теперь он начал различать разницу в говоре хэвэнских, их пристрастие к охотничьим разговорам. Когда они азартно, в полный голос, перебивая друг друга, заговорили об охоте, на Поту точно подул тугой весенний ветер, затрепетали над ним крылья перелетной птицы, загомонили гусиные бесконечные стаи, заплескалась зеленая вода в озерах. А полоканцы продолжали свой веселый разговор, так похожий на весенний гомон птиц, и не догадывались о чувствах Поты.
– Охота от нас не уйдет, – наконец переменил разговор Токто. – Кета скоро подойдет, надо собираться на Амур.
– Чего собираться, мы готовы хоть сейчас выезжать, – ответил Чонгиаки Ходжер.
– Мы готовы, – поддержал отца сын Чонгиаки, Гокчоа.
– Кета нынче хорошая будет, жирная, – сказал стоявший возле Гокчоа молодой охотник.
– Откуда знаешь?
– Как откуда? Вода небольшая на Амуре…
Охотники захохотали, хлопая себя по бедрам, придерживая животы.
– Эх ты, хэвэнский нанай, – смеялся Токто, – не зря амурские смеются над нами, такие, как ты, дают им повод. Да запомни, кета с моря идет, по Амуру поднимается к своим нерестилищам. Какая в море откормится, такая и придет.
– Знаю, будто не знаю… – обидевшись, оправдывался парень.
Когда шум утих, Токто сказал:
– Я дней через десять выеду. Сначала съезжу на лося с Потой, покажу ему хорошие места…
– Ты не сказал, где кету будешь ловить?
– Как где? На старом месте, на правом берегу Амура, ниже Малмыжа.
– Русские, может, не пустят… они тони захватывают…
– А мы без рук, что ли? Защищать тони будем.
– Амурские не защищают, а ты что сделаешь?
– Найдем место, Амур широк, песчаных кос хватит. Почему ты, Пэсу, молчишь? На кету не собираешься?
Пэсу молчал во время разговора, но Токто знал о болезни его отца, самого древнего в стойбище старика. Отец Пэсу на днях внезапно слег, и шаман сказал, что злой дух ужо не покинет стойбища, пока не заберет старого охотника.
– Я не могу ехать на кету, пока отец болен, – грустно ответил Пэсу. Он почитал отца, давшего ему жизнь, научившего отличать в этом мире хорошее от плохого, добро от зла. Сам Пэсу давно дед, скоро станет прадедом, но, несмотря на это, он любил старца отца. Отец, какой бы он ни был, – всегда есть отец!
– Сыновья, может поедут?
– Они тоже не могут поехать.
– Как же тогда, без юколы останетесь?
«Старик умирает, ему не понадобится еда, а вы-то будите жить, – подумал Пота, не подозревая о жестокости своей мысли. – Вам-то понадобится еда, чего же сидеть у ног умирающего?»
А Токто думал о другом – о том, как бы собрать артель из молодых сильных охотников и наловить столько кеты, чтобы хватило на все стойбище, даже для тех, кто не выедет по каким-либо причинам на путину. Беда пришла в дом Пэсу – разве он в этом виноват? Правда, сыновья его могли бы выехать, но если они высоко почитают деда и не хотят, чтобы он умер без них, – их дело. Просто им надо помочь.
Охотники разошлись по домам – подходило время еды. Токто с Потой жили как одна семья, они даже ели за одним столом. Женщины подали подогретую уху из сазана.
– Как же мне быть, ага? – спросил Пота. – Мне нельзя на Амур выезжать с тобой.
– А я тебя и не просил, ты оставайся здесь и заготовляй мясо, копти, суши.
– Без юколы останусь?
– А я на что? Неужели на два лишних рта не смогу заготовить?
– Мне все же неудобно, ага, ты столько делаешь для нас.
– Когда я состарюсь, как отец Пэсу, тогда долг отдашь, – засмеялся Токто.
На следующее утро Токто с Потой выехали на охоту. Поднявшись выше по Харпи, Токто свернул в какой-то приток Харпи.
Речушка была настолько узка, что маховое весло доставало до ее берегов и вместо воды задевало высокую траву. Чуть выше речка раздавалась вширь.
– Это наше любимое охотничье место, – сказал Токто, – видишь, сколько тут трехлистника, здесь лоси жируют.
Токто остался на месте, а Пота на ночь отправился выше. Пота слышал ночью выстрел, а утром сам подстрелил крупного черного сохатого. Разделав добычу, он погрузил мясо в оморочку и спустился к Токто.
Ехал юноша по речке и думал о названом брате. Месяц Пота живет у Токто, месяц они спят под одной крышей, едят за одним низеньким столиком, но юноша совсем мало знает о старшем брате.
У Токто две жены, старшая, Оба, родила ему трех детей, но они все умерли, не дожив до года. После третьего ребенка Оба больше не имела детей, и Токто взял вторую жену, потому что очень хотел детей. Вот, пожалуй, и все, что знает Пота. Но у Токто должны быть родители, братья, сестры и близкие родственники, ведь ему не больше тридцати лет. О родственниках никогда не говорил Токто. Почему он всем хэвэнским представлял Поту как своего родственника?
– Талу будем есть! – весело встретил брата Токто.
Пота кивнул головой, он согласен есть талу, он любит талу из калужьего мяса, которое имеется в лосе. Легенду об этом калужьем мясе он знает с детства, ее часто рассказывал отец, кажется, он и знал-то только эту легенду.
Когда-то давным-давно встретились на Амуре самый большой зверь тайги – лось и исполин реки – калуга. Они понравились друг другу, подружились и в знак дружбы обменялись кусками мяса. С тех пор в лосе стали находить необычное для него беловатое мясо, а в калуге – красное, лосиное.
– С калужьей талой идет костный мозг, – сказал Токто и сильными ударами ножа разбил трубчатую голенную кость и вытащил розовый мозг.
После еды охотники разложили костер и начали коптить мясо, в котле вываривали головы и лучшие куски сохатины. Пота собирал дрова для костра, ветки зеленого тальника для дыма и оглядывал небо, примечая пролетающую птицу – ворону, сороку, коршуна. Лежа возле булькающего котла, он увидел парившего ширококрылого орла.
– Орел вышел на охоту, – уважительно сказал он. – А вот скопы не видно.
– Скопу здесь не увидишь, – ответил Токто. – Здесь мало рыбы, она с голоду околела бы. Эта востроглазая обитает только возле больших рек и широких озер.
«Придется спуститься ниже нашего стойбища, в другом месте ее не встретишь», – подумал Пота.
– Утки табунятся, – продолжал Токто. – Видел утром, какие большие табуны квохты летали? На родину собирались…
– Какая у них родина? Весной на север летят, осенью на юг, какая там у них родина.
– Есть у них родина, Пота, у каждого, даже самого крохотного существа, есть родина. Ты скучаешь по Амуру?
– Скучаю. Я ведь там родился, жил.
– Я тоже скучаю, я ведь тоже амурский.
– Амурский? А зачем сюда переехал? – Пота даже приподнялся: сейчас он узнает все о старшем брате.
Токто длинной выструганной палочкой переворачивал мясо в котле.
– А ты зачем переехал? – после долгого молчания спросил он.
– Ты же знаешь, я бежал.
– Я тоже бежал.
– Как бежал? От кого бежал?
– От людей бежал, Пота, точно так же, как и ты, только ты отвечал за свое дело, а я за чужое.
Токто привстал, снял с тагана котел, вытащил из него мясо и сложил на траву, бульон слил в берестяные чумашки, сходил по воду к реке, наполнил котел свежим мясом и опять повесил над огнем.
– Ешь мясо. Бульон будешь пить?
Пота жевал мясо и ожидал продолжения разговора, но Токто будто забыл о нем.
– Брат моего отца был молод в те годы, – наконец начал он рассказ. – Он был смелый охотник, вспыльчивый человек, неженатый. В нашем стойбище не было невест, если бы даже и были, он не смог бы жениться, отец рассказывал – они в то время были очень бедны. Брат отца соблазнил жену соседа и начал с ней жить в отсутствие ее мужа, но у мужа были братья, сестры, они и рассказали ему об измене жены. Муж ничего не сказал, сделал вид, что уезжает на рыбную ловлю, а в сумерках вернулся, подкараулил жену с моим дядей и убил изменницу. В те времена русских на Амуре было мало, законы их еще не вошли в силу, а по нашим законам – купил жену, заплатил за нее тори, хочешь – живи с ней, хочешь – перепродай, а хочешь – убей. Отец рассказывал, много было случаев, когда мужья из-за ревности убивали своих жен. Дядю моего тот охотник не тронул, боялся, видно, кровной вражды, ведь мужчина – это не женщина, да еще мужчина из другого рода! Но дядя мой был злопамятный человек, к тому же он любил ту убитую женщину. Однажды на охоте он подкараулил убийцу-мужа и застрелил его. Через два месяца только разыскали труп, собрали кости и похоронили в родовом могильнике. Стали гадать: кто убил? Никто не знает, думали, сам умер от чего-нибудь, но шаман своим колдовством узнал все же убийцу. Через год убили моего дядю. Отец вскоре узнал, кто убил, – это был брат того охотника. Так началась тихая, необъявленная вражда. Отец рассказывал, что такая вражда и раньше случалась, но враждовали в открытую, а у них умрет человек, а кто убил – только шаман узнает. Через пять лет или семь отец отомстил за брата, он говорил – не стрелял, ножом не резал, а в воде утопил. Нашли – утопленник и утопленник, перевернулась оморочка, и он утонул. Но шаман опять разузнал. Мне тогда было семнадцать-восемнадцать лет, я был единственный сын у отца, значит, единственный человек, который может продлить род. Отец знал, что его ждет, но не хотел, чтобы закончился наш род, и насильно заставил меня бежать. Так я оказался здесь, на реке Харпи, среди хэвэнских нанай. Лет через десять я узнал: отца нашли в тайге под упавшим деревом, а мать вскоре умерла от горя.
Токто опять стал переворачивать мясо в закипевшем котле.
– Убили, наверно? – спросил Пота.
– У них большая семья была, мужчины еще подрастали.
– Они знают, где ты?
– Не знаю.
Пота задумался. Могла ли у них произойти такая же вражда с большим домом Баосы, если бы Баоса разыскал его и убил? Нет, не могла бы, некому постоять за честь рода: отец беспомощен, Улуска бесхарактерен, и злости у него нет. Потом еще русские помешали бы, не допустили бы вражды, русские законы уже в силе.
– Эх, были бы у меня дети!
Пота вздрогнул: столько было печали и боли в этом возгласе Токто, так он это произнес, что Пота не мог не вздрогнуть.
«Вот почему он детей хочет! Он надеется отомстить за отца. Этого же нельзя теперь делать».
– Род продолжить велел отец, а у меня дети все мрут.
У Поты сжалось сердце от жалости, он вдруг обрадовался своему ошибочному осуждению. Токто не хочет мстить, он хочет продолжить свой род! Так велел отец, он должен выполнить его наказ! Пота вдруг вспомнил, что на нем тоже лежит такая же обязанность, ведь, кроме него, некому продолжить род, на Улуску нет надежды, он «вошедший» в большой дом Баосы, дети его хотя и будут считаться Киле, но их воспитают в большом доме, и нечего от них ожидать, чтобы они поддерживали огонь в очаге бедного Ганги.
После тяжелой исповеди Токто замолчал, замкнулся и до наступления сумерек промолвил лишь несколько слов.
Когда в сумерках на них выбежала лосиха с длинноногим глупым лосенком, Пота выхватил ружье, прицелился, но Токто ударом руки отвел ствол, и юноша выстрелил в воздух.
– Зачем? – грустно сказал Токто. – Мясо есть, больше не поднимут оморочки. – Помолчав, добавил: – Лосенок без молока остался бы, пропал…
На следующий день начался проливной дождь, коптить мясо не стало возможности, и охотники погрузили недокопченные кренделя мяса и выехали домой. Дождь усилился и лил не прекращаясь. Оморочки собирали дождевую воду, и приходилось останавливаться и вычерпывать ее. Узенькая речушка разбухала на глазах, ширилась, шумела, несла коряжины, поваленные деревья и всякий мелкий лесной хлам. Оморочки катились рядом с плавинами. Пота отгребал в сторону от них и боялся взглянуть на берег: кусты, деревья мелькали до ряби в глазах. Токто как ни в чем не бывало размеренно махал веслом, обгонял коряжины, только на крутых поворотах напрягался, озабоченно оглядывался, но как только выезжал на прямую, опять становился беззаботным. Он видел испуг в глазах Поты и хотел своим поведением успокоить его.
– Самое страшное в такой внезапный паводок – оказаться без оморочки, – усмехнулся он, видимо вспомнив что-то смешное. – Три года назад сын Чонгиаки Ходжера, Гокчоа, попал в беду. Парень любит лишнее поспать, с вечера сделал навес и уснул на земле. Дождь хлещет, стучит по берестяному навесу, просто глушит, – не понимаю таких охотников, как они засыпают при таком шуме, я ночи напролет не могу сомкнуть глаз, а он уснул, знал, что в такую погоду лоси не выходят на озера и речки. Ночью почувствовал неладное, кабанья шкура под ним подмокла, но он передвинулся на другое сухое место и опять заснул. А когда проснулся, было уже поздно: вода прорвалась, затопила место, где он спал. Гокчоа – ружье в руки, постель свернул – и к оморочке, а оморочки нет, ее унесло водой. Что делать? Вот ты запомни: на горных речках, если почуешь на земле, то оморочку вытащи и обязательно привяжи к деревцу. Гокчоа, как бедный зайчишка в наводнение, переминался с ноги на ногу, потом полез на дерево. Испугаться он не очень испугался, знал – люди помогут, – я с его отцом был выше. Подплываем к тому месту, где оставили Гокчоа, и видим: сидит наш охотник на нижнем суку кедра, за плечом ружье, под рукой свернутая постель, а сам мокрый, дрожит. Я ему кричу: «Чего кабанью шкуру под мышкой держишь, укройся ею, и дождь тебе будет нипочем!» А отец его говорит: вот, мол, еще одного лося встретили, только не пойму, как это он на кедр взобрался? Гокчоа – он шутник – отвечает: пока, говорит, не лось – ружье сохранил, кресало есть, нож есть…
Пота слушал внимательно, он понимал: Токто передает ему свой охотничий опыт, – и с благодарностью воспринимал советы.
Ему, молодому охотнику, не набравшему житейского опыта, в незнакомой местности пригодится даже каждая мелочь. Не предупреди Токто, что надо на ночь привязать оморочку к дереву, он сам никогда не догадался бы этого сделать. Пота давно заметил на перекладине своей оморочки короткую бечевку и только сейчас догадался, для чего она предназначена.
Разъяренная, разбухшая речушка словно выплюнула оморочки на середину Харпи, и новые силы подхватили их и понесли вниз с еще большей скоростью.
К вечеру охотники подъехали к стойбищу. Первыми, как всегда, охотников встретили собаки, они храбро выползали из своих укрытий под дождь и, ежась, позевывая, сидели на берегу, ожидая хозяйской ласки, куска мяса или, на худой конец, кости. За собаками выбежали женщины, потом потянулись дети из соседних фанз, а последними подошли мужчины. Женщины и дети носили в жилище мясо, шкуры, нехитрое охотничье снаряжение, а мужчины под дождем неторопливо, сдержанно расспрашивали об охоте, состоянии речки, интересовались, много ли следов, свежи ли они. Вслед за охотниками все мужчины проследовали в фанзу.
Пота оглядывал непроницаемые лица мужчин, радостные, ожидавшие угощения – детей и откровенно жадные, даже алчные – женщин. Он но переставал удивляться: у них в Нярги без приглашения могут прийти только близкие родственники. А в Полокане было совсем по-другому, и в голове Поты никак не укладывалось, как это можно так бессовестно наброситься всем стойбищем на добычу двух охотников! Но женщины – и хозяйки и соседки – уже набивали большой котел мясом, резали на мелкие кусочки привезенное вареное мясо, перемешивали с сырой почкой, печенью, сушеной черемшой – это было любимое блюдо всех охотников.
В самый разгар приготовлений прибежал внук Пэсу Киле и позвал домой деда, отца и всех остальных домочадцев. Шум сразу утих – все поняли, что в дом Пэсу пришло несчастье. Сразу не стало первоначального веселья, оживления, люди ели молча, переговаривались шепотом, будто боялись разбудить навеки уснувшего отца Пэсу.
Когда, насытившись, гости расходились, Оба совала каждой хозяйке по куску копченого мяса на суп.
Вечером Оба зажгла два жирника, приготовила постель. Пота всегда исподтишка наблюдал по вечерам за Токто и гадал про себя, с какой женой в эту ночь ляжет его названый старший брат. Но Токто, видимо, никогда не задумывался над этим, он ложился в первую попавшуюся постель и мог подряд несколько ночей спать со старшей женой, а ночь с молодой, случалось и наоборот – он спал только с молодой, будто забыв о старшей жене.
– Мы проведаем Пэсу, – сказал Токто после ужина.
Пота устал за день, он переволновался, спускаясь по бешеной реке, перемерз, на нем не было сухой нитки, когда вернулся домой. Теперь, после обильной вкусной еды, переодевшись во все сухое, он блаженно лежал на нарах, вытянув отекшие ноги, расслабив руки и все тело.
– Пота, ты пойдешь к Пэсу? – спросил Токто.
– Иду.
– Ты устал, может, отдохнешь? – прошептала Идари.
Пота нежно обнял жену:
– Мы скоро вернемся, жди.
Токто с Потой просидели возле покойника до полуночи, тихо беседуя с остальными соболезнующими соседями. Пэсу, с красными опухшими глазами, курил трубку за трубкой.
– У кого найдется бронза? – спросил он.
Все охотники призадумались. Пота выжидающе молчал; у него был небольшой кусочек бронзы, он собирался из нее сделать ушные серьги Идари. Но зачем понадобилась Пэсу бронза?
– У меня где-то есть небольшой крест русского бачика, – сказал Токто. – Поищу завтра.
– Крест бачика? – переспросил Ходжер. – Можно ли из креста бачика? Может, не возьмет?
– Ничего, лишь бы бронза была, – авторитетно заявил шаман. – Если нет бронзы, можно медные сделать.
Пота ничего не понял из разговора. Когда вернулись домой, он спросил:
– Ага, зачем бронза им потребовалась? Украшение какое хотят сделать?
– Сам увидишь, не спрашивай, – устало ответил Токто.
Когда Пота лег, Идари приподнялась и дунула на жирник, хотела на расстоянии погасить пламя, но оно затрепетало, запрыгало, точно испуганный зверек.
– Зачем гасишь свет? – спросил Токто.
– А как при свете спать будем?
– Твой муж ведь Киле, ты тоже теперь по мужу Киле…
Идари юркнула под одеяло и прижалась к мужу.
– Зачем хотела гасить? – шепотом спросил Пота. – Нельзя это делать, ведь умер наш родственник.
– Но ты же его не знал, раньше не видел.
– Все равно он родственник, все Киле теперь наши родственники. Говорят, Киле раньше жили в глухой тайге, держали оленей, потом вышли на Амур и разбрелись во все стороны. Теперь по всей реке Киле есть. Ты спишь? Пэсу зачем-то просил бронзу, у меня есть кусочек, я отдам ему, он хочет какое-то украшение сделать для отца. Токто отдает русский крест. Да что я говорю? Бронза, крест, – передразнил себя Пота. – Скажи, любимая, как наш сын?
Идари счастливо засмеялась.
– Да как я узнаю?
– Да он же у тебя!
– Ты ничего не понимаешь. Сии, ты же устал.
– А я скопу искал, не встретилась, проклятая.
– Спи, отдыхай. Не прижимайся, светло же.
На следующий день Токто разыскал почерневший бронзовый крест, привезенный первыми миссионерами-попами на берег дикого Амура. Послужил ли крест миссионеру, помог ли обратить анемистов-гольдов в добрых христиан – никто не смог бы сказать. Крест выглядел бы совсем новым, если бы не эта чернота, наслоившаяся со временем, а может, оттого, что он годы пролежал в земле.
Пота помог Токто разрубить крест на небольшие кусочки. Его разбирало любопытство, но, помня слова названого брата, он больше не надоедал вопросами. Пришел Пэсу с сыновьями.
– Ты мастер, Токто, сам изготовь, – сказал Пэсу и передал ему пять заряженных патронов.
Токто трудился весь день. Когда Пота увидел, как один из кусочков бронзы под ловкими руками Токто превратился в блестящую отшлифованную пулю, то любопытство его превратилось в муку. Он взял один кусочек бронзы и тоже сделал пулю, тщательно отшлифовал ее и отдал названому брату.
– Охо! Да ты же мастер! – обрадовался Токто, разглядывая и оценивая творчество Поты.
Когда пять бронзовых, сверкавших на солнце пуль были готовы, Токто осторожно извлек из патронов свинцовые пули и заменил их бронзовыми.
– Зачем это? – все же не выдержал Пота.
– Завтра увидишь, – хладнокровно ответил Токто. – Ты хороший стрелок, на, возьми один патрон. Что с ним делать, тебе скажут старшие.
Назавтра выдался теплый солнечный день, тихий, немного грустный, как это бывает в последние дни августа. Покойника вынесли на улицу, положили в гроб и, к удивлению Поты, не стали забивать крышку. Открытый гроб перевезли на другой берег речки и положили на невысокий, заранее приготовленный лабаз.
Пота видел много похорон, помнил обряды. Полоканцы хоронили почти так же, как и няргинцы, разница была в кое-каких обрядовых мелочах. Поту удивило лишь то, что гроб оставили открытым, покойника не закопали в могилу, а положили на лабаз.
«Здесь хоронят, как хоронили раньше, не закапывают в землю», – догадался Пота.
Пэсу и сопровождающие его полоканцы вернулись в фанзу покойника, и началось традиционное угощение. Поте тоже подносили чарочки, обнимали, орошая слезами, и Пота, не выдержав, тоже заплакал. К нему подошел Пэсу.
– Ты, нэку, меткий стрелок, мы сегодня рассчитаемся с нашим родовым врагом – чертом. Крепче держи ружье, лучше меться, когда будешь стрелять.
К ночи всех женщин и детей отправили ночевать к соседям, а в фанзе остались мужчины-охотники. С ними добровольно согласилась остаться сестра Пэсу, пожилая женщина. Два окна фанзы выходили на речку, с них сняли рамы. На другом берегу на лабазе белел гроб.
Охотники пили, говорили о всякой всячине, но никто не заикался о покойнике. Пота пил со всеми вместе, голова его кружилась, клонило ко сну, но он бодрился, как мог.
«Как же стрелять буду?» – испуганно подумал он, когда охотники в полночь стали заряжать ружья патронами с бронзовой пулей.
Пота теперь знал, для чего понадобилась Пэсу бронза и ради чего Токто разрубил на куски красивый поповский крест. Он и раньше слышал поверье о родовых, семейных врагах – чертях, уничтожавших детей, женщин-рожениц, охотников, но впервые узнал, что их можно убить выстрелом из ружья, если вместо обыкновенной свинцовой пули вложить бронзовую или медную. Оказывается, только бронза и медь в силах убить этих ненасытных чертей. Вот и сегодня ночью родовой черт Пэсу должен прийти за престарелым охотником, чтобы полакомиться им. Только в каком виде он явится? Говорят, может прийти и медведем, и волком, и тигром, и росомахой, но если узнает о засаде, чтобы трудно было в него попасть, явится колонком или еще каким мелким зверьком.
Но ничего, в каком бы виде он ни пришел, Пота постарается в него попасть, он будет стрелять вместе с названым старшим братом. Если уж Пота промахнется, то Токто попадет, он обязательно попадет. Да и других трех охотников нельзя сбрасывать со счета, они тоже меткие стрелки.
В фанзе погасили свет, охотники заняли у окон позиции и замерли. Пота напрягал зрение, вглядывайся в темень, и глаза его еле-еле выхватывали из черноты почему-то покачивающийся белеющий гроб.
– Скоро луна выглянет, – сказал кто-то.
Пота обрадовался, – выходит, остальные тоже не видят гроба. Охотники тихо переговаривались. У Поты слипались глаза, он тер их, двумя пальцами разнимал веки и подолгу держал их так. Но сон одолевал его. Сон сильнее человека.
– Эгэ, есть у тебя еще водка? – спросил Пэсу. – Что-то спать тянет, подай нам.
Пота выпил со всеми вместо и не помнил, как сомкнулись веки, как уткнулся он головой в подоконник. Проснулся он от крика сестры Пэсу. Женщина бегала от одного охотника к другому, трясла что есть силы, кричала им на ухо. Пота поднял голову – на улице разлился ровный зеленоватый свет луны, на другом берегу отчетливо выделялся белый гроб, и Поте вдруг показалось, что он видит сидящего верхом на гробу какого-то зверя.
– Стреляйте! Стреляйте! – истошным, до смерти испуганным голосом орала женщина. – Проснитесь, пришел он!
Пота не мог пошевелиться: то ли от водки, то ли от страха вдруг отяжелели руки, отказывались повиноваться, спина похолодела…
А наутро женщина рассказывала, как она услышала треск раздираемой бересты, взглянула на другой берег и увидела черта – это был огромный медведь, он сидел на гробу. Никого не нашлось в стойбище, кто бы усомнился в рассказе женщины, а Пота был уверен, что это была все же росомаха.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Незаметно подкрадывалась осень, и, как ее предвестник, над Амуром, над многочисленными протоками к вечеру поднималась метелица: трепеща крыльями, валились, словно хлопья снега, белые мотыльки. А ранним утром тихие призрачные туманы обволакивали тальники, потом, расширяясь, заползали всей вязкой массой в темную дремлющую тайгу. После каждого такого нашествия деревья выглядели усталыми, сонными, листья трепетали грустно, обреченно, теряли нежную зелень, бурели, а после двух-трех нашествий, вдруг приобретали новый яркий цвет. И однажды, утром, как только сполз белый занавес, перед взором людей, зверей, птиц тайга вспыхнула красными, желтыми сполохами, и в это время она походила на женщину, которая перед старостью внезапно преобразилась, словно заискрилась небывалой даже в молодости красотой и обаянием.
Пиапон из всех времен года больше всего любил сентябрьскую осень с ее неповторимо яркой тайгой, гомоном улетавших на юг птиц, поднимавшейся по Амуру полосатой кетой и связанными с ней хлопотами, с утренним, знобящим тело холодком и липким молочным туманом.
В жаркие дни августа он мечтал о сентябрьской прохладе, вместо линялых уток и бескрылых утят ему хотелось видеть огромные шумные стаи этих же уток, ему приятнее было смотреть на селезня, режущего грудью тугой воздух, чем видеть его же, трусливо убегающего на кривых лапках в траву.
