Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
– Я освобожу тебя, – Пота помедлил. – Я убью Чэмчу. Идари встрепенулась, подняла голову.
– Что ты говоришь? Что ты говоришь? Тебя же потом убьют! Не убивай, не убивай, тебя потом убьют. Тумали – люди жестокие.
Пота сжал ладонями головку Идари и, глядя ей в глаза, спросил:
– Ты со мной убежишь?
– После того как ты убьешь Чэмчу?
– Да.
– Не убивай, не убивай, тебя разыщут, убьют.
– Не трону я Чэмчу. Убежишь?
– С тобой?
– Со мной вдвоем.
– Как? Насовсем?
– Если вернемся или разыщут, нас убьют обоих.
Идари опустила глаза. Для нее это было неожиданностью, она никогда не слышала, чтобы юноша с девушкой, поженившись, убегали от людей. Бросить отца, мать, братьев и сестер, родной дом и бежать с любимым, бежать далеко-далеко, чтобы никто и никогда не разыскал. Если разыщут – смерть. Сердце девушки сжималось от страха.
– Я все обдумал сегодня, решай теперь сама.
Если остаться дома, то жить всю жизнь с нелюбимым Чэмче и думать о Поте, только издали ласкать его глазами, и никогда он больше не обнимет ее, не прижмет вот так теплыми ладонями голову, не посмотрит в глаза. Любить его, а жить с другим. А он храбрый, он убьет Чэмчу, а потом его убьют люди из рода Тумали, они злые, мстительные люди.
– Решай. – Пота отпустил голову девушки.
Идари утром еще, услышав разговор отца с Гаодагой, решилась вечером встретиться с любимым, решилась отдаться ему и жить с ним до свадьбы с Чэмчой – хоть короткое и горькое, а все же счастье. Она пришла на эту встречу с Потой с решимостью загнанной косули, у которой не было другого выхода, как очертя голову броситься в бездну. А Пота предложил бежать, будто приоткрылся кусочек неба в сплошной грозовой туче. Бежать, бежать с любимым, он предлагает любовь и счастье на всю жизнь!
– Боишься!
– Боюсь, я никогда не убегала…
– Я тоже не пробовал раньше.
– Не догонят нас?
– Не знаю.
– Если догонят…
– Убьют, меня убьют, я же тебя украл.
– Как – украл?
– Так. Украл и убежал.
Идари приподняла голову, попыталась по выражению лица Поты разобраться, смеется тот или говорит всерьез, ко ничего не разобрала.
– Я твоя, не надо воровать.
– Бежишь?!
– Люблю тебя…
Пота стремительно обнял девушку, стал целовать ее в щеки, в шею, по от счастья не мог подобрать слов благодарности и только целовал, целовал ненасытно.
Идари опять заплакала, плакала она теперь от переполнившего ее счастья, оттого, что решилась на такой страшный жизненный шаг и заодно прощалась с любимой матерью, с нежной сестрой Агоакой, со вспыльчивым горячим отцом, с братьями.
Возвращались поздно. Звезды подмигивали им с небесной черноты, теплый шаловливый ветерок ласкал разгоряченные щеки, отгонял от влюбленных незваных комаров и мошек. Пота бережно вел ставшую в этот вечер его женой Идари, отодвигал ветви тальника, сбивал с травы раннюю росу, чтобы молодая жена не замочила ноги. Сам он горел, был горяч, как валун в солнечный день, и когда падали капли росы на его тело, ему казалось, они с шипением улетучиваются. Пота не мог поверить своему счастью и, ища подтверждения, еще и еще раз принимался допытываться у Идари:
– Ты правда жена моя? Правда жена?
Девушка стыдливо опускала голову, но Пота замечал ее горевшие глаза, будто самые крупные звезды с неба переместились в них.
На следующее утро Пота захватил панты, небогатое охотничье снаряжение, одежду, острогу, все сложил в лодку и выехал из стойбища. Никто его никогда не провожал, когда он выезжал на охоту или рыбную ловлю, не собирал его пожитки, и на этот раз он выехал никем не провожаемый. Никто не видел, что он погрузил в лодку, и никто не удивился, почему охотник с ружьем, с острогой вдруг ни с того ни с сего вместо оморочки сел в лодку: охотник на лодке выезжает только осенью, когда отправляется перед ледоставом на зимний промысел.
Пота в этот день съездил в Малмыж к русскому торговцу Терентию Салову, продал ему за полцены панты, закупил на все деньги муки, крупы, сахару, отрезы на халаты себе и жене и к сумеркам возвратился в Нярги. Он не стал въезжать в стойбище, пристал на краю острова, куда должна были прийти Идари. Долго ждал Пота молодую жену, сумерки сгустились, и земля укрылась черным одеялом ночи, в стойбище собаки прочищали горло перед сном – выли долго и заунывно. Жизнь с детства приучила Поту к хладнокровию, закрепила нервы: на охоте ли, на рыбной ловле, чтобы заполнить желудок, прежде всего надо было приучиться выжидать. Этим искусством юноша владел в совершенстве. Но то на охоте и на рыбалке, а тут он ожидал жену – от прежнего хладнокровия не осталось и следа. Пота до ушной боли прислушивался к шорохам, к ночным звукам, принимался вышагивать по берегу, чтобы отвлечься от всяких глупых мыслей, предположений, но они не оставляли его, они, словно комары и мошки, роем кружились одна нелепее другой.
Когда собаки второй раз затянули свою долгую песню, Пота не выдержал, ему стало так тоскливо, что хоть впору самому завыть. Он побежал в стойбище.
– Пота! – будто ветер прошептал на ухо.
Юноша остановился. Темнота раздвинулась и выпустила Идари.
– Что же ты так долго? Нам же… садись на корму, рули…
Идари собралась запротестовать, нельзя же мужчине грести, когда в лодке сидит женщина, но Пота поднял ее на руки и посадил в лодку. В эту ночь они переплыли Амур и на рассвете, не доезжая до стойбища Болонь, спрятались в тальниках в узком заросшем заливчике.
– Куда мы едем? – спросила Идари, влезая под теплое одеяло.
– Бежим.
– Куда?
– Тебе не все равно? – усмехнулся Пота и обнял жену. Только немного спустя он ответил: – Вниз по Амуру нельзя нам бежать, всюду людские глаза, не проскользнем. Понимаешь ты, каждый встречный человек, будь он хороший, плохой, брат, друг – все теперь нам враги, каждый из них укажет твоему отцу нашу дорогу. Вверх бежать – это одно и то же, что вниз. Решил я податься к озерским нанай, на горную реку Харпи, только надо ехать так, чтобы нас но видел ни один глаз. Ночью будем плыть, днем спать.
– Ты знаешь те места?
– На реке не заблудишься, плыви против течения – и будешь на истоке.
– Кого-нибудь ты знаешь из озерских?
– Нет.
– Как тогда жить?
– Вдвоем будем жить, подальше от людей. Мы поднимемся по Харпи как можно выше, дальше всех. Там зверя много, соболи есть.
Весь день беглецы пролежали под накомарником, грызли юколу, копченое мясо и боялись развести огонь, чтобы дымом не навлечь беду. В следующую ночь они выплыли на озеро Болонь. Когда утром Идари окинула глазом все озеро, она изумилась его размаху. Озеро, казалось, не имело конца и краю, оно сливалось с голубизной неба, так обманчиво отсвечивала гладь воды.
– Наверно, море такое, да? Другого берега не видать.
– Это нанайское море, – улыбнулся Пота.
После полудня подул низовик, он все свежел и свежел, вскоре на озере загуляли крутобокие волны в белых накидках. К ночи поднялся шторм, и озеро зашумело, зарокотало. Пота соорудил из бересты навес, перенес под него продукты, вещи. Шторм задержал беглецов.
– Нас уже ищут, а мы не можем дальше ехать.
– В такой шторм и они не выедут на Амур, – ответила Идари.
– Храбрая ты, на твоем месте другая не посмела бы сбежать.
– Если бы я не любила, тоже не сбежала бы.
– Ты не жалеешь, что ушла из дома?
– Нет. Только боюсь.
На другую ночь беглецы впервые наткнулись на человеческое жилье. Пота, задумавшись, не заметил, как заскрипели весла, и тут с берега внезапно залаяли собаки. Беглецы замерли. Их спасла темнота.
Днем из своего убежища Пота наблюдал, как два молодых парня на озеро острогой кололи выплывших на солнечное тепло толстолобов. Будь Пота в ином положении, он немедленно выехал бы на середину озера, показал бы этим молодцам свое мастерство, зоркость глаз, точность рук. А Идари по-женски рассуждала о зимних запасах жира, рыбьей коже на обувь, на одежду, кроме того, ей хотелось свежей ухи, она уже несколько дней не брала в рот горячей пищи.
С этой тревожной ночи Пота стал еще более осторожен, держался подальше от берега, следил, чтобы не скрипели весла, выискивал убежище на дневку в самых глухих местах с густым тальником. Только добравшись до устья Харпи, беглецы вздохнули свободнее, позволили себе побаловаться горячей кашей, поели талу из сазана, добытого острогой, а из остатков сварили пахучую сытную уху.
– Теперь можно не прятаться? – спросила Идари.
– Еще осторожнее надо быть, – ответил Пота. – На озере летуют озерские, там же много болоньских, если нас увидят, то завтра же твой отец узнает, где мы.
Поте самому хотелось обрести прежнюю свободу, ему надоело, как зверю, прятаться от людей, быть преследуемым, в последние дни во сне он часто видел себя в лосиной шкуре, когда нагибался к роднику, из воды на него удивленно смотрела горбоносая тяжелорогая лосиная морда, не успевал он утолить жажду, как слышался шум погони, и он опять устремлялся к далеким недосягаемым горам с алмазными макушками; горы сверкали, манили… Он просыпался весь в поту и потом не мог уснуть до вечера и так, не отдохнувший, невыспавшийся, садился за весла.
Каждый раз, когда он брал весла, Идари упрашивала его, стыдила, но он ни разу не разрешил ей погрести. Пота исподволь следил за ней, и чем больше узнавал ее, тем она становилась ему дороже, в нем ощутимо росла гордость за жену, теперь он был уверен – Идари перенесет все мучения, все невзгоды.
С входом в Харпи беглецы вынужден были плыть днем: Пота не знал реки, и в первую ночь они плутали по ней, наезжая то на нависший тальник, то на гладкий, вылизанный волнами песок, то на обрывистый берег, потом они въехали в одно из ответвлений реки и застряли в густой заросли тальника. Пришлось там и заночевать. Утром за веслами сидела Идари, а Пота стоял на корме, правил лодкой и зорко всматривался вперед, надеясь первым заметить приближающуюся опасность. Но река всюду таила опасность: то она выпрямлялась, предательски обнажая беглецов, которым негде здесь было спрятаться, то петляла, и каждый кривун таил за собой внезапную встречу с людьми. Пота уставал от нервного перенапряжения, он начал делать остановки, как только натыкался на удобное убежище. Во время одной из таких остановок мимо них по реке проплыли две оморочки и две лодки. Беглецы сквозь листву тальника видели женщин за веслами, ребятишек на середине лодки, слушали разговор охотников. Пота заметил, как побледнела жена, молча обнял ее и прижал к груди – она дрожала, как листочек тальника на ветру.
– Все хорошо и дальше так же будет, я их давно заметил, потому и спрятал лодку, – солгал Пота, чтобы успокоить ее.
Немного выше от этого места беглецы обнаружили чей-то продовольственный амбар, дверь которого, как и во всех стойбищах, была подперта палкой. Пота нашел в амбаре кренделя копченой сохатины, связки юколы и пополнил истощившиеся запасы продуктов, а взамен взятого оставил муки и крупы. Теперь можно ехать, не теряя времени на рыбную ловлю и на охоту. Проплыли еще три дня, питаясь только юколой и копченым мясом, чтобы дымом костра не выдать себя. На четвертый день Пота не выдержал: услышав кряканье уток, он спрятал лодку, взял острогу и пошел к озеру, шагая по грудь в налившейся соком траве. За ним, боясь отстать от мужа, бежала Идари. Кругленькое, как серебряная монета, небольшое озеро открылось внезапно, сразу же за густой стеной травы. Два выводка уже крупных утят, мелькнув острыми задками, без шума скрылись под водой, оставив расплывшиеся круги.
– Эх, почему я не взял свою собаку, – вздохнул Пота, – она так ловко уток берет, сейчас бы всех утят подобрала. Ладно, ты мне поможешь. Иди по берегу вокруг озера, шуми, шурши травой, бей палкой по воде – вот и все твое дело.
Идари скрылась в высокой траве. Пота видел только, как колышется трава да изредка мелькает синий дабовый халат жены. Он выискал место, где камыш был пореже, и притаился. Прошло немного времени, камыш зашуршал, и юноша увидел линялого селезня кряквы. Пота метнул острогу, за это едва уловимое мгновение селезень успел нырнуть, но тут же вынырнул на конце трехпалой остроги.
– Сазаны ни разу не обходили меня, куда уж тебе, – усмехнулся Пота, взял трепыхавшегося облезлого селезня, по-собачьи прикусил ему голову и опять замер. Идари гнала на него притаившихся в озере беспомощных уток, неокрепших утят, и он беспромашно нацеплял их на острие остроги. Пока жена совершала обход озера, он убил больше десяти уток. Возвращались они на берег веселые и возбужденные, предвкушая сытную, горячую еду. Опять впереди шагал Пота.
– Будем варить одно мя… – он не досказал слова и остолбенел, не в силах сделать шаг. Идари выглянула из-за спины и увидела возле своей лодки чужую, на корме которой сидел, поджав под себя ноги, плотный, моложавый мужчина, а на гребях, бесстрастно глядя на беглецов, курили две молодые женщины, как видно, жены. Пота так растерялся от неожиданности, что почувствовал, как деревенеют ноги, все тело, язык.
– Бачигоапу! – поздоровался незнакомец. – А-я-я, какой охотник, острогой столько уток убил! А я тоже приехал на это озеро, это мое любимое озеро, здесь моя собака каждый раз собирает столько уток, что я еле до берега волоку связки.
Пота кое-как овладел собой, ответил на приветствие незнакомца и опустился на траву, чувствуя дрожь в ногах. Рядом села Идари. Незнакомец вылез из лодки, подошел к Поте и протянул свою зажженную трубку.
– Вижу, вы не наши озерские, – сказал он, – издалека, видно, едете.
– Издалека, – ответил Пота, выпуская изо рта дым. Идари принесла его трубку и с улыбкой подала незнакомцу.
«Ох, какая она умница, – восхитился Пота. – Сама испуганная, белая как сахар, а улыбается».
Потом Идари преподнесла свою трубку одной из женщин, которая ей показалась старше.
– Жена, вари еду, гостей надо угощать, – сказал Пота, чувствуя, как с каждым ударом сердца возвращаются силы и уверенность.
– Это вы гости. Эй, женщины, котлы развесьте, – приказал незнакомец. – Я сейчас схожу с собакой на озеро, там еще должны быть утки.
– Зачем ходить? – запротестовал Пота. – Разве всем нам не хватит этих уток? Давайте все сварим вместе.
Незнакомец согласился, и жены его стали помогать Идари щипать уток.
– Ты вверх плывешь? – спросил он.
– Вверх.
– Куда добираешься?
– Я в этих местах впервые, буду подниматься, насколько река позволит.
– Далеко. Там никто не живот, все стойбища находятся ниже.
– Охотиться хочу там.
– Откуда сам-то?
– Из Нижних Халб, – солгал Пота. Он давно думал над этим ответом, выбирал многие стойбища, которые он мог бы выдать за родное; верхние стойбища не подходили, потому что говор верховских сильно отличался от говора няргинских, и потому он мог назваться только низовским нанай, говор которых был близок к няргинскому. Лучше было бы, конечно, ему назваться хунгаринским или падалинским, но он боялся, что среди озерских найдутся люди, которые знают всех жителей этих стойбищ.
– Из Нижних Халб, – повторил незнакомец, – далеко добрался. Чего же на Горин не поехал, там ведь тоже есть озеро, горная река, вот как здесь?
– Новое место хотелось увидеть, на Горине я бывал.
Идари вела беседу с женщинами, она остро прислушивалась к разговору мужчин, запоминала ответы мужа, чтобы не попасть впросак. Но женщины вели только чисто женский разговор о хозяйстве.
А незнакомец продолжал расспрашивать о жизни на Горине, в Нижних Халбах, зачем-то ему понадобилось знать, работают или нет халбинцы на русских.
– Аба, дебоаси, [35]– ответил Пота.
– Хорошо делают, – сказал незнакомец. – Что интересного сено косить? Говоришь, вверх плывешь? Выходит, вместе будем ехать, я тоже вверх плыву, на озере жил, теперь домой возвращаюсь.
Пота насторожился, ему казалось, что сейчас начнется разговор о беглецах.
«Не может быть, чтобы он на озере не слышал о нас», – подумал он.
Но незнакомец повел разговор о рыбной ловле, об охоте, он оказался веселым собеседником, звали его Токто Гаер. Пота назвал себя Чэбену.
Теперь Пота не боялся встречных, всем он мог назваться Чэбену из далекого низовского стойбища Нижние Халбы, это подтвердит новый его знакомый Токто Гаер.
На следующий день на одном из кривунов они нос в нос встретились со спускавшейся сверху лодкой. Пристали к берегу. Мужчины обменялись трубками и закурили. Токто расспрашивал новости у хозяина лодки Кирбы, рассказывал, как сам провел месяц на озере, как ловилась рыба.
– Дождался я там своего родственника, вот он, – показал Токто на Поту. – Это сын брата моей матери, жили они в стойбище Мэлки, но теперь он совсем переезжает к нам жить. Ты, Кирба, может, с ним вместе охотиться будешь, он немного моложе нас, но ловкий.
Пота не поверил своим ушам, он хотел только запротестовать, но тут Токто схватил его за руку, сжал и слегка тряхнул.
– Руки у него посмотри какие сильные, – продолжал Токто, даже не взглянув на Поту. – Мы с ним ездили сазанов острогой колоть, так думаешь что? Он ни разу не промахнулся. Если он метнул острогу, то можешь вытаскивать нож, соль и готовиться есть талу.
– Это хорошо, – похвалил Кирба.
Идари не знала, как себя вести, она не спускала глаз с мужа, боялась, как бы он одним неосторожным словом не разрушил так ловко построенную хитрость Токто. Она догадывалась, Токто каким-то путем раскрыл их тайну и теперь отгораживал, запутывал их следы. Кирба, приехав на озеро Болонь, расскажет всем о Токто и его ловком родственнике, и никто не догадается, что это был Пота. Но только как Токто удалось раскрыть их тайну, она не могла понять.
Кирба спешил, попрощавшись, он оттолкнул лодку и скрылся за кривуном.
Токто снял с собаки ошейник и пригласил Поту пойти с ним на озеро за утками.
– А вы, женщины, разожгите костер, котлы затаганьте, мы сейчас вернемся, это же как в амбар сходить, – пошутил он.
– Токто, зачем ты врал Кирбе? – спросил Пота, когда они отошли подальше от женщин. – Никакой я не родственник твой, я Чэбену из Нижних Халб. Зачем врал?
Токто подмял траву на широкой кочке и сел.
– Садись, отдохни, – сказал он. – Если ты назвался Чэбену, почему тебя нельзя назвать, например, Гада?
– Я Чэбену.
– Ты Пота из стойбища Няргя, ты украл дочь Баосы Идари и убежал.
– Откуда знаешь?
– Об этом пол-Амура и все озеро Болонь знают.
– Я тоже слышал о них, но ты ошибаешься, я не Пота, и жена моя не Идари.
– Хватит, дорогой друг. Ты мне поправился, как только я услышал о твоем побеге. Люблю я смелых охотников, а ты смелый. Когда я тебя увидел, ты мне еще больше понравился. Правда, я не думал тебя здесь встретить, и никто не думал, что ты убежишь на Харпи. Баоса уже побывал в Болони, все Заксоры, как собаки, рыскают по Амуру, по озеру, вынюхивают твой след. Как ты на Харпи попал никем не замеченный, просто удивляюсь. На озере теперь столько людей, и как ты им на глаза не попался? Если даже сейчас я вернусь на озеро и скажу, что встретил тебя на Харпи, – никто не поверит.
– Я не Пота, ты ошибаешься, – упорствовал Пота.
– Хватит. Если бы я хотел тебя выдать, сказал бы Кирбе, а он передал кому надо. Не выдавай себя за халбинца, там горинцы живут, у них говор другой, чем у нас. Мы ведь тоже не так говорим, как амурские. Вы говорите лаха, [36]мы – сипан, вы – гуси, [37]мы – кикачан. Вот когда я спросил, халбинцы работают или нет на русских, ты ответил «аба, дебоаси» – и сразу выдал себя. Халбинский сказал бы «аба, хаваляси». Ну, теперь будешь упорствовать, что ты Чэбену?
– Да, я Чэбену, ты, Токто, ошибаешься…
– Вот ты ошибся, друг мой Пота. Ты как сквозь густую сетку прошел через столько людей на озере, в Харпи сумел спрятаться от глаз Ичэнги и Кусуна, которые выезжали на озеро, а на пустом месте попался. Знаешь где?
– Я не Пота.
– Хватит. Сказал я – все знаю. Знаешь, где попался? Пота помедлил.
– Где? – наконец спросил он.
– В моем амбаре. Зачем взял мясо, юколу?
– Я не воровал.
– Не надо было брать мясо и юколу, ведь ты острогой мог добыть свежую рыбу и уток. Если взял мясо, то зачем оставил муку и крупу?
– Я не мог по-другому. Я не вор.
– Тебя выдала крупа. Как я увидел эту крупу, так сразу понял, что ты на Харпи. Знаешь почему? Мы всю пушнину сдаем китайцу в Болони, а он, кроме чумизы, гаоляна, ничего не имеет. Пшено можно достать только у русского торговца в Малмыже. Ты мог бы погибнуть из-за мешочка пшена.
Пота растерянно молчал, ему все время казалось, но попадись он на глаза людям – и исчезнет, как провалится сквозь землю, никогда бы он сам не догадался, что оставляет за собой следы, ведь на воде не остается следов. А тут мешочек пшена…
– Понял свою ошибку, «Чэбену»? – улыбнулся Токто.
– Что будешь со мной делать?
– Братом младшим назову!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Женщинам в большом доме всегда находилось много дел, они не могли присесть отдохнуть, посплетничать, даже Дярикте, которая испытывала нечеловеческие мучения оттого, что не поругалась с домочадцами или с соседками, приходилось, зажав зубами болтливый язык, мять задубелую лосиную кожу на зимнюю обувь охотникам, детям и женщинам. Майда была загружена работой вдвое больше остальных женщин, и это понятно – она хозяйка дома, на ее плечах держится все хозяйство. Майда привычна ко всякой работе. Пристегнув к поясу свою толстую длинную, почти до пят, косу, она прибирала дома и в амбаре, успевала обработать рыбьи кожи и накормить многочисленных собак. А в последние дни на нее легла обязанность ухаживать за свекровью. Старушка Дубека не подпускала к себе других женщин, кроме Майды. Она тяжело, исступленно кашляла, вся синела, на губах показывалась кровь. Майда подносила берестяную чумашку с золой, и старушка наклонялась над ней. Потом она пила маленькими глотками воду, успокаивалась.
– Грудь… грудь болит, – жаловалась она снохе, – что-то засело, крепко засело… пока оно не выйдет, мне не станет легче.
Майда давно знала, что старушка болеет долголетней неизлечимой болезнью эринку, [38]и она всегда старалась облегчить ее страдания задушевными словами, тщательно следила за очагом, чтобы не дымил он, и варила дома пищу только для людей, а для собак в любой мороз, ветер, дождь готовила на улице. Она соблюдала все законы, никогда не варила рыбу, которую запрещалось есть таким больным, не подавала и мяса зверей, которые ей не разрешалось есть, в таких случаях она готовила ей отдельную пищу. Дубека всегда и раньше с материнской нежностью относилась к старшей снохе, а после побега Идари, любимицы, она еще больше привязалась к Майде. Разрешала она ухаживать за собой и старшей дочери Агоаке, но та провинилась несколько дней назад: не спросив ни у кого, она сварила пойманную Улуской большую и жирную красноперку и лучшие куски подала матери. Старушка съела один кусочек, запила ушицей, и ей стало плохо. Она по мясу, костям и вываренной коже узнала красноперку.
– Она меня никогда не любила, – жаловалась старушка. – Теперь я обузой стала… решила убить, запрещенную рыбу дает… Я ведь хорошо себя чувствовала, крови стало меньше идти… она виновата. Ненавидит… зачем… скоро уйду…
Майда кивала головой, поила больную горячей водой, и та снова обрела покой. Дубека долго лежала с закрытыми глазами, и когда Майда, решив, что она уснула, поднималась, старушка открывала глаза и тихо просила:
– Сиди, нэку, [39]пусть они работают, женщин в доме много… Хоть бы наши вернулись… Отец наш сердитый человек, когда сердится, солнца яркого но видит. Убьет он дочь… сердцем чую, убьет…
Старушке становилось с каждым днем все хуже, Майда теперь почти не отходила от нее. В амбаре кончились запасы копченого мяса, крупы, муки, единственный мужчина Улуска мало добывал свежей рыбы, и женщины большого дома сидели впроголодь, отдавая все съестное больной и детям.
Утром старушка проснулась раньше уснувшей возле нее Майды.
– Чего это свет всю ночь жжете? – спросила она. – В доме, кажись, еще нет покойника. Может, глядя на наши окна, все родственники тоже жгут свет? Скажи им, я еще не умерла.
Старушка выглядела бодрее, и все женщины облегченно вздохнули. Утром сварили полынный суп из принесенного Гаодагой сазана, и больная впервые за последние дни с удовольствием поела. Потом Дубека усадила возле себя Майду.
– Нэку, слушай меня внимательно, – начала она, тяжело, со свистом дыша. – Люблю я всех своих детей, всех люблю… гляжу я на тебя и думаю, зачем мы с отцом торопились Полокто поженить, надо было сперва Пиапона на тебе женить… Нет, надо было Полокто на Дярикте женить… так лучше было бы… Ты родилась, чтобы женой Пиапона стать, а мы перепутали…
– Я и так счастлива.
– Муж твой, мой старший сын, к старости будет как отец, злой будет… Ладно, живите, как жили… Рожай побольше детей, догони меня, я родила пятнадцать… всеми живыми я довольна… – Старушка закашлялась и кашляла долго, тяжело, а отдышавшись, продолжала: – Агоака тоже ничего… Сыновья меня все кормили, поили и одевали, они свой долг передо мной сполна выплатили. Говорят, дети, даже сыновья, за всю жизнь не могут с матерью расплатиться… Сколько бы они ни кормили мать, но это будет меньше доли молока ее одной груди… кто знает, может, верно говорят… Но мои сыновья не должны мне… только каждому передай, пусть не трогают сестренку, она не виновата. Пусть убивают Поту, но сестренку чтобы не трогали…
– Да ты сама скажешь, что ты? Они же сегодня-завтра вернутся.
– Может, сама скажу… – Старушка разволновалась, опять раскашлялась, в груди ее хрипело и булькало. Чумашку с золой надо было менять.
Когда Майда вернулась со свежей золой, больная лежала, откинув назад голову, острый кадык ребром выпирал дряблую желтую кожу.
– Отдохну… сиди, – прошептала она.
Майда до полудня просидела возле нее, еще несколько раз выходила из дома и закапывала в песке недалеко от дома чумашки.
– Мне плохо… хоть бы одним глазом взглянуть на младшую дочь, – шептала старушка. – Не забудь, скажи, пусть не трогают дочь… я из буни увижу, если тронут… увижу…
К вечеру со стороны захода солнца накатилась гроза. Небо заволокло черной тяжелой тучей, и в фанзе стало как в зимние сумерки; дети испуганно сжались в комочки и спрятались под одеялами, женщины сгрудились возле очага. Одна Майда сидела возле больной. Внезапно молния ослепила ее, и тут же разорвалось небо над фанзой, оглушив всех. У Майды звенело в ушах, будто водой их заложило, и она ничего не могла услышать, что говорила больная, видела только, как шевелились ее обескровленные губы. Когда вернулся слух, она уловила плач детей, всхлипывание перепуганных женщин.
– Убили… убили дочь мою, – прошептала старуха, откинулась назад и вытянулась. Из правого уголка рта тонкой струйкой потекла кровь.
– Сюда, идите сюда, – позвала Майда, приподнимая голову свекрови. – Подушку выше… не плачь, Агоака, иди за мужчинами, позови соседей, кого-нибудь. Дярикта, подай теплой воды. Исоака, подай свежие саори. [40]
Бледные от страха женщины бегом выполняли приказы старшей.
Майда высоко приподняла голову старухи, но она безжизненно опускалась вправо, помутневшие глаза уже ничего не видели. Майда чувствовала, как немеют ее ноги, тошнота подступает к горлу, но она не отпускала голову свекрови, еще надеялась на что-то, ей казалось, что старуха еще взглянет на нее, закашляет и, может, попросит воды. Прибежавший Гаодага опустил веки умершей и попросил серебряную монету. Майда принесла и, когда Гаодага опустил ее в полуоткрытый рот старушки, поняла – нет уже на свете любившей ее свекрови, ушла она навсегда, отмучилась, родная. Майда опустилась на край нар и заплакала.
Гаодага принес четыре юкольные палки и соорудил на краю нар усыпальню, потом он с помощью женщин перетащил покойницу в усыпальню, положил головой к дверям, прикрыл лицо куском белого коленкора, связал бечевкой ступни и, выполнив все эти обряды, устало опустился возле покойницы. Агоака, всхлипывая, подала ему трубку, и он затих, изредка попыхивая дымом. Зашел Холгитон и с ним несколько мужчин. Все закурили.
– Такого грома я не слышал за всю жизнь, – сказал Холгитон. – Он убил ее.
В фанзе зажгли огонь. В этот вечер во всех фанзах родственников покойницы загорелись жирники, которые будут гореть каждую ночь напролет, покамест ее не похоронят. В соседних и дальних стойбищах, если только вовремя узнают остальные родственники, тоже зажгут жирники, и к ним будут приходить сочувствующие им соседи и в разговорах коротать летние ночи. Беда объединяет род. Так велось и ведется издревле.
Около полуночи залаяли собаки, открылась дверь, и Пиапон с Полокто за руки бережно ввели спотыкающегося, окровавленного Баосу, за ним Калпе с Дяпой – Улуску. Они остановились у дверей, привыкая после темноты к свету, щурились и, увидев покойницу в усыпальне, медленно подошли к ней при общем молчании. Первым не выдержал Полокто: он обнял остывшее тело матери и вдруг безудержно взахлеб зарыдал. Пиапон, Дяпа, Калпе встали на колени возле старшего брата и, не обращая внимания на окружающих женщин, детей, соседей, заплакали, обнимая мать. Баоса, пошатываясь, подошел к изголовью жены, постоял, будто раздумывая о чем-то, и медленно взобрался на нары.
– Когда… это случилось? – спросил он слабым дрожащим голосом.
– Во время сильной грозы, – ответил сидевший рядом Гаодага.
Баоса лег на постель, оставив на подушке пятна крови. Агоака, уложив Улуску, перевязала отцу голову чистой тряпочкой.
– Что с вами случилось? – спросил Холгитон, когда братья отошли от покойницы и закурили поднесенные женами трубки. …Лодка уже отошла на безопасное расстояние, когда Пиапон вдруг заметил перевернутую оморочку Улуски. Но ему было не до Улуски – на корме ничком лежал окровавленный, беспомощный отец, он подскочил к нему, приподнял голову – возле правого виска провинилась косая рана. Баоса открыл глаза, потрогал пальцами рану и застонал.
– Улуска тонет! – закричал Дяпа.
Пиапон заметил недалеко от оморочки черную голову Улуски.
– Гребите! – приказал он, поискал кормовое весло – его не было в лодке. Гребцы сами направили лодку к тонувшему, и, когда Улуска вновь вынырнул, Пиапон ухватил его за косу и втащил в лодку. Улуска был цел, только живот его вздулся от воды, и от страха он потерял сознание.
– Это не простая была гроза, – значительно заявил Гаодага, выслушав рассказ Пиапона. – Надо вам съездить в Хулусэн к большому шаману. Одна гроза была, над вами пронеслась и чуть всех не погубила. Надо съездить к шаману.
– Да, не простая, – поддержали его остальные.
– Я предчувствовал, – заявил Холгитон. – У меня с утра кожу будто тупой иглой кололи…
Ночь просидели без сна. Наутро Майда достала длинную нитку, один конец привязала за верхнюю пуговицу покойницы, на другом конце завязала бусинку, а немного выше, в середине нитки, – каменную сережку. Поставив на нарах возле покойницы еду, она опустила в посуду привязанные бусинку и сережку – свекровь должна есть все, она голодна, но пища теперь может дойти до нее только через бусинку и сережку по нитке. Каждый раз, когда домашние садились есть, Майда ставила перед покойницей берестяные чумашки с едой.
