Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
Пиапон всегда с нетерпением ожидал сентября, как ожидал в детстве приезда гостей или возвращения отца с охоты, хотя осень несла ему новые заботы. Ему, как главному охотнику – де могдани, – приходилось беспокоиться о зимних запасах рыбьего жира, юколы из кеты, которая являлась основной пищей зимой. Пиапон просто помогал отцу, ему нетрудно было рассчитывать запасы, и это не занимало много времени, а знать, что делается в большом доме, он считал своей обязанностью. До последнего времени ему казалось, что он знает всю подноготную большого дома. Пиапон никогда не придавал большого значения ссорам жен, он редко вспыхивал и, словно устыдившись чего-то, тут же остывал и, трезво поразмыслив, приходил к выводу, что ссора для женщин это одно и то же, что выпивка для мужчин, без нее они но могут обойтись. Правда, его часто тревожила и настораживала несдержанность на язык жены, он знал, что многие скандалы возникают именно из-за нее, но он надеялся на здравый ум старшей хозяйки дома Майды, ему казалось, что Майда все же рано или поздно приучит к себе Дярикту, обломает ее. Сам он, когда оставался один на один с женой, увещевал ее, просил, требовал, чтобы она сдерживала свой острый язык. Дярикта слушалась, потому что боялась мужа.
Оставшись один дома после отъезда отца и братьев в Хулусэн, Пиапон только утром и вечером выезжал проверять сети, остальное время находился дома, ремонтировал кетовый невод, налаживал охотничье снаряжение. Он мало обращал внимания на женщин большого дома. Достаточно, что они готовят еду, вовремя кормят собак, усердно мнут, теребят рыбьи кожи, обрабатывают их для зимней обуви и одежды; они, как казалось ему, молча и сосредоточенно занимались своими делами. Пиапон даже не пытался разобраться, почему женщины не разговаривают между собой, не шушукаются, как бывало раньше, возле очага. Краем уха он несколько раз слышал короткую ругань Майды с Дяриктой, но не разобрал слов и вскоре позабыл об этом. Только через несколько дней его насторожили отчужденные лица женщин, резкие их движения, когда они оказывались рядом у очага, холодные, злые взгляды, которыми они обменивались.
«Поссорились, наверно», – подумал Пиапон и ушел под амбар ремонтировать невод. К нему подошла Агоака.
– Ага, на время уйди из-под амбара, – попросила она, – мне надо рыбью кожу достать.
Пиапон выбрался из-под амбара, отошел в сторонку к дочерям, игравшим на песке. Агоака спустилась с амбара и начала вытряхивать шуршавшие рыбьи кожи, с них сыпались на песок черные с красными полосками маленькие насекомые.
– Много у нас в амбаре насекомых, всю кожу уничтожают, – сказала она.
Пиапон забрался вновь на прежнее место, взял пустую вязальную иглицу и начал наполнять ее ниткой, и когда она растолстела, как щенок, вылакавший лоханку вареной рыбы, он начал зашивать дыры в неводе.
– В доме нашем тоже появились такие же насекомые, только их не видно, – сердито продолжала Агоака. – Они не кожу поедают, а наши души.
– О чем ты говоришь? – спросил Пиапон.
– Говорю, в амбаре много насекомых, кожу едят, были бы запасы летней юколы, они юколу бы ели.
Пиапон сам знал, что нет в амбаре летней юколы, он об этом много раз думал и про себя обвинял отца за безрассудство. Пол-лета потерять на разъездах по стойбищам в поисках беглецов!
«Хотел отец позор смыть, а теперь, видно, выйдет, что и позор не смоет и большой дом на зиму без запасов еды оставит», – подумал он.
– Кета скоро подойдет, мужчины заполнят амбар юколой. Твой муж один половину амбара заполнит, – подбодрил Пиапон сестру.
– Я о другом хотела поговорить с тобой, ага. Ты неужели не замечаешь, что в доме делается?
– Дом на месте стоит, в нем тепло, только мух многовато. А что такое?
– В вашем доме невозможно стало жить.
– Почему? Чертей много? Давай сегодня гонять их будем.
– Ты не шути, ага, я тебе очень серьезно говорю. Никогда в нашем доме такого не было.
– Ну что такое? – вдруг рассердился Пиапон. – Говори, чего кружишься, будто заяц перед лежкой.
– Ругайся не ругайся, а скажу. Вторая эука [45]– твоя жена не дает никому покоя, со всеми ругается, каждое утро, когда нет тебя дома, собирается драться со старшей эукой. Раз они уже подрались. Когда мама была жива, она не давала им ссориться, а теперь они ругаются, ссорятся, и во всем виновата вторая эука, она, точно собака, бросается на всех нас. Я не жалуюсь, ты не думай, что я жалуюсь, нам просто не стало житья, хоть в другой дом уходи. Старшая эука все время плачет, ты разве не видишь, какие у нее опухшие глаза?
– А из-за чего ссорятся?
– Всякое бывает. Старшая эука что-нибудь попросит сделать вторую эуку, а она – ругаться, совсем не стала слушаться старшую. Вторая эука обвиняет старшую, что она задушила маму, потом говорит, что она научила бежать Идари, даже то, что нет запасов еды на зиму, тоже будто ее вина. Она всякую напраслину возводит, за всякую зацепку цепляется, лишь бы поругаться.
– Хорошо, что ты мне глаза открыла, уши мои прочистила, – ответил Пиапон.
После этого разговора он стал прислушиваться к разговору женщин, приглядываться к их лицам, допытывал жену, но она ни в чем не сознавалась, говорила, что Майда подбила молодых Агоаку и Исоаку против нее и ее изживают из большого дома. Пиапон не поверил жене. Рассказ сестры навел его на долгие размышления, на поиски причин бесконечных, как говорила Агоака, ссор женщин. Своим разумом он понимал, устои большого дома претерпели довольно крепкие потрясения: прежний устойчивый покой был нарушен побегом Идари, относительная дружба женщин, скрепляемая стараниями матери, исчезла с ее смертью. Пиапон мысленно немного оправдывал жену, он знал, своенравной Дярикте невтерпеж стало находиться в вечном подчинении Майды – на самом деле, почему она не может сама, без указаний Майды хозяйствовать в доме? Чем она хуже женщин других домов, которые сами, без опеки посторонних, справляются с хозяйством? Конечно, Дярикта искала свободы. Попытался Пиапон представить себя на месте жены, но тут же отмахнулся от этой, как ему показалось, нелепой мысли; он мужчина, он хозяин над своей семьей, хотя и живет в большом доме, а главное, он имеет свою острогу, ружье, самострелы, собак и потому в любое время может стать самостоятельным охотником. Может, это раньше одним копьем не мог охотник прокормить семью, а теперь, когда у него есть ружье и боеприпасы, он один может добыть все необходимое своей семье без помощи сородичей, без большого дома.
Так думал Пиапон, но когда вспомнил о пустом амбаре, то понял беспокойство женщин: они намного хозяйственнее мужчин, они сердцем почуяли грядущую беду, ожидавший их голод во время таяния снегов и вскрытия рек. В этом отношении они походили на тех островных зайцев, которые, заранее почуяв наводнение, мечутся и с тоской смотрят на зеленеющие вдали сопки.
– Надо больше заготовить юколы, – сказал вслух Пиапон и сердито добавил: – Нечего зря ездить по всему Амуру.
Приняв решение, он еще усидчивее, проворнее продолжал ремонтировать невод. К возвращению Баосы эта работа была закончена, и Пиапон принялся конопатить большой неводник.
– Дядя, дядя, дедушка возвращается, – сообщил Ойта.
Снизу подходила лодка. Пиапон отложил работу и долго из-под ладони рассматривал сидевших в лодке.
«Какую новость везет отец? Разыскал ли беглецов, напал ли на их след?» – гадал он, но, не заметив в лодке посторонних, вздохнул свободно и облегченно.
Баоса вернулся утомленный, молчаливый. Пиапон сразу заметил, как осунулся отец, постарел. Войдя в дом, старик поклонился центральному столбу фанзы, перецеловал внучат, потом взобрался на нары, поджал под себя ноги. Майда подала трубку. После еды старик вышел на улицу, и тут Пиапон отчитался о проделанной работе, спросил о поездке.
– Съездили, ничего, – ответил Баоса.
– На след хоть напали?
– Они не косули, а мы не охотники. Зачем нам след разыскивать! – твердо ответил Баоса.
Больше он ничего не добавил и только разжег у Пиапона любопытство. Рассказал о поездке в Хулусэн Калпе.
– Больше не будем их разыскивать, – сказал он в конце рассказа, откровенно радуясь концу бесцельных поездок.
– Расспрашивали людей? Никто не встречал их? – полюбопытствовал Пиапон, тоже радуясь вместе с братом.
– Как в воду канули! Никто ничего не знает.
– Что случилось? Может, они погибли? – встревожился Пиапон.
– Тогда нашли бы их вещи, лодку. Пота не пропадет! Где, интересно, он все же спрятался?
– Видно, по протокам все же вверх подался, где-нибудь теперь в Найхине или в Толгоне находится.
Калпе с Улуской помогали Пиапону конопатить неводник. Улуска после побега Поты совсем притих, старался лишний раз не попадаться на глаза главе большого дома и имел такой униженный, забитый вид, что невольно вызывал жалость Пиапона. Иногда Пиапону хотелось подойти к нему, подбодрить, сказать, чтобы он держал себя в руках, пообещать ему поддержку, если начнутся против него какие козни, но он не подходил и не говорил подбадривающих слов, потому что знал: никакие слова не поднимут дух Улуски – слишком он уж слабохарактерен. Кончился мох, которым конопатили неводник. Пиапон поднялся домой и, собирай мох в подол халата, услышал шум, крик и плач в доме. Вытряхнув с подола мох, он вошел в фанзу и столкнулся в дверях с разъяренным Полокто. Возле очага рыдала Майда, обнимая ее, ревел младший сын. Баоса сидел на своем место, он походил на заснувшего на суку дерева коршуна.
– Ты дома находился, за всем должен был следить! – закричал в лицо брата Полокто. – Не видел, как эти суки грызутся между собой? Чего они не поделили, чего дерутся?
– Чего ты у меня спрашиваешь? Почему я должен знать?
– Как почему? Ты же здесь один оставался, ты за все должен отвечать!
– До женщин мне дола нет.
– Вот как?! Жена твоя склоку разводит, а тебе дела нет!
– Не кричи, детей не пугай.
Но Полокто уже нельзя было остановить, у него забурлил, закипел неуемный дух Баосы, он должен был на ком-то выместить злость. Он кричал, брызгал слюной, его бесило спокойствие, сдержанность брата, и он, распалившись, толкнул Пиапона и ударил в грудь. Пиапон покачнулся, пятясь, споткнулся и упал на спину. У него потемнело в глазах от обиды. Поднявшись, он размахнулся и хотел ударить брата в грудь, но нечаянно угодил в лицо. У того из носа потекла кровь. Пиапон опустил руки и с ужасом посмотрел на дело своих рук, растерянно оглядываясь, будто спрашивая: «Неужели это я ударил? Это я – младший брат – посмел ударить старшего в лицо? И кого? Старшего брата!»
Полокто вытер рукавом кровь и неожиданно с кошачьим проворством прыгнул на нары, рванул со стены ружье. Пиапон стоял на середине фанзы и не шевелился, глядя на брата. Дети, до смерти напуганные дракой родителей, ревели в полный голос, женщины подняли оглушительный визг. Полокто выхватил из ящичка патрон, и в это время на него прыгнул Баоса, ловким ударом выбил из рук ружье и вторым ударом свалил сына.
– Собачий сын! – прохрипел старик. – В фанзе нашел зверя. В кого собрался стрелять?! Мало в тайге зверей, иди и стреляй там, – он пнул лежавшего в ногах Полокто. – Собачий сын, на кого ты злишься?! На меня, на братьев?!
Полокто лежал вниз лицом, разбитый нос кровенил подушку, плечи тряслись в беззвучном рыдании. Как он ни был взбешен, он не смел поднять на отца руку и вынужден был сносить все его удары, ругань.
Расстроенный Пиапон вышел на улицу, вымыл лицо и руки, набрал в подол халата моху и зашагал к ожидавшим его Дяпе и Улуске. «Оказывается, он серьезно намеревался стрелять, – думал он. – Но ведь, я нечаянно…»
Когда, закончив работу, он вернулся домой, отец, нахохлившись, сидел на прежнем месте, Полокто лежал на постели с младшим сыном и что-то рассказывал ему. Женщины суетились у очага, готовили ужин. Пиапон взобрался на нары и лег рядом с игравшими в акоан дочерьми. Он видел, как Полокто, взяв Дяпу за руку, вышел с ним на улицу. Немного погодя зашел один Полокто, сел на краю нар и закурил. Потом зашел Дяпа, он перелил принесенную водку в медный кувшинчик и начал ее разогревать. Пиапон понял – Полокто будет просить у него прощения, но так как он старший, то ему не положено по закону становиться на колени перед младшим, и потому он упросил младшего брата просить извинения за себя.
«Выходит, все же он виноват, – подумал Пиапон. – Да, он виноват, он меня первый ударил, он хотел меня застрелить».
Дяпа подошел к Пиапону, налил в чарочку водки и протянул брату.
– Ага, садись, выслушай меня, – сказал он.
Пиапон сел.
– Ага, выпей эту чарочку водки.
– По какому случаю пить? Почему ты мне первому преподносишь? В этом доме есть еще отец, есть люди старше меня.
– Ага, не сердись, сегодня случилось… неразумное… – Дяпа замолчал, подыскивая слова, он никогда не отличался красноречием, а теперь в роли мирового и подавно не находил слов.
«Трудно за другого прощения просить», – подумал Пиапон.
– Одним словом, отец и старший брат просят извинения за сегодняшнее, – закончил Дяпа.
– Почему отец просит прощения?
– Он не просит… он просит, чтобы ты извинил старшего брата.
– Скажи отцу, я не могу извинить старшого брата, – неожиданно для самого себя ответил Пиапон и подумал: «Придется упрямиться».
Дяпа растерянно замолчал, он не знал, что ему дальше предпринять.
– Старший брат искренне извиняется, он считает себя виновным, он же горячий, потому погорячился…
– Пусть идет остудится в воде, теперь вода уже прохладна.
Полокто, сидевший в двух шагах от брата, ниже опустил голову. Баоса недовольно поморщился. Все поняли, что Пиапон не простит старшего брата. Женщины притихли у очага, мужчины, каждый по-своему воспринимавшие дневную драку и имевшие свои суждения, выжидательно молчали. Да и говорить они не имели права, мог говорить только доверенный Дяпа. В фанзе нависла неловкая тишина.
– Что же ты, отец Миры, – нарушил тишину голос Баосы. – Ты хочешь, чтобы я сам стал на колени и просил извинения?
– Нет, я этого но хочу, отец. Ты здесь ни при чем, зачем тебе становиться на колени?
И опять все по-своему растолковали дерзкий ответ Пиапона. Им показалось, что Пиапон, вопреки законам, требует, чтобы человек, увидевший раньше него солнце, встал перед ним на колени. Полокто еще ниже опустил голову.
«Видно, на этот раз гладко не пройдет, – упрямо подумал Пиапон. – Хорошо, я нечаянно попал в лицо – виноват, если бы он не хватался за ружье, я сам бы просил прощения. А теперь – нет, не прощу. Он первый ударил ни за что ни про что – не прощу, – думал Пиапон, все больше и больше распаляясь. – Молчать больше нельзя, надо брать пример с Митропана, он ни отцу, ни соседям-старикам не дает себя оскорбить. Будь что будет – посмотрю».
Дяпа растерянно топтался на месте, беспомощно озираясь на отца, на старшего брата.
– Чего стоишь?! – прикрикнул на него Полокто. – Не хочет прощать – но надо, будет унижаться!
Дяпа отошел от Пиапона. Все молчали. В фанзе только гудели комары, пробившиеся в оконные щели и в открытую дверь, в котле сердито булькал наваристый суп, под нарами скулили несмышленыши щенята. Тишина была такая, какая бывает перед грозой. Но гроза не грянула, не полил освежающий дождь, и не повеяло послегрозовой свежестью.
Сварился ужин, мужчинам, сидевшим на своих нарах за низенькими столиками, подали суп из ароматной полыни. После еды ложились спать без суеты, шума, дети и те ложились без уговоров матерей; свернувшись клубочками, как щенята, спрятав головки под одеяла, они затихли. Пиапон прижал к груди младшую дочурку Миру, поцеловал ее в щеки.
– Папа, тебе больно? – шепотом спросила девочка.
– Нет, отчего же больно будет?
– Тебя же отец Ойты бил… я так боялась… закрыла глаза.
– Ничего, больше такого не будет. Спи.
Легла Дярикта, подперла ребрами спину Пиапона – она всегда спит на спине. Пиапон тоже лег на спину. Дярикта погладила шершавой ладонью его голую руку – от нее приятно пахло полынью.
Жена. Что знал Пиапон о своей жене, хотя прожил с ней немало, нарожал кучу детей? На самом деле, что он знал? Только в первый год после женитьбы он как-то еще ласкал ее, но при этом видел перед собой не Дярикту, ему мерещилось, что он ласкает, обнимает свою любимую Бодери. Потом привык к жене, как привыкают к новому халату, к новой оморочке, к новому ружью. Он редко разговаривал с ней, да и повода для разговора не находил, на ее ласки отвечал сдержанной лаской, и, кажется, она оставалась довольна им. Дярикта, как вторая работящая женщина в большом доме, справлялась со всем хозяйством, и ею были довольны. Пиапон тоже не мог ее ни в чем упрекнуть, он сам и все дети были одеты во все целое, не дырявое, что уже само собой говорило о прилежности, внимательности жены; ему приходилось только предупреждать ее, просить, чтобы не распускала язык, чтобы была посдержанней и не ссорилась с другими женщинами. Теперь, вспоминая эти короткие беседы, Пиапон понял – ему надо быть жестче, требовательнее, не спускать ей ни одного скандала, лучше бы он лишний раз наказал Дярикту, чем ударить, хотя бы и нечаянно, старшего брата в лицо.
Большой дом не спал, с правой стороны Пиапона ворочался Ойта, а дальше него шептались его родители, с левого бока ворковали Дяпа с Исоакой, Улуска с Агоакой – молодые, да и долго не обнимались, как же не ворковать им! Полокто с женой тоже заворковали.
«Плохо, очень плохо, когда много взрослых мужчин и женщин спят на одних нарах», – подумал Пиапон.
На следующий день в полдень отец вызвал Пиапона в фанзу. Здесь уже были в сборе все мужчины большого дома, кроме Улуски, которого Баоса не причислял к своему роду и потому не приглашал на совет мужчин. Пиапон заметил покрасневшее лицо Полокто: значит, ему досталось от отца, он уломан и готов идти на примирение на любых условиях. Пиапон знал – его тоже будут уговаривать на совете всем домом, и ему вдруг пришла озорная мысль: «Упрямиться так упрямиться, приглашу-ка Улуску на совет. Все равно это последний совет».
– Вижу, совет мужчин собрался? – спросил он отца. – До вчерашнего дня я был де могдани, и меня первым приглашали на совет, теперь, видно, кто-то другой им стал.
– Не обижайся, – примирительно сказал отец. – Ты был де могдани и им остался.
– Почему нет Улуски? Он ушел от нас?
– Когда на совет Заксоров приглашали Киле? Ты что это вздумал? – уже громче, нетерпеливее спросил Баоса.
– Меня не касается, Киле он или Заксор, он живет в нашем доме, мы едим то, что он добывает на рыбалке или на охоте. Калпе, позови Улуску.
– Почему ты здесь распоряжаешься? – гневно спросил Баоса. – Ты меня за мертвеца считаешь?
– Ты здесь главный, отец, но я тоже не последний, хотя меня бьют в этом доме, как последнюю женщину или собаку. Я хочу справедливости.
Улуска неуверенными шажками подошел к нарам, сел за спиной Дяпы и примолк, как спрятавшаяся в густоте кедрача белка.
– В нашем дружном большом доме поселилась вражда, – неохотно начал Баоса. – Никогда не было такого раньше, чтобы брат на брата бросился, чтобы за ружья хватались. Я спрашиваю, что происходит в нашем доме?
«Большой дом разваливается», – мысленно ответил Пиапон.
– Во вчерашней драке виноват Полокто, он без причины избил жену, набросился, точно медведь-шатун, на брата. Он виноват и пусть сам на совете мужчин просит прощения – примирения.
– Пусть все женщины и дети выйдут из фанзы, – попросил Полокто охрипшим, точно простуженным голосом.
– Они не мешают нам, – возразил Пиапон.
Полокто побледнел, но больше не промолвил ни слова. Баоса искоса, испытующе взглянул на Пиапона и, увидев на его лице решимость, не стал возражать. По его знаку Дяпа принес вчерашнюю водку в медном кувшинчике и подал Полокто, тот налил водку в чарочку, встал на колени и дрожащим голосом проговорил:
– Пиапон, брат мой, смягчи свое сердце. Мы с тобой росли вместе в этом доме, часто ссорились, дрались в детстве, но не проходило и полдня, как мы мирились и были в дружбе до следующей ссоры. С тех пор как мы стали охотниками, купили жен и заимели детей, мы с тобой никогда больше не дрались. Верно я говорю? – Он не дождался ответа Пиапона и продолжал: – Смягчи свое сердце, я ведь твой родной старший брат. Выпей эту чарочку, видишь, я стою перед тобой на коленях.
– Тебя отец заставил встать на колени, – ответил Пиапон. – Ты просишь прощения, а глаза твои злые. Неправдивы твои слова.
Полокто, точно избитый, оплеванный, медленно сел на пятки, он весь вспотел, будто только что вылез из воды. От острого глаза Пиапона ничего не ускользнуло, он заметил испуганные глаза младших братьев, втянутую в плечи голову Улуски, бледность, покрывшую лицо отца, и только на старшего брата он не взглянул. Полокто расплескал водку, поставил чарочку на циновку и уперся руками в нары – он пытался скрыть от глаз братьев дрожь в руках.
Пиапон понял – он теперь верховодит на совете, значит, ему легче будет добиться своего.
Баоса молча слушал Пиапона и ждал момента, чтобы своей властью главы большого дома, отца поссорившихся, одним решительным словом прекратить затянувшиеся уговоры и примирить братьев. Он не догадывался о намерениях Пиапона, думал, что разгневанный де могдани ломается и набивает себе цену, он даже не мог предугадать истинных стремлений второго сына. А Пиапон, всегда спокойный, уравновешенный Пиапон, распалялся все больше и больше. Никогда он не говорил так много и так быстро – откуда только брались эти разящие, полные сарказма слова, градом сыпавшиеся на поверженного Полокто.
– Ты сегодня разговорился, отец Миры, – скрывая недовольство, проговорил Баоса. – Ты вчера наказал старшего брата, кровь из носу пустил, сегодня словами добил его. Хватит, остановись, сын. Ты всегда был твердым, как тот камень, из которого делают пиапон, [46]с малых лет был такой, потому тебя и назвали так.
Пиапон удивился, услышав спокойную, рассудительную речь отца.
«Не понял ничего», – подумал он.
– Но и камни могут источать слезу, – продолжал Баоса. – Хватит, сын, пожалей старшего брата, помирись.
– Не буду я с ним мириться в этом доме, – наконец высказал Пиапон заранее заготовленные слова.
– Где же тогда мириться собираешься?
«Эх, все еще ничего не понимаешь, отец!» – с горечью подумал Пиапон.
– В этом доме поссорились, здесь надо мириться. Большой дом…
– С этого дня нет большого дома!
Баоса изумленно уставился на сына и заморгал часто-часто, чего никогда с ним не случалось, и будь это при других обстоятельствах, Пиапон не выдержал бы и рассмеялся – уж очень был смешон отец. Полокто наконец тоже поднял голову.
– Как же нет большого дома? – хрипло переспросил Баоса.
– Нет его! Законы дома нарушены, нет законов – нет дома. Когда это на совет Заксоров приглашали Киле, хотя он и «вошедший»? Когда это старший брат перед младшим становился на колени? Видишь теперь, как нарушены древние законы? – Пиапон кричал, впервые в жизни он повысил голос на отца. – Да дело даже не в законах – я выхожу из большого дома! Не хочу я больше, чтобы меня били, чтобы кричали на меня и на моих детей и жену!
Баоса ударил о нары трубкой, разломал ее и вскочил на ноги – это был прежний крикун Баоса!
– Пока я живой, пока я дышу, большой дом будет стоять! – закричал он.
– Я его не ломаю, пусть стоит.
– Нет, ты никуда не выйдешь, я тебе не разрешаю, слышишь? Я, твой отец, породивший, вскормивший тебя отец, но разрешаю выходить!
Баоса, прежний крикун-старик, топал в бешенстве ногами о скрипучие доски нар и с пеной у рта кричал. И чем больше распалялся отец, тем спокойнее становился Пиапон, – он сделал свое дело, теперь ему надо трезво продумать дальнейшие шаги.
– Отец, я виноват, очень виноват, потому тоже не могу остаться в большом доме, – неожиданно для всех заявил Полокто.
– Что?! Ты тоже выходишь?! Ах вы, собачьи дети, покидать меня! – Баоса совсем потерял голову, он подбежал к Полокто, пнул его в бок, потом ударил кулаком Пиапона по спине. – Бросаете?! Бросаете старого отца? Зря я вас кормил, зря поил, надо было вас в детстве, как ненужных слепых щенят, утопить в проруби. Кормил их, растил, думал в старости без нужды прожить, думал, они будут меня кормить. Собачьи дети вы, нет у вас сердца, нет у вас жалости к старому отцу! Ну, уходите, уходите из большого дома!
Баоса подбежал к нарам Полокто, схватил свернутую постель, одеяла, подушки и бросил на пыльный оплеванный пол. За вещами Полокто на пол полетели спальные принадлежности Пиапона.
– Уходите! Уходите из моего дома, заберите постели, одежду свою, больше вы ничего не получите. Посмотрю я, чем вы кету будете ловить без невода и лодок, чем вы будете зимой охотиться без снаряжения! Уходите, ну, уходите, я сыт уже добытыми вами мясом и рыбой, зубы искрошил, прожевывая их, – так вы меня кормили. Спасибо!..
Пиапон вышел из фанзы и долго еще слышал крик разъяренного отца.
«Все, большой дом распался, – подумал он. – Ничего, отец, проживем, ружье есть – не помрем. Живут люди, и мы проживем, вон Митропан отдельно от отца живет, без его указаний обходится. Кормить тебя будем, пройдет немного времени, и ты успокоишься. Эх, начнем самостоятельную жизнь. Завтра с утра начнем строить фанзу. Нет, фанзу долго строить, выкопаем землянку. Только вот где ее поставить?»
Пиапон зашагал по стойбищу, выискивая удобное место для жилья. Его догнал Калпе и передал слова отца: тот просил его вернуться в дом.
– Скажи отцу, я ищу место, где бы поставить жилище. Если он не будет возражать, я бы вырыл землянку рядом с большим домом, чтобы ему близко было к нам в гости ходить, да и внучатам к нему бегать.
Пиапон зашагал на нижний конец стойбища. Когда на душу тяжелым грузом ложатся всякие неприятности, то лучше всего идти или плыть по Амуру, бурное его течение обязательно подхватит твой неприятный груз, отнимет и унесет прочь: честным людям Амур очищает души от всего наносного, вредного.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В одно прохладное туманное утро жители стойбища Полокан погрузили в лодки детей, тощих облезлых собак, короткие кетовые невода и с шумом, с радостным возбуждением, визгом ребятишек, под тявканье щенят и лай собак покинули свои фанзы и землянки.
Пота и Идари провожали Токто с его женами, и им казалось, что не люди отчаливают от берега, а большая стая гогочущих гусей покидает ночлег. Неводники давно уже скрылись за кривуном, а в ушах все еще звенели голоса.
Пота тоскливо смотрел вслед лодкам и завидовал рыбакам, детям и даже собакам: они уезжали на осенний праздник. Пота вспоминал широкие песчаные косы с десятками берестяных юрт, с барахтавшимися на горячем песке мальчишками, с вешалами, наполненными красной юколой, и с невыветривающимся запахом рыбы. По вечерам мужчины и юноши, стряхнув с плеч усталость, до изнеможения боролись на песке. Сколько было веселья на этих кетовых тонях!
А наутро, задолго до восхода солнца, рыбаки начинали лов и до вечера только и делали, что закидывали невода. Жены их тем временем пластали кетины на разные сорта юкол: верхний пласт с кожей – калтаян, два нижних, тонких, просвечивающих на солнце пласта – макори, отдельно – брюшко, янтарная икра, которая зимой считается деликатесом, если ее есть с желудем; оставшийся костяк – кисоакта – сушился для собак.
Днем бывают свободны от работы только дети да собаки; мальчишки бродят по релкам, собирают созревшие мягкие яблочки, шиповник, учатся подкрадываться к уткам, сидящим на озерах, и часто метким выстрелом из лука добывают мясо на суп. А собаки, располневшие в первые же дни путины на внутренностях кеты, лениво бродят по косе или отлеживаются в тени.
В сентябре в отдельные годы целыми днями идут дожди, дуют холодные низовики, портится без солнечного тепла юкола, но провожавшему Токто Поте вспоминались только солнечные, с бездонным голубым небом, с плывущими треугольными стаями веселых гусей. Если бы не было рядом любимой Идари, Пота, махнув на все, подался бы на Амур. Он но удержался бы. Идари сердцем понимала, что творилось в душе мужа, ей самой до боли в груди хотелось уехать на кетовую путину.
– Не грусти, он, [47]– сказала она, опуская головку на его плечо. – Через год-два мы тоже поедем на Амур, тогда можно будет, к тому времени мама смягчит сердце отца, он простит нас.
В стойбище осталось несколько стариков и старух, среди них был и Чонгиаки Ходжер.
– Загрустил, охотник? – улыбнулся старик. – А чего же не поехал с Токто?
– Не взял он.
– Ну и хорошо, мы здесь не будет скучать, разве кто-нибудь в тайге скучал? Зверю и то весело в тайге, а человеку еще веселее.
И Пота на самом деле не грустил больше, перестал думать об Амуре, о кетовой путине, о веселье на песчаной косе. Вместе с женой он ловил рыбу, ходил на охоту, готовил дрова на зиму.
Тайга разукрасилась в свой осенний яркий наряд. Одинокая осинка в стойбище Полокан вся пожелтела, поникла, и некогда веселые ее подружки тоже загрустили. Пота с Идари по-прежнему часто ходили в гости к осинке, к березкам, но никогда не разделяли их грусть и даже не замечали их поникшего вида, потому что ничего не видели вокруг, кроме самих себя, – так была сильна их любовь.
С приходом осени тайга раскрывает свои богатства и каждого щедро одаряет, кто только осмелится и захочет их взять. Идари вспоминала сборы винограда, кишмиша, похожего на детские пальчики, лимонника, и ей захотелось сразу всего: и кисловатого винограда, и сладкого сочного кишмиша, и горьковатого, отдающего запахом хвои лимонника. Пота не возражал, за последнее время от стал угождать прихотям жены и радостно исполнял ее желания, потому что знал – этого требует его сын. Для сына и для жены он готов был достать что угодно.
Закинув за плечо ружье и два больших берестяных туеска, он отправился в тайгу, порыскал там до вечера и ничего не нашел. А когда он спросил у старика Чонгиаки, где растут эти ягоды, тот почему-то насмешливо взглянул ему в глаза, но потом все же объяснил, где их можно найти.
Пота посадил в оморочку жену и съездил за ягодами. Спускаясь по реке в стойбище, он заметил на маленьком озерке стаю гусей, подкрался к ним и одним выстрелом уложил пять больших серых птиц.
– Зачем в гусей стреляешь, когда у тебя пороха совсем не осталось! – запротестовала Идари. – Чем зимой охотиться думаешь?
Пота улыбнулся, ему понравилось беспокойство жены.
– Ничего, как-нибудь обойдемся. Маленькие заряды буду делать. Смотри, какие гуси, тяжелые, жирные, разве можно на них жалеть порох? Эти пять гусей больше весят, чем самая крупная косуля.
Над ними как ветер проносились стаи уток, выше летели шумливые, неугомонные гуси. Пота любовался птицами, он никогда еще не видел их столько, птицы оглушали его криком, свистом крыльев.
– Ох, сколько уток здесь, как комаров на мари летом. Все летят на юг, спешат, скоро ни одной птицы не останется. Надо спешить. Завтра выедем вниз по реке.
