Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
«Не все торговцы обманщики, есть среди них честные люди», – думал он.
Однажды Американ приехал в Малмыж как раз в то время, когда Терентий Салов сдавал бочонки с соленой кетой высокому жилистому человеку с суровым обветренным лицом. Человек этот приехал на железной лодке.
– Ларион Лександрыч, уговор дороже денег, уж уговорились – будем до конца честны, – говорил Салов, заглядывая в глаза высокого. – В розницу, только в розницу.
– Оптом, – прогудел высокий.
Американ подошел к ним, прислушался, но, к своей досаде, не мог понять, о чем говорят торговцы. Салов заметил Американа, спросил:
– Зачем приехал?
Американ промычал в ответ, поднес пальцы ко рту и зачмокал губами.
– За едой, куревом явился. Ладно, потом. – Салов повернулся к высокому: – Бочонки разные, Ларион Лександрыч, – поглядите, разные. В одном сорок, в другом сорок пять…
– Мы договорились, бочонки должны быть стандартны. – Высокий сильно нажимал на звук «о», и это сразу заметил Американ, но по-прежнему он не мог разобраться в сущности разногласия торговцев.
– В розницу, только в розницу.
– Оптом. Бочки только считаю.
– Ну, тогда с богом, Ларион Лександрыч, найдутся другие, не осенью, так весной солонинка будет еще в лучшей цене. А до весны в сарае подержу. С богом.
Терентий Иванович демонстративно повернулся к Американу, взял его под руку.
– Обожди, Терентий Иванович, может, икорку тогда отдашь, те бочоночки-то стандартные.
– Икорка, Ларион Лександрыч, находится в пузе самки, куда самка – туда за ней и икорка.
– Бог с тобой, Терентий Иванович, ты меня по миру без нитки пускаешь.
– Не те слезы. Бочонки цену имеют от числа кетин. Икорка стоит…
Американ не поверил своим ушам. Салов назвал такую цену, какую он никогда не слышал; кетина, за которую торговец платил рыбакам копейки, теперь оказывалась в три раза дороже, маленький бочонок икры стоил столько, сколько не заработает вся артель Американа за путину.
«Что же это выходит? Как это выходит? Почему кета, у которой только вынули внутренности да обсыпали солью, вдруг так вздорожала? А икра? Мы же совсем ее не считали. Почему она такая дорогая? – Американ зажмурил глаза, и перед ним заискрились янтарные зернышки икры, засаливаемой мастерами. – Соленая кета много дороже свежей, икра ценится, как соболь или черно-бурая лиса. Что я говорю! Что там соболь, что чернобурка – икра дороже!»
Американ вернулся на стан и с помощью Гайчи начал допытываться у засольщиков, но те юлили и не говорили правды. На следующий день Американ с Гайчи вернулись в Малмыж. Американ начал переговоры без всяких предисловий, без обыкновенно принятых любезностей.
– Почему ты нам за икру не платишь деньги? – перевел его слова Гайчи.
– Я у вас не икру принимаю, я принимаю кету, – ответил Терентий Иванович.
– Ты должен нам и за икру платить.
– Такого уговора не было.
– Тогда за кету дороже плати.
– Об этом разговору не может быть.
– Но хочешь разговаривать – не надо. Сейчас же заплати за всю рыбу сполна.
– Это мы могем, почему бы не заплатить? Сейчас.
Терентий Иванович, не подозревая ни о чем и весело мурлыкая под нос, расплатился с Американом за всю пойманную рыбу. Он был в приподнятом настроении после вчерашней состоявшейся-таки успешной сделки и выдал еще рыбакам табаку и чаю сверх положенного. Получив деньги, табак, чай, Гайчи передал торговцу, что артель отказывается ловить ему рыбу, что она сегодня же свертывает хомараны и уезжает домой. Салов сперва принял слова Гайчи за шутку, но, когда переводчик повторил, заволновался:
– Ребятки, Американ, ты что же это, а? Да как же уговор? Вы же честные люди, вы не можете отказываться от своих слов.
– Ты обманываешь нас, на обманщика мы не будем ловить рыбу.
– Цена не подходит? Нет, ребятки, цена что надо, высокая.
– Ты обманщик.
– Да кто это сказал? Вы честный народ, я с вами, ребятки, по-честному.
Но как ни уговаривал Салов, Американ стоял на своем. Тогда торговец поднял цену на кету. Американ, ожидавший этого, стал требовать, чтобы он заплатил по этой цене за всю выловленную рыбу. Салов отказался, и Американ вернулся в Мэнгэн.
Как только встал Амур, Американ ушел на Сихотэ-Алинь не старой дорогой предков, через тайгу, а по Амуру и по горной реке Анюй. Он шел позади других амурских охотников, шел не спеша, останавливался в каждом стойбище, посещал лавки и русских и китайских торговцев, приценивался к товарам, но, к неудовольствию приказчиков, ничего не брал. Все увиденное и услышанное запоминалось, откладывалось в голове.
В тайге Американ появился тогда, когда все охотники выставили самострелы, ловушки и успели по нескольку раз обойти их; самые удачливые уже сушили первые шкурки соболей. Одним из таких счастливчиков был Пиапон, он поймал своей странной железной ловушкой – капканом – рыжего, как колонок, соболя.
Капканом Пиапона охотники Нярги любовались только потому, что он был железный: одни удивлялись простоте устройства капкана, вторые, как дети, восторгались, когда ловушка захватывала палку, будто пасть собаки, третьим нравилась стальная пружина, потому что из нее мог получиться очень хороший охотничий нож. Но в промысловых качествах капкана все сомневались – одни говорили, что запах железа отпугнет зверя: «Наши самострелы в сторонке от тропы стоят и то отпугивают запахом, а эта железина будет лежать под самым носом, совсем отпугнет», – утверждали одни; другие предполагали, что дужки капкана разобьют кость ноги, и тогда зверь сам перегрызет ногу и уйдет.
Капкан не внушал охотникам доверия, и Пиапон стал даже колебаться – брать его в тайгу или оставить дома, чтобы жена ловила крыс и мышей в новом амбаре, куда они уже успели проникнуть. Но в последний момент перед выездом Пиапон приторочил капкан к нарте. И вот первый, хоть и самый захудалый соболь попался как раз в капкан! Не зря, выходит, Пиапон взял его с собой.
Весть о том, что Пиапон поймал первого соболя своей диковинной железной ловушкой, в два дня облетела все ближайшие становища охотников, и многие забредали в аонгу [51]Баосы, чтобы посмотреть на пойманного соболя. Американ ночевал в аонге Холгитона, битком набитой соседними охотниками, пришедшими послушать сказки Холгитона, от них и услышал он о соболе Пиапона.
На следующий день он пришел в аонгу Баосы. У Баосы все было добротно и крепко построено. Американ знал его фанзу, видел его амбары, сушильни юкол, а теперь перед ним стояла аонга – бревенчатое теплое зимовье.
– Здравствуй, дака, – поздоровался Американ, увидев сидящего перед очагом Баосу. – Ох, аонга у вас добротная, долго будет стоять.
– Будет стоять, если кто не развалит, – ответил Баоса.
– Кому и зачем разваливать? – засмеялся Американ. Про себя же подумал: «Ссорятся, потому беспокоится».
Возле очага сидел Ойта, помешивая длинной палкой варево в котле. Ароматный запах кабаньего мяса, отдающий всеми запахами лесных трав, желудей, кедровых шишек, приятно защекотал нос Американа.
Солнце укрывалось за высокими гольцами на западе, и на тайгу опустились сумерки.
– Поздно возвращаются молодые, – сказал Американ, подсаживаясь к очагу и закуривая поданную Ойтой трубку.
– Ноги молодые, далеко бегают. А ты как к нам попал?
– Мимо проходил, добираюсь к своим местам.
– Место, место… – проворчал Баоса. – Скоро никто никакого места не будет соблюдать, – куда пойдешь?
– Соболи везде есть…
– Много понимаешь ты! Где соболи? В мою молодость их десятками штук ловили, великие охотники из соболиных пяток халаты шили, этим халатам цены не было. А теперь попробуй! «Везде есть»! Нет, не везде! Мало стало соболей, скоро их совсем не будет.
«Великие охотники! – с иронией подумал Американ. – Ловили соболей, за долги отдавали шкуры, а пятки себе оставляли и опять влезали в долги», – Американ чуть не засмеялся. Будь его собеседником кто другой, не Баоса, он непременно засмеялся бы.
– Чего замолчал! Где видел много соболей? Может, покажешь место? – спросил знакомым резким голосом Баоса.
– Надо по тайге пройти, посмотреть…
– По чужим местам хочешь пройти?
– Порасспросить… – промямлил Американ.
– «Порасспросить…» Будто охотники соболей за хвост держат, чтобы ты их считал. Мы знаем, сколько на наших ключах соболей, да тебе не скажем.
«Чего он так кричит на меня, что я ему, сын, дочь? – думал Американ. – Зря я приехал сюда. Росомаха, а не старик ты, Баоса!»
Баоса еще долго мучил Американа расспросами. Он походил на женщину, которой наскучило в одиночестве, и вот, встретившись со знакомой, не может наговориться. Баоса был прежний Баоса – запальчивый, злой, крикливый.
С наступлением сумерек почти одновременно у аонги появились два охотника. Услышав скрип снега под лыжами, лай собак, Баоса замолчал, а когда вошли Пиапон с Калпе, он заткнул рот трубкой и больше не проронил ни слова до самого ужина.
– Э-э, Американ, да ты как попал к нам? Ты что, по всей тайге бродишь? – спросил Пиапон.
– К тебе пробираюсь.
– Ври больше! Бродишь по тайге, су богатства ищешь, знаю я.
– Правда, к тебе шел, – без особого восторга от встречи, косясь на нахохлившегося Баосу, отвечал Американ.
– Я недавно слышал, будто тот, кто найдет гнездо кукушки, станет самым удачливым охотником. Хочу я его найти. А ты не кукушкино гнездо ищешь?
– Нет.
– Ты почему такой невеселый? Не смеешься, как раньше, ничего не рассказываешь, в лицах не показываешь?
– Устал, отдохну, – может, покажу.
Прихлебывая горячий чай, Пиапон расспрашивал Американа, сам рассказывал о своем капкане, потом опять вспомнил про талисман.
– Еще, говорят, есть маленькая змейка, но она сама приходит, захочет тебя сделать удачливым охотником – к тебе придет, захочет меня – ко мне приползет. Да что я рассказываю, ты же ищешь талисман богатства!
– Ищу и скоро найду, – ответил Американ.
– Кто-то обещал, что ли? – усмехнулся Пиапон.
– Знаю, где найти.
В аонгу вернулись Дяпа, Полокто, Улуска, и сразу стало весело, зимник наполнился табачным дымом, шутками и смехом. Американ уже не косился на лежавшего возле очага Баосу, рассказывал о всяких смешных приключениях, изображая, как что произошло. Охотники держались за животы, ложились в изнеможении, обессилев от смеха. Американ был прежним молодым весельчаком.
В этот вечер охотники легли спать как никогда поздно. Американ лег рядом с Пиапоном.
– Говорят, ты колонка поймал? – спросил Американ.
– Колонок, и вправду колонок, – улыбнулся в темноте Пиапон.
– А из колонка хорошего соболя делают.
– Как делают?
– Пачилаори [52]знаешь что такое?
– Пачилаори? Что-то не слышал.
– Ты завтра рано уходишь?
– А что?
– Хочу тебе показать кое-что.
– Завтра у меня малый круг, я его за полдня прохожу. Могу остаться ненадолго.
Утром Американ проснулся, потому что правый бок его так нагрелся, что он спросонья испугался и начал охлопывать себя руками. Рядом засмеялись охотники.
– Побольше бы возле жены нежился, совсем бы отвык от очага, – смеялся Полокто.
Подкрепившись мясом, выпив два чайника чаю, охотники один за другим ушли, кто проверять самострелы, кто выслеживать соболей, кто побежал по следам кабанов, чтобы заготовить мяса. Остались только Американ с Пиапоном да Ойта, исполнявший обязанности кашевара. Узнав, что Пиапон но скоро собирается уходить из аонги, Ойта оделся, взял силки из конского волоса и, встав на лыжи, убежал в тайгу ставить их на рябчиков. Долго сидели Американ с Пиапоном, коротали время так, как коротают два неразговорчивых напарника в одном зимнике. Американ был задумчив, молчалив, будто вечером израсходовал весь запас веселости, и Пиапон, от рождения неразговорчивый, ждал, что скажет сосед. Наконец рассвело, потом выглянуло желтое зимнее солнце. Американ взял в руки соболя, усмехнулся:
– Будет настоящим.
Он попросил Пиапона найти немного бересты, а сам срезал семь прямых веточек-прутьев. Когда Пиапон поджег бересту, он закоптил все прутья до черноты. Отложив прутья, еще раз внимательно осмотрел шкурку соболя.
– Рыбьим жиром или еловой смолой? – спросил он.
Пиапон не знал, о чем тот спрашивает, и ничего не ответил.
– Можно кончики шерсти смазать рыбьим жиром, – начал объяснять Американ. – А можно еловой смолой, только запомни – еловой, если возьмешь смолу пихты или кедра, то у тебя шкурка голубой или зеленой станет.
– Нет, не надо, Американ, пусть колонком останется, – запротестовал Пиапон, наконец догадавшись о намерениях приятеля.
– Не бойся, я тебе не испорчу шкурку.
– Ты хочешь сажей зачернить?
– Тебе же лучше, дороже пойдет, больше товаров получишь. Ладно, давай рыбий жир.
Американ осторожно прикасался распушенной шкуркой к ладони с рыбьим жиром так, чтобы кончики ворсинок залоснились от жира. Когда эта часть работы была закончена, он взял соболя за головку и начал стегать по пушистой шкурке закопченными прутьями. Пиапон смотрел на соболя, который на его глазах из рыжего превращался в первосортного черного, и удивленно молчал. Семь закопченных прутьев сделали свое дело – соболь теперь имел свою настоящую цену, которую давали торговцы.
– Ну, как? – удовлетворенный сделанным, несколько бахвалясь, спросил Американ.
– Хорошо, – не скрывая восхищения, ответил Пиапон. – Только я боюсь, сажа может отстать или следы будет оставлять на руке.
– На потри, сам увидишь, отстает или нет. Какой недоверчивый.
Пиапон взял шкурку, мял ее в руке, но сажа не прилипала.
– Ну, как?
– Не отстает.
– Да нет, как, спрашиваю, цвет?
– Цвет самый хороший.
– Вот-вот. Сам задумаешь делать, смотри не пользуйся больше чем семью палочками, иначе шкурка будет с синеватым оттенком, а ты знаешь – таких соболей нет на земле. Запомни, много жиру употреблять тоже нельзя, потому что отлежится шкурка и появятся желтые пятна. Запомни все, Пиапон, да никому другому не говори. Хорошо?
– Сказать-то не скажу, но только это обман.
– Какой обман?
– Просто обман, торговцев обманываем.
– Они тебя больше обманывают.
– Я этого не знаю и их обманывать не хочу. Этого соболя возьму, хоть и стыдно будет его торговцу отдавать.
– Эх, ты, Пиапон, храбрый ты человек, думал, ты меня поймешь. Торговцы нас обманывают, и мы должны их обманывать.
– Кто как хочет, но я не буду обманывать. Этого соболя я возьму, просто интересно, года два-три продержится твоя сажа или нет. Все же ты ловко это придумал…
– Не я придумал. Хитрые охотники давно так перекрашивают всех соболей. Ладно, не хочешь обманывать торговцев – твое дело.
Американ попрощался, запряг в нарту охотничью собаку, впрягся сам и пошел, широко наступая лыжами, под густую хвою древних кедрачей. Собака бежала перед ним по целине, легкая, пушистая, на четырех ногах и проваливалась в рыхлом снегу, а он шел на двух ногах, и мягкие снежинки только скрипели под его тяжестью.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
От аонги Баосы до аонги Холгитона пути – одно солнце, но Баосу ни разу еще не навещали соседи. Между тем сыновья Баосы уже несколько раз ночевали у Холгитона, слушали его длинные, продолжавшиеся по нескольку ночей подряд, сказки. У Холгитона всегда было людно и весело. С наступлением сумерек то с одной стороны, то с другой подходили молчаливые охотники, вваливались в аонгу, с жадностью проглатывали несколько кружек чаю, курили, и их сразу покидала сидевшая на плечах, как хищница-рысь, усталость. Холгитон сам возвращался усталый, еле передвигая ноги, входил в зимник, ему, как и своему отцу, помогал снимать обувь самый младший в аонге Чэмче. Чэмче подавал ему горячий чай, еду, он это обязан был делать, как самый младший. Но если оказывались рядом рано прибежавшие молодые любители сказок, то Чэмче отдыхал – молодежь ухаживала за Холгитоном, как за своим дедом.
Почетен сказитель в дремучей тайге.
Чэмче было намного легче, чем кашеварам других зимников: сам он почти не заготовлял дров, не носил воду, за него это делали поклонники Холгитона, а он готовил только еду, заваривал чай.
Холгитон медленно и много ел, с удовольствием чувствуя, как отощавший за день желудок наполняется тяжелой и приятной пищей. Он, как и все нанай-охотники, питался только утром и вечером. С собой он брал только жестяную кружку, в которой заваривал чай или травы, когда одолевала усталость. Зато вечером он прежде всего пил чай, пил долго, с причмокиванием, с присвистыванием, потом после короткого отдыха принимался за основную пищу, и только почувствовав большую тяжесть в желудке, легкое головокружение, отодвигал остаток еды. Отдыхал. Курил. А любители сказок с нетерпением ждали и всегда бывали вознаграждаемы за терпеливость. Холгитон рассказывал, пока веки не смыкались сами, пока язык не начинал плести куролесицу, тогда слушатели будили его окриком «кя!». Проснувшись, он вновь продолжал вести героев за неведомые моря, за неизмеренные земли. Спал он три-четыре часа, просыпался, снова набивал желудок едой и становился на ноги.
Охотники аонги были довольны промыслом, на их угодьях вдоволь кормилось соболей, заметили они следы нескольких перебежчиков из соседних ключей. Были они довольны и добычей, хотя до конца сезона оставался еще целый месяц. Месяц – это большой срок. Но не пришлось им охотиться на этих богатых угодьях. Однажды – это случилось в середине месяца агдима – января – Ганга прибежал в зимник раньше Чэмче, который обязан был являться раньше всех других. Ганга был чем-то напуган и курил трубку за трубкой перед жарким очагом. Он заговорил только тогда, когда явились все охотники.
– Плохи дела, я чем-то прогневил Амбана, [53]– сказал он.
– Амбана? – переспросил Чэмче.
– Амбан пересек мою охотничью тропу. Что теперь делать?
– Помолиться надо было, – сказал Холгитон.
– Как же не молиться? Как увидел его след, я бросился на колени и долго молился. Не маленький, понимаю.
Холгитона не очень встревожила встреча Ганги с тигром, но напуганы были Гаодага с Чэмчой. На коротком совещании решили подождать дня три-четыре – не уйдет ли тигр с охотничьего угодья аонги. На следующий день повалил густой снег, засыпал все тропы и следы, надел на великаны-кедры белые воротники. Потом, как и следовало ожидать, запуржило – три дня неистовствовал ветер. А когда на четвертый день Ганга пошел проверять самострелы, он опять наткнулся на след тигра. Он бросился ниц и заговорил:
– Ама-Амбан, [54]как-нибудь пожалей меня, не отбирай у меня мою охотничью тропу. Я беден совсем, от меня дети ушли, отказались на старости лет кормить, сам себе добываю пищу. Пожалей, Ама-Амбан! Ты сильный, ты могучий, ты Хозяин тайги, и ты везде найдешь место для охоты. Не отбирай у меня место.
Помолившись, Ганга вернулся в зимник, он не осмелился переступить след Хозяина тайги и не проверил самострелы. В зимнике сидели испуганные отец с сыном; их самострелы стояли в разных распадках, но у обоих тропы были тоже перерезаны следами тигра.
– Отбирает наше место, – сказал Гаодага.
– Да, не хочет, чтобы мы здесь охотились, – подтвердил Ганга.
Перед сумерками вернулся Холгитон.
– У вас тоже пересек? – переспросил он, выслушав Гангу. – Выходит, Он затропил весь участок аонги. Теперь мне ясно, почему к нам не приходят соседи.
После чая и плотной еды он начал рассказывать:
– Нас, из рода Бельды, много, но мы не родственники, как думают некоторые, фамилии только одинаковые. Каждый род Бельды появился по-разному, мы, Чолачинские и Соянские, вышли от Тигра, это знают многие. – Холгитон сплюнул, попыхтел погасавшей трубкой и, когда она разгорелась, продолжал: – Была девушка красивая-прекрасивая, какую на земле редко встретишь. И ушла она в тайгу с отцом. Отец уходил на охоту, а она в зимнике оставалась, готовила еду, зашивала дыры в одежде отца, да мало разве найдется для женщины дела. И однажды пришел к ней Амбан, сам открыл дверь и лег на пороге. А девушке в это время захотелось сходить по малой нужде, да как быть? Как выйти на улицу? Наконец, когда стало невтерпеж, она осмелилась и вышла на улицу, перешагнув через Амбана. Уже на улице она спохватилась, думает, что же она сделала? А что, если Амбан мужчина? Как она посмела перешагнуть через мужчину? Долго стояла девушка, вся замерзла. Зашла в зимник, опять перешагнула через Амбана. А через девять месяцев она родила сына. Амбан теперь часто приходил к ней, ласкал ее и сына. Он даже помогал отцу на охоте. От ее сына и пошли мы, Чолачинские и Соянские Бельды. Уже много лет Амбан никогда не притеснял нас на охоте, не сгонял с мест, бывало, даже сам уступал свою охотничью тропу. Когда охотники не могли добыть мяса на еду, делился своей добычей. Когда мы справляли касан, [55]он приходил на могилу провожаемого и лежал там. Однажды наш Чолачинский Вельды не мог поделить охотничье место с одним Ходжером. Долго они спорили, род с родом должны были столкнуться, да помешал тому наш отец Амбан – он убил неуступчивого Ходжера. Да, наш отец – Амбан, потому мы говорим: «От первой звезды мы родились, а Амбан наш кормилец». Отец-кормилец узнал из нас четверых своего сына, у вас у всех пересек он тропу, а по моей тропе прошел рядом, но нигде не пересек. Я думаю так: нам надо сейчас помолиться Ему, попросить, чтобы Он но отбирал у нас участок. Помолимся все.
Все четверо охотников долго и неистово молились Амбану, умоляли на все лады, каждый по-своему выкладывая свою просьбу: Холгитон клялся, что он Его сын, что он Чолачинский Бельды; Ганга плаксиво жаловался на бессердечных сыновей; Гаодага рассказывал, что дочь отдал без тори, а теперь сыну надо покупать жену, а соболей нет на тори; Чэмче вторил отцу, говорил, что ему стыдно жить без жены, когда все его сверстники уже женаты и даже имеют детей.
Но на следующий день охотничьи тропы были пересечены свежими следами тигра. На этот раз и Холгитон вернулся раньше полудня.
– Плохо, рассердился Отец-кормилец на меня, – сказал он, – сидел на моей тропе, хвостом бил по снегу. Разгневался…
– Ты видел Его? – шепотом спросил Чэмче.
– Не показывался, следы только оставил. Плохо, сгоняет он нас, На меня, видно, сердится за что-то…
– Что же будем делать? – спросил Ганга, сделавшись совсем маленьким от испуга.
– Сам не знаю, что делать, – хмуро ответил Холгитон.
– Сидеть в аонге и ждать, когда он нас отсюда выгонит, нехорошо, – сказал Ганга.
– Нельзя ждать.
– Грешно.
– Как же самострелы? Не вернет Он? – спросил Чэмче.
– Не знаю. Может, попросить, чтобы самострелы разрешил снять? – неуверенно предложил Ганга.
– Правильно, хоть самострелы пусть вернет, – поддержал Гаодага.
Вечером опять охотники, на этот раз в один голос, уговаривали Амбана разрешить только снять самострелы. Ночью испуганно скулили собаки, скребли стены шалаша. Наутро охотники встретились со свежими следами тигра в ста шагах от зимника. Теперь было все ясно – Амбан не хотел уступать места, не хотел возвращать самострелы, он требовал, чтобы сейчас же охотники покинули зимник и охотничий участок. Мгновенно были разбросаны хвойные стены зимника, собраны вещи и уложены в нарты, запряжены собаки, надеты лыжи – и охотники, не оглядываясь, покинули зимник. Впереди шел Гаодага, прокладывая тропу, за ним Чэмче, потом Холгитон. Замыкал Ганга, он все погонял собаку, и так тащившую нарты изо всех сил, оглядывался и смотрел расширенными от ужаса глазами на оставляемую тропу. К полудню беженцы вышли на охотничий участок Баосы и остановились отдохнуть и попить чаю.
– Что будем делать? – спросил Холгитон, немного успокоившись после кружки обжигающего чая.
– Что делать без самострелов? Домой пойдем, – ответил Ганга.
– В середине зимы домой? Что ты, Ганга?
– Что, что! Чем ловить соболей?
– Ружье у тебя есть?
– Это ты еще крепкий, можешь на лыжах догонять соболей, а я не могу.
Гаодага не принимал участия в споре, он, задумавшись, прихлебывал чай. Чэмче без приглашения не вмешивался в разговор старших.
– Надо подумать, чего горячиться, – наконец проговорил Гаодага. – Успокоимся, подумаем, а пока надо думать, где переночевать.
– На снегу переночуем, – заявил Ганга. – Вон орочи возле костра на хвойной подстилке ночуют.
– Я тоже так ночевал, – вставил слово Чэмче.
– В чей-то зимник надо добираться.
– Самый ближний – Баосы, туда пойдем, – сказал Холгитон.
Гаодага не ответил, ему не очень-то хотелось встречаться с Баосой. После разговора на кетовой путине на могиле Тэкиэна он не перекинулся и словом с соседом: крепко тогда обидел его Баоса. Гаодага решил больше не говорить с ним об Идари, о тори, да и лучше, когда с ним меньше сталкиваешься. Поэтому он так неохотно согласился идти в зимник Баосы. После некоторых поисков, в сумерках подошли они к зимнику. Залаяли собаки. Из аонги вышел высокий человек, лица его прибывшие не разглядели, но по росту узнали Пиапона.
– Что случилось? Почему снялись с места, домой уходите? – спросил Пиапон, узнав односельчан.
– По тайге разъезжаемся от безделья, – ответил Холгитон.
Услышав на улице знакомые голоса, Баоса приказал Ойте заварить чай для гостей, сварить мясо. Когда гости зашли в зимник, он поздоровался с ними, усадил всех возле себя и подал длинную продолговатую коробку с табаком. Он осторожно начал расспрашивать, почему снялись с места – перекочевывают на лучшие угодья или собрались домой.
– У нас несчастье, отец Полокто, – отвечал за всех Холгитон. – Нас прогнал с места Амбан.
– Как мы Ему ни молились, – подхватил Ганга, – а Он даже самострелы не разрешил снять.
– Отец, как же так, ты самострелы все оставил там? – спросил Улуска.
– Когда Он выгоняет, что сделаешь?
– Да, беда, – вздохнул Баоса. – Откуда Он пришел? Один или вдвоем?
– Ничего не успели рассмотреть, – ответил Холгитон. – Он как пришел, так и потребовал, чтобы мы ушли.
В этот вечер охотники двух зимников обдумывали, как дальше быть беженцам. Одно было ясно, что без самострелов, ловушек им нечего делать в тайге, никто из них, кроме молодого Чэмче, не может целыми днями преследовать соболей, чтобы подстрелить из ружья или, загнав в расщелину скалы, в нору, поймать сеточкой. Но где достать в тайге самострелы? Луки для них и те требуют не одного дня работы, а что касается железных наконечников, то нечего даже и думать где-либо их достать. Кроме снаряжения, беженцам надо охотничье угодье.
– Место есть свободное, хулусэнские не пришли, их участок свободен, – сказал Гаодага. – А вот самострелы – их нигде не достать. Придется нам поохотиться на лосей, на кабанов и везти мясо домой.
– А как мука, крупа, сахар? – спросил Баоса.
Баоса не знал, сколько кто из беженцев добыл соболей, об этом не принято расспрашивать и говорить в тайге: беженцы тоже не спросили, сколько добыто соболей в аонге Баосы. Но о чем спросил Баоса – все хорошо поняли.
– Ничего не сделаешь, еще в больший долг придется влезать, – ответил Гаодага.
– Не везет нам, – слезливо подхватил Ганга.
– Нельзя так, мы же нанай, из одного стойбища! – вдруг взорвался Баоса. – Чего вы раскисли? Вы в беду попали, и мы должны помочь, завтра посидите, отдохните, а мы снимем часть самострелов. Гаодага, я тебе отдаю свои самострелы, двадцать пять штук хватит?
Гаодага встретился с горящими глазами Баосы, улыбнулся:
– Хватит, куда мне больше?
– Дяпа, ты отдай Чэмпе, Калпе – Холгитону, а ты, Улуска, – отцу! Завтра надо обойти все самострелы, те, которые стоят на плохих тропах, снимайте и тащите сюда.
– Обожди, отец, почему только вы отдаете самострелы? – спросил Пиапон.
– Я говорю только тем, кто живет в большом доме, – резко ответил Баоса.
– Я тоже могу отдать свои самострелы!
– Это твое дело.
В зимнике стало сразу тесно; когда начали укладываться спать, пришлось молодым потесниться к холодным стенам, и уступить теплые места старшим. Улуска уложил отца рядом с собой и укрылся одним одеялом, а Ганга нарочно не стал лезть в спальный мешок, чтобы полежать с сыном.
– Как охотишься? Удачливо? Как относятся к тебе? – спрашивал он сына шепотом.
– Хорошо, отец, как никогда удачливо, – отвечал Улуска.
Баоса не слышал разговора отца с сыном, он был весь поглощен своими мыслями. Короткая перебранка со старшими сыновьями опять заставила его задуматься. Ползимы он живет и охотится со всеми сыновьями и никак не может привыкнуть к тому, что они отделились от него, что Пиапон теперь добывает пушнину только себе. Старик не мог этого простить старшим сыновьям и ни разу не обращался к ним ласково – он или кричал, или отмалчивался. Про себя все еще лелеял надежду, что ему удастся вернуть их в большой дом, все еще не соглашался с тем, что его большой дом, большая семья распались. Когда Полокто согласился отдать ему старшего сына Ойту, Баоса по-стариковски обрадовался до слез. За этой уступкой Полокто он ждал новую уступку – возвращение старшего сына в большой дом. Он знал второго сына, знал его характер и не пытался его уговаривать, но на Полокто он воздействовал, как мог: увещевал, проклинал, пугал и обещал выполнить все его просьбы. Баоса знал: то, что требовал Полокто, при желании нетрудно выполнить. Если Пиапон не вернется, то Полокто останется за де могдани, когда найдется невеста Калпе и он женится, то пусть Полокто берет хоть четвертую жену – это его дело. Но Баосе хотелось вернуть в большой дом второго сына, упрямого Пиапона. Как его вернуть? Над этим и ломал голову Баоса.
«Придется отобрать все сети, невод не уступать, лодки не давать, – размышлял старик. – Посмотрим, чем станет детей своих кормить. Пока что у тебя, Пиапон, нет ничего своего, кроме землянки, амбара, сушильни, остроги и ружья. Оморочка – большого дома, лодки, невода, сети – все наше. Нарта, самострелы тоже наши. Я все могу отобрать, захочу – и все отберу!»
Кажется, обменялись всего несколькими словами и сын не сказал ничего раздражающего, а Баоса не мог уснуть и думал о сыновьях, о большом доме. Баоса не понял, долго спал или нет, но вдруг почувствовал прилив бодрости, сон улетучился, – значит, скоро утро. Он вышел на улицу, взглянул на небо – небо было затянуто серой мглой. Но Баоса без звезд, по себе знал – подошло время подъема. Он разжег очаг, поставил чайник. Проснулись Гаодага, Ганга, Холгитон и за ними молодежь.
К вечеру этого дня беженцы получили по двадцать – двадцать пять самострелов, а на следующее утро ушли на новое охотничье угодье. Перед отъездом Гаодага остался вдвоем с Баосой.
– Попал бы ты в такое положение, я бы тоже не оставил тебя без помощи, – сказал Гаодага.
– Не оставил бы, знаю, – ответил Баоса.
Гаодага нагнулся над нартой, закрепил ремень, за который тянул, подправил груз.
– Давно я хотел с тобой поговорить, откровенно поговорить, – сказал он, – да никак не мог: обида на тебя грызла сердце. Помнишь наш разговор на могиле Тэкиэна?
– Мои слова из моего рта вылетели, чего же не помнить?
– Обидел ты зря. Поговорим по душам, чтобы этот камень не лежал на нас. Я знаю, тебе тяжело, а мне легче? Кончим это дело.
