Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Annotation
«Конец большого дома» – первый нанайский роман. Место действия – Нижний Амур. Предреволюционные годы. Приходит конец большому дому, глава которого Баоса Заксор, не поладил со своими сыновьями Полокто и Пиапоном, с их женами.
Родовые обычаи сковали свободу человека, тяжким бременем легли на его плечи. Не только семья Заксора, но и весь народ находится на пороге великих перемен. Октябрьская революция окончательно ломает старые отношения.
Изображая лучшие черты своего народа, его психологический склад, жизнь в прошлом, писатель показывает, как еще в условиях дореволюционной России складывались отношения дружбы между нанайцами и русскими крестьянами-переселенцами.
«Конец большого дома» – первая часть трилогии Г. Ходжера «Амур широкий», удостоенной Государственной премии имени А. М. Горького за 1973 год.
Григорий Ходжер
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
Григорий Ходжер
АМУР ШИРОКИЙ
Книга 1
КОНЕЦ БОЛЬШОГО ДОМА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Разгневанный Баоса Заксор, глава большого дома, уехал, избив всех женщин – двух жен старших сыновей, двух дочерей и свою больную жену. Он сел в оморочку и уехал на дальние озера, чтобы забыть за рыбной ловлей о домашних скандалах, ссорах невесток и дочерей.
В полночь он уже был на озере, вытащил на берег оморочку, собрался уснуть и тут вспомнил, что не взял с собой ни подстилки из кабаньей шкуры, ни одеяла. Наломав тальниковых веток, он постелил их на дно оморочки и лег на сырые от росы холодные листья.
«Не зима, без костра переночую, не впервые», – подумал он.
Ночь выдалась безветренная. Крупные звезды усыпали почерневшее небо. Пушистой снежной порошей пролегла «Лыжня охотника» – Млечный Путь. Если бы кто и захотел найти тут свою звездочку, то навряд ли разыскал ее. Созвездие «Половина шкуры» перешло на южную половину неба, а «Сушильня юколы» оказалась над головой Баосы. Чуть-чуть севернее «Сушильни» мерцала неяркая, ничем не приметная звездочка, ее называют «Колесом неба». С малых лет Баоса наблюдает за этой звездой, и никогда она не сдвинулась с места; все звезды двигаются, а она, как шляпка забитого гвоздя, остается на месте. Когда-то в детстве отец Баосы воткнул у его изголовья шест, конец которого пришелся как раз на неподвижную звезду.
– Можешь всю ночь следить за «Колесом неба», – сказал отец. – Все небо, все звезды будут вертеться вокруг твоего шеста.
Баоса не спал ночь, он смотрел на острие шеста, на «Колесо неба», на путешествующие звезды и созвездия. С тех пор прошло много лет, у него выросли дети – четверо сыновей, две дочери, полная большая фанза внуков и внучек, а поседевший Баоса все еще надеется увидеть, как сдвинется со своего места «Колесо неба». В детстве Баоса торопил звезды, хотел, чтобы они двигались быстрее, чтобы за ночь они делали два полных оборота вокруг шеста. Но наступало утро, черное небо голубело, и звезды одна за другой исчезали, как белые камешки, брошенные на дно Амура.
«Звезды не послушны человеку, – подумал Баоса, набивая трубку листовым табаком. – Вот и дети выросли, полный дом внуков, внучек нарожали и тоже послушность потеряли. Отчего это случилось? Почему не слушаются меня?»
Баоса зажал в левой руке кремень с крохотным кусочком сухого трута и ударил обломком напильника. Искры с шипением разлетелись в стороны, одна застряла в волокнах трута и слабо затлела. Старик раздул искорку, вложил в трубку, попыхтел, и едкий дым обволок голову, отпугнул звеневших перед лицом комаров.
«Рыбы много», – подумал старик, прислушиваясь к неумолкаемому шуму озера. Всюду – и вправо и влево от оморочки – плескалась тихая вода, шуршали затопленные травы, отовсюду неслось чмоканье рыбы.
«Воды нынче большой не будет. А-я-я, какая была вода три года назад. Самые высокие редки на Амуре были затоплены, люди спасались на сопках. Ох и вода была! Никто не помнит такого. Как нанай родились на Амуре – не было такой воды».
Баосе казалось, что он до утра может думать о рыбе, вспоминать наводнение Амура трехлетней давности, но как только потухла трубка, его мысли опять вернулись к дому, к родной семье.
У Баосы была большая фанза, самая большая в стойбище Нярги, да и семья его была самая многочисленная. Как же, имея такую семью, не иметь большую фанзу? В стойбище нет охотника богаче Баосы: у него два амбара, наполненные вещами, рыболовными и охотничьими снастями, продовольствием. Он хозяин этих амбаров, без его воли ни жена, ни дочери, ни снохи не могут вынести оттуда даже крупинку, даже щепотку муки. А в изголовье его постели под циновкой лежат два кожаных мешка, в них после зимней охоты хранятся меха, добытые всеми охотниками большого дома. Правда, сейчас мешки пусты и сжаты как брюхо голодной собаки: еще зимой Баоса отдал часть пушнины за долги, а на другую часть купил продовольствия на все лето. Хорошо, дружно жил большой дом до наводнения. Дети – охотники Полокто, Пиапон, Дяпа, Калпе – всю добычу до последней шкурки отдавали отцу, главе большого дома. Снохи – Майда, Дярикта – жили в дружбе, как родные сестры. Никто никогда не возражал главе большого дома; даже тогда, когда на семейном совете мужчин возникали разногласия, слово Баосы было решающим. Когда он совершал покупки без совета мужчин-сыновей, никто из них не говорил ни слова. Баоса иногда сознательно лучшие куски материи отдавал второму сыну, Пиапону, потому что он был самый удачливый, ловкий, лучший охотник и рыбак дома, он был де могдани. Старший сын, Полокто, на глазах которого совершался дележ, без слова понимал отца. Полокто был вспыльчивый, но он сознавал, что его брат действительно великий охотник, и потому не обижался.
Три года назад во время наводнения фанзу Баосы затопило, и каждый сын с семьей прожили лето отдельно в берестяных юртах – хомаранах. Хозяин большого дома разделил запасы продовольствия поровну, и дети стали независимы от него. Баоса сам был сперва доволен, что освободился от повседневной заботы делильщика, что не надо было под взглядом десятков пар глаз делить мясо убитого лося или косули, амуров и сазанов. Старик отдыхал. Осенью, когда вода ушла, разрушенную фанзу подправили, подготовили ее к зиме, и вновь большой дом ожил, наполнился голосами, смехом, плачем детей. Но не прошло и трех дней, как начались ссоры между женщинами из-за очага, из-за детей, из-за посуды. Мужчины сперва не обращали внимания на ссоры женщин, лишь изредка, не вытерпев крика и шума, кто-нибудь кулаками унимал расходившихся женщин, но через месяц и мужчины стали искоса поглядывать друг на друга. Жены по ночам нашептывали на ухо мужьям, наговаривали всякую всячину, и все это не проходило бесследно: братья стали переругиваться, заступаться за жен, детей. Баоса уговаривал сыновей, кричал и однажды, не вытерпев, кого-то избил палкой: он был еще силен, мог справиться с любым сыном, пожалуй, не справился бы только с ширококостным, жилистым Пиапоном. Сыновья дрались между собой, но никто из них не смел поднять руку на отца и на мать. До этого еще не доходило: родители для них всегда оставались как бы святыми людьми.
Как разгорелся сегодняшний скандал, Баоса не заметил, он был весь день занят починкой старой конопляной сети. Сперва разревелись дети: самый младший сын Полокто, Дэбену, отобрал какую-то игрушку у дочери Пиапона, Миры. Девочка заплакала, и тут за нее заступилась мать Дярикта, начала шлепать мальчишку и подняла крик на всю фанзу. Жена Полокто, Майда, тихая, рассудительная женщина, самая расторопная хозяйка и любимая невестка Баосы, никогда первой не вступавшая в ссоры, на этот раз, словно разъяренная медведица, кинулась на Дярикту и начала бить ее, не разбирая по какому месту. В фанзе поднялся гвалт, заревели в один голос дети, старшие ухватились за подолы халатов матерей, младшие, испугавшись драки, забились в угол фанзы и там надрывали глотки. Женщины остервенело ухватили друг друга за косы и повалились на глиняный пол фанзы.
Тут Баоса не выдержал, выхватил палку из кучи перед очагом и стал избивать дерущихся снох. Женщины отпустили косы, прикрыли руками головы и заревели в голос.
– Ама! [1]Так жить больше нельзя, – сказал немногословный Пиапон.
– Это не жизнь, это… – кричал буйный Полокто. – Надо разделиться, надо каждому свою фанзу заиметь, отдельно жить!
– Нас хотите бросить? – обернулся Баоса. – Мы вас кормили, поили, состарились, и вы хотите нас бросить?
Старик подбежал к Полокто, размахнулся палкой и почувствовал, что кто-то повис на его руке. Это была младшая дочь Идари.
– Не бей, ама, не бей, – шептала девушка. – Но дерись, хватит…
Налетели комары, и Баоса высек огонь кресалом и поджег половину шляпы сморщенного древесного гриба-трутовика. Запахло паленым, будто готовили рядом жертвенную свинью. Комары попрятались в низкой молодой траве. Приближался рассвет, из темноты медленно проступали прибрежные кусты, деревья, они словно приближались к Баосе. На озере еще громче зачмокали караси, всплескивали сазаны – у рыб веселье, свадебный праздник.
Баоса не замечал утренней прохлады, окутавшего его тумана, голова у него пухла от раздумий. Сколько он помнит себя, деда, отца – все они жили в одном большом доме, все имущество, продовольствие между собой делили поровну, пушнину продавал или обменивал глава дома, хотя перед этим он и советовался с мужчинами. Маленького Баосу не приглашали на совет, но когда ему минуло восемнадцать лет, когда он убил третьего кабана, четвертого лося и первого медведя, глава дома – дед – пригласил его на совет мужчин. Баоса помнит, в его молодости дядья тоже иногда ссорились между собой, но стоило деду вымолвить слово, как они тотчас мирились; если был виноват младший, то на коленях просил прощения у старшего, если был виноват старший, то брал мужчину моложе брата, и тот за него просил прощения. Таков обычай. Братья мирились, и в доме наступало спокойствие, дружба, только несмышленые малыши иногда принимались драться, но это было просто утехой для старших.
А у Баосы подрались жены двух старших сыновей, а сыновья, вместо того чтобы унять их, вроде даже заступились. Что же будет дальше? Баоса в горячке избил Майду, распределительницу в большом доме, которая отвечала за достаток в пище людям и собакам, по указу которой во время путины мужчины днем и ночью ловили рыбу, а женщины сушили юколу, обжаривали жирные брюшки, вытапливали жир – готовили впрок. Пока Майда не говорила «хватит», мужчины и женщины продолжали свою работу. Майда не только умела подсчитывать запасы пищи, одежды, она сама работала проворнее и лучше всех женщин. Баоса раньше никогда не поднимал на нее руку и теперь бы не тронул ее, если бы не кричала и не ругалась на все стойбище эта вздорная, взбалмошная Дярикта. Как только смирному, спокойному Пиапону досталась такая женщина? Видно, судьба, тут уж ничего не поделаешь. Как бы Пиапон хорошо жил, если бы женился на такой как Майда. Все в жизни получается наоборот: крикливый, шумный Полокто женился на спокойной, тихой Майде, а терпеливый и умный Пиапон – на легкомысленной Дярикте. Ох, жизнь, какая ты все же несправедливая!
Рассвело. Баоса, поеживаясь от холода, встал и прошелся по берегу. Вода отливала свинцовой синевой и еще надежно скрывала брачные пары карасей, сазанов и пожиравших свежую икру сомов. Баоса вернулся к оморочке, лег на примятые, еще хранившие его тепло ветки тальника, и будто ожидавшие этого момента мысли вновь зашевелились в голове.
Пиапон, второй сын, де могдани, можно сказать главный кормилец большого дома, окольно высказался за раздел, а старший, Полокто, прямо заявил об этом. Что же выходит? Если двое младших – Дяпа и Калпе – поддержат старших, то Баоса останется один на совете мужчин. Но нет, он не будет совещаться с ними об этом. Пока жив – большой дом сохранится! Когда умрет, тогда хоть разрушьте дом, хоть разъезжайтесь куда глаза глядят, – Баосе будет безразлично. Возбужденный старик не мог лежать, сел и снова закурил.
– Пока я жив, будете жить со мной в большом доме, – сказал он вслух. – Деды, отцы наши так жили, и мы будем так жить.
Перистые белоснежные облака над головой Баосы покрылись малиновым цветом, вода на озере теряла синеву, и сквозь ее толщу стали проглядывать рыбки, донные камешки, зеленая травка. Баоса вытащил древко, вдел трехзубую острогу и оттолкнул оморочку. Чмокавшие у берега караси бросились врассыпную, озорно всплескивавшие хвостами сазаны примолкли, прислушиваясь к прибрежному шуму. Баоса медленно поплыл, отталкиваясь острогой и коршуном поглядывая по сторонам. Впереди он заметил мелкую рябь, будто сотни мальков большой стаей плыли за кормом. Вдруг среди этой ряби взметнулся один фонтанчик, другой – можно было принять их за удары хвоста зеленых щурят. Но Баосу не обманешь, он знает: там притихли насторожившиеся сазаны. Так и есть, четыре больших толстых сазана, медленно двигая плавниками, уходили от него. В середине самый крупный, он угольно-черный, старик даже принял его сперва за черного амура. Баоса поднял острогу, нацелился в черного великана и метнул. Три стальных лезвия оскально блеснули в воздухе, вспороли алую воду и впились в сазанью горбинку. Черный великан ударил веерным хвостом, показал медно-красный бок и тут же притих.
– У меня не пошевелишься, – довольный собой, проговорил Баоса, подтягивая за бечевку острогу с толстым сазаном. – Если тебя ударишь между горбинкой и головой, куда ты денешься? Никуда. Ну, лежи спокойно.
Другие три сазана рванулись в сторону и притихли в нескольких десятках метров. Баоса плыл за ними, находил другие брачные пары и бил на выбор самых крупных. Встречались ему и сомы, украдкой поедающие только что отложенные икринки, старик бил их беспощадно, и ни один замеченный тупорылый разбойник не ушел от его трехпалой остроги.
Солнце поднялось над сопкой и покатилось по своему извечному пути, обогревая застывшие за ночь кости Баосы, золотя озеро, где скоро вылупится из икринок множество мальков, лаская пушистые комочки пискливых птенцов в гнездах, вливая исполинскую свою огненную силу земле.
Баоса заполнил оморочку сазанами, сомами, карасями, сел поудобнее и замахал двухлопастным веслом-маховиком. За азартной рыбной ловлей старик забыл обо всем на свете, но, подъезжая к стойбищу, вновь вспомнил о домашних неурядицах.
«Что там? Не покинули ли дом сыновья, как покидает мужа сварливая жена?» – подумал он.
Оморочка вышла на широкий плес, и впереди на песчаном берегу, обрамленном зелеными тальниками, показались фанзы, амбары на коротких сваях, сушильни юколы. Берестяная лодчонка ткнулась в мягкий песок и замерла. Баоса не спеша вылез, вытащил ее на берег и огляделся: лодки были на месте, оморочки сыновей тоже, только берестянка Полокто была мокрая, со свежей рыбьей чешуей. Одна большая чешуя, как серебряная монета, сверкала на борту возле сиденья.
«Амура поймал», – мелькнула мысль.
Из фанз, загнув хвосты крючками, хватая друг друга за бока, бежали собаки. Последним ковылял дряхлый большеголовый пес. За ним с большой плетеной корзиной для рыбы спешила младшая дочь, Идари.
– О-ео, сколько ты наловил, ама! – воскликнула девушка. – Больше даже, чем старший брат.
Баоса бросил собакам по карасю, те с урчанием отбежали в стороны и, прижав рыбу передними лапами, начали с хрустом грызть сладкие головки. Только большеголовому псу старик не подбросил карася, а подошел к нему, погладил меж ушей. Подошла с плоской плетенкой – соро – Майда.
– С моим соро здесь не управиться, – сказала она. – Идари, как можно быстрее будем носить. Эй, сынок, Ойта, иди сюда, покарауль рыбу, а то, пока мы носим, собаки растащат.
Ойта, десятилетний старший сын Полокто, черноглазый, быстроногий мальчик, прибежал на зов матери.
– Дедушка, а папа привез амура, большого-большого, мы уже талу [2]ели, – выпалил Ойта. – Мы с Гарой тоже пойдем бить карасей острогой…
– Куда мы рыбу денем… – притворно вздохнула мать.
– Как куда? Сушить будем, потом ты будешь ее варить, кости выбирать, а мы все будем есть с соленой черемшой. Мама, я люблю сушеного карася с черемшой.
– Ладно, карауль, только собак не подпускай.
«В большом доме спокойно», – подумал Баоса, и все ночные тревоги исчезли, как исчезает жиденький туман, когда выглянет солнце из-за сопок.
Баоса прихватил с собой острогу, он никогда не оставлял ее на берегу, слишком ценил. Острогу эту сделал ему в знак дружбы нанайский мастер из стойбища Толгон, которое находится выше по Амуру. Зацепы на пальцах остроги мастер не вырубал зубилом, он знал какой-то старинный нанайский секрет спаивания металла и зацепы приваривал. Ни у кого в Нярги и в близлежащих стойбищах не было подобной беспромашной, цепкой остроги. Старик ценил ее так же, как и ружье. Баоса бережно положил острогу на нижнюю перекладину сушильни. Он никогда в жизни не оставлял ее стоймя, потому что в раннем детстве видел, как острога поймала в грозу молнию и подожгла фанзу.
– Мапа, [3]тебе из амура нарезать талу? Может, из сазана хочешь? – спросила, встретив мужа на пороге, жена.
– Сазан, амур – разве не все равно? Режь быстрее, я со вчерашнего дня ничего не ел.
– Может, пока я режу талу, ты ухи из карасей поешь?
– Не разговаривай много, талу делай!
– Режу, режу! – ответила старушка и втянула голову в плечи, будто ожидая удара. Прожила она всю жизнь понукаемой, беззащитной и привыкла исполнять без лишних слов приказы грозного, крикливого мужа.
Полокто лежал на нарах, положив ногу на ногу, и с наслаждением сосал короткую трубку.
– Ты на нерестилище ездил? – спросил отец.
– Нет. Неинтересно там. За амурами ездил, – ответил Полокто.
– Неинтересно, неинтересно. О желудке надо думать, о себе, о детях. Пока карасей много, надо ловить и сушить. Где Дяпа и Калпе? Куда они делись?
Дяпа и Калпе – холостые сыновья Баосы, обоим им перевалило за двадцать лет.
– Для невода веревку вьют.
– Из какого лыка вьют, вареного или моченого?
– Не знаю, сам только вернулся.
Баоса устал, живот у него стянуло от голода, иначе он тут же выбежал бы к младшим сыновьям. В молодые годы он был скор на ногу, криклив, как ворон, теперь, видимо, старость брала верх, от молодости остался только звенящий голос, а тело отяжелело, некогда пружинистые ноги совсем ослабли.
Старик съел мелко нарезанную с диким луком талу, обглодал два крупных карася, запил молочно-белой, радужно искрившейся бесчисленными кружочками жира ушицей и, вытерев губы ладонью, вышел на улицу.
Дяпа и Калпе вили веревку за амбарами на горячем, сыпучем песке. Баоса еще издали по красноватому с черными крапинками лыку понял, что сыновья вьют веревку из моченого лыка.
В апреле после таяния снегов старик наготовил целую лодку липовой коры, часть он затопил на маленьком озерке, чтобы «сгноить» кору и отделить лыко от коры, другую половину он варил в большом китайском котле и тут же острием дубовой палки отделял лыко. Веревки из вареного лыка получались гораздо прочнее, чем из моченого, а чтобы веревка служила дольше, в нее вплетали нежную мягкую кору молодого тальника, которая сверху прикрывала веревку и сохраняла от воды и солнца.
– Ама, мы кончаем вить веревку, – радостно сообщил самый младший, Калпе.
– Вижу, кончаете. Почему мало тальниковой коры вплетаете?
– Хватит и столько, крепкая будет веревка, – ответил Дяпа.
– Крепкая, крепкая! Откуда знаешь, что крепкая получится? Не успели еще пупы высохнуть, а они уже научились лениться. Вы себя не прокормите, женитесь – жены с голоду подохнут. Смотрите, если на кетовой хоть раз лопнет эта новая веревка, на ее концах повешу обоих.
– Тальники гибкие, не выдержат, согнутся, – улыбнулся Дяпа.
– Тогда, ама, я буду вить совсем непрочные веревки, – с серьезным видом стал рассуждать Калпе. – Такие веревки, которые и мою тяжесть не выдержат. Повесишь нас, а веревки оборвутся, и мы убежим, совсем уйдем от тебя.
Баоса любил младших детей – Калпе и Идари, они были единственные люди в большом доме, которые могли над ним подшучивать, иногда даже перечить, такие маленькие вольности старик им прощал. Но теперь последние слова сына больно задели его.
– Ты что говоришь? Куда уйдете от меня?
– А что? Если ты повесишь нас, мы уйдем в буни. [4]Если живы останемся – из дома уйдем. Так и так уйдем.
– Ты сегодня много разговариваешь, Калпе! Идите, тальниковую кору принесите.
Парни, улыбаясь, направились в тальниковую рощу. Баоса обмерил свитую веревку и остался доволен: веревка получилась тугая, крепкая, сыновья на совесть вплетали мягкую тальниковую кору. Старик часто бывал доволен сыновьями, он радовался их улову на рыбной ловле, богатой добыче на охоте, но никогда не хвалил их в глаза, он всегда делал вид недовольного человека, ему казалось, что стоит однажды похвалить сыновей, как они расхолодятся и их покинет удача.
– Ты чего это такие нехорошие слова говоришь, анда? [5]– раздался голос за спиной Баосы. – Когда ты гневаешься, ты не знаешь, что говоришь. Неужто тебе дети надоели? Не так-то их у тебя много, ты можешь их обидеть, и они могут от тебя уйти. Соромбори. [6]Нехорошо.
Говорил сосед Баосы Гаодага Тумали, старый друг и нравоучитель, напарник по охоте, они и жили по соседству в стойбище Нярги больше двадцати лет. Подружились они на охоте в тайге. Баоса наткнулся на шалаш тяжело заболевшего Гаодаги и выхаживал его, пока тот не выздоровел. У Баосы Заксора в то время рос годовалый мальчик Дяпа, и охотники договорились связаться кровными родственными узами. Через год у Гаодаги родилась дочь Исоака, и он перебрался в Нярги, построил фанзу возле Баосы.
– Бачигоапу, [7]анда, – поздоровался Баоса. – Крепкую веревку свили, года на три хватит.
Гаодага повертел в руке веревку и тоже остался доволен.
– Чего зря ругаешь молодцов – не понимаю, – сказал он, присаживаясь на горячий песок.
– Не поругаешь их – разленятся.
– Не разленятся. – Гаодага подал кисет Баосе. – Я видел, ты вернулся с уловом. На нерестилище был?
– Там.
– Дочь твоя приносила нам сазана. Много рыбы?
– Карасей много, а сазаны еще не разыгрались.
– Как рыба ведет себя?
Баоса набил трубку, выпустил сизый дымок.
– Ты о воде думаешь? – спросил он. – Такого наводнения, как три года назад, не будет, рыбы так говорят.
– Я тоже так думаю.
Старики замолчали, попыхивая трубками. Каждый думал о чем-то своем.
– Баоса, чего мы ждем? – вновь заговорил Гаодага. – Ждем, когда у Дяпы бородка будет, как у нас? Или ты думаешь, он с женщинами не умеет спать?
– Выпить захотел?
– А что? И выпить неплохо.
Баоса медлил с ответом.
– Чего ты молчишь? Нехорошо, выходит, я насильно навязываю тебе дочь. Слышал я, другие свататься собираются, потому говорю. Слово я должен сдержать, не где-нибудь по пьянке бросил его, а в тайге высказал. Другое дело, если ты отказываешься от моей дочери.
– Дочь у тебя Исоака – хорошая девушка, работящая, послушная. Знаю, Дяпа не дождался свадьбы, уже спит с ней.
– Что ты говоришь, Баоса! Как…
– Подожди. Дяпа мне не говорил, но у меня глаза есть, я вижу. Ничего плохого нет, все в молодости грешили. Я вот думаю о тори, [8]вдруг ты много запросишь.
– Смотрю я – ты хитрить где-то научился. Ты же знаешь – через год мне надо женить сына Чэмче; когда я буду свататься, ты за Идари хочешь большое тори взять? Так ты думаешь?
– Давно бы так сказал, – облегченно вздохнул Баоса. – Выходит, мы поженим сыновей дюэенди. [9]
– Выходит, так.
– Наши дочери обе хороши, я заранее говорю: если ты не запросишь тори, и я не запрошу.
– Не надо мне тори, обменяемся, и все. Только одно хочу сказать: не надо женить по нашему закону – это слишком долго, времени много требует, поженим их по-простому.
– Как по-простому? Они по-простому давно уже под кустами наженихались.
– Ты опять за старое. Я говорю, подготовимся в один день, на другой справим свадьбу, на третий попьянствуем, и все. Время дорого.
Баоса согласился с другом, и старики начали договариваться, кто сколько выставит на свадьбу водки.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Холгитон Бельды, высокий, костлявый, с хрустом в пояснице разогнулся, вытаскивая из лодки мешочек с пшеном. К нему подскочил сосед его – маленький, щупленький, как подросток, Ганга Киле.
– Дай помогу! Давай, давай, одному тебе тяжело.
Ганга принял мешочек и отнес подальше от воды, к сыпучим сухим пескам. Оставив там мешочек, он вернулся назад.
– Как ты съездил? Хорошо?
– А как же? О-о, как еще хорошо! Видишь, сколько я муки, крупы привез. Водку тоже привез. О-о, как здорово я ездил! Русские друзья меня встречали, чуть ли не на руках носили, из одного дома в другой водили, водкой поили, наверно, за день я ведро водки выпил.
– А видать, не пьяный, – засомневался Ганга.
– Потому не пьяный, что сильный я на водку, ты же знаешь, мы с тобой много раз выпивали. – Холгитон выволок из лодки другой мешок. – Вот с этим грузом я ехал против течения, обгоняя русскую железную лодку с колесом на заду. Она пыхтит, из трубы черный дым валит, как изо рта дракона, так тужится, я тоже не последний человек на земле – давай нажимать, давай! И обогнал, пока она косу обходила, я протокой обогнал ее.
Ганга отнес и второй мешок.
– А как меня любезно купец Терентий принял, ты даже во сне не увидишь. Он мне сиденье русское на четырех ножках подвинул, и руку пожал, и улыбнулся, не так, как ты улыбаешься, а мягко, хорошо.
Ганга слушал соседа, приоткрыв рот, ощерив желтые мелкие зубы, глаза его совсем запрятались между век. Холгитон, даже не взглянув на него, знал, какое у него выражение лица. Давно они соседи, пригляделись друг к другу. Что ни говори Ганге, будь это приятное или оскорбительное, всегда он скалит зубы в идиотской улыбке, точно так же, как скалит зубы загнанный охотником енот.
– А другого богатого русского ты встретил? Этого, который просит траву косить? – спросил Ганга.
– Как же не встретить? Он даже ночевать оставлял, да я отказался. Ворошилин – богатый человек, одних коров и лошадей у него больше, чем собак у тебя и у меня.
– Траву ему надо нынче косить?
– Надо, обязательно надо, Он приедет сюда.
Ганга помог Холгитону выгрузить мешочки с крупой, мукой, водку, помог ему перетаскать все добро в амбар. Потом они сидели за маленьким низеньким столиком на нарах, пили из крошечных, с наперсток, фарфоровых чарочек разогретую водку.
– У меня достаток в доме, – разглагольствовал Холгитон. – Что мне надо? Много ли надо, мы с женой вдвоем живем, немного этого, немного того – и хватит. Другое дело – большая семья, большой дом, как у Баосы, им надо всего много.
– У них всегда все есть, они, как муравьи, все домой тащат, – сказал Ганга улыбаясь.
– Это хорошо, детей надо кормить, а ты, наоборот, все из дому тянешь…
– Ты меня позвал, чтобы плохое говорить? – оскалил зубы Ганга.
– Пей.
– Пью, пью. Много надо пить, чтобы все забыть.
– Эх, был бы я халада, [10]как отец в старое время, пил бы вместо воды только водку.
– Ты тогда дал бы моим сыновьям денег на тори, и они купили бы себе жен, – подхватил Ганга.
– А что? И дал бы, у меня деньги лежали бы в медных котлах, их было бы больше, чем у болоньского китайца – торговца У, больше, чем у русского купца Терентия.
– Если бы у меня были деньги, я тоже отдавал бы всем. Я такой – нежадный, ты же знаешь меня: как что лишнее появится дома, так меня тянет его вынести оттуда и отдать кому-нибудь, – лепетал Ганга, засыпая на нарах Холгитона.
– Знаю, знаю, потому-то ты и гол и бос, двух взрослых сыновей не можешь женить, вот они и рыщут, как лоси осенью, чужих жен соблазняют. Жени их скорее, а то ноги им обломаем!
– Женю, обязательно… обязательно… пушнину добудем, гори будет… пить, ох пить будем…
– Эх, анда, анда, ты так сыновей пропьешь… Нехорошо мне тебя учить, я намного моложе тебя, но ты пьешь мою водку, потому слушай. Проспись, Ганга, слушай… Я все же староста стойбища, русские меня поставили старостой, потому могу ругать тебя. Проснись!
– Женю, всех женю, и тебя поженю…
Холгитон сплюнул на пол и чарочку за чарочкой стал пить теплую, вызывающую тошноту водку.
– Супчуки, – позвал он жену, – скажи, кто к тебе приходил?
Высокая, костистая, крупная Супчуки медленно поднялась из-за темного очага, подошла к мужу. Глаза ее за толстыми веками зло поблескивали.
– Зачем ты взял меня в жены, если ребенка… – с душевным надрывом, с отчаянием заголосила она. – Я детей хочу, я жить хочу! Я молода, я хочу детей!
– Не кричи, люди услышат, – проговорил Холгитон, сразу трезвея. – Ладно, не спрашиваю.
Холгитон устало прилег на нары и закрыл глаза. Супчуки вернулась к очагу и притихла. В мазанке наступила тишина, прерываемая тонким писклявым храпом Ганги.
Холгитон лежал с открытыми глазами; голова кружилась, но мысли текли по давно проторенному пути, как льдины несутся весной по реке, зажатые с обеих сторон берегами. В доме мертвая тишина… Если бы здесь были дети… Холгитон живет с Супчуки больше десяти лет, в первые годы ему казалось, что он привел в дом бесплодную женщину, и главную вину перекладывал на нее, лечил ее у старушек знахарок, ездил не раз к великому шаману и только позже стал догадываться, что виноват в бездетности Супчуки он сам. Прошло еще несколько лет, и Холгитон с ужасом понял, что он неполноценный человек и ему никогда не иметь своих детей. Какой же это нанай, который не имеет детей! Холгитон всячески скрывал свою беду, много раздумывал над ней, но никак не мог свыкнуться с мыслью, что он бесплоден. Нет, он должен иметь детей!
Так появилось молчаливое согласие между ним и женой: скрепя сердце Холгитон разрешал Супчуки встречаться с молодыми охотниками. Но ревность брала свое, после каждого возвращения с охоты, рыбной ловли или выезда в Малмыж он с ненавистью и с какой-то душевной болью начинал измываться над женой, учинял допрос. В первое время Супчуки больше отмалчивалась, потом стала злиться, а теперь в ответ сама поднимала скандал.
Холгитон боялся, как бы соседи не услышали Супчуки и не раскрыли его тайны.
– Иди позови старшего сына Ганги Улуску, – с трудом продолжал Холгитон. – Скажи, пусть придет за отцом… – Голос его вдруг осип, он опрокинул в рот водку и хрипло закончил: – Можешь не спешить.
