Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
– Как кончишь так сразу, ведь на совести моей лежит, я тебе должен тори за Исоаку.
– Ничего ты мне не должен. Мы с тобой, Баоса, половину жизни дружим, неужто перед смертью поссоримся из-за каких-то денег?
– На совести лежит…
– Знаю – на совести, не на ладони, лежало бы на ладони, взял бы да выбросил. Кончим этот разговор. Мы с тобой всегда все наши дела в тайге решали, в тайге подружились, закончим это дело в тайге. Ладно? Баоса стоял, опустив голову.
– Ты мне, будто бедняку, уступку делаешь, – сказал он. – Это как-то нехорошо.
– Не уступка, мы с тобой говорим, как друзья! Вот ты снял свои самострелы, те самострелы, на которые, может быть, поймал бы двадцать-тридцать соболей, верно?
– Так много – не поймал бы.
– Я так говорю. Ты отдал самострелы, потому что я попал в беду, ты мне помог. Ты показал, что остаешься мне другом. Почему, когда я отказываюсь от тори, ты не веришь, что это я делаю из-за нашей дружбы? – Гаодага горячился. – Ну, почему не веришь? – с болью повторил Гаодага.
– Теперь верю, твои слова от сердца идут, – ответил Баоса.
– Тогда кончим наше дело, не будем больше говорить об этом. Исоака – жена Дяпы, ни о каком тори больше не говори и не беспокойся о жене Чэмче.
Гаодага с Баосой обнялись – мир между ними был восстановлен.
Тайга! Какая ты беспомощная, какая ты могучая, какая ты ласковая! Человек – маленькое существо – может затеряться в твоих бескрайних просторах, может погибнуть ни за грош, но посмотри на этих двух белоголовых стариков, ты их сдружила и ты теперь их помирила. Какая ты ласковая, тайга!
– Всегда я о тебе, как о друге, думал, да на душе черно было, – сказал Баоса. – Забуду обо всем. Ладно.
Гаодага накинул через голову ремень, взял левой рукой правило, прикрикнул на собак: «Тах! Тах!» – и легко заскользил по следу нарт.
«Друг до конца жизни останется другом, – думал Баоса, глядя вслед Гаодаге. – Камень с сердца моего сбросил, взял рукой да сбросил. Друг! Другой бы разве отдал дочь без тори? Теперь уж пусть и Улуска живет у нас, не стану выгонять. Жалко его, удачливый охотник. Пусть живет, пусть детей растит. Ничего, Пиапон, в большом доме опять будут детские голоса. Только вот еще Идари отыскать бы, было бы совсем хорошо».
После нашествия беженцев аонга зажила прежней спокойной жизнью. Как и раньше, утром очаг разжигал Баоса, днем кашеварил Ойта, он за это получал половину охотничьего пая, хотя не ставил самострелы, не бегал на лыжах по свежему следу соболя, он только иногда разнообразил меню – угощал охотников супом из рябчиков, которых добывал силками.
В первые дни в тайге, когда Пиапон отказался войти в пай с большим домом, Баоса не знал, как с ним поступить: все охотники питались из одного котла, и это понятно – их добыча делилась между всеми, кто ел из этого котла. Но как быть с Пиапоном? Пиапон решил питаться отдельно, невиданный случай! Охотник из одного зимника, из одной семьи и вдруг питается отдельно! Пиапон попросил Ойту варить из его припасов супы и мясо. Мальчик охотно согласился, потому что ему и так нечего было делать целый день. Но Баосе не понравилось, что охотник из его зимника питается отдельно, и он попросил Пиапона отдать свои запасы в общий котел. Так Пиапон стал есть из общего котла, но добычей с другими охотниками он не делился.
Нынче Пиапона, как и прежде, сопровождала удача, и в этот сезон он добыл драгоценных соболей больше других. Теперь, во второй половине зимы, соболей стало меньше, часть их выловили, часть убежала на другие угодья, и редко встречались свежие, как говорят охотники – «еще тепленькие», следы, по которым можно было преследовать зверьков. К тому же стало меньше самострелов, и обходить их можно было за полдня. Поэтому Пиапон однажды решил заняться заготовкой дров. Возле аонги весь сухостой был вырублен, пришлось идти подальше. Пиапон запрягся в свои нарты, Ойта – в отцовы. Долго выбирали сушину. Пиапон, прежде чем валить дерево, протоптал от него в сторону дорожку, по которой должен был отойти Ойта, когда начнет падать дерево. Ойта без передышки пилил ствол и, когда дерево угрожающе затрещало, побежал по протоптанной дорожке. Пиапон остался у ствола и, задрав голову, смотрел, как задрожали ветки на верхушке, как крона зацепила белое облачко и зачертила острием по голубому небу. Пиапон следил за падением дерева и только в самый последний момент заметил, что оно валится на нарту Полокто. Хрястнули ветви, дерево ухнуло в мягкий снег, и тут Пиапон услышал, как хрустнули переломленные перекладины нарты.
– Что же ты сделал, паршивец! – закричал Пиапон. – Лень было оттащить нарту подальше! Вот придешь в аонгу, достанется тебе от отца.
Но Пиапон ошибся – не Ойте досталось за сломанную нарту, а ему. Как только услышал Полокто, что дерево задавило его нарту, сломало перекладины, он выбежал на улицу.
– Ты был старшим там, ты должен был посмотреть, где мальчик оставляет нарту! – закричал он на брата. – Ты сломал мою нарту, а в тайге ломать нарты – это байта. [56]Ты должен ответить, должен возместить!
– Чего раскричался, я тебе новые перекладины сегодня же поставлю, – сказал Пиапон. – А виноват не я.
– Ты виноват, ты возместишь! Не надо мне новых перекладин!
– Я отдам тебе свою нарту, – заступился за Пиапона Калпе.
– Уходи, не твое дело! Ты, отец Миры, теперь от этого дела не отвертишься, ты мне заплатишь за сломанную нарту.
Пиапон понял, теперь ему окончательно придется рассориться с Полокто, понял еще, что Полокто не столько расстроен, сколько обрадован: он ждал этого момента терпеливо и долго и решил сейчас отквитаться за прошлое унижение. Пиапон знал закон, который тяжело карал людей, нарочно, с какой-то целью ломавших охотничьи принадлежности. Но это касалось людей, которые сознательно ломали, а он не притронулся к нарте Полокто, он даже не помышлял ее сломать.
– Отец, посмотри, что сделал твой Пиапон, он нарочно свалил дерево на мою нарту, нарочно сломал ее, – обратился Полокто к Баосе. – Я требую разбирательства.
– Кто будет судить здесь, в тайге? – спросил Баоса.
– Ты будешь судить.
Баоса промолчал.
– Возьми мою нарту и не вопи больше, – сказал Пиапон.
– Не надо мне твоей нарты. Ты сломал в тайге охотничье снаряжение и должен расплатиться железным предметом. Таков закон, сам знаешь.
– Что тебе надо? Нож? Не отдам я его, не могу остаться без ножа. Ружье – слишком жирно, подавишься.
Пиапон был спокоен, он говорил, слегка посмеиваясь над Полокто, ясно было видно, что он издевается над ним.
«Опять Полокто! Опять он, негодяй! – негодовал Баоса. – Ссориться ему надо, собачьему сыну!» Только он хотел прикрикнуть на споривших, как в это время Полокто крикнул:
– Капкан свой отдай!
«Негодяй, ох негодяй какой, с родным братом начал судиться без дянгиана, – возмущался Баоса. – Все пропало! Все пропало!»
– Полокто, кончай ругаться! – закричал Баоса. – Мою нарту возьми!
– Я уже сказал, чем он должен возместить, – злобно ответил Полокто. – Пиапон должен мне капкан.
Всем, кто находился в аонге, было неприятно смотреть на Полокто, он сам это чувствовал, но уже не мог отступиться: слишком уж велика была зависть к удачливому капкану брата.
– Где дянгиан – судья? – спросил спокойно Пиапон.
– Отец.
Баоса отвернулся.
– Хорошо, завтра принесу тебе капкан, – так же спокойно ответил Пиапон. – Я не люблю вшей, вони… Завтра принесу.
«Теперь мне не жить с ним в одном зимнике», – подумал он.
На следующий день Пиапон вернулся поздно, за его спиной висели снятые с соболиных троп самострелы. Он вошел в зимник, не раздеваясь, остановился в дверях. – Не судился я раньше, виноватым не был и не знаю, как я должен отдать тебе капкан, – сказал он.
Полокто постелил на улице на снегу кусок шкуры, положил на нее аккуратно подстриженные, связанные между собой палочки и отошел.
– Клади на шкуру, – сказал он и обратился к окружавшим: – А вы хлопайте себя по плечам и дуйте на плечи, чтобы на вас не садилась байта.
Пиапон положил капкан на шкуру и ушел в зимник. Весь вечер он собирал вещи, складывал их на нарты, увязывал. На ночь оставил только спальный мешок.
– Ты что решил, отец Миры? – спросил перед сном Баоса.
– Решил больше не попадаться к судьям, и байту не хочу.
Потушили жирник, в аонге стало так темно, что Пиапону казалось, будто перед ним не пустота, а какая-то твердая, черная масса.
– Ага, решил уйти, да? – шепотом спросил лежавший рядом Калпе. – Может, передумаешь? Ух, жаднюга, давно он зарился на твой капкан.
Баоса слышал шепот братьев. «Пиапон не виноват, не виноват», – убеждал он себя.
Утром Пиапон покинул аонгу отца.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
– Ты не мерзляк, я тоже не мерзляк, проживем, – говорил Токто, делая зимник из хвои.
Когда зимник был готов, Токто с Потой занялись заготовкой дров. В первый день в тайге не принято браться за ружья, за самострелы; если даже наткнется на аонгу табун кабанов – не стреляй: сперва надо устроиться с жильем, познакомиться с Хозяином охотничьих угодий – Подей, крепко помолиться ему одному, если он одинок, а если у него семья – то всей семье. Подя хотя и Хозяин определенной части тайги и невидим для простого глаза, но он, подобно обыкновенному человеку, имеет жену и детей. Если кому захочется с ним поговорить, может явиться к нему только во сне. А на своем владении Подя находится и днем и ночью, сидит с охотниками возле костра в их зимнике, слушает беседы, ест, что ему подадут; из этих бесед и узнает он людей. Если человек ему нравится – будет гнать соболей на его самострелы, когда начнет подкрадываться к кабану или лосю, он прикроет зверю уши и глаза, и зверь не увидит охотника, подпустит совсем близко.
Каждый таежник знает причуды Поди и стремится задобрить и расположить его к себе. Пота сам умел молиться и ждал, когда Токто, глава аонги, начнет готовить тороаны – жерди с человеческими лицами, и гадал, поглядывая на высоченные кедры, которое из них станет священным деревом. Но Токто, вместо изготовления тороанов, принялся заготовлять дрова.
«Что же он думает? Ведь день кончается, полагается молиться днем, при солнце и обязательно в первый день», – думал Пота.
– Мы будем просить удачи или нет? – спросил он после полудня.
– У кого просить? – небрежно спросил Токто.
– Как у кого, у Хозяина тайги.
– Проси один, я никогда ни у кого ничего не выпрашивал.
Пота не мог понять, шутит Токто или говорит всерьез.
«Нет, не шутит, – подумал он, приглядевшись к лицу названого старшего брата. – Как же так, разве можно в тайге так себя вести? Что он делает? Разгневается Хозяин тайги, что тогда с нами будет?»
– Ага, как же… – И Пота запнулся, он не знал, как выразить свою мысль. – Ага, ведь Подя…
Пота вспомнил дорогу от стойбища до места охоты, вспомнил, как его еще тогда удивляло поведение Токто: принято во время еды в любом месте угощать местного Подю, для этого требуется бросить лучший кусок еды на огонь и сказать: «Кя, Подя!»
Так делают все охотники, которых встречал Пота. Но Токто за всю дорогу ни разу не бросил ни куска лепешки, мяса, крупинки каши, он будто не знал о существовании Поди.
Когда достигли верховьев реки и, переложив вещи, снаряжение на нарты, пошли по снегу, то сразу наткнулись на кабанов. Пота собрался было стрелять, но кабаны разбежались в разные стороны, будто кто-то внезапно поднялся в середине табуна и вспугнул их.
– Хорошо, что разбежались, – сказал Токто. – А то пришлось бы лишний груз тащить. Кабанов мы еще встретим там, где аонгу построим, мяса вдоволь будет.
«Разве так можно язык распускать в тайге? – подумал тогда Пота. – Эти слова могут услышать звери тех мест и разбегутся. Какая неосторожность!»
– Пота, ты не следуй моему примеру, я никогда не прошу удачи, – наконец ответил Токто. – У меня здесь все Подя знакомые, я с ними в дружбе, и они без просьбы дают мне соболей. Ты иди помолись, а я тем временем дров наготовлю.
«Что он делает, нарочно говорит или всерьез? – гадал Пота, обтесывая топором двухсаженную жердину. – Храбрится или на самом деле Подя без молитвы уступает ему зверей?»
Пота обтесал две жердины средней толщины, на концах вырезал человечьи лица с острыми ногами, с глубокими глазницами, с толстыми губами. В нескольких десятках шагов от аонги стоял ветвистый, толстый кедр, его и облюбовал Пота под священное дерево. Приготовив тороаны, настругав длинных пахучих стружек, Пота принялся готовить угощение для Поди. Сварил пшенную кашу, щедро заправил ее рыбьим жиром, отварил фасоли, поджарил на огне жирную юколу – больше ему нечего было готовить, положил все это в берестяные чумашки, налил половину медного кувшинчика водки и пошел под священное дерево.
Под кедром он воткнул в снег тороаны и на человеческие головки накинул стружки. Тут же расчистил площадку от снега и начал из тоненьких прутьев строить маленький игрушечный лабаз, положил в него принесенные угощения, а под лабазом постелил накидку, которая прикрывала его шею и ворот халата от падавшего с деревьев снега; тут же положил порогдан – охотничью круглую шапку с беличьим хвостом на макушке. Закончив приготовление, Пота налил в чашечку водка, опустился на колени лицом к священному дереву и двум тороанам.
Пота был без шапки, голова его мерзла, уши щипало. Он выкрикнул все слова молитвы, выплеснул водку на лабаз и убежал в зимник. Отогрелся у огня, вытащил из берестяной коробки охотничью одежду и начал переодеваться. Сперва он накинул короткую и легкую куртку из кабаражьей шкурки, натянул шуршавшие наголенники из рыбьей кожи, обулся в торбаса, потом накинул на плечи красиво вышитую накидку, завязал тесемками на шее, надел порогдан с пышным собольим хвостом, последним надел изящно вышитый передник из рыбьей кожи, который охотники брали в тайгу только для моленья, а носить в будничные дни не носили. Облачившись в охотничью одежду, Пота перекинул через плечо ружье, взял в руки копье, заткнул за пояс волосяные силки на птиц и мелких зверьков, сетку для ловли соболей и вышел в полном снаряжении из аонги. Он прошел к лабазу, положил перед ним копье, ружье, а сетку и силки повесил на куст и опустился на колени:
– Старый отец, старая мать, солнце и небо, эндури-отец, горы, долы, тайга и речки, слушайте все! Слушайте все!
Таежное эхо разносило крик Поты, то удесятеряя, то уменьшая до птичьего писка, несло к дальним сопкам, к горе, которая возвышалась на западе, посверкивая острыми гольцами.
– Слушайте все! Выпустите всех насекомых на четырех ногах, откройте им двери! Соболей выпускайте! – кричал Пота и вдруг схватил чумашку и начал разбрасывать кашу горстью во все стороны. – Получайте угощенье, горы, угощайтесь, долы! И ты, речка серебряная, которая поит своей водой всех соболей! И ты, тайга, укрывающая зверей, угощайся и не жалей их, выпускай. И ты, солнце, угощайся, не скрывайся на зиму за темными тучами, обогревай зверей и нас! И ты, Подя, Хозяин тайги, угощайся, я щедрый, и ты будь щедрым!
За кашей Пота щедрой рукой разбросал фасоль, мелко нарезанную юколу, побрызгал во все стороны водкой. Пота был щедр, и будь в этот момент под рукой у него банка водки, он расплескал бы ее всю, рассыпал бы еще котел каши и фасоли, разбросал бы амбар юколы. И зачем было жалеть Поте кашу, фасоль, водку, когда за его щедрость горы, тайга, Подя вернут ему в три раза больше – они же видят, какой он щедрый человек, а щедрых, он знал, они любят и сами не скупятся на отдачу.
Разбросав всю юколу, расплескав водку, Пота внезапно свалил лабаз и все палочки, рассыпавшиеся на постеленную накидку, мгновенно увязал и закричал:
– Спасибо, старый отец, спасибо, старая мать, спасибо тебе, солнце, спасибо тебе, эндури, спасибо вам, тайга и горы! Вот сколько вы мне соболей дали, унести их даже невозможно, хоть на помощь соседей зови! Спасибо вам за щедрость! Сколько соболей вы мне дали: считать – не сосчитать!
Пота согнулся под тяжестью свертка с палочками, подобрал ружье, копье, а когда стал снимать силки и сетку с куста и оставленные им самим там палочки, опять закричал:
– Вот еще соболи! Вот они еще куда попались! Спасибо вам.
Пота, согнувшись, будто таща неимоверно тяжелую ношу, волоча ноги, поплелся в аонгу.
Токто сидел у очага и ел кашу с поджаренной на огне юколой. Увидев его, Пота смутился, пробрался в свой угол, засунул накидку с палочками под свою постель и стал снимать снаряжение, одежду.
– Устал ты с дороги, тяжесть большую нес, – сказал Токто и поднес ему горячего чая, как молодые кашевары подносят чай старшим.
Пота опять не разобрался, всерьез или в шутку говорит его названый старший брат. Он взял кружку и с жадностью стал отхлебывать сердитый чай.
– Ты хорошо молишься, – похвалил Токто. – Можно подумать, ты каждый год в тайгу приходишь главой аонги. Молиться так только старики умеют, а ты и за главу аонги прокричал, потом и за аонгу…
– Смеешься, что ли? – начиная сердиться, спросил Пота.
– Разве смеются над этим?
– А ты вроде насмехаешься.
– Никогда я не смеялся над этим, сам молюсь, когда надо.
– А сейчас не надо? Как же тогда охотиться будешь?
– Самострелы буду ставить, по следу буду гоняться.
– Тебе же удачи не будет, Подю ты не задабривал.
– Подя мне знаком.
Пота больше не стал расспрашивать. Он молча отхлебывал чай.
– У нас на Горине живет род Самаров, – заговорил Токто. – Однажды они так же приехали в тайгу и в первый день начали молиться солнцу, эндури, тайге и Хозяину тайги. Хорошо они молились, они умеют это делать. Так что ты думаешь? – Токто выжидательно замолчал, но, не дождавшись ответа Поты, продолжал: – Говорят, что в то время, когда они бросали угощенья, плескали водку, вдруг с неба пошел серебряный дождь. После этого будто бы Самары стали удачливы на промысле. А я, Пота, здесь не молюсь, удачи не вымаливаю, ты не обижайся на меня.
– Я не обижаюсь, только как-то неудобно, выходит, ты Подю не уважаешь.
На следующий день Пота вышел из аонги в темноте и зашагал на участок, который указал ему Токто. Подмороженный снег тонко поскрипывал, стонал под мягким мехом лыж. В тайге было совсем темно, и Пота шел по звездам.
«Иди не спеша, на рассвете будешь у Звенящего ключа. Потом иди вверх по этому ключу, там твой участок», – напутствовал Поту Токто. Сам он ушел в противоположную сторону.
Пота не спешил, если бы даже и захотел, не очень-то разбежишься в темной тайге – кругом ветви, кусты цепляются за куртку, колют и царапают лицо.
Поблекли и стали гаснуть звезды, небо начало сереть. В тайге посветлело, Пота уже различал следы зверей. В Звенящий ключ он пришел, когда поднялось солнце.
«Выходит, я шел слишком медленно», – подумал Пота.
Соболиных следов было много. Опытные охотники обыкновенно сперва обходят весь участок, подсчитывают, сколько и каких зверей водится на участке, и только потом начинают выставлять самострелы на лучших местах, где зверек должен неминуемо попасть на самострел. И в то же время каждому лестно взять добычу первым.
Пота поднимался по ключу и ставил один самострел за другим на широких, утоптанных соболиных тропках, а в голове вертелась назойливая мысль: «Поймает Токто соболей или не поймает? Если он поймает, то раньше или после меня? Почему он не молился? Его ждет неудача». И Поте представилось, как мучается Токто, как его преследуют неудача за неудачей, и Пота великодушно говорит: «Ничего, ага, не мучайся, ты мне помогал, я тебя не оставлю. Ничего, проживем».
Выставив все захваченные с собой самострелы, Пота отправился обследовать свое владение. Соболей было достаточно по самым скромным подсчетам, на территории ключа их водилось не меньше тридцати штук. На Звенящем ключе много было и белок, они-то и привлекали к себе хищных соболей. Здесь же бродил одинокий лось, табун кабанов: на большом участке они разрыли снег в поисках пищи.
Пота вдруг наткнулся на свежий след соболя и, не раздумывая, погнался за ним. Соболь бежал по снегу, потом взобрался на дерево и, прыгая с ветки на ветку, как белка, уходил от погони. Но Пота не был бы охотником, если бы не разыскал место, где зверек опять опустился на землю, он нашел это место и опять пошел по следу. Зверек уходил от преследования широким махом, он уже почуял погоню. Пота прошел еще сотню шагов, мах соболя не уменьшался, значит, это сытый, сильный, хорошо отдохнувший соболь, и его не так-то просто догнать. Вернувшись в зимник в сумерках, Пота затопил очаг, поставил чай, накормил собак. Голодные собаки набросились на высушенный костяк кеты, захрустели зубами, застонали от удовольствия.
Пота оглядел чернеющее небо и неожиданно увидел тонкий, еле заметный серпик зарождавшегося месяца.
– Месяц, месяц родился! – воскликнул он и подпрыгнул от радости. С первого дня беременности Идари он искал на небе молодой месяц.
– Я увидел зарождавшийся месяц, – сообщил он, как только Токто переступил порог аонги.
– Молодец, очень хорошо! – Токто тоже обрадовался не меньше Поты. – Выходит, сын у тебя будет. Так старики говорят.
Токто снял шапку, накидушку, не снимая куртки, опустился на мягкую хвою.
– Смотри, что я принес, – сказал он, вытаскивая из-за пазухи соболя.
– Соболь! Ты поймал? – спросил Пота и смутился, поняв глупость вопроса.
– Сам поймал, – усмехнулся Токто. – Ну что, чаем угостишь?
Токто выпил одну кружку, снял куртку, обувь, наголенники, уселся поудобнее и принялся за вторую. Пот струйками сбегал по лицу, по шее, он вытирал его платком и продолжал пить.
– Удачно начал охоту, – сказал он. – В первый день сразу поймать соболя сеточкой – это очень хорошо. И не очень-то долго я гонялся за ним, забежал в нору, а оттуда ему дорога только ко мне за пазуху.
«Как же так, он не молился, совсем не признает Подю, – мучился Пота, – и в первый же день поймал… вот это здорово! Какую же он силу имеет, чтобы против Поди идти? Этот человек – мой старший брат, даже подумать страшно. Может, этот соболь случайно попал ему? – Пота взял зверька, повертел в руке, подул на шерсть – соболь как соболь, правда не самый лучший, средний. Если бы он был чуть темнее, то торговцы заплатили бы хорошо. – Да-а. Не молился Поде, не просил удачи, а первым добыл соболя…»
– Не расстраивайся, – сказал Токто, будто прочитав мысли Поты. – Какая разница – я первый или ты первый? Мы же одна аонга – все общее. Ну, как на Звенящем ключе, есть хвосты?
– Есть. Хватит.
– Вот и хорошо.
Пота разлил в чумашки сваренный из юколы суп. Ели молча.
После ужина Токто снял шкурку с соболя, а тушку засунул под хвою изголовья.
– Хорошо, Пота, сын у тебя будет – это верно, – закурив трубку, сказал Токто. – Как там наши дома, здоровы ли?
– А ты кого ждешь?
– Все равно, лишь бы человек был.
– А если девочка?
– Тогда породнимся с тобой.
– А что? Верно ведь! – обрадовался Пота. – Если у меня сын, а у тебя дочь…
– Поженим их, и мы будем настоящие родственники.
– Верно! Вот хорошо! Давай дадим крепкое слово, поженим наших детей.
– Уж дали слово, только осталось ждать, кто появится и когда подрастут. – Токто запыхтел трубкой. – Растить их трудно.
– Вырастим, лишь бы родились.
Токто вздохнул и не стал возражать молодому напарнику – уж кто-кто, а он знал, как трудно вырастить человека.
В этот вечер Пота думал только об Идари и о сыне, ночью видел их во сне. Токто тоже долго не мог уснуть, думал о женах, вспоминал всех детей, и сердце его сжималось от боли. Из всех умерших детей он чаще всего вспоминал девочку, которая прожила до трех лет, безумолчно смешно лепетала, будто журчащий ручеек, ковыляла на кривеньких ножках, бесстрашно лезла в середину собачьей своры и не раз бывала подмята ими. Ох и доставалось в таких случаях Обе и Кэкэчэ! Не присматривали они за дочерью. Токто любил наблюдать за игрой девочки. Лежа на нарах, он делал вид, что спит, а девочка возилась рядом с двумя щенками, пеленала их тряпьем, укладывала спать.
«Тише, тише, не кричите, – шептала она непослушным щенятам. – Видите или но видите, папа спит, он устал, он рыбу ловил, он за мясом ездил, чтобы вас накормить. Тише, папа устал, спит, вы тоже усните. Ну, не кричите, я же говорю, папа устал, спит, неужели не понимаете?»
Токто будто слышал голос дочурки, она говорила: «Папа спит, тише». Токто не мог больше лежать, он уже знал: если увлечется воспоминаниями, то начнет разговаривать с дочерью. Был такой случай.
Токто вылез из спального мешка, раздул уголья и, когда затрепетал огонек, закурил, потом начал отбивать поклоны.
С этого дня Токто каждое утро молился, просил, чтобы жена благополучно разрешилась, чтобы эндури взял новорожденного под свою защиту.
Дни один за другим исчезали, таяли, как снег в апреле. Токто с Потой проверяли самострелы через день, а в свободные от проверки дни выслеживали соболей, лисиц, стреляли белок, гонялись по глубокому снегу за косулями, лосями, кабанами и запасались мясом. Был у них еще один вид увлекательного промысла – выслеживание тонконогих кабарожек. Мясо кабарги было мягче, вкуснее лосиного и кабаньего, а струя ее китайцами ценилась довольно высоко. В аонге, рядом со шкурами соболей, уже сохли кабарожьи струи. Охотники довольны были промыслом.
Больше полутора месяцев Пота охотился на новом месте, за это время он побывал в самых дальних уголках своего участка, поднимался на гольцы. Он полюбил Звенящий ключ и всегда отдыхал на нем и, слушая звон ледяной струи, вспоминал Идари, время, проведенное с ней на берегу Полокана. Звенящий ключ пел свою вечную песню, потом начинал сердито бормотать.
– Ладно, ладно, отдохнул, ухожу, только не сердись, – говорил Пота и шел дальше по своей тропе.
Пота привык к новой тайге, но не мог примириться с Токто, который все еще не признавал Подю, ни разу по бросил кусочка пищи в огонь и не сказал: «Кя, Подя». Правда, он добывал соболей больше Поты, удача всегда следовала по пятам Токто. Видно, и на самом деле здешний Подя в каких-то дружеских отношениях с ним, если так щедро уступает ему зверей. Но Поте все время казалось, что если бы его старший брат помолился Поде, задабривал его, то он стал бы еще более удачлив. Юноша не раз начинал об этом разговор со старшим братом, но Токто отшучивался и переводил разговор на другое.
Но однажды Токто возвратился в аонгу злой-презлой. Выпив чаю и плотно поужинав, он начал кого-то ругать в полный голос. Пота с ужасом понял, что его старший брат ругает и оскорбляет Подю, он не знал, что ему делать: если останется во время этой ругани в аонге, то невольно станет соучастником – оскорбителем Поди. Но куда ему уйти ночью, да еще в такой мороз, когда деревья трещат от него?
– Негодяй, сволочь ты, Подя! Попадешься мне, гад, я тебя, поганого старичка, за бородку оттаскаю, без бороды останешься! – кричал Токто. – Это ты учишь зверей разгадывать охотничьи секреты. Остановил соболя перед моим; самострелом и заставил сойти с тропы, кабаргу научил обойти мою петлю! Это ты научил безмозглого соболя перегрызть тетиву лука? – Токто размахивал луком самострела, шумел, громко ругался.
– Ага, может быть… – заикнулся было Пота.
– Молчи! – рявкнул Токто, он был разъярен, как раненый медведь. – Я тебя, паршивый старикашка, разыщу, где бы ты ни спрятался, если ты не отучишь того соболя, которого научил тетиву перегрызать! Подумай над моими словами, исправь ошибку. Завтра иду проверять самострелы…
«Как ребенка поучает, – думал Пота. – Это же Подя! Разве так можно?!»
В тревоге за завтрашний день уснул Пота. На следующее утро он ушел выслеживать кабаргу, проверять выставленные на нее петли. Вечером вернулся с небольшой кабарожкой за спиной. Он знал, что эта кабарожка не принесет ему ни муки, ни крупы: струя ее была меньше положенного размера. «На ужин сварю», – подумал Пота, подходя к аонге. Возле аонги стояли воткнутые в снег лыжи Токто, над аонгой струился сизый дымок. «Рано что-то вернулся, – встревожился Пота. – Наверно, неладное с ним случилось».
Пота бросил кабарожку на снег, снял лыжи и вбежал в зимник. Токто сидел возле очага и, щурясь от удовольствия, пил чай.
– Сегодня я тебя опередил, – улыбнулся он. – Садись, попьем чайку, вкусный чаек я заварил.
– Почему так рано вернулся?
– А что делать? Проверил самострелы – и назад.
– Ничего не случилось?
– Что может случиться? Чего ты такой напуганный?
– Ничего не напуган. Я сейчас лыжи на место поставлю. На ужин сварим кабарожку?
– Поймал или подстрелил?
– Подстрелил.
– Гонялся?
– Нет, случайно наткнулся и подстрелил.
– Чего тогда спрашиваешь? Это же самое лучшее мясо! Варить будем. Ставлю котел.
«Веселый вернулся, – облегченно вздохнул Пота и вышел на улицу свежевать кабарожку. – Значит, ничего с ним но случилось. Подя мимо ушей пропустил его оскорбления. Почему он не наказан? Неужели Токто сильнее Поди?»
От этой догадки Пота даже присел. Оставив кабарожку с наполовину не снятой шкурой, Пота вбежал в аонгу.
– Скажи, ага, только честно скажи, – возбужденно заговорил он. – Подя тебя слушается? Ты сильнее его?
Токто опустил глаза, отпил еще глоток чаю и только тогда ответил:
– Он же не человек, как с ним померяешься силой?
– Но он слушается тебя?
– Попробовал бы не послушаться.
– Как так – ты охотник, он – Подя, и вдруг он тебя слушается?
– Выходит, слушается. Вот смотри. – Токто вытащил из-за свернутого спального мошка соболя. – Сегодня утром на рассвете попался на самострел.
– Это тот, который…
– Он самый, хотел, паршивец, с помощью Поди охотничий секрет разгадать.
– Подя на самострел загнал? – с замирающим сердцем спросил Пота.
– Он загнал. Обожди, – спохватился Токто, – где же мясо? Котел кипит, сердится, мясо ждет.
Пота выбежал на улицу.
«Вот кто мой старший брат! – с восторгом думал он, разделывая кабаргу. – Он сильнее Поди, Подя слушается его, как меня слушается моя собака. Человек, такой же человек, как и я, а подчинил себе Подю! Да, это человек!»
Мясо молодой кабарги сварилось быстро.
Зайца, кабаргу и рыбу не надо долго варить, говорят охотники, всплывает в котле три пузыря, и можно есть.
– Это мясо вкусное, – расхваливал Токто, обгладывая косточки. – Давно не ел такого вкусного мяса. Ты, Пота, различил бы по вкусу мясо зверя?
– Хоть плохой, но я все же охотник, – обиделся Пота.
– Не сердись, Пота, – Токто засмеялся, – я шучу. Хотел другое спросить. Вот я бы убил три косули: одну застрелил бы на месте, как сделал ты, другую поймал бы петлей, а третью догонял бы на лыжах полдня и убил палкой. В трех котлах сварил бы эти три косули – ты узнал бы по мясу, какая из них как убита?
– Ага, я хоть и моложе тебя, но я убивал зверей, – опять обиделся Пота.
– Узнал бы, конечно, узнал бы. Я так просто спрашиваю, радостно мне, потому всякое расспрашиваю. Не обижайся, Пота.
После ужина Пота убрал котел, берестяную посуду, собрал кости и бросил собакам, потом сел выкурить трубку перед сном.
